Над миром царствовал Нерон,
И шумный двор его шептался,
Когда в раздумье мрачном он
В своем дворце уединялся.
Там сочинял ли он стихи,
Иль новых ужасов затеи —
Но мерно слышались шаги
Его вдоль узкой галереи.
Как перед бурей, затихал
В подобный час дворец просторный,
И каждый молча ожидал
Судьбы, склоняя взор покорный.Шумел лишь Рим. — В пяти шагах
Граждане в праздничной одежде,
Позабывая вещий страх,
Кричат пронзительней, чем прежде.
Всё льстит их взорам и ушам,
Всё пища для страстей мгновенных:
Там торжество и новый храм,
Здесь суд царей порабощенных.
Народ шумит. Давно привык
Он к торжеству своей гордыни,
Он всем народам шлет владык
И в Рим увозит их святыни.
Как прежде, пленные цари
Влачат по форуму оковы,
И рядом стали алтари
И Озириса и Еговы.Минутным жаром увлечен
Всегда кипучий дух народа:
Сегодня бог ему Нерон,
А завтра бог ему свобода.
Он так же рвался и кричал
Иль так же отступал, немея,
Когда у статуи Помпея
Брут окровавил свой кинжал.1Давно собрали виноград,
Серей туман на Апеннинах,
И в Рим, пестрея на долинах,
Тибура жители спешат.
Лишь юный Мунд не едет в Рим,
Его столица не пленяет,
И он на всё друзьям своим
Одним молчаньем отвечает.
Как быстро лето перед ним
Крылатые промчали Оры,
Каким сияньем голубым
Всё время покрывались горы,
Как сельский быт он полюбил,
Забыв о купленном веселье,
И в этом замкнутом ущелье
Элизий полный находил!
По целым он сидел ночам,
Кидая взоры за ограду,
Пока заря свою лампаду
Взнесет к тибурским высотам
И, как алтарь любви живой,
За дымом скроется долина.
Быть может, снова в садик свой
Пройдет надменная Сабина.
Не подымая глаз своих,
Пройдет в величии суровом,
Но он любви крылатым словом
Ее смутит хотя на миг,
Иль без свидетелей опять
Ее принудит он ответить,
Чтоб только взор блестящий встретить
Или насмешку услыхать.
Он знал давно, что ничему
Не внемлет строгая Сабина,
Что равнодушие к нему
Хранит супруга Сатурнина.Недавно прибыл Сатурнин
Из знойной Сирии с женою.
Там долго, полный властелин,
Богатой правил он страною.
Сабина, властью красоты
И саном мужниным хранима,
Смотреть привыкла с высоты
На юных ветреников Рима.
Коней, гетер, ночных пиров
Она в душе им не прощала
И втайне на одних богов
Порывы сердца обращала.
Как чист молитвы фимиам!
Как гасит он огонь преступный!
Сабина покидала храм,
Подобно Гере недоступной.
Когда же Мунд, пробравшись в сад,
Ее смущал любви приветом,
Живой упрек и гордый взгляд
Бывали дерзкому ответом.
Но в Мунде блеск ее очей
Лишь распалял любви желанья:
Он тосковал, не спал ночей
И жаждал нового свиданья.Сегодня Мунд стоит один,
Глядя в раздумье на долину;
Вчера уехал Сатурнин
И в Рим увез свою Сабину.
«Что делать? — часто Мунд твердит. —
Бесплодно дни промчались лета!»
— «Что делать?» — эхо говорит
Сто раз — и не дает ответа.А там, врываясь в недра скал,
Как бы живой упрек бессилью,
Кипучий Анио роптал
И рассыпался тонкой пылью,
Да, разгоняя горный дым,
Как и вчера, перед разлукой,
И ныне Феб золотолукой
Три кинул радуги над ним.2Сабина в Риме. Но и там
Живет по-прежнему Сабина:
В дому лелеет Сатурнина
И в храмах жертвует богам.
Молиться чуждым, как своим,
Обучена чужой страною,
Она и в Риме жертвы им
Несет с покорною душою.
И в деле веры и добра,
Послушна сладостным влеченьям,
Она проводит вечера,
Жрецов внимая порученьям.Но чаще всех с недавних пор
К ней жрец Анубиса приходит,
Заводит жаркий разговор
И зорких глаз с нее не сводит.
Награду темную сулит
И сердца слушает тревогу,
Влечет к таинственному богу —
И наконец ей говорит:
«Недаром ты у алтарей
С мольбами жертвы приносила,
Сабина, верой ты своей
И жизнью небу угодила!
Твои молитвы сочтены;
Но никогда непосвященный
Не приподымет пелены,
На лик Изиды опущенной.
Мужайся: шаг еще, и ты
Войдешь в блаженные чертоги,
Где блеском вечной красоты
Сияют праведные боги.
Тебя я в тайну посвящу, —
Но, вечной истины ревнитель,
Я сам, Анубиса служитель,
О ней поведать трепещу.
Богам от юности служил
Я и молился ежечасно,
Но никогда так громогласно
Со мною бог не говорил.
Вчера стою у алтаря —
И вдруг оракул мне вещает,
Что, страстью пламенной горя,
Тебя Анубис избирает.
Всю ночь очей я не смыкал,
Молясь в смятении великом,
И полог брачный разостлал
Перед Анубисовым ликом.
А ныне сам почтить готов
Тебя коленопреклоненьем:
Внимать велению богов
Нам подобает со смиреньем.
Сегодня с вечера луна
Не озирает стогнов Рима.
Ты, как богиня убрана,
Ко храму приходи незрима.
Служанок бойся пробудить,
Пусть дремлет муж твой утомленный,
Чтобы не мог непосвященный
Тебя и взором осквернить.
Тебя я на ступенях жду;
Иди, давай мне руку смело…
Придешь ли, новая Семела,
Во храм Анубиса?» — «Приду».3Давно звездами ночь блестит,
Смолкает шумная столица,
Порой лишь громко колесница
Веселых юношей промчит.
Одна под сению ночной
Сабина бережно ступает,
За нею сладкою струей
Сирийский нард благоухает.
Как долго прождала она,
Чтоб сон нисшел на Сатурнина!
Пора! сейчас блеснет луна
Над темной грудой Эсквилина!
Нет, этой позднею порой
Никто не мог ее заметить, —
Лишь только б оргии ночной
Да ярких факелов не встретить!
Какой-то дух ее несет
Неотразимо и упрямо
Всё дальше. — Вот она у храма, —
И жрец ей руку подает.
«Молчи, мне всё поведал бог:
Ты опоздала поневоле.
