Снег да снежные узоры,
В поле вьюга, разговоры,
В пять часов уж тьма.
День — коньки, снежки, салазки,
Вечер — бабушкины сказки, —
Вот она — зима!..
За узором дымных стёкол
Хвойный лес под снегом бел.
Отчего мой ясный сокол,
Не простившись, улетел?
Слушаю людские речи.
Говорят, что ты колдун.
Стал мне узок с нашей встречи
Голубой шушун.
А дорога до погоста
Во́ сто раз длинней,
Чем тогда, когда я просто
Шла бродить по ней.
На двойном стекле узоры
Начертил мороз,
Шумный день свои дозоры
И гостей унес; Смолкнул яркий говор сплетней,
Скучный голос дня:
Благодатней и приветней
Всё кругом меняПред горящими дровами
Сядем — там тепло.
Месяц быстрыми лучами
Пронизал стеклоТы хитрила, ты скрывала,
Ты была умна;
Ты давно не отдыхала,
Ты утомлена.Полон нежного волненья,
Сладостной мечты,
Буду ждать успокоенья
Чистой красоты.
Небо в тонких узорах
Хочет день превозмочь,
А в душе и в озерах
Опрокинулась ночь.Что-то хочется крикнуть
В эту черную пасть,
Робким сердцем приникнуть,
Чутким ухом припасть.И идешь и не дышишь…
Холодеют поля.
Нет, послушай… Ты слышишь?
Это дышит земля.Я к траве припадаю.
Быть твоим навсегда…
«Знаю… знаю… все знаю», -
Шепчет вода.Ночь темна и беззвездна.
Кто-то плачет во сне.
Опрокинута бездна
На водах и во мне.
Узорами заволокло
Мое окно.— О, день разлуки! —
Я на шершавое стекло
Кладу тоскующие руки.Гляжу на первый стужи дар
Опустошенными глазами,
Как тает ледяной муар
И расползается слезами.Ограду, перерос сугроб,
Махровей иней и пушистей,
И садик — как парчевый гроб,
Под серебром бахром и кистей… Никто не едет, не идет,
И телефон молчит жестоко.
Гадаю — нечет или чет? —
По буквам вывески Жорж Блока.
Девушка в светлице вышивает ткани,
На канве в узорах копья и кресты.
Девушка рисует мертвых на поляне,
На груди у мертвых — красные цветы.
Нежный шелк выводит храброго героя,
Тот герой отважный — принц ее души.
Он лежит, сраженный в жаркой схватке боя,
И в узорах крови смяты камыши.
Кончены рисунки. Лампа догорает.
Девушка склонилась. Помутился взор.
Девушка тоскует. Девушка рыдает.
За окошком полночь чертит свой узор.
Траурные косы тучи разметали,
В пряди тонких локон впуталась луна.
В трепетном мерцанье, в белом покрывале
Девушка, как призрак, плачет у окна.
Дано мне тело — что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
Пускай мгновения стекает муть
Узора милого не зачеркнуть.
Цветными шелками по беглому шелку я вышила милый и сложный узор
Карминных, шарлаховых, вишнево-алых, пунцовых, златистых и палевых роз.
Что может быть краше, что слаще волнует, в смарагдовой зелени брошенных роз!
По беглому шелку цветными шелками я вышила сложный и милый узор.
Пусть милый, далекий, меня позабывший, хоть раз поглядел бы на этот узор.
О скорби моей и о слезах пролитых ему разсказали-б сплетения роз.
Цветными по беглому шелку шелками я вышила милый и хитрый узор
Пунцовых, шарлаховых, вишнево-алых, карминных, златистых и кремовых роз.
Какие хитроумные узоры
Поутру наведет мороз…
Проснувшись, разберешь не скоро:
Что это — в шутку иль всерьез? Во сне еще иль это в самом деле
Деревья и цветы в саду?
И не захочется вставать с постели
В настывшем за ночь холоду.Какая нехорошая насмешка
Над человеком в сорок лет:
Что за сады, когда за этой спешкой
Опомниться минуты нет! И, первым взглядом встретившись с сугробом,
Подумается вдруг невпопад:
Что, если смерть, и нет ли там за гробом
Похожего на этот сад?!
Горячий день. Мой конь проворно
Идет над мягкой пахото́й;
Белеют брошенные зерна,
Еще не скрытые землей.
Прилежной кинуты рукою,
Как блестки в пахотной пыли,
Где в одиночку, где семьею,
Они узором полегли...
Я возвращаюсь ночью бором;
Вверху знакомый взору вид:
Что́ зерна звезды! Их узором
Вся глубь небесная горит...
На бледно-лазурном стекле
Расписаны ярко узоры.
Цветы наклонились к земле,
Скала убегает к скале,
И видно, как дремлют во мгле
Далекие снежные горы.
Но что за высоким окном
Горит нерассказанным сном,
И краски сливает в узоры?
Не дышит ли там Красота
В мерцании мира и лени?
Всхожу, и бледнеет мечта,
К печали ведет высота,
За ярким окном пустота, —
Меня обманули ступени
Все дремлет в немой полумгле,
И только на мертвом стекле
Играют бездушные тени.
