Всего лишь день,
Всего лишь ночь
Остались нам до встречи.
Но эти сутки превозмочь
Двум нашим душам нечем.
Я выйду на угол Тверской
В назначенное место.
И ты мне издали рукой
Махнёшь,
Как в день отъезда.
На этом памятном углу
Средь гомона людского
Я вновь поверить не смогу,
Что ты вернулась снова.
Что снова всё со мной сейчас:
Твоя улыбка.
Голос…
Тревожный свет
Счастливых глаз
И тихая веселость.
Минуты,
Дни
Или года
Промчатся в этот вечер.
Любовь одна.
И жизнь одна.
И ночь одна
До встречи.
Не буди воспоминаний. Не волнуй меня.
Мне отраден мрак полночный. Страшен светоч дня.
Был и я когда-то счастлив. Верил и любил.
Но когда и где, не помню. Все теперь забыл.
С кем я жизнь свою размыкал? И зачем, зачем?
Сам не знаю. В сердце пусто. Ум бессильный нем.
Дождь струится беспощадный. Ветер бьет в окно.
Смех беспечный стих и замер — далеко, давно.
Для чего ж ты вновь со мною, позабытый друг?
Точно тень, встаешь и манишь. Но темно вокруг.
Мне не нужен запоздалый, горький твой привет.
Не хочу из тьмы могильной выходить на свет.
Нет в душе ни дум, ни звуков. Нет в глазах огня.
Тише, тише. Засыпаю. Не буди меня.Год написания: без даты
Мальчик к губам приложил осторожно свирель,
Девочка, плача, головку на грудь уронила…
— Грустно и мило! —
Скорбно склоняется к детям столетняя ель.Темная ель в этой жизни видала так много
Слишком красивых, с большими глазами, детей.
Нет путей
Им в нашей жизни. Их счастье, их радость — у Бога.Море синет вдали, как огромный сапфир,
Детские крики доносятся с дальней лужайки,
В воздухе — чайки…
Мальчик играет, а девочке в друге весь мир… Ясно читая в грядущем, их ель осенила,
Мощная, мудрая, много видавшая ель!
Плачет свирель…
Девочка, плача, головку на грудь уронила.
В забытой тетради забытое слово!
Я все прожитое в нем вижу опять;
Но странно, неловко и мило мне снова
Во образе прежнем себя узнавать…
Так путник приходит чрез многие годы
Под кровли отеческой мирные своды.
Забор его дома травою оброс,
И привязи псов у крыльца позабыты;
Крапива в саду прорастает меж роз,
И ласточек гнезда над окнами свиты;
Но все в тишине ему кажется вкруг -
Что жив еще встарь обитавший здесь дух.
Какая спокойная осень…
Ни хмурых дождей, ни ветров.
Давай все на время забросим
Во имя далеких костров.Они разгораются где-то…
За крышами нам не видать.
Сгорает в них щедрое лето.
А нам еще долго пылать.И может быть, в пламени этом
Очистимся мы до конца.
Прозрачным ликующим светом
Наполнятся наши сердца.Давай все на время оставим —
Дела городские и дом.
И вслед улетающим стаям
Прощальную песню споем.Нам будет легко и прекрасно
Листвой золотою шуршать.
И листьям,
Как ласточкам красным,
В полете не будем мешать.И станет нам близок и дорог
Закат,
Уходящий во тьму.
И новым покажется город,
Когда мы вернемся к нему.
при посылке книги
«Воспоминание об Испании»,
соч. Булгарина
(Сонет)
В Испании Амур не чужестранец,
Он там не гость, но родственник и свой,
Под кастаньет с веселой красотой
Поет романс и пляшет, как испанец.
Его огнем в щеках блестит румянец,
Пылает грудь, сверкает взор живой,
Горят уста испанки молодой;
И веет мирт, и дышит померанец.
Но он и к нам, всесильный, не суров,
И к северу мы зрим его вниманье:
Не он ли дал очам твоим блистанье,
Устам коралл, жемчужный ряд зубов,
И в кудри свил сей мягкий шелк власов,
И всю тебя одел в очарованье!
Дом был прыжком геометрии в глухонемую зелень
парка, чьи праздные статуи, как бросившие ключи
жильцы, слонялись в аллеях, оставшихся от извилин;
когда загорались окна, было неясно — чьи.
Видимо, шум листвы, суммируя варианты
зависимости от судьбы (обычно — по вечерам),
пользовался каракулями, и, с точки зренья лампы,
этого было достаточно, чтоб раскалить вольфрам.