Вступи одна через порог,
Анубис ждет — не медли боле».Как мавзолей, безмолвен храм,
Лишь ходит облаком куренье,
И ног ее прикосновенье
Звучит по мраморным плитам.
Кумиров глаз не различает.
Повсюду мрак. Едва-едва
Небес полночных синева
Средину храма озаряет.
О, ночь блаженства и тревог!
Сомненьем слабым дух мятется:
Какое тело примет бог,
В какой он образ облечется? Но вот луна лучом своим
Посеребрила изваянья,
Сильней заволновался дым
И облака благоуханья.
Шаги! так точно! — различил
Их слух Сабины беспокойный, —
И кто-то трепетный и стройный
Ее в объятья заключил.
Благоуханьем окружен,
Незримый, сердцу он дороже.
О, что за чудный, страстный сон —
И храм, и дым, и это ложе!
Как будто нет уже земли, —
Она исчезла, закрываясь,
И, в лунном свете развиваясь,
Их в небе тучи понесли.
Сильнее свет дрожит в очах,
Сильнее аромат разлился,
И лик Анубиса в лучах
Улыбкой Мунда озарился.* * *Угрюм, безмолвен Сатурнин,
Он промолчал перед законом;
Но не поведал ли один
Он грустной тайны пред Нероном?
Старик, испытанный в боях,
Как мальчик, не был малодушен,
Но храм Анубиса во прах
По воле цезаря разрушен.
Толпа ругалась над жрецом,
Он брошен львам на растерзанье,
И долго, долго Мунд потом
Вдали влачил свое изгнанье.
ВАКХИДАО, непонятные, жестокие мужчины!
И охлажденье их и страсть к нам — без причины.
Семь дней тому назад еще в последний раз
Здесь предо мной вздыхал и плакал Лизиас.
Я верила, я им гордилась, любовалась.
Ты видишь, Пифия? Всё нынче миновалось!
Зову — не слушает. Спроси, отворожен
Он зельем, что ль, каким? Или обижен он
Вакхидой верною? Давно ль, склоня колены,
Преследовал меня богач из Митилены,
Швырялся золотом, нес мирры, пышных роз,
И руку предлагал? — О, сколько горьких слез
Мне стоил Лизиас! ПИФИЯЯ помню, ревновала
Его ты к флейтщице. Я знаю, та Цимбала
Тяжелокосая с Филлидою-змеей
Всегда вдвоем. — Куда ты, Лизиас? Постой!
Признайся лучше! ЛИЗИАСВ чем? ПИФИЯЯ правдой не обижу.
Недаром флейтщиц я лезбейских ненавижу.
Вот всепобедные сирены! Слушай смех.
Ведь не Вакхида я смиренница. При всех
Скажу, что видела на днях. Бываю часто
На пышных я пирах. Наследник Феофраста
Звал ужинать. Он сам красноречив, пригож
И ласков. Собрались. В венках вся молодежь,
Вся раздушенная; в венке на крайнем ложе
С седою бородой мудрец известный тоже
Возлег. Мне не забыть сурового лица.
Всем хочется речей послушать мудреца…
Вдруг флейты ласковой, игривой, вдохновенной,
Фригийской флейты зов раздался вожделенный,
И легкая, как лань, лезбеянка вошла,
Остановилася, всех взором обвела
И старцу мудрому, исполнена тревоги,
Кудрявой головой, в цветах, поникла в ноги.
Но старец ей, смеясь: «Нашла же, где упасть!
Беседе рад мудрец, но презирает страсть» —
И оттолкнул ее. Смущенная позором,
Лезбеянка встает; но флейты страстным хором
Зовут танцовщицу, — и вот уже она
Несется, кружится, полуобнажена
И беззаветного исполнена желанья.
Я женщина — и то… Нет, страшные созданья!
Смотрю — философ наш, порыва не тая,
Встает, кричит: «Все прочь! сюда! она моя!»
Вмешался тут Дифил, повеса и гуляка,
Поднялся общий шум, и завязалась драка.
Венок у мудреца сорвали с головы…
Смех! — Вот лезбеянки, ты видишь, каковы.
А ты еще ее, Вакхиду, голубицу,
Решился променять на флейтщицу-срамницу,
На черноглазую Цимбалу.ВАКХИДАНет, постой,
Подруга Пифия! Мне хочется самой
Ему напомнить ночь, как, веря юным силам,
Он пил наперебой с Тразоном и Дифилом.
Позвали флейтщиц к вам. — Я не спускала глаз. —
Хотя Цимбалу ты поцеловал пять раз,
Ты этим лишь себя унизил. Но Филлида!
Я всё заметила, не подавая вида, —
Как ты глазами ей указывал фиал,
Тобою отпитой, как ты рабу шептал,
Наполнив вновь его, тайком снести к Филлиде.
Нет, вспомнить не могу я о такой обиде! —
Как, закусивши плод и видя, что Тразон
О Диогене в спор с Дифилом погружен,
Ты яблоко швырнул — и на лету поймала
Она его, смеясь; потом поцеловала
И спрятала. — Ну что? Что скажешь ты теперь? ЛИЗИАСЯ пьян был и шутил. Нет, Пифия, не верь
Ты ревности ее. Ее ты защищаешь,
Но скажешь ты не то, когда ты всё узнаешь.
Вакхида, выслушай! Довольно я молчал!
На ложе с отроком я сам тебя застал! ВАКХИДАМеня? О боги! Где? Когда? В какую пору? ЛИЗИАСТы знаешь, что, меня строжайшему надзору
Отец из-за тебя подвергнув, приказал,
Чтоб раб мне по ночам дверей не отпирал.
Семь дней тому назад, желаньем истомленный,
Позвал Дримона я. Мой сверстник благосклонный
Подставил у стены мне спину — и по ней
Я перелез. Бегу — и вот я у дверей
Моей возлюбленной. Была уж полночь, пели
Вторые петухи. Дверь заперта. Ужели
Стучать, греметь? Махну я через двор, — знаком
Мне этот путь. Вхожу я ощупью в твой дом,
Нащупал я постель.ВАКХИДАО боги! Умираю!
Что скажет он еще? ЛИЗИАСЯ слухом различаю
Дыхание двоих. Сперва мне мысль пришла —
Рабыню Лиду спать ты, видно, позвала;
Но тихо я впотьмах к вам простираю руки…
О Пифия! пойми, какие злые муки
Я вынес! Ищущей рукою я напал
На кожу нежную: то отрок возлежал,
Благоухающий, с обритой головою…
О, если б нож тогда случился под рукою!
