Бог дал мне свет ума: я истины искал,
И видел ложь везде — светильник погашаю.
Бог дал мне сердце: я страдал,
И богу сердце возвращаю.
Месяц серпом умирающим
Смутно висит над деревьями;
Тени встают умоляюще,
Тянутся ветви виденьями.
Зданья одеты туманами,
Линии гаснут мучительно,
Люди — как призраки странные,
Конки скользят так таинственно.
Мир непонятно-пугающий,
Чуждая взорам вселенная!
— Месяц, лишь ты, умирающий,
Вечно твердишь неизменное.
15 декабря 1897
Точно призрак умирающий,
На степи ковыль качается,
Смотрит месяц догорающий,
Белой тучкой омрачается.И блуждают тени смутные
По пространству неоглядному,
И, непрочные, минутные,
Что-то шепчут ветру жадному.И мерцание мелькнувшее
Исчезает за туманами,
Утонувшее минувшее
Возникает над курганами.Месяц меркнет, омрачается,
Догорающий и тающий,
И, дрожа, ковыль качается,
Точно призрак умирающий.
На уснувшую Зюлейму
Льются слезы, слезы муки,
И поток их орошает
Беломраморные руки.
На уснувшую Зюлейму
Кровь моя по капле льется;
И во сне Зюлейма стонет,
И ее сердечко бьется.
Ах, страдание безмолвно.
От него слов не добиться;
У него есть только слезы,
Да из раны кровь сочится.
Солнца, счастья шел искать…
Наг и плох вернулся вспять,
И белье и упованья
Истаскал в своем скитаньи.
Скуден силой, худ лицом…
Но — утешься! близок дом.
Как у матери любимой,
Сладко спать в земле родимой.
А иной в пути стал хром —
Не вернется в отчий дом,
Плачет в горе безутешном…
Боже! Смилуйся над грешным!
Как странно, как страшно в бездонной Вселенной,
Томясь ежечасно, всечасно тону́,
Я смертью захвачен, я тёмный, я пленный.
Я в пытке бессменной иду в глубину.
Один я родился, один умираю,
И в смерти живу бесконечно один.
К какому иду я безвестному краю?
Не знаю, не знаю, я — в страхах глубин.
Я знаю, есть Солнце, там в высях, там где-то,
Но я навсегда потерял красоту.
Я мёртвая тяжесть, — от вольного лета,
От счастья и света иду в темноту.
Восходящее Солнце, умирающий Месяц,
Каждый день я люблю вас и жду.
Но сильнее, чем Месяц, и нежнее, чем Солнце,
Я люблю Золотую Звезду.
Ту звезду золотую, что мерцает стыдливо
В предрассветной мистической мгле,
И в молчаньи вечернем, холодна и прекрасна,
Посылает сияние Земле.
Тем, кто днем утомился и враждой и заботой,
Этот блеск о любви говорит,
Для того, кто во мраке тосковал беспросветно,
Он с высот упованьем горит.
Оттого так люблю я ту Звезду-Чаровницу
Я живу между ночью и днем,
От нее мое сердце научилося брезжить
Не победным, но нежным огнем.Год написания: без даты
Я душой умирающей
Жизни рад и не рад,
И от бури взывающей
Не ищу я оград.
Я беспечной улыбкою
Отвечаю грозе,
И покорностью зыбкою
Я подобен лозе.
Верю сказке божественной,
Вижу дивные сны.
Что мне радость торжественной
Нерастленной весны!
Что мне звёзды небесные,
Их таинственный строй!
Что мне торжища тесные
И телец золотой!
Горько пахнет известкою
В переулке моём.
Я дорогою жёсткою
Пробираюсь в мой дом.
Там дыхание ладана
Все мерещится мне.
Там святыня угадана
В неземной тишине.
Бесконечность страдания
В тех стенах вмещена,
И тоска умирания,
Как блаженство, ясна.
