Это оне — соблазненныя! —
В час умилений ночных.
— Усыпленныя, полусонныя…
Не надо помнить об них.
Облака потянулись холодныя,
Птиц таинственный рой,
Цветы раскрылись безплодные.
— Зелень ярка под горой.
Вам близки отжившие, мертвые!
Дьяволы шепчут о чем?
Это мечты, — мечты полустертыя
В одиноком, далеком былом.
И снова день в томительном июне,
И снова вечер с вкрадчивой луной.
В глухие дни безумных полнолуний
Я весь томлюсь тревогой неземной,
Мне чуждо все, что звало накануне,
Как призрак, ночь летает надо мной
И, властная, напевами заклятий
Зовет меня для мерзостных обятий.
И вот лучи погасли вдалеке,
Луна стоит грозящим василиском
На высоте. Я чувствую, в тоске,
Иное нечто в ведомом и близком.
Покинув дом, спускаюсь я к реке,
Ищу свой путь по синеватым дискам,
Начертанным листвою на земле,
Иду, иду — и не собьюсь во мгле.
И призраки слетаются для пира,
Как целый мир видений и теней,
Как целый мир, неведомый для мира,
Живущий ночью, мертвый в свете дней!
На этот праздник, с яростью вампира,
Вхожу я сам — и там встречаюсь с ней,
С моей мечтой, с безжалостной царицей,
Холодной, темнокудрой, бледнолицей.
Ее глаза — закрытые цветы,
Ее уста — что губы сонных ламий.
Ей грудь луна ласкает с высоты,
К ней ветер льнет, играя волосами.
Она беззвучно произносит: «Ты?»
И тайна Тьмы овладевает нами.
Мы связаны, мы в узах страстных рук,
Мы скованы — для снов, для ласк, для мук!
Я помню боль, я помню ужас страсти,
И страшный вид окровавленных губ,
И смутный звон разорванных запястий!..
Но там, в горах, с уступа на уступ
Идет заря, и нет у ночи власти.
Кругом светло, в моих обятьях труп…
Отпрянув, я смотрю в безумной дрожи,
Как синева расходится по коже.
И я бегу, и должен я бежать!
Едва живой я дохожу до сада.
Бледна реки подернутая гладь,
Поют цветы и молится прохлада.
Святая тишь! земная благодать!
Моя душа зарей дышать так рада. —
Свой фимиам, я строфы ей несу,
И, как светляк, пью раннюю росу.
Луны холодные рога
Струят мерцанье голубое
На неподвижные луга;
Деревья-призраки — в покое;
Молчит река во власти льда;
На всей земле не спим мы двое.
Увы, Мария, навсегда
Погасли зори золотые,
Любовь скатилась, как звезда.
Скажи зачем, как в дни былые,
Сошлися мы? Мы в тайне сна?
Скажи, мы призраки, Мария?
С высот мерцанье льет луна,
По снегу вдаль уходят тени,
Ответ вопросам тишина.
Скажи, ты помнишь день осенний?
Ты трепетала, ты ждала
С туманным взором наслаждений;
И дикой страсти два крыла
Умчали нас под сень желаний…
Но страсть, как роза, умерла.
Идем мы в таинстве мерцаний;
С высот луна роняет свет,
Свет голубых очарований.
Ни звука. Тишина в ответ.
В душе мелькает против воли
Полузабытый силуэт.
Ты помнишь, мы, блуждая в поле,
В палящий летний день сплели
Венок со звездами магнолий.
И ложем был ковер земли,
И луг казался тайным садом,
И не любить мы не могли.
Ты помнишь? Голубым каскадом
Луна струит лучи свои,
И мы скользим в молчаньи рядом.
А этот день, когда, струи
Веслом бесшумным рассекая,
Я направлял полет ладьи?
Скажи, ты помнишь, дорогая?
Невозвратимый день весны,
Огни любви в дыханьи мая?
Увлечены и смущены, —
Струна любви в созвучном хоре —
Под звук восторженной волны
С тобой мы мчались прямо в море,
И забывали берега
В его чарующем просторе.
Блистают, искрятся снега,
Струят с высот поток мерцаний
Луны холодные рога.
О час бледнеющих признаний,
Невинных грез мелькнувший час,
Святыня всех воспоминаний!
О говори! улыбкой глаз
Верни, чему уж нет возврата,
Тот свет, который уж погас.
Он мной забыт во мгле разврата,
Но ты, его напомнив мне,
Зачем молчишь на стоны брата!
Зову, молю — и в тишине
Застыли звуки. В дрожи страстной
Смотрю: на снежной пелене
Моя лишь тень ложится ясно;
Стою один, как в тайне сна,
В молчаньи ночи безучастной.
Вокруг пуста и холодна
Лазурная равнина снега,
Свое мерцанье льет луна,
На вышине сверкает Вега.
Огни погашены и завеса задвинута
У черного окна; мрак зыблется едва.
