И в ночи январской, беззвездной,
Сам дивясь небывалой судьбе,
Возвращенный из смертной бездны,
Ленинград салютует себе.
В январе уже тепло,
И пускай мороз, но солнце
Посылает божий стронций
На оконное стекло.Прижимаюсь лбом к стеклу,
Рожей радуюсь теплу!
В декабре на заре было счастье,
Длилось — миг.
Настоящее, первое счастье
Не из книг!
В январе на заре было горе,
Длилось — час.
Настоящее, горькое горе
В первый раз!
Прелестный день, не обмани!
Тебя встречаю я с волненьем.
О, если б жизни приношеньем
Я сделать мог, чтоб оны дни,
Летящи следом за тобою,
Ей все с собою принесли!..
Мой друг, кто был любим судьбою
Тебя достойней на земли?
Прошёл январь за окнами тюрьмы,
и я услышал пенье заключённых,
звучащее в кирпичном сонме камер:
«Один из наших братьев на свободе».
Ещё ты слышишь пенье заключённых
и топот надзирателей безгласных,
ещё ты сам поёшь, поёшь безмолвно:
«Прощай, январь».
Лицом поворотясь к окну,
ещё ты пьёшь глотками тёплый воздух,
а я опять задумчиво бреду
с допроса на допрос по коридору
в ту дальнюю страну, где больше нет
ни января, ни февраля, ни марта.
Дело было в январе,
Стояла елка на горе,
А возле этой елки
Бродили злые волки.
Вот как-то раз,
Ночной порой,
Когда в лесу так тихо,
Встречают волка под горой
Зайчата и зайчиха.
Кому охота в Новый год
Попасться в лапы волку!
Зайчата бросились вперед
И прыгнули на елку.
Они прижали ушки,
Повисли, как игрушки.
Десять маленьких зайчат
Висят на елке и молчат.
Обманули волка.
Дело было в январе, —
Подумал он, что на горе
Украшенная елка.
Умолк твой голос навсегда
И сердце жаркое остыло,
Лампаду честного труда
Дыханье смерти погасило.На мир усопшего лица
Кладу последнее лобзанье.
Не изменили до конца
Тебе ни дружба, ни призванье.Изнемогающий больной,
Души ты не утратил силу,
И жизни мутною волной
Ты чистым унесен в могилу.Спи! Вечность правды настает,
Вокруг стихает гул суровый,
И муза строгая кладет
Тебе на гроб венок лавровый.
Редеют бледные туманы
Над бездной смерти роковой,
И вновь стоят передо мной
Веков протекших великаны.
Они зовут, они манят,
Поют, и я пою за ними,
И, полный чувствами живыми,
Страшуся поглядеть назад, —Чтоб бытия земного звуки
Не замешались в песнь мою,
Чтоб лучшей жизни на краю
Не вспомнил я людей и муки,
Чтоб я не вспомнил этот свет,
Где носит всё печать проклятья,
Где полны ядом все объятья,
Где счастья без обмана нет.
1.
Был буржуй рад, глядя на Кронштадт.
2.
Служил об исцелении от большевиков молебен,
3.
да молебен мало оказался целебен.
4.
Теперь на одно надеется белая рать: авось, разруха сумеет красного сожрать.
5.
Известие получено: на этом фронте не всё благополучно.
6.
В декабре 56,
7.
7.
В январе 57,
5.
8.
В феврале 58,4 —вот процент паровозов больных.
9.
Ежемесячно увеличивается число их.1
0.
За декабрь было отремонтировано 868,1
1.
за январь 683,1
2.
за февраль 654 паровоза.1
3.
Этак и при свободной торговле с голодусдохнешь, не имея средств для провоза.
Январь, старик в державном сане,
Садится в ветровые сани, —
И устремляется олень,
Воздушней вальсовых касаний
И упоительней, чем лень.
Его разбег направлен к дебрям,
Где режет он дорогу вепрям,
Где глухо бродит пегий лось,
Где быть поэту довелось…
Чем выше кнут, — тем бег проворней,
Тем бег резвее; все узорней
Пушистых кружев серебро.
А сколько визга, сколько скрипа!