Не смейся, Пифия: ужасен мой рассказ! ВАКХИДАИ только? Вот за что ты в гневе, Лизиас?
То Пифия была.ПИФИЯК чему ты всё болтаешь! ВАКХИДАЗачем скрывать? Теперь, мой Лизиас, ты знаешь:
То Пифия была.ЛИЗИАСС обритой головой?
Ну, скоро ж у нее роскошною косой
Успели локоны густые увенчаться!
Сам Феникс быстро так не может возрождаться;
На бритой голове коса узлом в шесть дней! ВАКХИДАБоясь, чтобы болезнь недавняя кудрей
Ей не испортила, она без сожаленья
Обрилась, — а на ней чужое украшенье.
Сними ж его на миг, друг Пифия! Глазам
Ревнивец наконец пускай поверит сам.
Ты видишь, — вот она, невинная прикраса,
А вот и отрок злой, что мучил Лизиаса!
Небес и земли повелитель,
Творец плодотворного мира
Дал счастье, дал радость всей твари
Цветущих долин Кашемира.И равны все звенья пред Вечным
В цепи непрерывной творенья,
И жизненным трепетом общим
Исполнены чудные звенья.Такая дрожащая бездна
В дыханьи полудня и ночи,
Что ангелы в страхе закрыли
Крылами звездистые очи.Но там же, в саду мирозданья,
Где радость и счастье — привычка,
Забыты, отвергнуты счастьем
Кустарник и серая птичка.Листов, окаймленных пилами,
Побегов, скрывающих спицы,
Боятся летучие гости,
Чуждаются певчие птицы.Безгласная серая птичка
Одна не пугается терний,
И любят друг друга, — но счастья —
Ни в утренний час, ни в вечерний.И по небу веки проходят,
Как волны безбрежного моря;
Никто не узнает их страсти,
Никто не увидит их горя.Однажды сияющий ангел,
Купаяся в безднах эфира,
Узрел и кустарник, и птичку
В долине ночной Кашемира.И нежному ангелу стало
Их видеть так грустно и больно,
Что с неба слезу огневую
На них уронил он невольно.И к утру свершилося чудо:
Краснея и млея сквозь слезы,
Склонилася к ветке упругой
Головка душистая розы.И к ночи с безгласною птичкой
Еще перемена чудесней:
И листья и звезды трепещут
Ее упоительной песней.ОНРая вечного изгнанник,
Вешний гость я, певчий странник;
Мне чужие здесь цветы;
Страшны искры мне мороза.
Друг мой, роза, дева-роза,
Я б не пел, когда б не ты.ОНАПолночь — мать моя родная,
Незаметно расцвела я
На заре весны;
Для тебя ж у бедной розы
Аромат, краса и слезы,
Заревые сны.ОНТы так нежна, как утренние розы,
Что пред зарей несет земле восток;
Ты так светла, что поневоле слезы
Туманят мне внимательный зрачок; Ты так чиста, что помыслы земные
Невольно мрут в груди перед тобой;
Ты так свята, что ангелы святые
Зовут тебя их смертною сестрой.ОНАТы поешь, когда дремлю я,
Я цвету, когда ты спишь;
Я горю без поцелуя,
Без ответа ты грустишь.Но ни грусти, ни мученья
Ты обманом не зови:
Где же песни без стремленья?
Где же юность без любви? ОНДева-роза, доброй ночи!
Звезды в небесах.
Две звезды горят, как очи,
В голубых лучах; Две звезды горят приветно
Нынче, как вчера;
Сон подкрался незаметно…
Роза, спать пора! ОНАЗацелую тебя, закачаю,
Но боюсь над тобой задремать:
На заре лишь уснешь ты; я знаю,
Что всю ночь будешь петь ты опять.Закрываются милые очи,
Голова у меня на груди.
Ветер, ветер с суровой полночи,
Не тревожь его сна, не буди.Я сама притаила дыханье,
Только вежды закрыл ему сон,
И над спящим склоняюсь в молчаньи:
Всё боюсь, не проснулся бы он.Ветер, ветер лукавый, поди ты,
Я умею сама целовать;
Я устами коснуся ланиты,
И мой милый проснется опять.Просыпайся ж! Заря потухает:
Для певца золотая пора.
Дева-роза тихонько вздыхает,
Отпуская тебя до утра.ОНАх, опять к ночному бденью
Вышел звездный хор…
Эхо ждет завторить пенью…
Ждет лесной простор.Веет ветер над дубровой,
Пышный лист шумит,
У меня в тени кленовой
Дева-роза спит.Хорошо ль ей, сладко ль спится,
Я предузнаю
И звездам, что ей приснится,
Громко пропою.ОНАЯ дремлю, но слышит
Роза соловья;
Ветерок колышет
Сонную меня.Звуки остаются
Все в моих листках;
Слышу, — а проснуться
Не могу никак.Заревые слезы,
Наклоняясь, лью.
Пой у сонной розы
Про любовь мою! * * *И во сне только любит и любит,
И от счастия плачет и спит!
Эти песни она приголубит,
Если эхо о них промолчит.Эти песни земле рассказали
Всё, что розе приснилось во сне,
И глубоко, глубоко запали
Ей в румяное сердце оне.И в ночи под землею коренья
Влагу ночи сосут да сосут,
А у розы слезой умиленья
Бриллиантами слезы текут.Отчего ж под навесом прохлады
Раздается так голос певца?
Роза! песни не знают преграды:
Без конца твои сны, без конца!
«Ланиты у меня на солнце загорели,
И ноги белые от терний покраснели.
День целый я прошла долиною; влекли
Меня со всех сторон блеяния вдали.
Бегу, — но, верно, ты скрываешься, враждуя;
Всё пастухи не те! О, где же, где найду я
Тебя, красавец мой? Скажи, поведай мне,
Где ты пасешь стада? В которой стороне? О нежный отрок, ты краснеешь предо мною!
Взгляни, как я бледна, — истомлена тобою:
Люблю твое чело невинное и нрав.
Пойдем. — Не всё ж искать ребяческих забав.
О нежный отрок мой, узнай, как я страдаю:
Хочу забыть тебя — и всё не забываю.
Прекрасное дитя, к тебе влекут мечты:
Как дева робкая, склоняешь взоры ты.
Грудь белая твоя, полуприкрыта тканью,
Еще не отдалась любовному желанью.
Пойдем. Узнаешь всё. Тебя я научу.
С душою девственной беседовать хочу.
