Найдено стихов - 35.
На одной странице показано - 20.
Чтобы посмотреть как можно больше стихов из коллекции, переходите по страницам внизу экрана.
Стихи отсортированы так, что в начале идут более длинные стихи. На следующих страницах стихи становятся короче.
На последней странице Вы найдете самые короткие стихи автора.
Мы — в лазоревой капле простора
Вековечных таинственных сил;
Им не надо молитв, ни укора,
Ни названий им нет, ни мерил.
И, сознав это, в странном испуге,
Мы лишь жить, только жить мы хотим;
Мы несемся в неведомом круге,
Мы спешим, мы спешим, мы спешим…
Мы спешим и жестоки, и немы:
Жизнь как миг, а за жизнью лишь тьма;
Смертный приговор слышали все мы,
И земля эта — наша тюрьма.
Недоступно нам гордое небо,
Ждем мы казни в норах, как кроты,
А до казни нам кинули хлеба,
Два аршина тюрьмы и мечты.
И, друг друга грызя, хочет каждый
Взять побольше, жить в ярком огне,
Распаленный и страхом, и жаждой,
Женщин требует!.. Девушку! Мне!
Тот живет среди женщин в дурмане,
Тот считает минуты свои,
Тот застыл в равнодушной нирване…
Всех страшней, кто в уюте семьи.
Всех страшней, кто старательно моет.
Чистит, любит свой угол тюрьмы…
Это — жизни. И смерть их покроет.
Ложь, и трусость, и злость. Это — мы.
И, не зная любви и возмездий,
Ритм бьют Космоса-Бога часы,
Создавая из жизни созвездий
Чары нам недоступной красы.
О добродетели и о вещей натуре
Платоник с циником беседовали строго.
Акрополь вырезался на лазури
И солнца много-много…
Платоник начал свой словесный поединок:
«Не думаешь ли ты, что то, что кругло — кругло?»
Шла девушка с корзиною на рынок,
Лицо красиво, смугло.
И циник отвечал: «Так мыслю. Не иначе».
Еще красавица прошла с большим кувшином
Платоник рек: «Добро — добро тем паче».
Спит море. Пахнет тмином.
Но циник возразил: «Добро — все, что угодно!»
Играющие в мяч выходят из-под арки.
«Добро и зло привносим мы свободно»…
А ветер мягкий, жаркий.
И надо мною одиночество
Возносит огненную плеть
За то, что древнее пророчество
Мне суждено преодолеть.
Гумилев. Жемчуга
1.
«Все та же жизнь и дни все дольше…»
Все та же жизнь и дни все дольше.
Окурки, книги, мыслей бред,
Листы стихов… К несчастью, больше
Я не обманываюсь. Нет.
Я тишь люблю. Лишь ночь настанет,
Без грани мысль. Декарт, Платон…
Я к ним привык: мне ночью сна нет,
А жизнь моя — какой-то сон…
Вот Кант, книги Маркса, Бэкона,
«Ад» Данте, Риг-Веда, Паскаль,
Вот «Все — суета» Соломона…
Продать вас нет силы, а жаль.
Ведь мир пренебрег вашим даром:
Кто ж ищет причин естества?
Здесь все были сказаны даром
Великие к людям слова…
А я, я на душу вериги
Сковал и ношу много лет —
Гигантскую ложь нашей книги
О жизни, которой ведь нет?
Покорность Господу в слоне сильна, как видно,
(В зверинце я слона упорно наблюдал).
Он как профессор жил — разумно и солидно
И добрым хоботом под животом чесал.
О, слон! Ведь ты мудрец. И, как мудрец, не смеешь
Ни сторожа побить, ни выйти из тюрьмы…
За это, тяжкий слон, когда ты околеешь,
Тебя к святым слонам должны причислить мы.
Стою среди дерев и думаю о небе,
О том, что я — я есмь, о жизни в этом теле.
Пусть тело тягостно и родственно амебе,
Здесь все подчинено неведомой мне цели.
Я нахожу теперь мечту о Всем прекрасной
И знаю, что могу сказать себе: исчезни!
Здесь тайна так сложна, что мнилась мне ужасной,
Когда впервые я себя увидел в бездне.
Мой юный друг, поверь: мир — Чья-то тень.
О, как медлительны моих мгновений стуки!
Как маятник идет мой неизменный день
К страданью Знания от пустоцветной скуки.
Но мне мила мечта в твоих живых устах,
Влюбленность ранняя в грядущие вериги,
Как детский почерк мой, заметки на полях
Давно прочитанной, когда-то важной книги.