Но шторы были опущены. Крупнозернистый гравий,
похрустывая осторожно, свидетельствовал не о
присутствии постороннего, но торжестве махровой
безадресности, окрестностям доставшейся от него.
И за полночь облака, воспитаны высшей школой
расплывчатости или просто задранности голов,
отечески прикрывали рыхлой периной голый
космос от одичавшей суммы прямых углов.
Глаза открыты и не видят… Я — мертвец…
Я жил… Теперь я только падаю… Паденье,
Как мука, медленно и тяжко, как свинец.Воронка черная без жалоб, без боренья
Вбирает мертвого. Проходят дни… года,
И ночь, и только ночь, без звука, без движенья.Я понимаю все… Но сердце? И сюда
Схожу ли стариком иль пору молодую
Покинул… и любви сияла мне звезда?.. Я — груз, и медленно сползаю в ночь немую;
Растет, сгущается забвенье надо мной…
Но если это сон?.. О нет, и гробовуюЯ помню тень и крик, и язву раны злой…
Все это было… и давно… Иль нет? Не знаю…
О ночь небытия! Возьми меня… я твой… Там… сердце на куски… Припоминаю.
Теперь октябрь не тот,
Не тот октябрь теперь.
В стране, где свищет непогода,
Ревел и выл
Октябрь, как зверь,
Октябрь семнадцатого года.
Я помню жуткий
Снежный день.
Его я видел мутным взглядом.
Железная витала тень
«Над омраченным Петроградом».
Уже все чуяли грозу,
Уже все знали что-то,
Знали,
Что не напрасно, знать, везут
Солдаты черепах из стали.
Рассыпались…
Уселись в ряд…
У публики дрожат поджилки…
И кто-то вдруг сорвал плакат
Со стен трусливой учредилки.
И началось…
Метнулись взоры,
Войной гражданскою горя,
И дымом пламенной «Авроры»
Взошла железная заря.
Свершилась участь роковая,
И над страной под вопли «матов»
Взметнулась надпись огневая:
«Совет Рабочих Депутатов».
Голубоватое кольцо, все кольца дыма,
Моих Египетских душистых папирос,
Как очертанья сна, как таяние грез,
Создавши легкое, уйдут неисследимо.
Я мыслью далеко. Я в самом сердце Рима.
Там об Антонии поставлен вновь вопрос.
И разрешен сполна. Как остриями кос,
Обрезан стебель трав и жизнь невозвратима.
Я знаю, Римлянин не должен был любить,
Так пламенно любить, как любят только птицы,
Очарования Египетской царицы.
Но Парки нам плетут, и нам обрежут нить.
Я ведал в жизни все. Вся жизнь лишь блеск зарницы.
Я счастлив в гибели. Я мог, любя, любить.
Точно детство вернулось и — в школу.
Завтрак, валенки, воробьи…
Это первый снег. Это первый холод
губы стягивает мои. Ты — как вестник, как гость издалека,
из долин, где не помнят меня.
Чье там детство?
Чьи парты, снежки, уроки,
окна в елочках и огнях? А застава? Баюканье ночью?
Петухи и луна на дворе?
Точно первый снег —
первый шаг у дочки,
удивительный, в октябре. Точно кто-то окликнул знакомым
тайным прозвищем. Точно друг,
проходя, торопясь,
мимоходом припомнил
и в окно мое стукнул вдруг. Точно кто-то взглянул с укоризной,
и безродный чистый родник
стукнул в сердце, возжаждал жизни,
ждет, чтоб песней к нему приник… Что же, друг мой, перезимуем,
перетерпим, перегорим…
Тем — жемчуг, тем — щебень в волнах океана.
О Вильгельм Визецкий, ты умер так рано!
Зато котенок спасен.
Доска подломилась, куда ты взмостился;
В глубокую воду с доски ты свалился.
Зато котенок спасен.
Гроб милого мальчика мы проводили;
Средь ландышей вешних его схоронили.
Зато котенок спасен.
Ты умница был, — удалился ты рано
К пристанищу мира, — не ждал урагана.
Зато котенок спасен.
Ты умница был, — ты ушел от волненья;
Ты прежде болезни нашел исцеленье.
Зато котенок спасен.
Как часто над ранней твоею кончиной
Я думаю с завистью, с горькой кручиной.
Зато котенок спасен.
За окном, у ворот
Вьюга завывает,
А на печке старик
Юность вспоминает.
«Эх, была-де пора,
Жил, тоски не зная,
Лишь кутил да гулял,
Песни распевая.
А теперь что за жизнь?
В тоске изнываю
И порой о тех днях
С грустью вспоминаю.
Погулял на веку,
Говорят, довольно.
Размахнуть старину
Не дают раздолья.