Пока, преодолев невольное смущенье,
Как я, познаешь ты и взохи и томленье,
А детских щек твоих вот этот пышный цвет —
Единственно моих лобзаний будет след.
О, если б наконец ты раннею зарею
Пришел на грудь ко мне приникнуть головою!
Я, сон лелея твой, боялась бы дохнуть,
Чтоб не будить тебя, дышала бы чуть-чуть,
И, складки тонкого раскинув покрывала,
Я б от ланит твоих горячих отгоняла
И дерзких комаров и беспокойных пчел».
… … …
И Нимфа, отрока сыскав, стоит, вздыхает,
Трепещет и его с собою увлекает.
Садится на траву. Ей уступает он,
И горд, и втайне рад, и явно пристыжен.
Уж прикоснулася неверными перстами
Она к нему. Одна рука ее кудрями
Играет отрока, другая же рука
Ласкает шелк ланит младенческих слегка.
«Дитя, — зовет она, — приди на зов мой страстный,
Прекрасен, юн, ко мне, и юной, и прекрасной,
Ко мне, прелестный друг, ты на колени сядь.
Скажи, как много лет успел ты сосчитать?
Бывал ли первым ты борцом между друзьями?
Им нынче, говорят, скользящими руками,
Счастливцам, жать пришлось тебя к груди своей.
И на тебе сиял струящийся елей.
Ты потупляешь взор? О, как должна гордиться
Та, у которой мог, красавец, ты родиться!
Богинею рожден ты, верно. Что с тобой?
Ты весь дрожишь. Дитя, коснись вот здесь рукой:
Грудь у меня пышней, чем у тебя, скруглилась.
Но это — знаешь ли? — быть может, опустилась
Одежда женская перед тобой хоть раз? —
Но это не одно различие у нас.
Ты улыбаешься, краснея? Как сияет
Огонь твоих очей! Как твой румянец тает!
Не Гиацинт ли ты, любимый сын небес?
Иль тот, за кем орла ниспосылал Зевес?
Иль тот, кто, зарожден богинь пленять собою,
Из лона Мирры шел, одетого корою?
Дитя, кто б ни был ты, хочу тебя обнять!
Дитя, люби меня! Как часто отвергать
Умела юношей я пыл неукротимый;
Но ты, ты будь моим, хочу я быть любимой!
… … …
И возвестит векам мой камень гробовой,
Что Гименеем был развязан пояс мой».
От садового входа впопыхах воевода
В дом вбежал, — еле дух переводит;
Дернул занавес, — что же? глядь на женино ложе —
Задрожал, — никого не находит.Он поник головою и дрожащей рукой
Сивый ус покрутил он угрюмо;
Взором ложе окинул, рукава в тыл закинул,
И позвал казака он Наума.«Гей, ты, хамово племя! Отчего в это время
У ворот ни собаки, ни дворни?
Снимешь сумку барсучью и винтовку гайдучью
Да с крюка карабин мой проворней.»Взяли ружья, помчались, до ограды подкрались,
Где беседка стоит садовая.
На скамейке из дерна что-то бело и черно:
То сидела жена молодая.Белой ручки перстами, скрывши очи кудрями,
Грудь сорочкой она прикрывала,
А другою рукою от колен пред собою
Плечи юноши прочь отклоняла.Тот, к ногам преклоненный, говорит ей, смущенный,
«Так конец и любви, и надежде!
Так за эти объятья, за твои рукожатья
Заплатил воевода уж прежде! Сколько лет я вздыхаю, той же страстью сгораю, —
И удел мой страдать бесконечно!
Не любил, не страдал он, лишь казной побряцал он, —
И ты всё ему предала вечно.Он — что ночь — властелином, на пуху лебедином
Старый лоб к этим персям склоняет
И с ланит воспаленных и с кудрей благовонных
Мне запретную сладость впивает.Я ж, коня оседлавши, чуть луну увидавши,
Тороплюся по хладу ненастья,
Чтоб встречаться стенаньем и прощаться желаньем
Доброй ночи и долгого счастья.»Не пленивши ей слуха, верно, шепчет ей в ухо
Он иные мольбы и заклятья,
Что она без движенья и полна упоенья
Пала к милому тихо в объятья.С казаком воевода ладят с первого взвода
И патроны из сумки достали,
И скусили зубами, и в стволы шомполами
Порох с пулями плотно загнали.«Пан, — казак замечает, — бес какой-то мешает:
Не бывать в этом выстреле толку.
Я, курок нажимавши, сыпал мимо, дрожавши,
И слеза покатилась на полку.» — «Ты, гайдук, стал калякать? Научу тебя плакать,
Только слово промолвить осмелься!
Всыпь на полку, да живо! сдерни ногтем огниво,
И той женщине в лоб ты прицелься.Выше, враправо, до разу, моего жди приказу!
Молодца-то при первом наводе…»
Но казак не дождался, громко выстрел раздался
И прямехонько в лоб — воеводе.
Из ГётеС коршуном сходно,
Что, на тяжелых утренних тучах
Тихим крылом почивая,
Ищет добычи, пари,
Песня моя.Ибо бог
Каждому путь его
Предначертал,
Коим счастливец
К радостной цели
Быстро бежит;
Тот же, чье сердце
Сжато несчастьем,
Тщетно противится
Тесным пределам
Кованой нити,
Что всё ж горькие ножницы
Только однажды прервут.В чаще суровой
Прячется дикий зверь,
И с воробьями
Давно богачи
В топи свои опустились.За колесницей легко
Следовать пышной Фортуны,
Как безмятежным придворным
По дороге исправленной
Вслед за въездом владыки.Но кто там в стороне?
Путь его тонет в кустах,
Сзади его
Ветви смыкаются вновь,
Снова трава восстает,
Пустыня его поглощает.Кто ж уврачует того,
Ядом кому стал бальзам,
Кто из избытка любви
Выпил ненависть к ближним?
Презренный, став презирающим,
Тайно достоинство он
Только изводит свое
В самолюбивом стремленьи.Коль на псалтири твоей
Есть, отец милосердья,
Звук, его уху доступный,
Сердце его утоли!