Камни млеют в истоме,
Люди залиты светом,
Есть ли города летом
Вид постыло-знакомей? В трафарете готовом
Он — узор на посуде…
И не все ли равно вам:
Камни там или люди? Сбита в белые камни
Нищетой бледнолицей,
Эта одурь была мне
Колыбелью-темницей.Коль она не мелькает
Безотрадно и чадно,
Так, давя вас, смыкает,
И уходишь так жадноВ лиловатость отсветов
С высей бледно-безбрежных
На две цепи букетов
Возле плит белоснежных.Так, устав от узора,
Я мечтой замираю
В белом глянце фарфора
С ободочком по краю.
Я взял клубок, но не подозревая,
Что будет нить прястись сама собой
В узоры алый, желтый, голубой.
Клубок скользнул, в нем власть была живая.
И к нити нить мечтой перевивая,
Закрыв глаза, стоял я как слепой.
Узор к узору шел на перебой,
Означилась вся повесть огневая.
Вдруг захотел я отшвырнуть клубок,
Но сам упал, растерянный, разбитый.
И, встав, прочел решенье рдевших строк:—
Ты окружен неотвратимой свитой,
И будешь прясть, доколе, из минут,
Часы твой праздник белый не сплетут.
Бьют часы. Бегут мгновенья.
Вечер вспыхнул и погас.
И настойчивы мученья
В этот поздний горький час.
Луч Луны кладет узоры
На морозное стекло.
Сердца трепетные взоры
Ищут правды, видят зло.
Нет отрады, нет привета
Вне Земли и на Земле,
В царстве солнечного света,
И в холодной лунной мгле.
Мир молчит, а сердце внемлет,
Мчатся годы и века,
Не заснет и не задремлет
Неустанная тоска.
В Небесах плывут Светила
Безутешной чередой,
И бессменно и уныло
Тучи стелются грядой.
Зло с добром, печаль с мечтою
Нераздельная семья,
И бесцельной Красотою
Вспыхнул светоч Бытия.
И как будто кто-то тонет
В этой бездне мировой,
Кто-то плачет, кто-то стонет
Полумертвый, но живой.
И бегут, бегут мгновенья,
Новый вечер вновь погас,
И настойчивы мученья
В этот поздний горький час.
И напрасно ищут взоры
Разгадать добро и зло.
И Луна кладет узоры
На морозное стекло.
Короли, и валеты, и тройки!
Вы так ласково тешите ум:
От уверенно-зыбкой постройки
До тоскливо замедленных дум
Вы так ласково тешите ум,
Короли, и валеты, и тройки! В вашей смене, дразнящей сердца,
В вашем быстро мелькающем крапе
Счастье дочери, имя отца,
Слово чести, поставленной на-пе,
В вашем быстро мелькающем крапе,
В вашей смене, дразнящей сердца… Золотые сулили вы дали
За узором двойных королей,
Когда вами невестам гадали
Там, в глуши, за снегами полей,
За узором двойных королей
Золотые сулили вы дали… А теперь, из потемок на свет
Безнадежно ложася рядами,
Равнодушное да или нет
Повторять суждено вам годами,
Безнадежно ложася рядами
Из зеленых потемок на свет.
Увидеть с улицы грохочущей
Вершины снежных гор, —
Неизъяснимое пророчащий
Зазубренный узор;
Отметить монастырь, поставленный
На сгорбленный уступ.
И вдоль реки, снегами сдавленной,
Ряд кипарисных куп;
Вступив в толпу многоодежную,
В шум разных языков,
Следить чадру, как дали, снежную,
Иль строгий ход волов;
Смотреть на поступи верблюжие
Под зеркалом-окном,
Где эталажи неуклюжие
Сверкают серебром;
Пройдя базары многолюдные,
С их криком без конца,
Разглядывать остатки скудные
Грузинского дворца;
В мечтах восставить над обломками
Пленителен: молвы:
Тамары век, с делами громкими,
И век Саят-Новы;
Припоминать преданья пестрые,
Веков цветной узор, —
И заглядеться вновь на острые
Вершины снежных гор.
Зеленый диск явил свои узоры
С разбегом тонких вытканных лучей,
И в звучном сердце стало вдруг звончей,
Узор стиха в ответ на те уборы.
Там были срывы, кратеры, и горы,
Мельканья копий, веянье мечей,
Был светлый спор, гадало сердце: «Чей?»
И мнилось, что ответ возникнет скорый.
Волна волшебств зеленых за волной.
Уснули тигры в мраморном чертоге.
Окончен день. И утомился зной.
На сердце — сердце нежной шло войной.
И этот щит в боях, где бьются боги,
Мы в наших днях всегда зовем — Луной.
На кривеньких ножках заморыши-детки!
Вялый одуванчик у пыльного пня!
И старая птица, ослепшая в клетке!
Я скажу! Я знаю! Слушайте меня! В сафировой башне златого чертога
Королевна Гульда, потупивши взор,
К подножью престола для Господа Бога
Вышивает счастья рубинный узор.Ей служат покорно семь черных оленей,
Изумрудным оком поводят, храпят,
Бьют оземь копытом и ждут повелений,
Ждут, куда укажет потупленный взгляд.Вот взглянет — и мчатся в поля и долины.
К нам, к слепым, к убогим, на горе и страх!
И топчут и колют, и рдеют рубины —
Капли кроткой крови на длинных рогах… Заморыши-детки! Нас много! Нас много,
Отданных на муки, на смерть и позор,
Чтоб вышила счастья к подножию Бога
Королевна Гульда рубинный узор!