То дуб повалится, то липа —
Как обнаженное ребро.
Он любит, этот царь-гуляка,
С душой надменного поляка,
Разгульно-дикую езду…
Пусть душу грех влечет к продаже:
Всех разжигает старец, — даже
Небес полярную звезду!
На утре дней всё ярче и чудесней
Мечты и сны в груди моей росли,
И песен рой вослед за первой песней
Мой тайный пыл на волю понесли.И трепетным от счастия и муки
Хотелось птичкам божиим моим,
Чтоб где-нибудь их налетели звуки
На чуткий слух, внимать готовый им. Полвека ждал друзей я этих песен,
Гадал о тех, кто им живой приют;
О, как мой день сегодняшний чудесен! —
Со всех сторон те песни мне несут.Тут нет чужих, тут всё родной и кровный!
Тут нет врагов, кругом одни друзья! —
И всей душой за ваш привет любовный
К своей груди вас прижимаю я!..14 января 1889
В сырую ночь ветра точили скалы.
Испания, доспехи волоча,
На север шла. И до утра кричала
Труба помешанного трубача.
Бойцы из боя выводили пушки.
Крестьяне гнали одуревший скот.
А детвора несла свои игрушки,
И был у куклы перекошен рот.
Рожали в поле, пеленали мукой
И дальше шли, чтоб стоя умереть.
Костры еще горели — пред разлукой,
Трубы еще не замирала медь.
Что может быть печальней и чудесней —
Рука еще сжимала горсть земли.
В ту ночь от слов освобождались песни
И шли деревни, будто корабли.
Л.Н. БенцелевичТы представь, снег разгребая на дворе:
Дозревают апельсины… в январе!
Здесь мимоза с розой запросто цветут.
Так и кажется — немые запоют!
А какая тут певучая теплынь!
Ты, печаль, от сердца хмурого отхлынь.
И смешит меня разлапанный такой,
Неуклюжий добрый кактус вековой.
Пальм захочешь — оглянись-ка и гляди:
Справа пальмы, слева, сзади, впереди!
И вот этой самой пишущей рукой
Апельсин могу сорвать — один, другой…
Ты, под чьей ногой скрипит парчовый снег,
Ты подумай-ка на миг о крае нег —
О Далмации, чей облик бирюзов,
И о жившей здесь когда-то Dame d’Azow.
И еще о том подумай-ка ты там,
Что свершенье предназначено мечтам,
И одна из них уже воплощена:
Адриатику я вижу из окна!
Когда б родиться в свет и жить
Лишь значило: пойти в далекий путь без цели,
Искать безвестного, с надеждой не найтить,
И, от младенческой спокойной колыбели
До колыбели гробовой
Стремясь за тщетною мечтой,
Остановиться вдруг и, взоры обративши,
Спросить с унынием: зачем пускался в путь?
Потом, забвению свой посох посвятивши,
На лоне тишины заснуть, -
Тогда бы кто считал за праздник день рожденья?
Но жребий мне иной!
Мой ангел, мой хранитель,
Твой вид приняв, сказал: «Я друг навеки твой!»
В сем слове все сказал небесный утешитель.
В сем слове цель моя, надежда и венец!
Благодарю за жизнь, Творец!
Две Музы на пути его сопровождали:
Одна — как бы ночным туманом повита,
С слезою для любви, с усладой для печали,
Была верна, как смерть, прекрасна — как мечта; Другая — светлая, — покровы обличали
В ней девы стройный стан; на мраморе чела
Темнел пахучий лавр; ее глаза сияли
Земным бессмертием — она с Олимпа шла.Одна — склонила путь, певца сопровождая
В предел, куда ведет гробниц глухая дверь,
И, райский голос свой из вечности роняя,
Поет родной душе: «Благоговей и верь!»Другая — дочь богов, восторгом пламенея,
К Олимпу вознеслась и будет к нам слетать,
Чтоб лавр Жуковского задумчиво вплетать
В венок певца скорбей бессмертных Одиссея.
Сегодня пир отрадный мы венчаем,
Мы брачные подъемлем чаши вновь.
