Наша песня над соснами кружит,
Словно чайка вздымается ввысь.
Для веселья, для песен, для дружбы
Мы над вольной рекой собрались.
Так пожми, товарищ, мне руку,
Паровоз загудел за горой..
Выпьем первый бокал за разлуку
И за скорую встречу — второй.
Что ты бродишь, дружище, над Волгой?
Или девушка вниз уплыла?
Пьем за то, чтобы честной и долгой,
Чтобы смелою дружба была.
Чтобы в счастье, в тревоге и в горе
Наша жизнь была ею полна,
Чтоб до самого дальнего моря
Из Москвы долетела она.
Тихий ветер над рощами веет,
Вольно дышит широкая грудь.
Наливай же, товарищ, полнее
И соседа, смотри, не забудь.
Нам за дружбу, товарищи, надо
Этот маленький выпить бокал,
За Москву, за огни Ленинграда
И за славное море Байкал.
На Восток мы завтра улетаем,
Самолет уходит поутру.
Там течет Амур — река родная
Нашей Волге, нашему Днепру.
Летим мы, товарищ, дорогой высокой,
Наш путь над тайгою пролег.
Байкал мой глубокий,
Амур мой широкий,
Мой Дальний советский Восток!
Там шумит тайги седое море,
Океан гремит в полночный час.
Край ты мой, далекое Приморье,
Как ты близок каждому из нас!
Над тобой шумят ветра и бури,
Только им наш путь не преградить.
Кто хоть раз увидел Приамурье,
Тот его не мог не полюбить!
Край ты наш, могучий и родимый,
Если грянут грозные бои —
Никому тебя не отдадим мы,
Часовые верные твои.
На Восток уходят самолеты,
Танков ход нельзя остановить.
В бой пойдут танкисты и пилоты
На чужой земле врага разбить!
Летим мы, товарищ,
Наш путь над тайгою пролег
Байкал мой глубокий, Амур мой широкий,
Мой Дальний советский Восток!
Друг мой лежал в госпитале.
Весна над ним бушевала.
Березы к нему простирали
зеленую силу свою.
Он мою руку потрогал.
— Жить мне осталось мало! —
Сказал он совсем спокойно.
— Выполни просьбу мою.
Я одинок, — ты знаешь,
может быть, это к счастью.
Мать умерла — я был маленьким.
Несколько лет назад
была у меня невеста.
Я с нею встречался часто.
Потом она разлюбила.
Может быть, к лучшему, брат.
И может, товарищ, от жизни
такой вот моей одинокой
Иль оттого, что детишек
мне не пришлось растить,
Любил я сажать деревья
над Волгой своей широкой.
За каждым новым листочком
с отцовской любовью следить,
Глядеть, как они принимались,
как почки на них раскрывались.
Как новые веточки рвались
в мир — чужой и большой…
Стоит над рекою Волгой —
я с ним в разлуке долгой —
Клен, мой любимец маленький,
словно сынок меньшой.
Вспомню о нем сейчас я, —
и мне становится легче,
Как будто бы тень его листьев
мое освежает лицо.
Будто по мне тоскует
живою тоской человечьей
Это далекое, милое,
русское деревцо.
Верно, мне не увидеться
с сыном моим — кленом,
И я прошу тебя, брат мой,
на Волгу ко мне загляни.
Приди к моему клену
с последним моим поклоном,
Отдохни после дальней дороги
в сыновней его тени… —
Так он сказал и умер.
Простился я с ним навеки.
С лица его исхудавшего
исчезли боль и тоска.
Время вперед устремилось.
Зима заковала реки.
Весной я приехал на Волгу
и клен его отыскал.
Зашевелил его листья
ветер, с запада дунувший,
Ветер, прошедший сквозь пламя,
страдания и бои.
Клен стоял над рекою —
русский высокий юноша,
Для жизни, большой и стремительной,
расправляющий плечи свои.
Весна подожгла его листья,
превратила их в нежное пламя.
Так он стремился к небу,
столько в нем было огня.
Что мне показалось: будто
охваченная ветрами
Зеленая молодость мира
шумела вокруг меня.
И тут я подумал: как же
любил мой товарищ землю,
Как он растением новым
стремился украсить ее!
О чем он мечтал возле клена,
шуму листвы его внемля,
Реки своей ощущая
великое бытие?
Умер он в битве кровавой.
Безвестна его могила.
Он был одинок — не оставил
ни матери, ни сирот.
Но он не исчез бесследно:
его молодая сила
Клейкой веточкой клена
стремится в простор, вперед.
Так я стоял над Волгой,
и вдруг загремели тучи,
И клен зашумел, и Волга
загудела суровой волной,
И ливень упал на землю,
стремительный, русский, могучий,
Смерть моего товарища
оплакивая со мной.
Слезы дождя живые
заволжскую даль оросили,
И с новою силой рванулась
вверх молодая трава.
Новые люди рождались
в бессмертных просторах России,
Новые ветви вздымали
в лесах ее дерева.
Жил-был в городе парень
самой обычной жизнью.
Ничем он не выделялся —
ни речами и ни лицом.
В жаркий июньский полдень
его позвала Отчизна.
В жестоком пламени боя
стал паренек бойцом.
Шел паренек в разведку,
бродил по вражьему следу,
Тяжко ему приходилось,
но он говорил: «Иди!»
Сквозь черное облако боя
он видел нашу победу,
И счастье свое человеческое
видел он там, впереди.
Жил-был старик профессор.
Соседи шептали: «Тише!
Сергей Сергеич работает,
весь в формулах, в чертежах».
Но в грозные дни бомбежек
профессор полез на крышу
И сбрасывал зажигалки
с девятого этажа.