(В Симферополе летом)
Камни млеют в истоме,
Люди залиты светом,
Есть ли города летом
Вид постыло-знакомей?
В трафарете готовом
Он — узор на посуде…
И не все ли равно вам:
Камни там или люди?
Сбита в белые камни
Нищетой бледнолицей,
Эта одурь была мне
Колыбелью-темницей.
Коль она не мелькает
Безотрадно и чадно,
Так, давя вас, смыкает,
И уходишь так жадно
В лиловатость отсветов
С высей бледно-безбрежных
На две цепи букетов
Возле плит белоснежных.
Так, устав от узора,
Я мечтой замираю
В белом глянце фарфора
С ободочком по краю.
По отвесному берегу моря маленькой Эстии,
Вдоль рябины, нагроздившей горьковатый коралл,
Где поющие девушки нежно взор заневестили,
Чья душа целомудренней, чем берëзья кора,
По аллее, раскинутой над черной смородиной,
Чем подгорье окустено вплоть до самой воды,
Мы проходим дорогою, что не раз нами пройдена,
И все ищем висячие кружевные сады...
И все строим воздушные невозможные замки
И за синими птицами неустанно бежим,
Между тем как по близости - ласточки те же самые,
Что и прошлый раз реяли, пеночки и стрижи.
Нет, на птицу, на синюю, не похожа ты, ласточка,
На палаццо надземное не похожа изба.
Дай рябины мне кисточку, ненаглядная Эсточка,
Ту, что ветер проказливо и шутя колебал...
Прекрасна ты, осенняя пора!
Задумчивой природы увяданье,
Седой туман в час раннего утра,
Лучей и птиц прощальная игра —
Всё будит грусть и сны очарованья!
Прекрасна ты, осенняя пора!
От детских лет печальный северянин —
Люблю я шум захолодавших вод
И сонный лес, когда он зарумянен
Дыханием осенних непогод.
Войду ли в сад — там смолкли птичьи хоры;
Он весь поник — в нем поздние цветы
Облечены в последние уборы,
И ярче их махровые узоры
Пред бедностью грядущей наготы!
Войду ли я в редеющие рощи, —
Прозрачные, багрянцами горя,
Они молчат: их дремлющие мощи
Уж обожгла сентябрьская заря!..
Пойду ль к реке — высоко ходят волны,
Суров, тяжел свинцовый их набег…
И тихою гармониею полны
Мои мечты, исполненные нег…
Живей встают забытые утраты,
Но не гнетут, не мучают оне,
Неясные, как сны, как ароматы,
Рожденные в осенней тишине.
Вновь кроткое доступно примиренье,
Вновь нежная слеза туманит взор…
И жизнь ясна, как светлое виденье,
Как милых строк разгаданный узор…
Горит свод неба, ярко-синий;
Штиль по морю провел черты;
Как тушь, чернеют кроны пиний;
Дыша в лицо, цветут цветы;
Вас кроют плющ и сеть глициний,
Но луч проходит в тень светло.
Жгла вас любовь, желанье жгло…
Ты пал ли ниц, жрец, пред святыней?
Вы, вновь вдвоем, глухой пустыней
Шли — в глуби черной пустоты;
Месила мгла узоры линий;
Рвал ветер шаткие кусты.
Пусть горек шепот. Ты с гордыней
На глас ответил: «Все прошло!..»
Потом, один, подъяв чело,
Упал ты ниц, жрец, пред святыней?
Б саду блестит на ветках иней,
Льды дремлют в грезах чистоты.
Ряд фолиантов; Кант и Плиний;
Узоры цифр; бумаг листы…
Пусть день за днем — ряд строгих скиний,
Мысль ширит мощное крыло…
Познав, что есть, что быть могло,
Ты ниц упал, жрец, пред святыней?
Восторгов миг и миг уныний! —
Вас вяжут в круг одной мечты!
Всё — прах. Одно лишь важно: ты
Упал ли ниц, жрец, пред святыней?
Каждый миг отдавая себя,
как струна отдается смычку,
милый друг, я любил не тебя,
а свою молодую тоску!
И рассудок и сердце губя,
в светлых снах неразлучен с тобой,
милый друг, я любил не тебя,
а венок на тебе голубой!
Я любил в тебе вешний апрель,
тишину необсохших полей,
на закате пастушью свирель,
дымку дня и прозрачность ночей.
Я любил в тебе радостный май,
что на легкой спине облаков
прилетает напомнить нам Рай
бесконечным узором цветов.
В мгле осенней твой горестный взгляд
я любил, как старинный портрет,
и с портрета столетья глядят.
в нем раздумий означился след.
Я в тебе полюбил первый снег
и пушистых снежинок игру,
и на льду обжигающий бег,
и морозный узор поутру.
Я в тебе полюбил первый бал,
тихой люстры торжественный свет,
и в кругах убегающий зал,
и на всем бледно-розовый цвет.
Кто же отнял у сердца тебя,
кто насмешливо тайну раскрыл,
что, в тебе целый мир полюбя,
я тебя никогда не любил?
1.
Тоска отшумевшей грозыСердце ль не томилося
Желанием грозы,
Сквозь вспышки бело-алые?