Полно, дескать, старик,
Не дури ты много,
Твой конец не велик,
Жизнь твоя у гроба.
Ну и что ж, покорюсь,—
Видно, моя доля.
При́дет им тоже час
Старческого горя».
За окном, у ворот
Вьюга завывает,
А на печке старик
С грустью засыпает.
Посвящается Л. Д. БлокуЗадумчивый вид:
Сквозь ветви сирени
сухая известка блестит
запущенных барских строений.Всё те же стоят у ворот
чугунные тумбы.
И нынешний год
всё так же разбитые клумбы.На старом балкончике хмель
по ветру качается сонный,
да шмель
жужжит у колонны.Весна.
На кресле протертом из ситца
старушка глядит из окна.
Ей молодость снится.Всё помнит себя молодой —
как цветиком ясным, лилейным
гуляла весной
вся в белом, в кисейном.Он шел позади,
шепча комплименты.
Пылали в груди
её сантименты.Садилась, стыдясь,
она вон за те клавикорды.
Ей в очи, смеясь,
глядел он, счастливый и гордый.Зарей потянуло в окно.
Вздохнула старушка:
«Всё это уж было давно!..»
Стенная кукушка,
хрипя,
кричала.
А время, грустя,
над домом бежало, бежало.Задумчивый хмель
качался, как сонный,
да бархатный шмель
жужжал у колонны.
Белое небо
крутится надо мною.
Земля серая
тарахтит у меня под ногами.
Слева деревья. Справа
озеро очередное
с каменными берегами,
с деревянными берегами.
Я вытаскиваю, выдергиваю
ноги из болота,
и солнышко освещает меня
маленькими лучами.
Полевой сезон
пятьдесят восьмого года.
Я к Белому морю
медленно пробираюсь.
Реки текут на север.
Ребята бредут — по пояс — по рекам.
Белая ночь над нами
легонько брезжит.
Я ищу. Я делаю из себя
человека.
И вот мы находим,
выходим на побережье.
Голубоватый ветер
до нас уже долетает.
Земля переходит в воду
с коротким плеском.
Я поднимаю руки
и голову поднимаю,
и море ко мне приходит
цветом своим белесым.
Кого мы помним,
кого мы сейчас забываем,
чего мы сто’им,
чего мы еще не сто’им;
вот мы стоим у моря,
и облака проплывают,
и наши следы
затягиваются водою.
Воспоминанье, с нежной грустью,
Меня в глаза целует. День
Струей чуть слышной льется к устью
И на душу ложится тень.
Вновь, как моряк, носимый морем,
Всю жизнь я вижу пред собой,
С ее надеждами и горем,
С ее безумством и мечтой.
И, заслоняя все другие,
Чуть зримы в жуткой тишине,
Двух женщин облики немые
Во мгле склоняются ко мне.
То с дерзкой дрожью сладострастья,
С бесстыдным отблеском в зрачках,
Манят меня виденьем счастья,
Забытого в холодных днях;
То смотрят нежно и любовно
И, не ревнуя, не кляня,
О всем погибшем плачут, словно
И обо мне, и за меня!
И снова я из бездны черной
Стремлюсь к далеким берегам, —
Но кто-то шепчет мне упорно,
Что жребий свой я выбрал сам.
…………………
День потонул во мгле безбрежной,
Кругом прибой грозящих струй…
Воспоминанье, с грустью нежной,
Вновь близит страшный поцелуй.
Помнишь ли, мой брат по чаше,
Как в отрадной тишине
Мы топили горе наше
В чистом, пенистом вине?
Как, укрывшись молчаливо
В нашем темном уголке,
С Вакхом нежились лениво,
Школьной стражи вдалеке?
Помнишь ли друзей шептанье
Вкруг бокалов пуншевых,
Рюмок грозное молчанье —
Пламя трубок грошевых?
Закипев, о, сколь прекрасно
Токи дымные текли!..
Вдруг педанта глас ужасный
Нам послышался вдали…
И бутылки вмиг разбиты,
И бокалы все в окно —
Всюду по полу разлиты
Пунш и светлое вино.
Убегаем торопливо —
Вмиг исчез минутный страх!
Щек румяных цвет игривый,
Ум и сердце на устах,
Хохот чистого веселья,
Неподвижный, тусклый взор
Изменяли час похмелья,
Сладкий Вакха заговор.
О друзья мои сердечны!
Вам клянуся, за столом.
Всякий год в часы беспечны
Поминать его вином.
Глаза прикрою — вижу дом
И покосившуюся баню.
Туман над утренним прудом.
И нас, мальчишек, в том тумане.