Звучали слова отбоя,
и прерванную беседу,
Беседу с книгами, с формулами,
снова старик начинал.
Вдали грохотали зенитки.
Он верил в нашу победу —
Для молодых победителей
он книгу свою сочинял.
Жил молодой композитор
в городе осажденном.
Дежурил в часы тревоги.
Тьма. Часовых шаги.
Над городом знаменитым,
над зданием многоколонным
В сером тумане метались
яростные враги.
Навстречу огню и смерти
шли спокойные люди.
Рвалась канонада в окна,
и стены взрыв сотрясал.
Сердцем своим композитор
в громе и реве орудий
Слышал нашу победу
и о победе писал.
Техник, властитель природы,
встал над великой рекою.
Взглянул он — заря окрасила
бескрайный простор небес.
Сжал он свое сердце
и с поднятой головою
Взорвал он свое детище —
построенный им Днепрогэс.
Пошел он по узенькой тропке,
и скорбь шла за ним по следу,
И тучи над ним проносились,
и ветер над ним кричал.
Но где-то за грохотом взрыва
он слышал нашу победу,
И новые гидростанции
он в смутной дали различал.
Многие наши товарищи
домой никогда не вернутся.
Снега зашумят над могилами,
зашелестит трава.
Глаза наших братьев закрыты,
сердца наших братьев не бьются
Шапки долой, товарищи!
Воля героев жива.
Они от Москвы отбрасывали
полчища людоедов,
И, падая наземь, в сраженье,
в черном лесу, в темноте,
Они перед смертью видели
светлое утро победы,
Огни городов освещенных
и счастье своих детей.
С каким могучим потоком,
с какою высокой горою
Смогу я сравнить благородство
и мужество наших бойцов?
Бессмертная дружба народов,
великое братство героев,
Не склонившееся перед танками,
окрепшее под свинцом.
Бои отгремят и стихнут.
Чуму уничтожат народы.
Ворвется в открытые окна
радостный мирный день.
И станет для человечества
на многие, многие годы
Источником вдохновенья
мужество наших людей.
Есть на энском заводе
товарищ Василий Палыч,
Уважаемая фигура,
серьезнейший гражданин.
Недаром на доску почета
имя его попало,
Недаром воспел его в прозе
проезжий писатель один.
Времени зря не теряют
руки его живые,
Молча он делает дело,
презирая пустые слова.
О нем говорят рабочие
степенные, пожилые:
— Ну, брат, Василий Павлович —
это, брат, голова! —
Газета о нем писала,
его достижениям рада.
И вот, от воздушной тряски
в пути побледнев слегка,
На самолете «Дуглас»
примчал из Москвы оператор
И снял Василия Павловича
непосредственно у станка.
А через короткое время,
в кинотеатре местном
В киножурнале показывали
несколько сцен про него.
Был скромен Василий Палыч,
но все-таки, знаете, лестно
Вдруг на экране театра
увидеть себя самого.
Вышел он из столовой
шагом уверенным, скорым,
Направился к кинотеатру,
но вдруг, — о, позор и стыд!
На этот сеанс вечерний
бездушные контролеры
Его, Василия Павловича,
не захотели пустить.
— В чем дело? — вскричал он гневно.
К чему такие мучения?
Мною заплачены деньги,
куплен законный билет.
— Увы, — контролеры сказали,—
на эти сеансы вечерние
Не допускаются дети
моложе шестнадцати лет.
Ему же было — пятнадцать,
к тому же еще не полных.
А видом он был невзрачен,
четырнадцати не дашь,
Этакий худенький мальчик.
В средней школе, я помню,
У нас таких называли
попросту: карандаш!
И оттого ли, что серые
глаза его загрустили,
Или узнав, что он хочет
себя самого посмотреть,
Но контролеры смягчились
и в зал его пропустили.
Он сел, — и с экрана грянула
военных мелодий медь.
Глядел на себя мальчишка,
глядел задумчивым взором,
До слез ему захотелось,
чтобы вот этот журнал
Где-нибудь там, на фронте,
увидел отец, о котором
Вот уже восемь месяцев
он ничего не знал.
Глядел на экран мальчишка,
нахохлившийся, упрямый,
Какой-то комок непослушный
грудь ему распирал.
Нет, никогда не увидит
его на экране мама,
Убитая бомбой немецкой
по дороге сюда, на Урал.
И все ему вдруг показалось
диковинной, страшной сказкой,
В которой смешался с кровью
недавнего детства снег.
И стал в этот миг ребенком,
маленьким мальчиком Васькой
Товарищ Василий Павлович,
уважаемый человек.
Так ему захотелось
материнскую слышать песню,
Прижаться к кому-то родному
и, может, всплакнуть и сказать,
Что батька не пишет долго,
что в общежитье тесно,
Что вот ему бельишко
некому постирать.
Но свет загорелся в зале,
волшебная тень пропала,
Вновь на мгновение белым
стал экран и пустым.
— Ну как, на себя поглядели,
товарищ Василий Палыч? —
Сказал контролер, тот самый,
что сперва его не пустил.
Поднялся Василий Палыч,
спокойным и твердым шагом,
Как подобает, на улицу
вышел, спокоен вполне.
Побегал с толпой ребятишек
по кустикам, по оврагам.
Лег — и отца, и сражение
видел всю ночь во сне.
И повторял его имя
мальчишескими губами…
Вставал над Уралом погожий,
солнечный, светлый денек.
Отец его в это утро
сражался в низовьях Кубани
И думал: где его мальчик,
где Васька его, сынок?
Отца разлучила с сыном
фашистская сила злая,
Лежал он в степи казачьей
под ливнем кубанским косым,
Сжимал рукой автомат он,
оружье свое, не зная,
Что автомат ему сделал
в тылу, на Урале, — сын.