Бушует вьюга и взметает
Вихрь над слабеющим костром;
Холодный снег давно не тает,
Ложась вокруг огня кольцом.Но мы, прикованные взглядом
К последней, черной головне,
На ложе смерти никнем рядом,
Как в нежном и счастливом сне.Пусть молкнут зовы без ответа,
Пусть торжествуют ночь и лед, —
Во сне мы помним праздник света
Да искр безумный хоровод! Ликует вьюга, давит тупо
Нам грудь фатой из серебра, —
И к утру будем мы два трупа
У заметенного костра!
День уж к вечеру склонялся,
Дряхлый лебедь умирал.
Он в тени дерев лежал,
Тихо с жизнию прощался
И при смерти сладко пел.
И над ним сидел уныло
Голубочек сизокрылый,
Слушал пение, смотрел,
Как покойно он кончался,
И грустил и восхищался.
«Что глядишь на старика?»-
Так спросила голубка
Легкомысленная утка.
«Ах! для сердца и рассудка
Смерть его — святой урок! -
Отвечал ей голубок.-
Слышишь, как он сладкогласно
При конце своем поет!
Кто на свете жил прекрасно,
Тот прекрасно и умрет!»
Ужель с землею, с отчим домом
Пора разстаться навсегда —
И навсегда угаснет в сердце
Любовь и честная вражда?
Вот под окном привет прощальный
Деревья шепчут; ветерок,
Ко мне ворвавшись, весть приносит,
Что час заката недалек.
Родимых гор моих вершины!
Не раз, бывало, думал я:
«О, если б крылья, чтоб над вами
Лететь в надзвездные края!»
Но вот, когда явились крылья
И нет лететь туда преград,
Неизяснимое томленье
К земле влечет меня назад.
Ты, взором гения поэта,
В порыве творческой мечты,
Искавший жадно красоты
И жаждавший душою света, —
Простись с земною суетой.
Ничтожно все: и жизнь и слава.
— Любовь?.. Но в чаше золотой
Таится горькая отрава.
Подобно древним божествам,
Плененный гордою свободой,
Покинь и ты свой тесный храм,
Чтоб слиться с матерью природой.
Оплакан будешь ты, поэт,
И признаваем или нет
Своим пустым и жалким веком —
Завиден жребий твой! Не знать,
Не чувствовать, не сознавать,
Стыда родиться человеком!
1894 г.
Господи! Господи!
Блуждаю один, как челнок,
Безумцем в туман направляемый,
Один, без любви, сожигаемый
Мучительным пламенем грез!
О, страшно стоять одному
На кручи заоблачной,
Стоять одному в беспредельности!
Туманы проходят у ног,
Орлы ко мне редко возносятся,
Как плесень, у грани снегов умирающий мох.
Есть блаженство — не знать и забыть!
Есть блаженство — в толпе затеряться!
Есть блаженство — скалой неоформленной быть
И мхом, этим мхом умирающим!
О, зачем я не сумрачный мох!
О, зачем я не камень дорожный!
Если бы был я пурпуровым маком!
Как на стебле я сладко качался б!
С бабочкой, севшей на венчик, качался,
Светом зари наслаждался,
Солнцем, и тенью, и мраком!
О, если бы был я пурпуровым маком!
О, если бы был я камнем дорожным!
1 декабря 1894
Ранняя осень любви умирающей.
Тайно люблю золотые цвета
Осени ранней, любви умирающей.
Ветви прозрачны, аллея пуста,
В сини бледнеющей, веющей, тающей
Странная тишь, красота, чистота.Листья со вздохом, под ветром, их нежащим,
Тихо взлетают и катятся вдаль
(Думы о прошлом в видении нежащем).
Жить и не жить — хорошо и не жаль.
Острым серпом, безболезненно режущим,
Сжаты в душе и восторг и печаль.Ясное солнце — без прежней мятежности,
Дождь — словно капли струящихся рос
(Томные ласки без прежней мятежности),
Запах в садах доцветающих роз.В сердце родник успокоенной нежности,
Счастье — без ревности, страсть — без угроз.