Взор раскрой отуманенный
На миллионы ключей
Рядом с томящимся жаждой
Тут же в пустыне.Ты, посылающий радости
Каждому полною мерой,
Благослови и ловцов,
Братьев на поиск зверей;
Со своеволием юным,
Жаждой убийства,
Поздних мстителей буйства,
Тщетно с которым уж годы
Бьется с дубиной крестьянин.Но увей одинокого
Тучей своей золотой,
Зеленью зимней венчай ты
До возрождения роз
Влажные кудри певца,
О любовь, твоего же! Ты мерцающим факелом
Светишь ему
Ночью через броды,
По бездонным дорогам,
По пустынным полям;
Тысячецветной зарей
В сердце смеешься ему;
Едкою бурей своей
Ты возносишь его;
Зимние прядают воды
С гор в песнопенья к нему;
И алтарем благодарности нежной
Грозной вершины встает перед ним
Снегом покрытое темя,
Что хороводами духов
Чутко венчали народы.Ты с неприступною грудью
Смотришь таинственно явно
Над изумленной землей
И взираешь из облак
На страны и богатства,
Что из жил твоих братий
Рядом с собою ты льешь.
Вблизи семи холмов, где так невыразимо
Воздушен на заре вечерний очерк Рима
И светел Апеннин белеющий туман,
У сонного Петра почиет Ватикан.
Там боги и цари толпою обнаженной,
Создания руки, резцом вооруженной,
Готовы на пиры, на негу иль на брань,
Из цезарских палат, из храмов и из бань
Стеклись безмолвные, торжественные лики,
На древние ступя, как прежде, мозаики,
В которых на конях Нептуновых Тритон
Чернеет, ликами Химеры окружен.
Там я в одной из зал, на мраморах, у входа,
Знакомые черты могучего народа
Приветствовал не раз. Нельзя их не узнать:
Всё та же на челе безмолвия печать,
И брови грозные, сокрытых сил примета,
И на устах вопрос, — и нет ему ответа.
То даки пленные; их странная судьба —
Одна безмолвная и грозная борьба.
Вперя на мрамор взор, исполненный вниманья,
Я в сердце повторял родимые названья
И мрамору шептал: «Суровый славянин,
Среди тебе чужих зачем ты здесь один?
Поверь, ни женщина, ни раб, ни император
Не пощадят того, кто пал как гладиатор.
По мненью суетных, безжалостных гуляк,
Бойцом потешным быть родится дикий дак,
И, чуждые для них поддерживая троны,
Славяне составлять лишь годны легионы.
Пускай в развалинах умолкнет Колизей,
Чрез длинный ряд веков, в глазах иных судей,
Куда бы в бой его ни бросила судьбина,
Безмолвно умирать — вот доля славянина.
Когда потомок твой, весь в ранах и в крови,
К тому, кого он спас, могучие свои
Протянет руки вновь, прося рукопожатья,
Опять со всех сторон подымутся проклятья
И с подлым хохотом гетера закричит:
„Кончай, кончай его!“ — он дышит, он хрипит;
Довольно сила рук, безмолвие страданий
Невольных вызвали у нас рукоплесканий!
(Как эти варвары умеют умирать!)
Пойдемте! Кончено! Придется долго ждать
Борьбы таких бойцов иль ярой львиной драки.
Пойдемте! Что смотреть, как цепенеют даки!»
Где нимфа резвая, покинув горный ток,
Вплетает гиацинт в свой розовый венок,
На мирных пажитях, в лесу прохладной Иды,
Где землю посещать привыкли Ураниды,
Сияньем царственной красы окружены,
Красавцу пастырю предстали три жены.«Будь, юноша, судьей, — скажи мне, не меня ли
Царицей красоты глаза твои признали? —
Сказала первая, опершись на копье. —
Как солнце разума, горит лицо мое;
Со мной беседовать, мои встречая взгляды,
Фригиец, — выше нет и для богов награды!
Подняв румяный плод, вручи его ты той,
Что вправе изо всех владеть твоей душой, —
И, если мудрости ты верен был доныне,
Я знаю, яблоко достанется Афине».С румянцем, вспыхнувшим мгновенно вдоль ланит,
«Послушай, юноша, — другая говорит, —
С подвластным божеством не только спор — сравненье
Супруге и сестре Зевеса униженье.
Но, встретив раз меня, всё, что живет кругом,
Не может не сказать: как почивает гром
В небесной синеве, безмолвной и глубокой, —
Так силой светит взор у Геры волоокой.
Божественная грудь, чиста как горний цвет,
Приемлет лишь того, кто потрясает свет.
Когда вступаю я в небесные чертоги,
Не люди предо мной покорствуют, а боги…
И если правым я тебя найду судьей,
Не пастырь — царский сын стоит передо мной».И третья говорит, к ногам покров роняя:
«Владычица сердец перед тобой нагая.
Небесный душный свод не родина моя,
На берегу морском из пены вышла я.
Но не мудрец теперь, не сын царя прекрасный,
Пусть юноша судья нам будет беспристрастный.
Мой дар божественный не мудрость и не власть,
Нет! я внушу тебе губительную страсть:
Ты сам падешь, падет отец твой, сестры, братья…
Но посмотри сюда: в горячие объятья
Я приведу к тебе подобную красу,
Могуществом моим любимцев вознесу,
И ваши имена, потомства достоянье,
Заменят Красоты обычное названье».
1На гранит ступает твердо
Неприступный Рауфенбах,
И четыре башни гордо
Там белеют на углах.Заредеют ли туманы
Перед утренней зарей,
Освежатся ли поляны
Хладной вечера росой, Пробирается ль в тумане
В полночь чуткая луна, —
Всё молений и стенаний
Башня южная полна.Там под кровлею железной
Протянулося окно,
И решеткой бесполезной
Не заковано оно.Что ж ты, пленник, так бледнеешь?
Вольный мир перед тобой!
Иль нет крыльев? — Знать, сотлеешь
За удушливой стеной.Но потухшими очами
Ты не смотришь в синю даль;
Знать, что куплено слезами,
Знать, чего так больно жаль, —Не вдали. Сухие руки
Не протягивай к земле,
И в жару безумной муки
Не зови ее к себе! Что ты бьешься?.. Теодора,
Нежный друг твой, не придет,
Не избавит от позора
И на грудь не упадет.Завтра казнь! Барону-змею
Любо, что перед женой
Завтра к плахе склонишь шею
Ты с косматой головой!..2Светом облит лик иконы,
перед ней стоит налой,
Слышны вздохи, слышны стоны,
И, во прах склонясь главой, Горько плачет Теодора,
Кудри по полу легли;
Завтра день его позора,
Завтра с горестной землиМилый друг ее умчится;
Не слезой горячей к ней
Он в последнее простится —
Жаркой кровию своей! 3Уж редеет сумрак хладный,
Уж поднялся эшафот,
И кругом толпою жадной
Собирается народ.Час настал. С своей женою
К башне подошел барон
И могучею рукою
Уж замка коснулся он.Вдруг с окна над ним слетело
Что-то. — Ах! — и уж в пыли
Два разбитых мертвых тела
Близ дверей тюрьмы легли.4Там, в капелле, под горою,
За решеткой золотой,
Спит под мраморной плитою
Рауфенбах с своей женой.Любо черни на просторе,
Что толпе любви закон?