В войну фашисты дом сожгли.
Лишь три избы в селе осталось.
Да пенье птиц, да зов земли.
И рядом бабушкина старость.
Как горько было на Руси!
Куда от памяти мне деться?!
Труба, черневшая вблизи,
Казалась памятником детству.
…Село отстроили давно.
Сады былые возродили.
Есть клуб, где крутится кино.
И старый пруд — в убранстве лилий.
Теперь до нашего села
Легко добраться — есть дорога.
Не та, что некогда была,
А голубой асфальт к порогу.
Как быстро годы пронеслись…
Домой иду под птичье пенье.
Другой народ. Иная жизнь.
Лишь в сердце прежнее волненье.
B что бы ни было потом,
И как сейчас здесь ни красиво, —
Глаза прикрою — вижу дом.
И говорю ему: «Спасибо!»
На склоне лет, когда в огне
Уже горит закат кровавый,
Вновь предо мной, как в тихом сне,
Проходят детские забавы.
Но чужды давние отравы
Душе, вкусившей темноты.
Лишь вы, как прежде, величавы,
Любви заветные мечты!
Я помню: в ранней тишине
Я славил жгучий полдень Явы,
Сон пышных лилий на волне,
Стволы, к которым льнут удавы,
Глазам неведомые травы,
Нам неизвестные цветы…
Всё смыли, как потоком лавы,
Любви заветные мечты!
Я помню: веря злой весне,
Ловил я зыбкий призрак славы;
Казалось так желанно мне —
Грань преступать, ломать уставы.
Но понял я: все цепи — ржавы,
Во всем — обманы суеты:
И вы одни в сем мире правы,
Любви заветные мечты!
Сын Венеры, Амор лукавый,
Храни меня отныне ты,
Встают, как из-за леса главы,
Любви заветные мечты.
Когда в полночной тишине
Мелькнет крылом и крикнет филин,
Ты вдруг прислонишься к стене,
Волненьем сумрачным осилен.
О чем напомнит этот звук,
Загадка вещая для слуха?
Какую смену древних мук,
Какое жало в недрах духа?
Былое память воскресит,
И снова с плачем похоронит
Восторг, который был открыт
И не был узнан, не был понят.
Тот сон, что в жизни ты искал,
Внезапно сделается ложным,
И мертвый черепа оскал
Тебе шепнет о невозможном.
Ты прислоняешься к стене,
А в сердце ужас и тревога,
Так страшно слышать в тишине
Шаги неведомого бога.
Но миг! И, чуя близкий плен,
С душой, отдавшейся дремоте,
Ты промелькнешь средь белых пен
В береговом водовороте.
сентябрь 1909
Быстрей, чем светлый праздник мая,
Быстрей, чем радость молодая,
Быстрей, чем ночь, от ласк немая,
Ты промелькнула тенью сна:
Как сад без листьев, обнаженный,
Как мрак ночной с тоской бессонной,
Как ум, печалью пораженный,
Моя душа одна, одна.
Пусть Лето ласточкой вернется,
Пусть Ночь совою обернется,
Но лебедь Молодость несется
Скорей, скорее прочь, как ты.
Твержу я «завтра» ежечасно,
Мой сон — как осень, мгла — ненастна,
И взором я ищу напрасно:
Где ж есть зеленые листы?
Невесте — лилии немые,
Матроне — розы огневые,
На гроб фиалки голубые, —
Веселых глазок дайте мне:
Я их на гроб живой роняю,
Но их слезами не меняю,
О, нет, не плачьте, умоляю,
Пусть я тоскую в тишине.
Сквозь легкий дым земных воспоминаний
Светлеет глубь зажизненных страстей,
Я ль тот пловец, кто взносит к небу длани,
На берег брошен из морских сетей?
Я ль чуждый гость в чертоге крепкостенном,
Где Калипсо кудель судьбы прядет, —
Днем на пиру сижу блаженно-пленным,
В ночь с уст царицы пью пьянящий мед?
Как бред былой, скользят и тают лица
Друзей случайных, призрачных врагов;
Вновь, как во вне, мы двое, жрец и жрица,
Сквозь сонм льстецов проходим чтить богов.
Но в час зари, чуть стают чары мрака,
Я восхожу на кручь прибрежных скал
Смотреть в туман, где спит моя Итака,
Внимать, как ропщет в даль бегущий вал.
Я ль в светлом доме островной сибиллы,
Вдыхая сладость элисийских нег,
Вздыхать готов о дымных безднах Скиллы,
В мечтах лелеять с шумом волн — побег?
Что мне, кто знал слепительности Трои,
Кто сирских пленниц к ложам нежным влек, —
Ахайи скудной зеркало пустое,
Сны Пенелопы, Телемака рок?