Здравствуйте, дни голубые, осенние,
Золото лип и осин багрянец! Здравствуйте, дни пред разлукой, осенние!
Бледный — над яркими днями — венец!
Дни недосказанных слов и мгновения
В кроткой покорности слитых сердец!
Заводь спит. Молчит вода зеркальная.
Только там, где дремлют камыши,
Чья-то песня слышится, печальная,
Как последний вздох души.Это плачет лебедь умирающий,
Он с своим прошедшим говорит,
А на небе вечер догорающий
И горит и не горит.Отчего так грустны эти жалобы?
Отчего так бьется эта грудь?
В этот миг душа его желала бы
Невозвратное вернуть.Все, чем жил с тревогой, с наслаждением,
Все, на что надеялась любовь,
Проскользнуло быстрым сновидением,
Никогда не вспыхнет вновь.Все, на чем печать непоправимого,
Белый лебедь в этой песне слил,
Точно он у озера родимого
О прощении молил.И когда блеснули звезды дальние,
И когда туман вставал в глуши,
Лебедь пел все тише, все печальнее,
И шептались камыши.Не живой он пел, а умирающий,
Оттого он пел в предсмертный час,
Что пред смертью, вечной, примиряющей,
Видел правду в первый раз.
Убито все в груди моей:
И к благам суетным стремленье,
И ненависть, и отвращенье
К тому, что зло и гадко; ей
Уж нынче стали даже чужды
Моя нужда, чужие нужды;
Все, все лежит в могильном сне —
И только смерть живет во мне!
Спектакль окончен весь. Завесу
Спустили, и, прослушав пьесу,
Любезный немец — зритель мой,
Идет, зеваючи, домой.
О! милые друзья не глупы:
На их столах дымятся су́пы,
И сядут ужинать они
Среди веселой болтовни.
Ах, древний витязь благородный,
Ах, как ты был глубоко прав,
Из уст Гомера провещав:
Филистер, никуда не годный,
Но света белого жилец,
Счастливей в городишке скромном,
Чем я, Пелид, герой-мертвец,
Владыка в царстве ада темном.
Жил-был отец,
И были у него два сына:
Один сын был умен, другой сын был глупец.
Отцова настает кончина,
И видя свой конец,
Отец
Тревожится, скучает,
Что сына умного на свете покидает.
И говорит ему: ах, сын любезной мой!
С какой
Тоской
Я расстаюсь с тобой,
Что умным я тебя на свете покидаю,
И как ты проживешь не знаю.
Послушай, продолжал: тебя я одного
Наследником всего
Именья оставляю,
А брата твоего
Я от наследства отрешаю:
Оно не нужно для него.
Сын усумнился и не знает
Как речь отцову рассудить.
Но наконец отцу о брате представляет:
А брату чем же жить,
Когда мне одному в наследство
С ево обидою именье получить?
О брате нечево, сказал отец: тужить;
Дурак уж верно сыщет средство
Счастливым в свете быть.
Был отец,
И были у него два сына:
Один сын был умен, другой сын был глупец.
Отцова настает кончина;
И, видя свой конец,
Отец
Тревожится, скучает,
Что сына умного на свете покидает,
А будущей его судьбы не знает,
И говорит ему: «Ах! сын любезный мой,
С какой
Тоской
Я расстаюсь с тобой,
Что умным я тебя на свете покидаю!
И как ты проживешь, не знаю.
Послушай, — продолжал, — тебя я одного
Наследником всего именья оставляю,
А брата твоего
Я от наследства отрешаю:
Оно не нужно для него».
Сын усумнился и не знает,
Как речь отцову рассудить;
Но наконец отцу о брате представляет:
«А брату чем же жить,
Когда мне одному в наследство,
С его обидою, именье получить?»
— «О брате нечего, — сказал отец, — тужить:
Дурак уж верно сыщет средство
Счастливым в свете быть».