А теперь влюбилося
В бездонность бирюзы,
В ее глаза усталые.Все, что есть лазурного,
Излилося в лучах
На зыби златошвейные,
Все, что там безбурного
И с ласкою в очах, —
В сады зеленовейные.В стекла бирюзовые
Одна глядит гроза
Из чуждой ей обители…
Больше не суровые,
Печальные глаза,
Любили ль вы, простите ли?
2.
Тоска припоминанияМне всегда открывается та же
Залитая чернилом страница.
Я уйду от людей, но куда же,
От ночей мне куда схорониться? Все живые так стали далеки,
Все небытное стало так внятно,
И слились позабытые строки
До зари в мутно-черные пятна.Весь я там в невозможном отсвете,
Где миражные буквы маячут…
…Я люблю, когда в доме есть дети
И когда по ночам они плачут.
3.
Тоска белого камня (В Симферополе летом)Камни млеют в истоме,
Люди залиты светом,
Есть ли города летом
Вид постыло-знакомей? В трафарете готовом
Он — узор на посуде…
И не все ли равно вам:
Камни там или люди? Сбита в белые камни
Нищетой бледнолицей,
Эта одурь была мне
Колыбелью-темницей.Коль она не мелькает
Безотрадно и чадно,
Так, давя вас, смыкает,
И уходишь так жадноВ лиловатость отсветов
С высей бледно-безбрежных
На две цепи букетов
Возле плит белоснежных.Так, устав от узора,
Я мечтой замираю
В белом глянце фарфора
С ободочком по краю.
Начертивши ножом
Круговую черту,
Углем ее обведя,
И зажженной лучиной как глазом змеиным глядя.
В полночасьи ночном,
И зажженной лучиной, сосновой, отрезанный круг свой святя,
Озаряя свою круговую черту,
Я в молчаньи узоры заклятья, узоры проклятья плету
Смерть заклинаю, — не белую, — черную,
Желтую, серую, красную,
Смерть я зову, отвергаю,
Зарок налагаю
На рабыню подвластную,
Смерть, уходи,
В сказку мою, в сказку жизни узорную,
Смерть, не гляди,
Смерть заклинаю я красную,
От убийства, бесчасную,
Смерть заклинаю я черную,
От бесчестья, позорную,
Смерть заклинаю я желтую, Смерть пожелтевшую,
С жизнью живущую, с жизнью от лет ослабевшею,
Смерть заклинаю ползучую, серую,
Мутною тучей встающую,
Чтоб закрыть, заслонить Красоту с жизнелюбящей верою,
Серо-гнетущую,
Самую тяжкую, самую в жизнях обычную,
Соки в расцветностях пьющую,
Тяжесть кошмарных повторностей, тускло растущую,
С силой дневной, ежедневной, недельной, годичною,
В плоскости все забывающей, краски стирающей,
Счета не знающей,
Счета не знающей,
Незнакомой с какой бы то ни было мерою,
Смерть заклинаю я серую,
Чтоб в сад мой, в расцветнои различности дней,
Когда я прослушаю песнь полнозвонности,
Когда охвачу все пределы я, —
В своей непреклонности,
В освежительной силе своей,
Пришла ко мне, белая, белая,
Та, в нагорной одежде, что Смертью зовется, равно, меж людей,
Но кого я Свободой, и Новою Жизнью зову
в многострунностях песни моей.
(Баллада).
Кто знает клятву лэди Норы:
— Скорей падут леса и горы,
Скорей затмится свет дневной,
Чем стану графа я женой!
Ценой безчисленных владений
И драгоценных украшений
И всех земель его ценой,—
Останься мы вдвоем на свете,
В своем уверена обете—
Не буду я его женой!—
— Не верьте клятвам никогда;
Сегодня: нет! а завтра: да!—
Сказал шутя Дуглас маститый.
— Обеты будут позабыты;
И прежде, чем на склонах гор
Цветущий вереска узор
Покроют снежные узоры—
Из уст прекрасной лэди Норы
Услышит граф ответ иной
И назовет ее женой.—
— Скорей, воскликнула она,
— Изсякнет моря глубина,
Скорее лебедь белокрылый
Окажется в гнезде орла,
И в ночь обрушится скала;
Скорей пред вражескою силой
Бежит позорно клан родной,
Забыв навек о славе ратной,
И потечет волна обратно,
Чем стану графа я женой!—
Попрежнему у светлых вод,
Где пышно лилия цветет,
Гнездо свивает лебедь белый;
Попрежнему безумно смелы
Бойцы Шотландии родной,
И над морскою глубиной
Вздымаются как прежде, горы…
Но что же клятва лэди Норы?..
Она дала обет иной:
Быть графу доброю женой!
(Баллада)
Кто знает клятву леди Норы:
— Скорей падут леса и горы,
Скорей затмится свет дневной,
Чем стану графа я женой!
Ценой бесчисленных владений
И драгоценных украшений
И всех земель его ценой, —
Останься мы вдвоем на свете,
В своем уверена обете —
Не буду я его женой! —
— Не верьте клятвам никогда;
Сегодня: нет! а завтра: да! —
Сказал шутя Дуглас маститый.