Иль, но пресыщен полным кубком славы,
Не отягчен венцом вселенной всей, —
Как нектара, жду нежащей отравы
Я, опытный, я, мудрый Одиссей?
28 августа 1920
Поляны мирной украшение,
Благоуханные цветы,
Минутное изображение
Земной, минутной красоты;
Вы равнодушно расцветаете,
Глядяся в воды ручейка,
И равнодушно упрекаете
В непостоянстве мотылька.Во дни весны с востока ясного,
Младой денницей пробужден,
В пределы бытия прекрасного
От высоты спустился он.
Исполненный воспоминанием
Небесной, чистой красоты,
Он вашим радостным сиянием
Пленился, милые цветы.Он мнил, что вы с ним однородные
Переселенцы с вышины,
Что вам, как и ему, свободные
И крылья и душа даны;
Но вы к земле, цветы, прикованы;
Вам на земле и умереть;
Глаза лишь вами очарованы,
А сердца вам не разогреть.Не рождены вы для внимания;
Вам непонятен чувства глас;
Стремишься к вам без упования;
Без горя забываешь вас.
Пускай же к вам, резвясь, ласкается,
Как вы, минутный ветерок;
Иною прелестью пленяется
Бессмертья вестник — мотылек… Но есть меж вами два избранные,
Два ненадменные цветка:
Их имена, им сердцем данные,
К ним привлекают мотылька.
Они без пышного сияния;
Едва приметны красотой:
Один есть цвет воспоминания,
Сердечной думы цвет другой.О милое воспоминание
О том, чего уж в мире нет!
О дума сердца — упование
На лучший, неизменный свет!
Блажен, кто вас среди губящего
Волненья жизни сохранил
И с вами низость настоящего
И пренебрег и позабыл.
Элегия
Посвящается Н. М. РылеевойЕще ли в памяти рисуется твоей
С такою быстротой промчавшаяся младость, —
Когда, Дорида, мы, забыв иных людей,
Вкушали с жаждою любви и жизни сладость?..
Еще ли мил тебе излучистый ручей
И струй его невнятный лепет,
Зеленый лес, и шум младых ветвей,
И листьев говорящий трепет, —
Где мы одни с любовию своей
Под ивою ветвистою сидели:
Распростирала ночь туманный свой покров,
Терялся вдалеке чуть слышный звук свирели,
И рог луны глядел из облаков,
И струйки ручейка журчащие блестели…
Луны сребристые лучи
На нас, Дорида, упадали
И что-то прелестям твоим в ночи
Небесное земному придавали:
Перерывался разговор,
Сердца в восторгах пылких млели,
К устам уста, тонул во взоре взор,
И вздохи сладкие за вздохами летели.
Не знаю, милая, как ты,
Но я не позабуду про былое:
Мне утешительны, мне сладостны мечты,
Безумство юных дней, тоска и суеты;
И наслаждение сие немое
Так мило мне, как запах от левкоя,
Как первый поцелуй невинной красоты.
Сергею Ауслендеру
Все помню: день, и час, и миг,
И хрупкой чаши звон хрустальный,
И темный сад, и лунный лик,
И в нашем доме топот бальный.
Мы подошли из темноты
И в окна светлые следили:
Четыре пестрые черты —
Шеренги ровные кадрили:
У освещенного окна
Темнея тонким силуэтом,
Ты, поцелуем смущена,
Счастливым медлила ответом.
И вдруг — ты помнишь? — блеск и гром,
И крупный ливень, чаще, чаще,
И мы таимся под окном,
А поцелуи — глубже, слаще:
А после — бегство в темноту,
Я за тобой, хранитель зоркий;
Мгновенный ветер на лету
Взметнул кисейные оборки.
Летим домой, быстрей, быстрей,
И двери хлопают со звоном.
В блестящей зале, средь гостей,
Немножко странно и светло нам:
Стоишь с улыбкой на устах,
С приветом ласково-жеманным,
И только капли в волосах
Горят созвездием нежданным.
Я волнуюсь, заслышав французскую речь,
Вспоминаю далёкие годы.
Я с французом дружил, не забыть наших встреч
Там, где Неман несёт свои воды.
Там французские лётчики в дождь и туман
По врагу наносили удары,
А советские парни в рядах партизан
Воевали в долине Луары.В небесах мы летали одних,
Мы теряли друзей боевых,
Ну, а тем, кому выпало жить,
Надо помнить о них и дружить.Что ты делаешь нынче, французский собрат,
Где ты ходишь теперь, где летаешь?