Душно в гробе Теодоре
Спать с немилым; где же он? Холм песчаный за рекою
Лег над избранным твоим.
Всё там тихо, — лишь зарею
Ворон каркает над ним.
На утесе том дымится
Аутафорт, сложен во прах,
И пред ставкой королевской
Властелин его в цепях.
«Ты ли, что мечом и песней
Поднял бунт на всех концах,
Что к отцу в непослушанье
У детей вселил в сердцах? Тот ли здесь, что выхвалялся,
Не стыдяся никого,
Что ему и половины,
Хватит духа своего?
Если мало половины,
Призови его всего
Замок твой отстроить снова,
Снять оковы с самого».«Мой король и повелитель,
Пред тобой Бертран де Борн,
Что возжег единой песнью
Перигорд и Вентадорн,
Что у мощного владыки
Был в глазу колючий терн,
Тот, из-за кого гнев отчий
Короля пылал как горн.Дочь твоя сидела в зале
С ней был герцог обручен,
И гонец мой спел ей песню,
Мною песне обучен,
Спел, как сердце в ней гордилось,
Что певец в нее влюблен,
И убор невесты пышный
Весь слезами стал смочен.В бой твой лучший сын воспрянул,
Кинув долю без забот,
Как моих воинских песен
Гром донес к нему народ.
На коня он сел поспешно,
Сам я знамя нес вперед.
Тут стрелою он пронзенный
У Монфортских пал ворот! На руках моих он, бедный,
Окровавленный лежал,
Не от боли, — от проклятья
Он отцовского дрожал.
Вдаль к тебе он тщетно руку
На прощанье простирал,
Но твоей не повстречавши,
Он мою еще пожал.Тут, как Аутафорт мой, горе
Надломило силача:
Ни вполне, ни вполовину,
Ни струны и ни меча.
Лишь расслабленного духом
Ты сразил меня сплеча;
Для одной лишь песни скорби
Он поднялся сгоряча».И король челом поникнул:
«Сына мне ты возмутил,
Сердце дочери пленил ты —
И мое ты победил.
Дай же руку, друг сыновний,
За него тебя простил!
Прочь оковы! — Твоего же
Духа вздох я ощутил».
В Сардах пир, — дворец раскрыл подвалы,
Блещут камни, жемчуги, фиалы, —
Сам Эзоп, недавний раб, смущен,
Нет числа треножникам, корзинам:
Дав законы суетным Афинам,
К Крезу прибыл странником Солон.«Посмотри на эти груды злата!
Здесь и то, что нес верблюд Евфрата,
И над чем трудился хитрый грек;
Видишь рой моих рабынь стыдливый?
И скажи, — промолвил царь кичливый, —
Кто счастливый самый человек?»«Царь, я вспомнил при твоем вопросе, —
Был ответ, — двух юношей в Аргосе:
Клеобис один, другой Битон.
Двух сынов в молитвах сладкой веры
Поминала жрица строгой Геры
И на играх славу их имен.Раз быки священной колесницы
Опоздали к часу жертвы жрицы,
И народ не ведал, что начать;
Но ярмо тяжелое надето, —
Клеобис и Битон, два атлета,
К алтарю увозят сами мать.„О, пошли ты им всех благ отныне,
Этим детям!“ — молится богине
Жрица-мать и тихо слезы льет.
Хор умолк, потух огонь во храме,
И украсил юношей венками,
Как победу чествуя, народ.А когда усталых в мир видений
Сон склонил, с улыбкой тихий гений
Опрокинул факел жизни их,
Чтоб счастливцев, и блажен и светел,
Сонм героев и поэтов встретил
Там, где нет превратностей земных.»«Неужель собрал я здесь напрасно
Всё, что так бесценно и прекрасно? —
Царь прервал Солона, морща лоб. —
Я богат, я властен необъятно!
Мне твое молчанье непонятно».
«Не пойму и я», — ввернул Эзоп.«Царь, — сказал мудрец, — всё прах земное!
Без богов не мысли о герое;
Кто в живых, счастливцем не слыви.
Счастья нет, где нет сердец смиренных,
Нет искусств, нет песен вдохновенных,
Там, где нет семейства и любви».
Я с девятнадцатого дома.
Жена вернулась в тот же день —
В восторге от ее приема.
Его описывать мне лень.Хоть, отдохнув в своей кровати,
На свет бодрее я гляжу,
Но всё минувшей благодати
В здоровье я не нахожу.И бледно-розовые пятна,
Как возмутительный грешок,
Напоминают неприятно
О прижиганиях кишок.Вчера, подосланный лукаво,
Молчанов-fils у нас гостил,
И я ему, обдумав здраво,
В кредит пшеницу отпустил.Ее и всей-то оказалось
Не больше тысячи и ста.
Так чтоб на месте подымалась
И забиралась без хвоста, За четверть с десяти целковых
Четвертачок я уступил.
В задаток тысячу всё новых
Кредитками я получил.Затем сиди и жди: когда-то
Увидишь светлую зарю;
В двадцатом ноября уплата
Двух тысяч, трех же — к январю.А там опять он скажет warte,
И уж последних тысяч пять
Двадцатого уплатит в марте.
На месте трудно продавать.Как цену наперед узнаешь?
Пойдет ли в гору иль в отвал?
Найдешь барыш иль прогадаешь?
Подумал — да и подписал.Вы как здоровьем? Хоть бы вновь я
Не услыхал о серых днях.
Что детки? Всё ли так же Софья
Сергевна в вечных попыхах? Признаться, самому до смерти
Мне надоели попыхи;
Куда тебя не сунут черти —
Весь свет исполнен чепухи.Изволь расхлебывать. Вот мельник
Пришел с расчетами за рожь, —
А не подумает бездельник,
Как дорог мой и рубль, и грош.Ну чем я хуже Соломона
Степаныча, какой мудрец!
Примите наших два поклона —
И с тем посланию конец.А за ночлеги и грибочки
Перед хозяйкой спину гну;
Уж родились же вы в сорочке,
Такую отыскав жену.
Солнце лучами играло
Над морем, катящим далеко валы;
На рейде блистал в отдаленьи корабль,
Который в отчизну меня поджидал;
Только попутного не было ветра,
И я спокойно сидел на белом песке
Пустынного брега.