— Обеты будут позабыты;
И прежде, чем на склонах гор
Цветущий вереска узор
Покроют снежные узоры —
Из уст прекрасной леди Норы
Услышит граф ответ иной
И назовет ее женой. —
— Скорей, воскликнула она,
— Иссякнет моря глубина,
Скорее лебедь белокрылый
Окажется в гнезде орла,
И в ночь обрушится скала;
Скорей пред вражескою силой
Бежит позорно клан родной,
Забыв навек о славе ратной,
И потечет волна обратно,
Чем стану графа я женой! —
По-прежнему у светлых вод,
Где пышно лилия цветет,
Гнездо свивает лебедь белый;
По-прежнему безумно смелы
Бойцы Шотландии родной,
И над морскою глубиной
Вздымаются как прежде, горы…
Но что же клятва леди Норы?..
Она дала обет иной:
Быть графу доброю женой!
1895 г.
Я в горы ушел изумрудною ночью,
В безмолвье снегов и опаловых льдин...
И в небе кружились жемчужные клочья,
И прыгать мешал на ремне карабин...
Меж сумрачных пихт и берез шелестящих
На лыжах скользил я по тусклому льду,
Где гномы свозили на тачках скрипящих
Из каменных шахт золотую руду...
Я видел на глине осыпанных щебней
Медвежьих следов перевитый узор,
Хрустальные башни изломанных гребней
И синие платья застывших озер...
И мерзлое небо спускалось все ниже,
И месяц был льдиной над глыбами льдин,
Но резко шипели шершавые лыжи,
И мерно дрожал на ремне карабин...
В морозном ущелье три зимних недели
Я тяжкой киркою граниты взрывал,
Пока над обрывом, у сломанной ели,
В рассыпанном кварце зажегся металл...
И гасли полярных огней ожерелья,
Когда я ушел на далекий Восток...
И встал, колыхаясь, над мглою ущелья
Прозрачной весны изумрудный дымок...
Я в город пришел в ускользающем мраке,
Где падал на улицы тающий лед.
Я в лужи ступал. И рычали собаки
Из ветхих конур, у гниющих ворот...
И там, где фонарь над дощатым забором
Колышется в луже, как желтая тень,
Начерчены были шершавым узором
На вывеске буквы «Бегущий Олень».
И там, где плетет серебристые сетки
Над визгом оркестра табачный дымок,
Я бросил у круга безумной рулетки
На зелень сукна золотистый песок...
А утром, от солнца пьяна и туманна,
Огромные бедра вздымала земля...
Но шею сжимала безмолвно и странно
Холодной змеею тугая петля.
Юноша Месяц и Девушка Солнце знают всю длительность мира,
Помнят, что было безветрие в щели, в царство глухого Имира.
В ночи безжизненно-злого Имира был Дымосвод, мглистый дом,
Был Искросвет, против Севера к Югу, весь распаленный огнем.
Щель была острая возле простора холода, льдов, и мятели,
Против которых, в багряных узорах, капли пожара кипели.
Выдыхи снега, несомые вьюгой, мчались до щели пустой,
Рдяные вскипы, лизнувши те хлопья, пали, в капели, водой.
Так из касания пламени с влагой вышли все разности мира,
Юноша Месяц и Девушка Солнце помнят рожденье Имира.
Капля за каплей сложили огромность больше всех гор и долин,
Лег над провальною щелью тяжелый льдов и снегов исполин.
Не было Моря, ни трав, ни песчинок, все было мертвой пустыней,
Лишь белоснежная диво-корова фыркала, нюхая иней.
Стала лизать она иней соленый, всюду был снег широко,
Вымя надулось, рекой четверною в мир потекло молоко.
Пил, упивался Имир неподвижный, рос от обильнаго пира,
После, из всех его членов разятых, выросли области мира.
Диво-корова лизала снежинки, соль ледовитую гор,
В снеге означились первые люди, Бурэ и сын его Бор.
Дети красиваго Бора убили злого снегов исполина,
Кости Имира остались как горы, плоть его стала равнина.
Мозг его тучи, и кровь его Море, череп его небосвод,
Брови угрознаго стали Мидгардом, это Срединный Оплот.
Прежде все было безтравно, безводно, не было зверя, ни птицы,
Раньше без тропок толкались, бродили спутанно звезд вереницы.
Дети же Бора, что стали богами, Один, и Виле, и Ве,
Звездам велели, сплетаясь в узоры, лить серебро по траве.
Радуга стала Дрожащей Дорогой для проходящих по выси,
В чащах явились медведи и волки и остроглазыя рыси.
Ясень с осиной, дрожа, обнимались, лист лепетал до листа,
Один велел им быть мужем с женою, первая встала чета.
Корни свои чрез миры простирая, высится ствол Игдразила,
Люди как листья, увянут, и снова сочная тешится сила.
Быстрая белка мелькает по веткам, снов паутинится нить,
Юноша Месяц и Девушка Солнце знают, как любо любить.
Скоро двенадцатый час.
Дышут морозом узоры стекла.
Свечи, как блески неведомых глаз,
Молча колдуют. Сдвигается мгла.
Стынут глубинно, и ждут зеркала.
Скоро двенадцатый час.
Взглянем ли мы без испуга на то,
Что наколдует нам льдяность зеркал?
Кто за спиной наклоняется? Что?
Прерванный пир, и разбитый бокал.
Что-то мне шепчет: „Не то! О, не то!
Жди. И гляди. Есть в минутах—разсказ.