Умирая в больнице, тревожно
Шепчет швейка в предсмертном бреду
«Я терпела насколько возможно,
Я без жалоб сносила нужду.
Не встречала я в жизни отрады,
Много видела горьких обид;
Дерзко жгли меня наглые взгляды
Безрассудных пустых волокит.
И хотелось уйти мне на волю,
И хотелось мне бросить иглу, —
И рвалась я к родимому полю,
К моему дорогому селу.
Но держала судьба-лиходейка
Меня крепко в железных когтях.
Я, несчастная, жалкая швейка,
В неустанном труде и слезах,
В горьких думах и тяжкой печали
Свой безрадостный век провела.
За любовь мою деньги давали –
Я за деньги любить не могла;
Билась с горькой нуждой, но развратом
Не пятнала я чистой души
И, трудясь через силу, богатым
Продавала свой труд за гроши…
Но любви моё сердце просило –
Горячо я и честно любила…
Оба были мы с ним бедняки,
Нас обоих сломила чахотка…
Видно, бедный — в любви не находка!
Видно, бедных любить не с руки!..
Я мучительной смерти не трушу,
Скоро жизни счастливой лучи
Озарят истомлённую душу, —
Приходите тогда, богачи!
Приходите, любуйтеся смело
Ранней смертью девичьей красы,
Белизной бездыханного тела,
Густотой тёмно-русой косы!»
«Орел ты мой белый! спустися на дол,
Слети с поднебесья, мой белый орел!
Взгляни: я, Заремба, в крови пред тобой.
Бывало, ты помнишь, в боях удалой,
Телами пандуров тебя я кормил;
Прошу, чтобы службу ты мне сослужил.
Потом пусть добычей орлятам твоим
С кровавым, с отважным я сердцем моим.Пустую лядунку мою ты схвати
И к брату Рамейке скорее лети.
Двенадцать зарядов с собой я носил,
Двенадцать пандуров я ими убил.
Но с ними таился Бенаки-злодей;
Бездушный, боялся он сабли моей, —
Булат неизменный лишь выхватил я,
Он сзади кинжалом ударил меня.Лети, — и родимый за брата отмстит.
И вот еще перстень — в нем яхонт горит —
И шитый узорно платок мой цветной,
Отдай их вернее Милене младой;
И станет мой перстень она целовать,
А слезы узорным платком отирать».
И мчит орел белый в безмолвьи ночном
Лядунку и перстень с узорным платком.И к брату Рамейке орел прилетел;
Рамейко с друзьями в похмелье сидел,
О брате убитом едва потужил,
Пустую лядунку откинул, и пил.
К прелестной Милене помчался орел,
И деву младую он в церкви нашел;
И к ней он явился с заветным кольцом, —
Милена с Бенаки стоит под венцом.
Минувший день, склоняясь головой,
Мне говорит: «Я умираю. Новый
Уже идет в порфире огневой.
Ты прожил день унылый и суровый.
Лениво я влачил за часом час:
Рассвет был хмур и тускл закат багровый.
За бледным полднем долго вечер гас;
И для тебя все миги были скудны,
Как старый, в детстве читанный, рассказ.
Зато со мной ты путь прошел нетрудный,
И в час, когда мне — смерть, и сон — тебе,
Мы расстаемся с дружбой обоюдной.
Иным огнем гореть в твоей судьбе
Другому дню, тому, кто ждет на смене.
Зловещее я слышу в ворожбе
Угрюмых парк. О, бойся их велений!
Тот день сожжет, тот день тебя спалит.
Ты будешь, мучась, плакать об измене,
В подушки прятать свой позор и стыд,
И, схвачен вихрем ужаса и страсти,
Всем телом биться о ступени плит!
Но день идет. Ты — у него во власти.
Так молви мне: „прости“, как другу. Я —
День без восторгов, но и без несчастий!»
