Снаружи темнеет, верней — синеет, точней — чернеет.
Деревья в окне отменяет, диван комнеет.
Я выдохся за день, лампу включать не стану
и с мебелью в комнате вместе в потёмки кану.
Пора признать за собой поверхность и, с ней, наклонность
к поверхности, оставить претензии на одушевлённость;
хрустнуть суставами, вспомнить кору, коренья
и, смахнув с себя пыль, представить процесс горенья.
Вор, скрипя половицей, шаря вокруг, как Шива,
охнет, наткнувшись на нечто твёрдое, от ушиба.
Но как защита от кражи, тем более — разговора,
это лучше щеколды и крика «держите вора».
Темнеет, точней — чернеет, вернее — деревенеет,
переходя ту черту, за которой лицо дурнеет,
и на его развалинах, вприсядку и как попало,
неузнаваемость правит подобье бала.
В конце концов, темнота суть число волокон,
перестающих считаться с существованьем окон,
неспособных представить, насколько вещь окрепла
или ослепла от перспективы пепла.
И в итоге — темнеет, верней — ровнеет, точней — длиннеет.
Незрячесть крепчает, зерно крупнеет;
ваш зрачок расширяется, и как бы в ответ на это,
в мозгу вовсю разгорается лампочка анти-света.
Так пропадают из виду; но настоящий финиш
не там, где кушетку вплотную к стене придвинешь,
но в её многоногости за полночь, крупным планом
разрывающей ленточку с надписью «Геркуланум».