Нужно разслышать. Постой.
Ты наклонен над застывшей водой.
Зреет двенадцатый час.“
Вот проясняется льдяность глубин.
Город, воздвигнутый властной мечтой.
Город, с холодной его нищетой.
Сильные—вместе. Безсильный—один.
Слабые—вместе, но тяжестью льдин
Сильные их придавили, и лед
Волосы поднял на нищих, кует
Крышу над черепом. Снежность седин.
Тени свободныя пляшут на льду.
Все замутилось. Постой. Подожду.
Что это в небе? Вон там?
Солнце двойное. Морозный простор.
В Городе, там, по церквам, по крестам.
Солнце бросает обманный узор.
Солнце—двойное! Проклятие нам!
Кто-то велел площадям,
Улицам кто-то велел
Быть западнями. Какой-то намечен предел.
Сонмы голодных, возжаждавших душ.
Сонмы измученных тел.
Клочья растерзанных. В белом—кровавости луж.
Кто-то, себя убивая, в других направляет прицел.
Дети в узорах ветвей.
Малыя птицы людския смеются под рокотом пуль.
Сад—в щебетании малых детей.
Точно—горячий Июль.
Точно—не льдяный Январь.
„Царь!“ припевают они, и хохочут над страшными. „Царь!“
„Сколько нам пляшущих пуль!“
„Царь!“ припевают, и с ветки на ветку летят.
Святочный праздник—для всех.
Разве не смех?
Вместо листов,
Мозгом младенческим ветки блестят.
Разве не смех?
Вместо цветов,
Улицы свежею кровью горят.
Сколько утех! Радость и смех!
Святочный праздник для всех.
Пляска! Постой!
Больно глазам. Ослепителен блеск.
Что за звенящий разрывчатый треск?
Лед разломился под жаркой кипящей водой.
Чу! Наводнение! Город не выдержит. Скрепа его порвалась.
Зеркало падает. Сколько валов!
Сколько поклявшихся глаз!
Это—двенадцатый час!
Это—двенадцать часов!
— Колдунья, мне странно так видеть тебя.
Мне люди твердили, что ты
Живешь — беспощадно живое губя,
Что старые страшны черты:
Ты смотришь так нежно, ты манишь, любя,
И вся ты полна красоты. —
«Кто так говорил, может, был он и прав:
Жила я не годы, — всегда.
И много безумцев, свой ум потеряв,
Узнали все пытки, — о, да!
Но я как цветок расцветаю меж трав,
И я навсегда — молода».
— Колдунья, Колдунья, твой взор так глубок,
Я вижу столетья в зрачках.
Но ты мне желанна. Твой зыбкий намек
В душе пробуждает не страх.
Дай счастье с тобой хоть на малый мне срок,
А там — пусть терзаюсь в веках. —
«Вот это откроет блаженство для нас,
Такие слова я люблю.
И если ты будешь бессмертным в наш час,
Я счастие наше продлю.
Но, если увижу, что взор твой погас,
Я тотчас тебя утоплю».
Я слился с Колдуньей, всегда молодой,
С ней счастлив был счастьем богов.
Часы ли, века ли прошли чередой?
Не знаю, я в бездне был снов.
Но как рассказать мне о сладости той?
Не в силах. Нет власти. Нет слов.
— Колдунья, Колдунья, ты ярко-светла,
Но видишь, я светел, как ты.
Мне ведомы таинства Блага и Зла,
Не знаю лишь тайн Красоты.
Скажи мне, как ткани свои ты сплела,
И как ты зажгла в них цветы? —
Колдунья взглянула так страшно-светло.
«Гляди в этот полный стакан».
И что-то, как будто, пред нами прошло,
Прозрачный и быстрый туман.
Вино золотое картины зажгло,
Правдивый возник в нем обман.
Как в зеркале мертвом, в стакане вина
Возник упоительный зал.
Колдунья была в нем так четко видна,
На ткани весь мир оживал.
Сидела она за станком у окна,
Узор за узором вставал.
Не знаю, что было мне страшного в том,
Но только я вдруг побледнел.
И страшно хотелось войти мне в тот дом,
Где зал этот пышный блестел.
И быть как Колдунья, за странным станком,
И тот же изведать удел.
Узор за узором живой Красоты
Менялся все снова и вновь.
Слагались, горели, качались цветы,
Был страх в них, была в них любовь.
И между мгновеньями в ткань с высоты
Пурпурная падала кровь.
И вдруг я увидел в том светлом вине,
Что в зале ковры по стенам.
Они изменялись, почудилось мне,
Подобно причудливым снам.
И жизнь всем владела на левой стене,
Мир справа был дан мертвецам.
Но что это, что там за сон бытия?
Войною захваченный стан.
Я думал, и мысль задрожала моя,
Рой смертных был Гибели дан.
Там были и звери, и люди, и я! —
И я опрокинул стакан.
Что сделал потом я? Что думал тогда?
Что было, что стало со мной?
Об этом не знать никому никогда
Во всей этой жизни земной.
Колдунья, как прежде, всегда — молода,
И разум мой — вечно с весной.
Колдунья, Колдунья, раскрыл твой обман
Мне страшную тайну твою.
И красные ткани средь призрачных стран
Сплетая, узоры я вью.
И весело полный шипящий стакан
За жизнь, за Колдунью я пью!