В смущеньи слушаю; душа моя
Знакомым предвкушением объята
Безумной бури в бездне бытия…
Как эти штормы я любил когда-то.
Но вот теперь в душе веселья нет,
И тусклый день жалею я, как брата,
Смотря с тоской, что теплится рассвет.
И sее bеforе mе thе gladиator lие...
Byron.
Ликует буйный Рим... торжественно гремит
Рукоплесканьями широкая арена:
А он — пронзенный в грудь — безмолвно он лежит,
Во прахе и крови скользят его колена...
И молит жалости напрасно мутный взор:
Надменный временщик и льстец его сенатор
Венчают похвалой победу и позор...
Что знатным и толпе сраженный гладиатор?
Он презрен и забыт... освистанный актер.
И кровь его течет — последние мгновенья
Мелькают, — близок час... вот луч воображенья
Сверкнул в его душе... пред ним шумит Дунай...
И родина цветет... свободный жизни край;
Он видит круг семьи, оставленный для брани,
Отца, простершего немеющие длани,
Зовущего к себе опору дряхлых дней...
Детей играющих — возлюбленных детей.
Все ждут его назад с добычею и славой,
Напрасно — жалкий раб, — он пал, как зверь лесной,
Бесчувственной толпы минутною забавой...
Прости, развратный Рим, — прости, о край родной...
Не так ли ты, о европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд — игралище детей,
Осмеянный ликующей толпою!
И пред кончиною ты взоры обратил
С глубоким вздохом сожаленья
На юность светлую, исполненную сил,
Которую давно для язвы просвещенья,
Для гордой роскоши беспечно ты забыл:
Стараясь заглушить последние страданья,
Ты жадно слушаешь и песни старины
И рыцарских времен волшебные преданья —
Насмешливых льстецов несбыточные сны.
1
Села я на подоконник, ноги свесив.
Он тогда спросил тихонечко: — Кто здесь?
— Это я пришла. — Зачем? — Сама не знаю.
— Время позднее, дитя, а ты не спишь.
— Я луну увидела на небе,
Я луну увидела и луч.
Упирался он в твое окошко, —
Оттого, должно быть, я пришла…
О, зачем тебя назвали Даниилом?
Всё мне снится, что тебя терзают львы!
2
Наездницы, развалины, псалмы,
И вереском поросшие холмы,
И наши кони смирные бок о́ бок,
И подбородка львиная черта,
И пасторской одежды чернота,
И синий взгляд, пронзителен и робок.
Ты к умирающему едешь в дом,
Сопровождаю я тебя верхом.
(Я — девочка, — с тебя никто не спросит!)
Поет рожок меж сосенных стволов…
— Что́ означает, толкователь снов,
Твоих кудрей довре́менная проседь?
Озерная блеснула синева,
И мельница взметнула рукава,
И отвернув куда-то взгляд горячий,
Он говорит про бедную вдову —
Что надобно любить Иегову —
И что не надо плакать мне — как пла́чу.
Запахло яблонями и дымком
Мы к умирающему едем в дом —
Он говорит, что в мире всё нам — снится,
Что волосы мои сейчас как шлем…
Что всё пройдет… — молчу — и надо всем
Улыбка Даниила-тайновидца.
3
В полнолунье кони фыркали,
К девушкам ходил цыган.
В полнолунье в красной кирке
Сам собою заиграл орган.
По́ лугу металась паства
С воплями: — Конец земли!
Утром молодого пастора
У органа — мертвого нашли.
На его лице серебряном
Были слезы. Целый день
Притекали данью щедрой
Розы из окрестных деревень.
А когда покойник прибыл
В мирный дом своих отцов —
Рыжая девчонка Библию
Запалила с четырех концов.