Сегодня дружбе мы венец сплетаем
И празднуем счастливую любовь.Красавицы, не преклоняйте вежды;
К чему скрывать румяный пыл сердец,
Когда в груди у всех одни надежды,
Когда в душе у всех один венец? Ни красоты, ни почестей, ни злата
В дыму мечты ты раем не зови;
Наш рай не там, меж Тигра и Евфрата,
А рай вот тут, у дружбы и любви.Как сень его лелеет человека!
Как божеским дыханьем он объят!
В своей листве хранит он четверть века
Плоды любви и дружбы аромат.И, умилясь сердцами, мы встречаем
Сей вертоград, подъемля чаши вновь;
Сегодня дружбе мы венец сплетаем
И празднуем счастливую любовь.28 октября 1883
Из чьей руки свинец смертельный
Поэту сердце растерзал?
Кто сей божественный фиал
Разрушил, как сосуд скудельный?
Будь прав или виновен он
Пред нашей правдою земною,
Навек он высшею рукою
В «цареубийцы» заклеймен.
Но ты, в безвременную тьму
Вдруг поглощенная со света,
Мир, мир тебе, о тень поэта,
Мир светлый праху твоему!..
Назло людскому суесловью
Велик и свят был жребий твой!..
Ты был богов орган живой,
Но с кровью в жилах… знойной кровью.
И сею кровью благородной
Ты жажду чести утолил —
И осененный опочил
Хоругвью горести народной.
Вражду твою пусть Тот рассудит,
Кто слышит пролитую кровь…
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!..
29 января 183
7.
Из чьей руки свинец смертельный
Поэту сердце растерзал?
Кто сей божественный фиал
Разрушил, как сосуд скудельный?
Будь прав или виновен он
Пред нашей правдою земною,
Навек он Высшею рукою
В цареубийцы заклеймен.
А ты, в безвременную тьму
Вдруг поглощенная со света,
Мир, мир тебе, о, тень поэта,
Мир светлый праху твоему!..
На зло людскому суесловью,
Велик и свят был жребий твой:
Ты был богов орга̀н живой,
Но с кровью в жилах… знойной кровью.
И сею кровью благородной
Ты жажду чести утолил
И, осененный, опочил,
Хоругвью горести народной.
Вражду твою пусть Тот разсудит,
Кто слышит пролиту́ю кровь,
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!
Волхвы забудут адрес твой.
Не будет звёзд над головой.
И только ветра сиплый вой
расслышишь ты, как встарь.
Ты сбросишь тень с усталых плеч,
задув свечу, пред тем как лечь,
поскольку больше дней, чем свеч
сулит нам календарь.
Что это? Грусть? Возможно, грусть.
Напев, знакомый наизусть.
Он повторяется. И пусть.
Пусть повторится впредь.
Пусть он звучит и в смертный час,
как благодарность уст и глаз
тому, что заставляет нас
порою вдаль смотреть.
И молча глядя в потолок,
поскольку явно пуст чулок,
поймёшь, что скупость — лишь залог
того, что слишком стар.
Что поздно верить чудесам.
И, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам —
чистосердечный дар.
Горечью сердце напоено,
Ветер свистит в ушах,
Память об этом живет давно,
Кровь горяча в снегах.
Слушай сердец заповедный звон,
Прямо в глаза смотри:
Видишь на золоте икон
Страшный огонь зари?
Путь по снегам. И готов свинец.
Воздух как дым, как гарь,
Полк наготове. И во дворец
Волком укрылся царь…
Так наступает грозовый миг,
Звук — и окончен срок.
Над офицером взвивал башлык
Западный ветерок.
Несколько слов… И конец, конец…
В жилах шипит свинец.
Вдаль по сугробам, безумный бег…
Солнце, мороз и снег.
Зимы проходят в снегах, горя,
Время спешит вперед,
Но о Девятом января
Память в сердцах живет.
Ветер кружится над землей
В мире снегов и льда.
«Ленина нет» голосят струной
Звонкие провода.
Ленина нет, становись в ряды,
Громче раскат шагов.
Вдаль через ветер, сквозь ночь и льды
В сизую муть снегов.
В старую жизнь мы врубаем след,
Грозно глядим вперед;
Ленин скончался, Ленина нет —
Сердце его живет!