Не тебя ль окликал я: «Бонжур, камарад!»,
Отвечал ты мне: «Здравствуй, товарищ!».
Мы из фляги одной согревались зимой,
Охраняли друг друга в полёте,
А потом ты в Париж возвратился домой
На подаренном мной самолёте.Я приеду в Париж, все дома обойду,
Под землёю весь город объеду.
Из «Нормандии» лётчика там я найду,
Мы продолжим былую беседу.
Мы за правое дело дрались, камарад,
Нам война ненавистна иная.
Не поддайся обману, французский собрат,
Верность клятве своей сохраняя.В небесах мы летали одних,
Мы теряли друзей боевых,
Ну, а тем, кому выпало жить,
Надо помнить о них и дружить.
«Мы бургомистр и весь сенат,
Чтоб знал о том и стар, и млад,
Печатаем на усмотренье
Всех верных граждан повеленье:
Все иностранцы между нас
Раздоры сеяли не раз.
Среди туземцев — славьте Бога! —
Таких мятежников не много.
Богоотступники они,
А тот, кто, Боже сохрани,
Не верует, тот настоящим
Властям неверен предержащим.
Будь христианин или жид —
Власть уважать всем надлежит.
Едва стемнеет — запирайте
Все лавки и домой ступайте.
Коль трое где-нибудь сошлись,
То нужно тотчас разойтись.
Без фонарей, подобно вору,
Не сметь ходить в ночную пору.
Обязан каждый снесть свое
Оружье — пистолет, ружье —
В полицию; непослушанье
Влечет тотчас же наказанье.
Вне дома кто раскроет рот,
Расстрелян мигом будет тот;
Посредством жестов обясненье
Карается, как преступленье.
Доверьтесь нам, и будет рад
Вас защищать наш магистрат
Высокомудрый; вы же сами
Язык держите за зубами».
Часто в памяти я возвращаюсь к ним,
К этим чудным годам отдаленным,
К этим грезам любви и мечтаньям былым,
Невозвратно в душе схороненным.
Быстро юность прошла, улетают года,
Обрываются многие струны,
И лишь эти мечты навсегда, навсегда
Остаются и свежи и юны.
Я оплакивал их, как любимых детей,
И заплакать, как прежде, готовый —
Я пред ними стою и рукою своею
С их лица поднимаю покровы…
И как в прежние дни, весь волнуюся я
Тем же чувством любви и печали,
Неизменной осталася нежность моя,
Но меня бы они не узнали:
Изменилась душа, изменились черты,
Не вернуть мне надежду былую,
И тревожить теперь молодые мечты,
Воскрешать их теперь не хочу я.
Не хочу я, чтоб их поцелуи мои
От могильного сна пробудили,
Потому что они — эти грезы любви
Слишком, слишком несчастливы были.
1893 г.
Годы бегут по траве и по снегу,
Словно по вечному расписанию.
И только одно не подвластно их бегу:
Наши воспоминания.
И в детство, и в юность, и в зной, и в замять,
По первому знаку, из мрака темени,
Ко всем нашим датам домчит нас память,
Быстрей, чем любая машина времени.
Что хочешь — пожалуйста, воскрешай!
И сразу же дни, что давно незримы,
Как станции, словно промчатся мимо,
Ну где только вздумаешь — вылезай!
И есть ли на свете иное средство
Вернуть вдруг веснушчатый твой рассвет,
Чтоб взять и шагнуть тебе снова в детство,
В каких-нибудь шесть или восемь лет?!
И друг, кого, может, и нет на свете,
Восторженным смехом звеня своим,
Кивком на речушку: а ну бежим!
И мчитесь вы к счастью. Вы снова дети!
А вот полуночный упругий свет,
Что жжет тебя, радуясь и ликуя,
Молодость… Первые поцелуи…
Бери же, как россыпь их золотую,
Щедрее, чем память, богатства нет!
А жизнь-это песни и дни печали.
И так уж устроены, видно, мы,
Что радости нами освещены,
Чтоб мы их случайно не пролетали.
А грустные даты и неприятности
Мы мраком закрыли, как маскировкой.
Чтоб меньше было бы вероятностей
Ненужную сделать вдруг остановку.
Но станции счастья (к чему скрывать)
Значительно реже плохих и серых,
Вот почему мы их свыше меры
Стараемся празднично озарять.
Шагая и в зное, и в снежной мгле,
Встречали мы всякие испытания,
И, если б не наши воспоминания,
Как бедно бы жили мы на земле!
Но ты вдруг спросила: — А как же я? —
И в голосе нотки холодной меди:
— Какие же мне ты отвел края?
И где я: на станции или разъезде?