Охвачена минутным забытьем,
Покоилась она — белее лилий
И ландышей, что в комнате кругом
Свой аромат чарующий струили…
С ее лица та скорбная черта,
Что говорит о муках затаенных,
Сомнениях и о ночах бессонных —
Изгладилась, и бледные уста
Раскрылися улыбкою счастливой,
Как будто ей счастливый снился сон, —
И светлый ум, тревожный и пытливый,
Сомненьями так часто удручен —
На все нашел ответ и разрешенье,
И за борьбой пришло успокоенье…
Вокруг нее ее — созданий ряд:
Ряды картин, начатые творенья,
Где с полотна на зрителя глядят
Ее идей живые воплощенья.
От мелких драм из жизни бедняков,
Записанных и схваченных с натуры,
Где все живет: и лица и фигуры
И говорит красноречивей слов,
До чудных сцен евангельских преданий,
Иль эпопеи Рима роковой
И Греции: весь цикл ее созданий —
Все истиной проникнуто одной.
«Святые жены», «Цезарь», «Навзикая» —
Повсюду — мысль — везде — душа живая.
И снится ей: опасность далека
И снова грудь больная дышит смело.
Работать! Жить! Ведь жизнь так коротка,
Так коротка, а в ней так много дела!
Ужели же не суждено облечь
Ей в образы задуманное ею?
Ужель оно погибнет вместе с нею?
И ей восторг не суждено зажечь
В сердцах людей, чтоб глядя на творенья
Художницы, мог каждый оценигь,
Постигнуть мог душою их значенье,
И вместе с ней и мыслить и любить?..
Как? Умереть? Когда желаешь страстно
Творить и жить, и жизнь сама — прекрасна!
Со стоном вдруг очнулася она!
Как тяжело! Как ноет грудь больная!
Сомненья нет: она осуждена
И близится минута роковая…
Так все любить: природу и людей,
Искусство, жизнь, и тишину, и грозы,
И смех, и грусть, и радости, и слезы,
Сиянье дня, безмолвие ночей —
И — умереть!.. Кто плачет? Кто, рыдая,
Склонился к ней? Не надо! До конца,
Она, ни в чем себе не изменяя,
Увидит смерть с решимостью борца,
И не «рабом лукавым и ленивым»,
Перед судом предстанет справедливым…
Хор инокинь
(Из трагедии «Адельгиз», соч. Манцони)
Графине З.И.Лепцельтерн
Разбросанные локоны
Упали к груди белой,
И руки крестно сложены,
И лик уж побледнелый, —
Лежит она, страдалица,
Взор к небу возведен.
Замолкнул плач; все молятся,
Возникла песнь святая,
И, пеленой холодное
Чело навек скрывая,
Очей лазурных набожной
Рукою взгляд смежен.
О! не тоскуй, прекрасная!
Забудь любовь земную!
Дай в жертву страсть всевышнему
И смерть прими святую!
Не здесь—за жизнью долгому
Терпенью жди конца!
И, горю обреченная,
Вседневно умоляла:
Забыть о том, что, бедная,
Томясь, не забывала;
Теперь—свята мученьями,
У бога и отца!
Увы! в часы бессонные,
В келейном заточеньи,
Во время пенья инокинь,
Пред алтарем в моленьи
Все память ей мечталася
Тех невозвратных дней,
Когда судьбы обманчивой
Измен она не знала
И в светлой франков области
Так радостно дышала,
Явясь всех жен салических
Прекраснее, милей;
Когда, златые локоны
Усеяв жемчугами,
Смотрела травлю шумную
И как, над поводами
Склонен, чрез поле чистое
Власистый царь скакал;
И пылко кони борзые
Неслись, и гончих стая
Металась, рассыпалася,
В кустах едва мелькая,
И бор кабан щетинистый
Тревожно покидал;
И кровью зверя дикого
Долину обагряла
Стрела царя,—и нежная
К подругам обращала,
Бледнея, взор: за милого
Дрожит младая грудь…
О ты, ключ теплый ахенский,
О Мозы ток гремучий,
Где, скинув броню тяжкую,
Державный вождь могучий
Любил, явясь из лагеря,
Привольно отдохнуть!