Ветер кружится роковой,
В воздухе мгла и гарь,
Так подымается над землей
Памятный нам Январь.
1
Море, прибоем взмятеженным,
К рельсам стальным, оприбреженным,
Мечет лазурную гладь;
Дали оттенком изнеженным
Манят к путям неисслеженным…
Но — время ль с морем мечтать!
Мчимся к вершинам оснеженным
Воздухом свеже-разреженным
В жизни опять подышать!
Январь 1916
Петровск-порт
2
Искры потоками сея,
В сумрак летит паровоз.
Сказочный край Прометея
Кажется призраком грез.
Дремлют вершины, белея…
Там поникал на утес
Демон, над Тереком рея…
Ах!.. Не дыхания роз
Жду! — Различаю во тьме я
Море безбрежное слез.
Январь 1916
Долина Куры
3
Разноодежная, разноплеменная,
Движется мерно толпа у вокзала:
Словно воскресла былая вселенная,
Древняя Азия встала!
Грязные куртки и взоры воителей,
Поступь царя и башлык полурваный.
Реют воочию души властителей:
Смбаты, Аршаки, Тиграны…
Каждый спину и душу сгорбил,
И никто не хотел постичь.
Из Кремля прилетели скорби:
«Двадцать первого… умер… Ильич!»
И, как будто бы в сердце ранен,
Содрогайся до основ,
Зарыдал хор рабочих окраин,
Надрывая глотки гудков.
И пошли с похоронным стоном,
И от стонов кривился рот.
Но читал я на красных знаменах,
Что Ильич никогда не умрет.
Но видал я, как стены дрожали,
Услыхавши клятвенный клич.
И, я знаю, в Колонном зале
Эту клятву слыхал Ильич;
Ну, так работу скорь,
Крепче клинок меча!
Мы на железо — скорбь,
Мы на борьбу — печаль.
Шире разлет плеча:
— Нет Ильича!
Отчаяния мало. Скорби мало.
О, поскорей отбыть проклятый срок!
А ты своей любовью небывалой
меня на жизнь и мужество обрек.
Зачем, зачем?
Мне даже не баюкать,
не пеленать ребенка твоего.
Мне на земле всего желанней мука
и немота понятнее всего.
Ничьих забот, ничьей любви не надо.
Теперь одно всего нужнее мне:
над братскою могилой Ленинграда
в молчании стоять, оцепенев.
И разве для меня победы будут?
В чем утешение себе найду?!
Пускай меня оставят и забудут.
Я буду жить одна — везде и всюду
в твоем последнем пасмурном бреду…
Но ты хотел, чтоб я живых любила.
Но ты хотел, чтоб я жила. Жила
всей человеческой и женской силой.
Чтоб всю ее истратила дотла.
На песни. На пустячные желанья.
На страсть и ревность — пусть придет другой.
На радость. На тягчайшие страданья
с единственною русскою землей.
Ну что ж, пусть будет так…
Из окружения, в пургу,
Мы шли по Беларуси.
Сухарь в растопленном снегу,
Конечно, очень вкусен.
Но если только сухари
Дают пять дней подряд,
То это, что ни говори…
— Эй, шире шаг, солдат! —
Какой январь!
Как ветер лих!
Как мал сухарь,
Что на двоих!
Семнадцать суток шли мы так,
И не отстала ни на шаг
Я от ребят.
А если падала без сил,
Ты поднимал и говорил:
— Эх ты, солдат!
Какой январь!
Как ветер лих!
Как мал сухарь,
Что на двоих!
Мне очень трудно быть одной.
Над умной книгою порой
Я в мир, зовущийся войной,
Ныряю с головой —
И снова «ледяной поход»,
И снова окружённый взвод
Бредёт вперёд.
Я вижу очерк волевой
Тех губ, что повторяли: «Твой»
Мне в счастье и в беде.
Притихший лес в тылу врага
И обожжённые снега…
А за окном — московский день,
Обычный день…
Сознанье строгое есть в жестах Немезиды:
Умей читать условные черты:
Пред тем как сбылись Мартовские Иды,
Гудели в храмах медные щиты…
Священный занавес был в скинии распорот:
В часы Голгоф трепещет смутный мир…
О, бронзовый Гигант! ты создал призрак-город,
Как призрак-дерево из семени — факир.