В порыве тягостном бессильно запрокинута
Ее упавшая с подушки голова.
Протянута рука, и пальцы, крепко сжатые,
Впились мучительно в извивы простыни.
Все те же облики, знакомые, проклятые,
Кивают из углов и движутся в тени.
Как много их сошлось! И все, с проклятьем, признаны!
Все права требуют предстать опять пред ней!
Каким волшебником неумолимым вызваны
Ряды насмешливых и горестных теней?
Вот первый. Ты пришел напомнить незабвенное,
Боль раннего стыда и горечь юных слез?
Что ж, торжествуй! склони свое лицо надменное! —
Взошли те семена, что тайно ты принес!
И ты здесь, юноша, в рубашке окровавленной?
Ты нежно говорил о счастье и любви…
Что шепчет голос твой, рыданьем долгим сдавленный?
Не проклинай, прости, вновь близкой назови…
И ты, старик? Ты — бред. Была душа изранена,
Ласкать иль умереть казалось все равно.
Ты был противней всех, сатир с лицом Сусанина,
И было хорошо с тобой упасть на дно!
И, безымянный, ты?.. Вагон… поля Германии…
Оторванность от всех, и пустота в душе…
И после жгучий стыд, в глухом, ночном молчании…
Прочь! крашеный паяц! всесветное клише!
Еще, еще один! печальный и застенчивый,
Полуребенок, лик — влюбленного пажа.
Как верилось тебе! О нет, нет, не развенчивай
То божество, что сам ты увенчал, дрожа!
И ты? ты также здесь? Уста кривит презрение?
Нет, на колени став, проси прощенья, плачь!
В толпе неистовой ты смеешь клясть всех менее:
Здесь жертва брошена, — и ты ее палач!
Но сколько здесь других! О вы, глаза бесстыдные,
Вы, руки жадные, вы, жала алчных губ!
Позорные мольбы и радости обидные
Вонзайте, как тогда, вонзайте в теплый труп!
Пред вами он лежит, бессильный и поверженный;
Сдавила грудь плита невозвратимых лет…
Так пусть звучит кругом лемуров смех, чуть сдержанный,
Их злое торжество во славу их побед!
Глумитесь над душой, вам лгавшей и обманутой,
Над телом, чьим огнем вы были зажжены!
Столпитесь вкруг нее, во тьме, с рукой протянутой,
Кричите, что вы все, все ей оскорблены!
Огни погашены и завеса задвинута
У чернаго окна; мрак зыблется едва.
В порыве тягостном безсильно запрокинута
Ея упавшая с подушки голова.
Протянута рука, и пальцы, крепко сжатые,
Впились мучительно в извивы простыни.
Все те же облики, знакомые, проклятые,
Кивают из углов и движутся в тени.
Как много их сошлось! И все, с проклятьем, признаны!
Все права требуют предстать опять пред ней!
Каким волшебником неумолимым вызваны
Ряды насмешливых и горестных теней?
Вот первый. Ты пришел напомнить незабвенное,
Боль ранняго стыда и горечь юных слез?
Что ж, торжествуй! склони свое лицо надменное! —
Взошли те семена, что тайно ты принес!
И ты здесь, юноша, в рубашке окровавленной?
Ты нежно говорил о счастьи и любви…
Что шепчет голос твой, рыданьем долгим сдавленный?
Не проклинай, прости, вновь близкой назови…
И ты, старик? Ты — бред. Была душа изранена,
Ласкать иль умереть казалось все равно.
Ты был противней всех, сатир с лицом Сусанина,
И было хорошо с тобой упасть на дно!
И, безымянный, ты?.. Вагон… поля Германии…
Оторванность от всех, и пустота в душе…
И после жгучий стыд, в глухом, ночном молчании…
Прочь! крашеный паяц! всесветное клише!
Еще, еще один! печальный и застенчивый,
Полуребенок, лик — влюбленнаго пажа.
Как верилось тебе! О нет, нет, не развенчивай
То божество, что сам ты увенчал, дрожа!
И ты? ты также здесь? Уста кривит презрение?
Нет, на колени став, проси прощенья, плачь!
В толпе неистовой ты смеешь клясть всех менее:
Здесь жертва брошена, — и ты ея палач!
Но сколько здесь других! О вы, глаза безстыдные,
Вы, руки жадныя, вы, жала алчных губ!
Позорныя мольбы и радости обидныя
Вонзайте, как тогда, вонзайте в теплый труп!
Пред вами он лежит, безсильный и поверженный;
Сдавила грудь плита невозвратимых лет…
Так пусть звучит кругом лемуров смех, чуть сдержанный,
Их злое торжество во славу их побед!
Глумитесь над душой, вам лгавшей и обманутой,
Над телом, чьим огнем вы были зажжены!
Столпитесь вкруг нея, во тьме, с рукой протянутой,
Кричите, что вы все, все ей оскорблены!