Как зноем опаленную
Траву роса лелеет
И ствол зеленых стебелей
Студит,—и зеленеет
Опять трава, и весело
Душистая цветет,—
Так сердце, сокрушенное
Огнем любви мятежной,
В томленьях освежается
Приветом дружбы нежной
И к наслажденью тихому
Как будто оживет.
Но только солнце красное
Взойдет, огнисто рдея,—
И в неподвижном воздухе
Зной дышит, пламенея,
Опять трава расцветшая
Им к долу прижжена;
И скоро из минутного
Забвенья возникает
Опять любовь бессмертная,—
И сердце ужасает;
Душа мечтами прежними
Опять отравлена.
О! не тоскуй, прекрасная!
Забудь любовь земную!
Дай в жертву страсть всевышнему
И смерть прими святую
В земле, в которой скроется
Навек твой нежный прах!
В ней спят тоской убитые
Страдалицы другие,
Меж жен, мечом развенчанных,
Невесты молодые
И матери проколотых
Младенцев в их очах.
И ты из притеснителей
Враждебного семейства,
Число которым—доблестью,
Предлогом—их злодейства,
И право—кровь, и славою—
Безжалостно губить!
Ты промыслом несчастия
Сама из притесненных,
Оплаканной, спокойною
Засни меж погубленных!
Дерзнет ли кто, невинная,
Твой пепел укорить?
И будь твой лик бесчувственный
Так ясен, как был прежде,
Когда ты счастью верила
И в радостной надежде
Девичьи думы светлые
Являлися на нем.
Так солнце заходящее
Из бурных туч выходит;
Оно на запад пурпурный
Дрожащий блеск наводит;
И будет путник набожный
Утешен светлым днем.
Тассо в больнице св. Анны (картина Делакруа).
Какое торжество готовит древний Рим?
Куда текут народа шумны волны?
К чему сих аромат и мирры сладкий дым,
Душистых трав кругом кошницы полны?
До Капитолия от Тибровых валов,
Над стогнами всемирныя столицы,
К чему раскинуты средь лавров и цветов
Бесценные ковры и багряницы?
К чему сей шум? К чему тимпанов звук и гром?
Веселья он или победы вестник?
Почто с хоругвием течет в молитвы дом
Под митрою апостолов наместник?
Кому в руке его сей зыблется венец,
Бесценный дар признательного Рима;
Кому триумф? Тебе, божественный певец!
Тебе сей дар… певец Ерусалима!
И шум веселия достиг до кельи той,
Где борется с кончиною Торквато:
Где над божественной страдальца головой
Дух смерти носится крылатый.
Ни слезы дружества, ни иноков мольбы,
Ни почестей столь поздние награды —
Ничто не укротит железныя судьбы,
Не знающей к великому пощады.
Полуразрушенный, он видит грозный час,
С веселием его благословляет,
И, лебедь сладостный, еще в последний раз
Он, с жизнию прощаясь, восклицает:
«Друзья, о! дайте мне взглянуть на пышный Рим,
Где ждет певца безвременно кладбище.
Да встречу взорами холмы твои и дым,
О древнее квиритов пепелище!
Земля священная героев и чудес!
Развалины и прах красноречивый!
Лазурь и пурпуры безоблачных небес,
Вы, тополы, вы, древние оливы,
И ты, о вечный Тибр, поитель всех племен,
Засеянный костьми граждан вселенной:
Вас, вас приветствует из сих унылых стен
Безвременной кончине обреченный!
Свершилось! Я стою над бездной роковой
И не вступлю при плесках в Капитолий;
И лавры славные над дряхлой головой
Не усладят певца свирепой доли.
От самой юности игралище людей,
Младенцем был уже изгнанник;
Под небом сладостным Италии моей
Скитаяся, как бедный странник,
Каких не испытал превратностей судеб?
Где мой челнок волнами не носился?
Где успокоился? Где мой насущный хлеб
Слезами скорби не кропился?