В багряных свитках зимнего тумана
Нам солнце гневное явило лик втройне,
И каждый диск сочился, точно рана…
И выступила кровь на снежной пелене.
А ночью по пустым и гулким перекресткам
Струились шелесты невидимых шагов,
И город весь дрожал далеким отголоском
Во чреве времени шумящих голосов…
Уж занавес дрожит перед началом драмы,
Уж кто-то в темноте — всезрящий, как сова, —
Чертит круги, и строит пентаграммы,
И шепчет вещие заклятья и слова.
Прощай, учитель наш! Прощай, борец,
Поднявший высоко свое над нами знамя,
Во храме Истины, как верный жрец,
Всю жизнь поддерживавший пламя!
Прощай, прощай, народа верный друг!
Ты умер, но живет твое святое дело:
Твоих учеников растет могучий круг, —
Вперед они глядят, как ты учил их, смело.
Вперед они идут,—туда, где луч зари
Блистал тебе наградой и приветом
И озарял отрадным, дивным светом
Свободы, равенства и братства алтари!
Вперед они идут! Когда-ж в пути их день
Затмится тучами печали иль сомненья,
Тогда, спеша, с улыбкой ободренья
К ним подойдет твоя, учитель, тень
И глянет им в глаза,—и жизни жаркой кровью
По жилам их огонь священный пробежит,
Сердца исполнятся могучею любовью,
И дружный клич «вперед!» отважно прозвучит.
Прощай, учитель наш! Прощай, борец,
Поднявший высоко свое над нами знамя,
Во храме Истины, как верный жрец,
Всю жизнь поддерживавший пламя!..
— Что происходит на свете? — А просто зима.
— Просто зима, полагаете вы? — Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
в ваши уснувшие ранней порою дома.
— Что же за всем этим будет? — А будет январь.
— Будет январь, вы считаете? — Да, я считаю.
Я ведь давно эту белую книгу читаю,
этот, с картинками вьюги, старинный букварь.
— Чем же все это окончится? — Будет апрель.
— Будет апрель, вы уверены? — Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
будто бы в роще сегодня звенела свирель.
— Что же из этого следует? — Следует жить,
шить сарафаны и легкие платья из ситца.
— Вы полагаете, все это будет носиться?
— Я полагаю, что все это следует шить.
— Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,
недолговечны ее кабала и опала.
— Так разрешите же в честь новогоднего бала
руку на танец, сударыня, вам предложить!
— Месяц — серебряный шар со свечою внутри,
и карнавальные маски — по кругу, по кругу!
— Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
и — раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три!..
Кн. В. Н. Аргутинскому
Все тот же он во дни войны,
В часы тревог, в минуты боли...
Как будто грезит те же сны
И плавит в горнах те же воли.
Все те же крики продавцов
И гул толпы, глухой и дальний.
Лишь голос уличных певцов
Звучит пустынней и печальней.
Да ловит глаз в потоках лиц
Решимость сдвинутых надбровий,
Улыбки маленьких блудниц,
Войной одетых в траур вдовий;
Решетки запертых окон
Да на фасадах полинялых
Трофеи праздничных знамен,
В дождях и ветре обветшалых.
А по ночам безглазый мрак
В провалах улиц долго бродит,
Напоминая всем, что враг
Не побежден и не отходит.
Да светы небо стерегут,
Да ветр доносит запах пашни,
И беспокойно-долгий гуд
Идет от Эйфелевой башни.
Она чрез океаны шлет
То бег часов, то весть возмездья,
И сквозь железный переплет
Сверкают зимние созвездья.
(Москва, 13 ноября, 1905).
Он близится, безумно-страшный срок,
Зовущийся Девятым Января.
Зловещих дней растет поток.
Свершится ль все, что должно, в краткий срок?
Мы свергнем ли преступного Царя?
Мы правы ли, так твердо говоря,
Что час победы недалек?