Песнь Одиссея читал я — старую,
Вечно юную песнь. Из ее
Морем шумящих страниц предо мной
Радостно жизнь подымалась
Дыханьем богов
И светлой весной человека,
И небом цветущим Эллады.Благородное сердце мое с участьем следило
За сыном Лаэрта в путях многотрудных его;
Садилось с ним в печальном раздумье
За радушный очаг,
Где царицы пурпур прядут,
Лгать и удачно ему убегать помогало
Из объятия нимф и пещер исполинов,
За ним в киммерийскую ночь, и в ненастье,
И в кораблекрушенье неслось,
И с ним несказанное горе терпело.
Вздохнувши, сказал я: «Злой Посейдон,
Гнев твой ужасен,
И сам я боюсь
Не вернуть в отчизну!»Едва я окончил, —
Запенилось море,
И бог морской из белеющих волн
Главу, осокою венчанную, поднял,
Сказавши в насмешку: «Что ты боишься, поэтик?
Я нимало не стану тревожить
Твой бедный кораблик,
Не стану в раздумье о жизни любезной тебя
Вводить излишнею качкой.
Ведь ты, поэтик, меня никогда не сердил:
Ни башенки ты не разрушил у стен
Священного града Приама,
Ни волоса ты не спалил на глазу
Полифема, любезного сына,
И тебе не давала советов ни в чем
Богиня ума — Паллада Афина.»Так воззвал Посейдон
И в море опять погрузился,
И над грубою остротой моряка
Под водой засмеялись
Амфитрита, женщина-рыба,
И глупые дщери Нерея.
«Это у вас, на севере, всё нипочем! Посмотри-ка,
Чей там, в дали голубой, парус, как чайка, блеснул?
Ты только белую точку завидел, — а я различила
Снасти и пестрый наш флаг. Это отцовский корабль!
Знать, старику надоела в Наксосе жена молодая…
Мать говорила, что он скоро вернется домой,
В Наполи-ди-Романию. Полно вечерней порою
В рощу лавровую мне тайно к тебе приходить!
Ах, любовь только губит нас, девушек!» — «Милая, полно!
В этих словах две вины: город родной назвала
Ты Наполи-ди-Романьей: это названье — чужое.
Можно ли в вашей стране девам пенять на любовь?
Здесь она города созидала; по храмам и рощам
Сладостный жар не остыл в гнездах ее голубей.
Знаешь ты, как основался ваш город? гонимый Египтом,
С целой толпою детей в Грецию прибыл Данай.
В Арголиде, томясь жестокою жаждой, изгнанник
Всех пятьдесят дочерей ключ отыскать разослал.
Долго блуждали они, одинокие. Вдруг Амимона
Неосторожной стопой будит Сатира в лесу.
Нет пощады! — Сатир догоняет пугливую, обнял…
Но над беглянкою бог верным трезубцем взмахнул.
Быстро, как горный олень, умчался Сатир козлоногий —
Мимо его просвистав, в землю трезубец впился.
«Амимона! — сказал Нептун, — подай мне трезубец!»
Дева, горя от стыда, дернула ловкой рукой.
Чудо! вслед за зубцами железными почва сухая
Чистых, как горный кристалл, три извергает ключа.
Навплия сына Нептуну затем понесла Амимона —
Город ваш Навплию он, смелый пловец, заложил».
Ночью буря разозлилась,
Крыша снегом опушилась,
И собаки — по щелям.
Липнет глаз от резкой пыли,
И огни уж потушили
Вдоль села по всем дворам.Лишь в избушке за дорогой
Одинокий и убогой
Огонек в окне горит.
В той избушке только двое.
Кто их знает — что такое
Брат с сестрою говорит?«Помнишь то, что, умирая,
Говорила нам родная
И родимый? — отвечай!..
Вот теперь — что день, то гонка,
И крикливого ребенка,
Повек девкою, качай! И когда же вражья сила
Вас свела? — Ведь нужно ж было
Завертеться мне в извоз!..
Иль ответить не умеешь?
Что молчишь и что бледнеешь?
Право, девка, не до слез!» — «Братец милый, ради бога,
Не гляди в глаза мне строго:
Я в ночи тебя боюсь».
— «Хоть ты бойся, хоть не бойся,
А сойдусь — не беспокойся,
С ним по-свойски разочтусь!»Ветер пуще разыгрался;
Кто-то в избу постучался.
«Кто там?» — брат в окно спросил.
— «Я прохожий — и от снега
До утра ищу ночлега», —
Чей-то голос говорил.— «Что ж ты руки-то поджала?
Люльку вдоволь, чай, качала.
Хоть грусти, хоть не грусти;
Нет меня — так нет и лени!
Побеги проворней в сени
Да прохожего впусти».Чрез порог вступил прохожий;
Помолясь на образ божий,
Поклонился брату он;
А сестре как поклонился
Да взглянул, — остановился,
Точно громом поражен.Все молчат. Сестра бледнеет,
Никуда взглянуть не смеет;
Исподлобья брат глядит;
Всё молчит, — лучина с треском
Лишь горит багровым блеском,
Да по кровле ветр шумит.
1Когда на серый, мутный небосклон
Осенний ветер нагоняет тучи
И крупный дождь в стекло моих окон
Стучится глухо, в поле вихрь летучий
Гоняет желтый лист и разложен
Передо мной в камине огнь трескучий, —
Тогда я сам осенняя пора:
Меня томит несносная хандра.2Мне хочется идти таскаться в дождь;
Пусть шляпу вихрь покружит в чистом поле.
Сорвал… унес… и кружит. Ну так что ж?
Ведь голова осталась. — Поневоле
О голове прикованной вздохнешь, —
Не царь она, а узник — и не боле!
И думаешь: где взять разрыв-травы,
Чтоб с плеч свалить обузу головы? 3Горят дрова в камине предо мной,
Кругом зола горячая сереет.
Светло — а холодно! Дай, обернусь спиной
И сяду ближе. Но халат чадеет.
Ну вот точь-в-точь искусств огонь святой:
Ты ближе — жжет, отдвинешься — не греет!
Эх, мудрецы! когда б мне кто помог
И сделал так, чтобы огонь не жег! 4Один, один! Ну, право, сущий ад!
Хотя бы черт явился мне в камине:
В нем много есть поэзии. Вот клад
Вы для меня в несносном карантине!..
Нет, съезжу к ней!.. Да нынче маскерад,
И некогда со мной болтать Алине.