Безмолвно она под землею таится,
Ей Солнце и Небо, там в сумраке, снится,
И нежная к Солнцу сумеет прорыться,
Пещеры сплотит в города.
Застынет, и дремлет, над горной вершиной,
И дрогнет, услышавши возглас звериный,
От крика проснется, сорвется лавиной,
И вихрем несется Беда.
Беззвучна в колодцах, в прозрачных озерах,
Безгласна во влажных ласкающих взорах,
Но в снежных узорах таится в ней шорох
И звонкое вскрытие льда.
Превратившись в снега, заключившись в усладу молчанья,
Расстилаясь застывшей студеной немой пеленой,
От зеленой Луны принимая в снежинки мерцанья,
В первозданность Вода возвращается теплой весной.
И играет волной,
И бежит, и поет.
И горит белизной
Уплывающий лед.
Нарастанием вод
Затопляет луга.
Все победно возьмет,
Все зальет берега.
Как раздольна игра
Водопольной волны.
Но шепнули «Пора!»
Уходящие сны.
И речной глубины
Установлен размер.
Все цветы зажжены,
Пышен праздник Весны,
В нем лучи сплетены
Отдаленнейших сфер.
Все приняло свой вечный вид,
Лик озера зеркально спит,
Безгласно дремлет гладь затона.
О бесконечности услад
Поет бессмертный водопад,
Ключи бегут по скатам склона.
И рек причудливый узор
Лелейной сказкой нежит взор,
Их вид спокоен и беззвучен,
И тот узор светло сплетен,
В серебряный, в хрустальный сон,
Среди уклончивых излучин.
И без конца поют ручьи,
И нежат душу в забытьи
Воздушно-сладкою тоскою.
Как разность ярко здесь видна,
Как ясно, что Вода — одна:
Ручей различно-схож с рекою.
И нам преданья говорят:
Ручей с рекой — сестра и брат.
Ручей ласкает слух, влечет нас в отдаленье,
Ручей журчит, звучит, баюкает, поет.
Река лелеет глаз, дает успокоенье
Движеньем медленным безмолвствующих вод.
Ручей, как чаровник, дремотно шепчет, манит,
Ручей гадает нам, и вкрадчиво зовет.
Река наш зыбкий дух яснит, а не туманит
Успокоительным теченьем светлых вод.
Ручей нам говорит: «Люби! Люби! Люби же!»
Но в нем не отражен глубокий небосвод.
Кто в реку заглянул, тот Небо видит ближе,
Лазури хочется безмолвствующих вод.
Скоро двенадцатый час.
Дышат морозом узоры стекла.
Свечи, как блески неведомых глаз,
Молча колдуют. Сдвигается мгла.
Стынут глубинно и ждут зеркала.
Скоро двенадцатый час.
Взглянем ли мы без испуга на то,
Что наколдует нам льдяность зеркал?
Кто за спиной наклоняется? Что?
Прерванный пир и разбитый бокал.
Что-то мне шепчет: «Не то! О, не то!
Жди. И гляди. Есть в минутах — рассказ.
Нужно расслышать. Постой.
Ты наклонен над застывшей водой.
Зреет двенадцатый час.»
Вот проясняется льдяность глубин.
Город, воздвигнутый властной мечтой.
Город, с холодной его нищетой.
Сильные — вместе. Бессильный — один.
Слабые — вместе, но тяжестью льдин
Сильные их придавили, и лед
Волосы поднял на нищих, кует
Крышу над черепом. Снежность седин.
Тени свободные пляшут на льду.
Все замутилось. Постой. Подожду.
Что это в небе? Вон там?
Солнце двойное. Морозный простор.
В Городе, там, по церквам, по крестам.
Солнце бросает обманный узор.
Солнце — двойное! Проклятие нам!
Кто-то велел площадям,
Улицам кто-то велел
Быть западнями. Какой-то намечен предел.
Сонмы голодных, возжаждавших душ.
Сонмы измученных тел.
Клочья растерзанных. В белом — кровавости луж.
Кто-то, себя убивая, в других направляет прицел.
Дети в узорах ветвей.
Малые птицы людские смеются под рокотом пуль.
Сад — в щебетании малых детей.
Точно — горячий Июль.
Точно — не льдяный Январь.
«Царь!» — припевают они и хохочут над страшными. «Царь!»
«Сколько нам пляшущих пуль!»
«Царь!» — припевают и с ветки на ветку летят.
Святочный праздник — для всех.
Разве не смех?
Вместо листов,
Мозгом младенческим ветки блестят.
Разве не смех?
Вместо цветов,
Улицы свежею кровью горят.
Сколько утех! Радость и смех!
Святочный праздник для всех.
Пляска! Постой!
Больно глазам. Ослепителен блеск.
Что за звенящий разрывчатый треск?
Лед разломился под жаркой кипящей водой.
Чу! Наводнение! Город не выдержит. Скрепа его порвалась.
Зеркало падает. Сколько валов!
Сколько поклявшихся глаз!
Это — двенадцатый час!
Это — двенадцать часов!
На занавесках голубых
Химеры вышиты красиво.
Сквозь злость насмешек их пустых
Глядится небо молчаливо.