Быть может, в близких днях, в незримости, возник
Не светлый миг, о, нет, двойник
Девятого, такого ж, Января?
О, нет, нет, нет. Друзья, клянитесь мне.
Скажите: Все ли мы не спим?
Скажите: Точим ли ножи мы в тишине?
Скажите: Отдан ли приказ сторожевым?
Убитый часто был убит в глубоком сне.
Клянитесь же себе и мне,
Клянитесь не отдаться им,
Врагам Свободы вековым.
Пусть рой их не захватит нас
Бессильными в обманный час.
Свергать ли нам Царя? Он свергнут. Нет его.
Он — кукла, призрак, тень позора своего.
Я не о нем. Но много их,
Врагов, врагов, врагов живых,
Чья волчья пасть готова сесть
Всех тех, в ком искра Правды есть.
Не спите, братья. Жутко мне.
Не за себя, но, весь в огне,
Я говорю вам: Бойтесь Тьмы.
Враги идут. Готовы ль мы?
Подходит — Быть или не быть.
Нам надо Зверя истребить.
Мы рвём — и не найти концов.
Не выдаст чёрт — не съест свинья.
Мы сыновья своих отцов,
Но блудные мы сыновья.Приспичило и припекло!..
Мы не вернёмся — видит Бог —
Ни государству под крыло,
Ни под покров, ни на порог.Враньё ваше вечное усердие!
Враньё безупречное житьё!
Гнильё ваше сердце и предсердие!
Наследство — к чёрту!
Всё, что ваше, — не моё! К чёрту сброшена обуза,
Узы мы свели на нуль!
Нет у мамы карапуза,
Нет ни колледжа, ни вуза,
Нету крошек у папуль.Довольно выпустили пуль
И кое-где и кое-кто
Из наших дорогих папуль —
На всю катушку, на все сто! Довольно тискали вы краль
От января до января.
Нам ваша скотская мораль —
От фонаря, до фонаря! Долой ваши песни, ваши повести!
Долой ваш алтарь и аналой!
Долой угрызенья вашей совести!
Все ваши сказки богомерзкие — долой! Выжимайте деньги в раже,
Только стряпайте без нас
Ваши купли и продажи.
Нам до рвоты ваши даже
Умиленье и экстаз.Среди заросших пустырей
Наш дом — без стен, без крыши кров.
Мы — как изгои средь людей,
Пришельцы из иных миров.Уж лучше где-нибудь ишачь,
Чтоб потом с кровью пропотеть,
Чем вашим воздухом дышать,
Богатством вашим богатеть.Плевать нам на ваши суеверия!
Кромсать всё, что ваше, проклинать!
Как знать, что нам взять взамен неверия?
Но наши дети это точно будут знать! Прорицатели, гадалки
Напророчили бедлам.
Ну, а мы — уже на свалке,
В колесо фортуны палки
Ставим с горем пополам.Так идите к нам, Мак-Кинли,
В наш разгневанный содом.
Вы и сам не блудный сын ли?
Будет больше нас, Мак-Кинли…
Нет? Мы сами к вам придём.
Так повелось, что в серебре метели,
в глухой тиши декабрьских вечеров,
оставив лес, идут степенно ели
к далеким окнам шумных городов.И, веселясь, торгуют горожане
для украшенья жительниц лесных
базарных нитей тонкое сиянье
и грубый блеск игрушек расписных.Откроем дверь: пусть в комнаты сегодня
в своих расшитых валенках войдет,
осыпан хвоей елки новогодней,
звеня шарами, сорок первый год.Мы все готовы к долгожданной встрече:
в торжественной минутной тишине
покоем дышат пламенные печи,
в ладонях елок пламенеют свечи,
и пляшет пламень в искристом вине.В преддверье сорок первого, вначале
мы оценить прошедшее должны.
Мои товарищи сороковой встречали
не за столом, не в освещенном зале —
в жестоком дыме северной войны.Стихали орудийные раскаты,
и слушал затемненный Ленинград,
как чокались гранаты о гранату,
штыки о штык, приклады о приклад.Мы не забудем и не забывали,
что батальоны наши наступали,
неудержимо двигаясь вперед,
как наступает легкий час рассвета,
как после вьюги наступает лето,
как наступает сорок первый год.Прославлен день тот самым громким словом,
когда, разбив тюремные оковы,
к нам сыновья Прибалтики пришли.