Не надо, не хмурь огорченно бровь
И не смотри потемневшим взглядом.
Ведь ты же не станция. Ты — Любовь.
А значит, все время со мною рядом!
Мне говорят: который год
в твоем дому идет ремонт,
и, говорят, спешит народ
взглянуть на бодрый ход работ.Какая вновь взята Казань
и в честь каких побед и ран
встает мучительный глазам
цветастый азиатский храм?
Неужто столько мастеров
ты утруждаешь лишь затем,
созвав их из чужих сторон,
чтоб тень мою свести со стен? Да не любезничай, чудак!
Ату ее, гони взашей —
из вечной нежности собак,
из краткой памяти вещей! Не надо храма на крови!
Тень кротко прянет за карниз —
а ты ей лакомство скорми,
которым угощают крыс.А если в книжный переплет-
пусть книги кто-нибудь сожжет.
Она опять за свой полет —
а ты опять за свой сачок.Не позабудь про дрожь перил:
дуб изведи, расплавь металл
ам локоть столько говорил,
покуда вверх и вниз летал.А если чья-нибудь душа
вдруг обо мне тайком всплакнет-
пусть в устье снега и дождя
вспорхнет сквозь белый потолок.И главное — чтоб ни одной
свечи, чтоб ли одной свеча:
умеет обернуться мной
свеча, горящая в ночи.Не дай, чтоб пялилась свеча
в твои зрачки своим зрачком.
Вот что еще: убей сверчка!
Мне доводилось быть сверчком.
Все делай так, как говорю,
пока не поздно, говорю,
не то устанешь к декабрю
и обратишь свой дом в зарю.
И вот в лицо пахнуло земляникой,
смолистым детством, новгородским днем…
В сырой канавке, полной лунных бликов,
светляк мигнул таинственным огнем…
И вновь брожу, колдуя над ромашкой,
и радуюсь,
когда, услыша зов,
появятся сердитые букашки
из дебрей пестиков и лепестков.
И на ладони, от букетов липкой,
нарочно обещая пирога,
ношу большую старую улитку,
прошу улитку выставить рога… Ты все еще меня не покидаешь,
повадка, слух и зрение детей!
Ты радуешь, печалишь, и взываешь,
и удивляешься,
пьянея от затей.
Но мне не страшно близкого соседства,
усмешек перестарков не боюсь,
и время героическое детства
спокойно входит в молодость мою. Рассвет сознания. Открытые миры.
Разоблаченье старших до конца:
разгадано рождение сестры
и появленье птицы из яйца.
Все рушится.
Все ширится и рвется.
А в это время — в голоде, в огне —
Республика блокаде не сдается
и открывает отрочество мне.
Сплошные игры держатся недолго,
недолго тлеет сказка, светлячок:
мы ездим на субботники за Волгу,
и взрослый труд ложится на плечо.
Джон Рид прочитан.
Месяцы каникул
проводим в пионерских лагерях.
Весь мир щебечет, залит земляникой,
а у костров о танках говорят. Республика! Но ты не отнимала
ни смеха, ни фантазий, ни затей.
Ты только, многодетная, немало
учила нас суровости твоей.
И этих дней прекрасное наследство
я берегу как дружеский союз,
и слух,
и зрение,
и память детства
по праву входят в молодость мою.
Последний ключ — холодный ключ забвенья.
Он слаще всех жар сердца утолит.
Пушкин
Есть три эпохи у воспоминаний.
И первая — как бы вчерашний день.
Душа под сводом их благословенным,
И тело в их блаженствует тени.
Еще не замер смех, струятся слезы,
Пятно чернил не стерто со стола —
И, как печать на сердце, поцелуй,
Единственный, прощальный, незабвенный…
Но это продолжается недолго…
Уже не свод над головой, а где-то
В глухом предместье дом уединенный,
Где холодно зимой, а летом жарко,
Где есть паук и пыль на всем лежит,
Где истлевают пламенные письма,
Исподтишка меняются портреты,
Куда как на могилу ходят люди,
А возвратившись, моют руки мылом,
И стряхивают беглую слезинку
С усталых век — и тяжело вздыхают…
Но тикают часы, весна сменяет
Одна другую, розовеет небо,
Меняются названья городов,
И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени,
Которых мы уже не призываем,
Возврат которых был бы страшен нам.
И, раз проснувшись, видим, что забыли
Мы даже путь в тот дом уединенный,
И, задыхаясь от стыда и гнева,
Бежим туда, но (как во сне бывает)
Там все другое: люди, вещи, стены,
И нас никто не знает — мы чужие.
Мы не туда попали… Боже мой!