Лазурный, чистый день, девически-прозрачный
Взглянул, как умная, наивная газель,
В девичью комнату, на смятую постель,
Где олимпиец спал, насмешливый и мрачный.
Но девушка не спит… Ах, что она узнала!
Как нов, как страшен мир! Как люди лгали ей!
И плакала она и, плача, целовала
Волну его кудрей… волну его кудрей…
Весьма любезные, безумные кастраты,
Намек, пунктир, каприз и полутон,
Урод изысканный и профиль Лизистраты,
И эллинка, одетая в роброн.
Здесь посвящен бульвар рассудочным Минервам,
Здесь строгость и порок, и в безднах да и нет,
И тонкость, точно яд, скользит по чутким нервам
И тайна, шелестя, усталый нежит бред.
Дьявол — логика.
Данте
Пред истиной стою безрадостно, но смело.
Все быстро, пусто, все легко.
Пусть солнце любишь ты, пусть сердце не истлело,
Святыни нет — нет ничего.
Я в Мефистофеля влюбился изваянье;
Он улыбался — зол и строг…
Познание вещей всегда есть отрицанье
И еrgo дьявол тоже бог.
Расплываясь, смотрят в окна
Тускло с улицы огни…
Словно длинные волокна,
Убегают фонари.
Видно много мне туманных,
Как видения ночей,
Неочерченных и странных,
Исчезающих людей.
Так, так, так, — часы считают…
Конки, люди и огни
В даль и темень убегают,
Будто нашей жизни дни…
Нынче утром небо нежно-переменчиво,
Словно девушка, капризная слегка.
И лазурь его лукава и застенчива,
Но растрепаны и быстры облака.
Как полна благоухания и сладости
Эта старая, несчастная земля!
И душа моя звенит от тихой радости
С дребезжанием надтреснутого хрусталя.
«Опять так поздно ты! Видишь — тени…
Но вздор, вздор! Я встречу продлю.
Спешила? Ну, дай же, дай мне колени!
Послушай, ведь я же люблю.
Что, что ты хочешь, что? Ну, скорее!
Богатства? Но это легко!»
Я вскрикнул, падаю… С кем я? Где я?
О, Боже! Ведь нет никого…
С салфеткой грациозная девица,
Как бабочка, летала по кафэ.
Ей нравились предерзостные лица,
Усы, мундир и брюки Галлифэ.
Мы были — дебоширы, готтентоты,
Гвардейцы принципа: всегда назло!
А в ней был шарм балованной маскотты,
Готовой умирать при Ватерлоо…
«Еще стакан!» — «здесь место есть свободное?» —
И крики и люд — переменные.
И блики ламп. Писатели модные,
Студенчество, биржа, военные.
А, «девочка»! Наглая, шумная;
Улыбка греховно-скользящая…
Здесь жизнь твоя — яркая, умная,
Но будто бы не настоящая.
Откинусь. Строги и важны молчащие
И книги и бюсты-мыслители.
Как славно… Лампы, страницы шуршащие
И тишь монастырской обители.
Я вижу милые лица читающих,
Серьезные, скромные, дельные,
И слышу шепоты: «стон голодающих»,
«Лассаль» и «исканья бесцельные».
Жизнь мне кажется скучною ссорой,
Человек же боксером тупым,
Но во всяком есть гений, который
Только заперт рассудком сухим.
Труд, и пошлость, и злость рассуждений…
Не стыдись же себя, не молчи:
Человек — это замкнутый гений!
О, найдите, найдите ключи!
Есть на свете такой индивидуум,
Что решает судьбу бытия.
Но не стану, amиcе, из виду ум
Выпускать легкомысленно я.
Я родился проклятым безбожником
И хочу, прежде чем умереть,
Стать внимательным дамским сапожником,
Чтоб с вниманьем на ножки глядеть.
Свиненок! Дрянь! Негодяй! Вымогательство!
И как монотонно лжет…
Ведь знаю я — тут наем, надувательство;
Подай — «хозяин» пропьет.
А он-то, он! По холоду зимнему
И рыщет, и лжет нам всем…
Но… все-таки… Буржуа! Подадим ему,
Мальчишка прозяб совсем!
Слеп — кто в своем, кто не ломался,
Кто не познал, как это мало.
Что только их не забавляло…
Кто среди них не почитался…
Тот же, кто в высь дерзко прорвется —
Ах, перед Всем тот не окрепнет:
Или умрет, или согнется…
Зрячий на миг тоже ослепнет.