Мы рядом шли на празднестве осеннем,
и я увидел в этом единенье
прообраз единения земли.Еще за то добром помянем старый,
что он засыпал длинные амбары
шумящим хлебом осени своей
и отковал своей рукою спорой
для красной авиации — моторы,
орудия — для красных батарей.Мы ждем гостей — пожалуйте учиться!
Но если ночью воющая птица
с подарком прилетит пороховым —
сотрем врага. И это так же верно,
как-то, что мы вступили в сорок первый
и предыдущий был сороковым.
Двадцать девятое января 1783—1883 г.
Две музы на пути его сопровождали:
Одна,— как бы ночным туманом повита,
С слезою для любви, с усладой для печали,—
Была верна, как смерть,— прекрасна, как мечта;
Другая — светлая, — покровы обличали
В ней девы стройный стан; на мраморе чела
Темнел пахучий лавр; ее глаза сияли
Земным бессмертием,— она с Олимпа шла.
Одна — склонила путь, певца сопровождая
В предел, куда ведет гробниц глухая дверь
И, райский голос свой из вечности роняя,
Поет родной душе: «благоговей и верь!»
Другая — дочь богов, восторгом пламенея,
К Олимпу вознеслась, и будет к нам слетать,
Чтоб лавр Жуковского задумчиво вплетать
В венок певца — скорбей бессмертных Одиссея.
Двадцать девятое января 1783—1883 г.
Две музы на пути его сопровождали:
Одна,— как бы ночным туманом повита,
С слезою для любви, с усладой для печали,—
Была верна, как смерть,— прекрасна, как мечта;
Другая — светлая, — покровы обличали
В ней девы стройный стан; на мраморе чела
Темнел пахучий лавр; ее глаза сияли
Земным бессмертием,— она с Олимпа шла.
Одна — склонила путь, певца сопровождая
В предел, куда ведет гробниц глухая дверь
И, райский голос свой из вечности роняя,
Поет родной душе: «благоговей и верь!»
Другая — дочь богов, восторгом пламенея,
К Олимпу вознеслась, и будет к нам слетать,
Чтоб лавр Жуковского задумчиво вплетать
В венок певца — скорбей бессмертных Одиссея.
О боге болтая,
О боге болтая, о смирении говоря,
помни день —
помни день — 9-е января.
Не с красной звездой —
Не с красной звездой — в смирении тупом
с крестами шли
с крестами шли за Гапоном-попом.
Не в сабли
Не в сабли врубались
Не в сабли врубались конармией-птицей —
белели
белели в руках
белели в руках листы петиций.
Не в горло
Не в горло вгрызались
Не в горло вгрызались царевым лампасникам —
плелись
плелись в надежде на милость помазанника.
Скор
Скор ответ
Скор ответ величества
Скор ответ величества был:
«Пули в спины!
«Пули в спины! в груди!
«Пули в спины! в груди! и в лбы!»
Позор без названия,
Позор без названия, ужас без имени
покрыл и царя,
покрыл и царя, и площадь,
покрыл и царя, и площадь, и Зимний.
А поп
А поп на забрызганном кровью требнике
писал
писал в приход
писал в приход царевы серебреники.
Не все враги уничтожены.
Не все враги уничтожены. Есть!
Раздуйте
Раздуйте опять
Раздуйте опять потухшую месть.
Не сбиты
Не сбиты с Запада
Не сбиты с Запада крепости вражьи.
Буржуи
Буржуи рабочих
Буржуи рабочих сгибают в рожья.
Рабочие,
Рабочие, помните русский урок!
Затвор осмотрите,
Затвор осмотрите, штык
Затвор осмотрите, штык и курок.
В споре с врагом —
В споре с врагом — одно решение:
Да здравствуют битвы!
Да здравствуют битвы! Долой прошения!
1924
Ах, как бурен цыганский танец!
Бес девчонка: напор, гроза!
Зубы — солнце, огонь — румянец
И хохочущие глаза!