Нет, лучше с чертом наболтаюсь я:
Он слез не знает — скучного дождя! 5Не еду в город. «Смесь одежд и лиц»
Так бестолкова! Лучше у камина
Засну, и черт мне тучу небылиц
Представит. Пусть прекрасная Алина
Прекрасна. — Завтра поздней стаей птиц
Потянется по небу паутина,
И буду вновь глядеть на небеса:
Эх, тяжело! хоть бы одна слеза!
В зверинец мой раскрыты двери,
Зверей подобных в мире нет,
Рассортированы все звери,
И каждому дан свой куплет.Вот Крюднер, капитан хохлатый,
Он привезен из дальних стран,
Молодцеватый, грубоватый,
А вот при нем его Бриган.Вот Кащенки — и Петр, и Павел,
Я в клетке их держу одной,
Зверьки ручные, честных правил
И по-домашнему с ленцой.Вот Пален; петухом ли шпанским,
Аистом ли его назвать?.
Он поится одним шампанским;
Полегче, ног бы не сломать! Вот Рап-кобель. Каким-то чудом
И Агапей при нем всегда.
Кто кобелем, а кто верблюдом
Заняться может, господа.Кази усами разукрашен,
Турецкой силой одарен.
Он бородою только страшен,
И до клубнички падок он.А вот Кудашев; он был князем
Вдали, на южных островах;
Силач, он всех кидает наземь
И татуирован в …А вот Краевский; с пальмы южной,
Страны полуденной жилец,
Но как обманчив вид наружный:
Он только с виду молодец.Вот Клопман; ящик с зеркалами,
В помадной банке корм стоит,
Что день, то щетка; он духами
От головы до ног облит.Вот отделенье мелкой птицы:
Борисов, чтобы не забыть;
Он к нам приехал из столицы
«Мое почтенье» говорить.А тут, лишь клетку повернете,
Для крошки в ящике простор;
Та крошка Фонька Ревелиоти,
Мала, но ноготок востер.Вот Иваненко для закуски,
В бараньих завитках кругом;
Не знаю, шпанский или русский,
Но только знаю — с курдюком.
Я посещал тот край обетованный,
Где золотой блистал когда-то век,
Где, розами и миртами венчанный,
Под сению дерев благоуханной
Блаженствовал незлобный человек.Леса полны поныне аромата,
Долины те ж и горные хребты;
Еще досель в прозрачный час заката
Глядит скала, сиянием объята,
На пену волн эгейских с высоты.Под пихтою душистой и красивой
Под шум ручьев, разбитых об утес,
Отрадно верить, что Сатурн ревнивый
Над этою долиною счастливой
Век золотой не весь еще пронес.И чудится: за тем кустом колючим
Румяных роз, где лавров тень легла,
Дыханьем дня распалена горючим,
Лобзаниям то долгим, то летучим
Менада грудь и плечи предала.Но что за шум? За девой смуглолицей
Вослед толпа. Всё празднично кругом.
И гибкий тигр с пушистою тигрицей,
Неслышные, в ярме пред колесницей,
Идут, махая весело хвостом.А вот и он, красавец ненаглядный,
Среди толпы ликующих — Лией,
Увенчанный листвою виноградной,
Любуется спасенной Ариадной —
Бессмертною избранницей своей.У колеса, пускаясь вперегонку,
Нагие дети пляшут и шумят;
Один приподнял пухлую ручонку
И крови не вкусившему тигренку
Дает лизать пурпурный виноград.Вино из рога бог с лукавым ликом
Льет на толпу, сам весел и румян,
И, хохоча в смятеньи полудиком,
Вакханка быстро отвернулась с криком
И от струи приподняла тимпан.
Странное чувство какое-то в несколько дней овладело
Телом моим и душой, целым моим существом:
Радость и светлая грусть, благотворный покой и желанья
Детские, резвые — сам даже понять не могу.
Вот хоть теперь: посмотрю за окно на веселую зелень
Вешних деревьев, да вдруг ветер ко мне донесет
Утренний запах цветов и птичек звонкие песни -
Так бы и бросился в сад с кликом: пойдем же, пойдем!
Да как взгляну на тебя, как уселась ты там безмятежно
Подле окошка, склоня иглы ресниц на канву,
То уж не в силах ничем я шевельнуться, а только
Всю озираю тебя, всю — от пробора волос
До перекладины пялец, где вольно, легко и уютно,
Складки раздвинув, прильнул маленькой ножки носок.
Жалко… да нет — хорошо, что никто не видал, как взглянула
Ты на сестрицу, когда та приходила сюда
Куклу свою показать. Право, мне кажется, всех бы
Вас мне хотелось обнять. Даже и брат твой, шалун,
Что изучает грамматику в комнате ближней, мне дорог.
Можно ль так ложно вещи учить его понимать!
Как отворялися двери, расслушать я мог, что учитель
Каждый отдельный глагол прятал в отдельный залог:
Он говорил, что любить есть действие — не состоянье.
Нет, достохвальный мудрец, здесь ты не видишь ни зги;
Я говорю, что любить — состоянье, еще и какое!
Чудное, полное нег!.. Дай нам бог вечно любить!
К хозяину в день стачки
Сбежались прачки —
И подняли на целый дом
Содом.
Как трубы медные в ушах у господина
Трещат Настасья, Акулина:
«Извольте посмотреть на гофренный чепец!
Пришел всей прачечной конец!
Хоть мыла не клади, не разводи крахмала:
От крыс житья не стало.
Всю ночь, с зари и до зари,
По всем горшкам — и лезут в фонари.
Нахальству меры уж не знают:
Днем мы работаем — они себе гуляют!»
— «А что же делают коты?»
— «Помилуйте, разлопались скоты!
Придет, мяучит об отвесном.
Ну, выдашь; что ж ему за радость в месте тесном
С зубастой крысою схватиться? Да троих —
Для крыс не по нутру — и нет уже в живых:
Замучили». — «Постой! за ум возьмитесь сами!
Подумайте! Страшны ведь крысы нам зубами,
А зубы точатся у них на всякий час
Об корки, сухари и весь сухой запас.
Старайтесь кашу есть да пейте больше квасу,
Сухого же держать не смейте вы запасу,
Чтоб не было над чем им зубы поточить,
А чтоб в жилье злодеек не пустить —
Какая стирка тут! Работа уж какая! —
Сидите день и ночь вы, глазом не мигая,
И только бестия к вам выйдет есть иль пить —
За хвост ее, за хвост! Не смейте сами бить,
А прямо уж ко мне: я разберу всё дело».
Не знаю, много ли у прачек уцелело
Хозяйского добра; но в доме благодать:
Про крыс помину нет и жалоб не слыхать.