И вот когда горчайшее приходит!
Мы сознаем, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире,
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно обошлись без нас — и даже
Всё к лучшему…
Я счастлив был. Любовь вплела
В венок мой нити золотые,
И жизнь с поэзией слила
Свои движения живые.
Я сердцем жил. Я жизнь любил,
Мой путь усыпан был цветами,
И я веселыми устами
Мою судьбу благословил.Но вдруг вокруг меня завыла
Напастей буря, и с чела
Венок прекрасный сорвала
И цвет за цветом разронила.
Все, что любил, я схоронил
Во мраке двух родных могил.
Живой мертвец между живыми,
Я отдыхал лишь на гробах.
Красноречив мне был их прах,
И я сроднился сердцем с ними.Дни одиночества текли,
Как дни невольника. Печали,
Как глыбы гробовой земли,
На грудь болезненно упали.
Мне тяжко было. Тщетно я
В пустыне знойного страданья
Искал струи воспоминанья:
Горька была мне та струя!
Она души не услаждала,
А жгла, томила и терзала.
Хотя бы слез ниспал поток
На грудь, иссохшую в печали;
Но тщетно слез глаза искали,
И даже плакать я не мог! Но были дни: в душе стихало
Страданье скорби. Утро дня
В душевной ночи рассветало,
И жизнь сияла для меня.
Мечтой любви, мечтой всесильной
Я ниспускался в мрак могильный,
Труп милый обвивал руками,
Сливал уста с ее устами
И воплем к жизни вызывал.
И жизнь на зов мечты являлась,
В забвенье страсти мне казалось —
Дышала грудь, цвели уста
И в чудном блеске открывалась
Очей небесных красота…
Я плакал сладкими слезами,
Я снова жил и жизнь любил,
И, убаюканный мечтами,
Хотя обманом счастлив был.
{{{2}}}Когда Госпожа || скитаетсяИ в памяти — скверные скверыИ чадный качается плащ —Два маленьких || || китайцаВзбрасывают чаще и чащеВ просторы || смерклого веераЗа тростью || тонкую трость —Роняясь из древней феерии,Из колоса помыслов кидается,Вонзается в мозг мой || ость.Синеющий веер сползаетсяГуденьем || взветренной сферыЗов памяти странно молящ,Китайцы в малахаях из зайцаВзвивают круг трубок звенящий,И вон она верная взвеяла,Как грудь моя, хрупкая Грусть.И в сердце склоняется верие,Но сердце — опять || ломается,Роняя || грустную хрусть.
Когда Госпожа || скитается
И в памяти — скверные скверы
И чадный качается плащ —
Два маленьких || || китайца
Взбрасывают чаще и чаще
В просторы || смерклого веера
За тростью || тонкую трость —
Роняясь из древней феерии,
Из колоса помыслов кидается,
Вонзается в мозг мой || ость.
Синеющий веер сползается
Гуденьем || взветренной сферы
Зов памяти странно молящ,
Китайцы в малахаях из зайца
Взвивают круг трубок звенящий,
И вон она верная взвеяла,
Как грудь моя, хрупкая Грусть.
И в сердце склоняется верие,
Но сердце — опять || ломается,
Роняя || грустную хрусть.
Мать воспоминаний, нежная из нежных,
Все мои восторги! весь призыв мечты!
Ты воспомнишь чары ласк и снов безбрежных,
Прелесть вечеров и кроткой темноты.
Мать воспоминаний, нежная из нежных.
Вечера при свете угля золотого,
Вечер на балконе, розоватый дым.
Нежность этой груди! существа родного!
Незабвенность слов, чей смысл неистребим,
В вечера при свете угля золотого.
Как красиво солнце вечером согретым.
Как глубоко небо! в сердце сколько струн!
О, царица нежных, озаренный светом,
Кровь твою вдыхал я, весь с тобой и юн.
Как красиво солнце вечером согретым.
Ночь вокруг сгущалась дымною стеною,
Я во тьме твои угадывал зрачки,
Пил твое дыханье, ты владела мною,
Ног твоих касался братскостью руки.
Ночь вокруг сгущалась дымною стеною.
Знаю я искусство вызвать миг счастливый,
Прошлое я вижу возле ног твоих.
Где ж искать я буду неги горделивой,
Как не в этом теле, в чарах ласк твоих?
Знаю я искусство вызвать миг счастливый.
Эти благовонья, клятвы, поцелуи,
Суждено ль им встать из бездн, запретных нам,
Как восходят солнца, скрывшись на ночь в струи,
Ликом освеженным вновь светить морям?
— Эти благовонья, клятвы, поцелуи!