Сыплют туфельки дробь картечи.
Серьги, юбки — пожар, каскад!
Вдруг застыла… И только плечи
В такт мелодии чуть дрожат.
Снова вспышка! Улыбки, ленты,
Дрогнул занавес и упал.
И под шквалом аплодисментов
В преисподнюю рухнул зал…
Правду молвить: порой не раз
Кто-то втайне о ней вздыхал
И, не пряча влюбленных глаз,
Уходя, про себя шептал:
«Эх, и счастлив, наверно, тот,
Кто любимой ее зовет,
В чьи объятья она из зала
Легкой птицею упорхнет».
Только видеть бы им, как, одна,
В перештопанной шубке своей,
Поздней ночью спешит она
Вдоль заснеженных фонарей…
Только знать бы им, что сейчас
Смех не брызжет из черных глаз
И что дома совсем не ждет
Тот, кто милой ее зовет…
Он бы ждал, непременно ждал!
Он рванулся б ее обнять,
Если б крыльями обладал,
Если ветром сумел бы стать!
Что с ним? Будет ли встреча снова?
Где мерцает его звезда?
Все так сложно, все так сурово,
Люди просто порой за слово
Исчезали Бог весть куда.
Был январь, и снова январь…
И опять январь, и опять…
На стене уж седьмой календарь.
Пусть хоть семьдесят — ждать и ждать!
Ждать и жить! Только жить не просто:
Всю работе себя отдать,
Горю в пику не вешать носа,
В пику горю любить и ждать!
Ах, как бурен цыганский танец!
Бес цыганка: напор, гроза!
Зубы — солнце, огонь — румянец
И хохочущие глаза!..
Но свершилось: сломался, канул
Срок печали. И над окном
В дни Двадцатого съезда грянул
Животворный весенний гром.
Говорят, что любовь цыганок —
Только пылкая цепь страстей,
Эх вы, злые глаза мещанок,
Вам бы так ожидать мужей!
Сколько было злых январей…
Сколько было календарей…
В двадцать три — распростилась с мужем,
В сорок — муж возвратился к ней.
Снова вспыхнуло счастьем сердце,
Не хитрившее никогда.
А сединки, коль приглядеться,
Так ведь это же ерунда!
Ах, как бурен цыганский танец,
Бес цыганка: напор, гроза!
Зубы — солнце, огонь — румянец
И хохочущие глаза!
И, наверное, счастлив тот,
Кто любимой ее зовет!
Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать,
лишь бы помнить, как подле моста
снег по-женски закидывал локоть,
и была его кожа чиста.
Уважать драгоценную важность
снега, павшего в руки твои,
и нести в себе зимнюю влажность
и такое терпенье любви.
Да уж поздно. О милая! Стыну
и старею.
О взлет наших лиц —
в снегопаданье, в бархат, в пустыню,
как в уют старомодных кулис.
Было ль это? Как чисто, как крупно
снег летит… И, наверно, как встарь,
с январем побрататься нетрудно.
Но минуй меня, брат мой, январь.
Пролетание и прохожденье —
твой урок я усвоил, зима.
Уводящее в вечность движенье
омывает нас, сводит с ума.
Дорогая, с каким снегопадом
я тебя отпустил в белизну
в синем, синеньком, синеватом
том пальтишке — одну, о одну?
Твоего я не выследил следа
и не выгадал выгоды нам —
я следил расстилание снега,
его склонность к лиловым тонам.
Как подумаю — радуг неровность,
гром небесный, и звезды, и дым —
о, какая нависла огромность
над печальным сердечком твоим.
Но с тех пор, властью всех твоих качеств,
снег целует и губит меня.
О запинок, улыбок, чудачеств
снегопад среди белого дня!
Ты меня не утешишь свободой,
и в великом терпенье любви
всею белой и синей природой
ты ложишься на плечи мои.
Как снежит… И стою я под снегом
на мосту, между двух фонарей,
как под плачем твоим, как под смехом,
как под вечной заботой твоей.
Все играешь, метелишь, хлопочешь.
Сжалься же, наконец, надо мной —
как-нибудь, как угодно, как хочешь,
только дай разминуться с зимой.