Язвят их длинные извивы
Покой равнины шерстяной,
Волной прозрачно-голубой
Вниз упадающей лениво…
Химеры эти сердце ранят…
Равнины, суждено ль покой
Найти мне, в ваших плавных тканях?
Вы, ткани добрые, спокойные, как руки,
О, как бы вы могли утишить боль сердец
Отравленных скупым рыданьем муки,
Когда б не заплелся на вас венец
Химерных вышивок, блестящих безобразно
Сквозь шелк и золото отточенных когтей
Размахом крыльев яростно-алмазным…
Химеры, злобные — и выпуклы и резки, —
Кустарники сверкающих камней —
Всползли на плавные поляны занавески.
Они приковывают взгляд
Враждебным блеском в час тревожный,
Мерцаньем трепетным и ложным
Их когти острые горят.
Как звезды из-за хмурой тучи,
Причуды их миражны и летучи…
Чудовища сплетенные из ниток,
Игра затейная, из перламутра свиток,
Из блестков золота, закованных в узоре,
Скажите: отчего боюсь я взлетов их
И глаз, подобных гроздьям молний в море,
Вонзающимся в волны, словно крик?
Зачем они скользнули в ткани,
Такие четкие? Ужель, — чтоб душу ранить
На занавесках старых, плавных
Я различал в былые дни
Цветы, каких-то птиц забавных,—
И, светло-алые, они
В садах из шелка пролетали,
И в сердце, полное печали,
Покой и радость проливали…
На голубых и молчаливых,
Как небо, занавесках этих
Вдруг злобно выросли извивы
Химер… О, кто же мне ответит:
Зачем они пронзили ткани?
Узор кошмарный душу ранит…
Душа в плену у шелковистых
Чудовищ этих золотистых.
Когтистым клювом злобной пасти
Душа разорвана на части…
Под взмахом их огнистых крылий
Душа в агонии бессилий…
Мои ль безумства и печали
На занавесках здесь восстали?
О, пытка ужаса!.. Терзанья
Невыразимого страданья:
Моя душа заключена
В лохмотья этой занавески,
Что блесток пагубных полна…
Так… Четко-выпуклы и резки,
Химеры вышиты по ткани голубой, —
Они качаются размерно, как прибой…
Бессилен я… Все безнадежно-грозно…
Мне не найти покоя, — слишком поздно!
В старинном замке Джэн Вальмор,
Красавицы надменной,
Толпятся гости с давних пор,
В тоске беспеременной:
Во взор ее лишь бросишь взор,
И ты навеки пленный.
Красивы замки старых лет.
Зубцы их серых башен
Как будто льют чуть зримый свет,
И странен он и страшен,
Немым огнем былых побед
Их гордый лик украшен.
Мосты подъемные и рвы, —
Замкнутые владенья
Здесь ночью слышен крик совы,
Здесь бродят привиденья.
И странен вздох седой травы
В час лунного затменья.
В старинном замке Джэн Вальмор
Чуть ночь — звучат баллады
Поет струна, встает укор,
А где-то водопады,
И долог гул окрестных гор,
Ответствуют громады.
Сегодня день рожденья Джэн.
Часы тяжелым боем
Сзывают всех, кто взят ей в плен,
И вот проходят роем
Красавцы, Гроль и Ральф, и Свен,
По сумрачным покоям.
И нежных дев соседних гор
Здесь ярко блещут взгляды,
Эрглэн, Линор, и ясен взор
Пышноволосой Ады, —
Но всех прекрасней Джэн Вальмор,
В честь Джэн звучат баллады.
Певучий танец заструил
Медлительные чары.
Пусть будет с милой кто ей мил,
И вот кружатся пары
Но бог любви движеньем крыл
Сердцам готовит кары.
Да, взор один на путь измен
Всех манит неустанно.
Все в жизни дым, все в жизни тлен,
А в смерти все туманно.
Но ради Джэн, о, ради Джэн,
И смерть сама желанна.
Бьет полночь. — «Полночь!» — Звучный хор
Пропел балладу ночи. —
«Беспечных дней цветной узор
Был длинен, стал короче» —
И вот у гордой Джэн Вальмор
Блеснули странно очи.
В полночный сад зовет она
Безумных и влюбленных,
Там нежно царствует Луна
Меж елей полусонных,
Там дышит нежно тишина
Среди цветов склоненных.
Они идут, и сад молчит,
Прохлада над травою,
И только здесь и там кричит
Сова над головою,
Да в замке музыка звучит
Прощальною мольбою.
Идут Но вдруг один пропал,
Как бледное виденье,
Другой холодным камнем стал,
А третий — как растенье.
И обнял всех незримый вал
Волненьем измененья.
Под желтой дымною Луной,
В саду с травой седою,
Безумцы, пестрой пеленой,
И разной чередою,
Оделись формою иной
Пред девой молодою.
Исчезли Гроль и Ральф, и Свен
Среди растений сада.
К цветам навек попали в плен
Эрглэн, Линор и Ада.
В глазах зеленоглазой Джэн —
Змеиная отрада.
Она одна, окружена
Тенями ей убитых.
Дыханий много пьет она
Из этих трав излитых.
В ней — осень, ей нужна весна
Восторгов ядовитых.
И потому, сплетясь в узор,
В тоске беспеременной,
Томятся души с давних пор,
Толпой навеки пленной,
В старинном замке Джэн Вальмор,
Красавицы надменной.