Сорренто! колыбель моих несчастных дней,
Где я в ночи, как трепетный Асканий,
Отторжен был судьбой от матери моей,
От сладостных обятий и лобзаний:
Ты помнишь, сколько слез младенцем пролил я!
Увы! с тех пор добыча злой судьбины,
Все горести узнал, всю бедность бытия.
Фортуною изрытые пучины
Разверзлись подо мной, и гром не умолкал!
Из веси в весь, из стран в страну гонимый,
Я тщетно на земли пристанища искал:
Повсюду перст ее неотразимый!
Повсюду — молнии, карающей певца!
Ни в хижине оратая простова,
Ни под защитою Альфонсова дворца,
Ни в тишине безвестнейшего крова,
Ни в дебрях, ни в горах не спас главы моей,
Бесславием и славой удрученной,
Главы изгнанника, от колыбельных дней
Карающей богине обреченной…
Друзья! но что мою стесняет страшно грудь?
Что сердце так и ноет и трепещет?
Откуда я? какой прошел ужасный путь
И что за мной еще во мраке блещет?
Феррара… Фурии… и зависти змия!..
Куда? куда, убийцы дарованья!
Я в пристани. Здесь Рим. Здесь братья и семья!
Вот слезы их и сладки лобызанья…
И в Капитолии — Вергилиев венец!
Так, я свершил назначенное Фебом.
От первой юности его усердный жрец,
Под молнией, под разяренным небом
Я пел величие и славу прежних дней,
И в узах я душой не изменился.
Муз сладостный восторг не гас в душе моей,
И гений мой в страданьях укрепился.
Он жил в стране чудес, у стен твоих, Сион,
На берегах цветущих Иордана;
Он вопрошал тебя, мутящийся Кедрон,
Вас, мирные убежища Ливана!
Пред ним воскресли вы, герои древних дней,
В величии и в блеске грозной славы:
Он зрел тебя, Готфред, владыко, вождь царей,
Под свистом стрел спокойный, величавый;
Тебя, младый Ринальд, кипящий как Ахилл,
В любви, в войне счастливый победитель:
Он зрел, как ты летал по трупам вражьих сил
Как огнь, как смерть, как ангел-истребитель…
И Тартар низложен сияющим крестом!
О, доблести неслыханной примеры!
О наших пра́отцев, давно почивших сном,
Триумф святой! Победа чистой веры!
Торквато вас исторг из пропасти времен:
Он пел — и вы не будете забвенны —
Он пел: ему венец бессмертья обречен,
Рукою муз и славы соплетенный.
Но поздно! я стою над бездной роковой
И не вступлю при плесках в Капитолий,
И лавры славные над дряхлой головой
Не усладят певца свирепой доли!» —
Умолк. Унылый огнь в очах его горел,
Последний луч таланта пред кончиной;
И умирающий, казалося, хотел
У парки взять триумфа день единой.
Он взором все искал Капитолийских стен,
С усилием еще приподнимался;
Но, мукой страшною кончины изнурен,
Недвижимый на ложе оставался.
Светило дневное уж к западу текло
И в зареве багряном утопало;
Час смерти близился… и мрачное чело,
В последний раз, страдальца просияло.
С улыбкой тихою на запад он глядел…
И, оживлен вечернею прохладой,
Десницу к небесам внимающим воздел,
Как праведник, с надеждой и отрадой.
«Смотрите, — он сказал рыдающим друзьям, —
Как царь светил на западе пылает!
Он, он зовет меня к безоблачным странам,
Где вечное Светило засияет…
Уж ангел предо мной, вожатай оных мест;
Он осенил меня лазурными крилами…
Приближьте знак любви, сей та́инственный крест…
Молитеся с надеждой и слезами…
Земное гибнет все… и слава, и венец…
Искусств и муз творенья величавы:
Но там все вечное, как вечен сам Творец,
Податель нам венца небренной славы!
Там все великое, чем дух питался мой,
Чем я дышал от самой колыбели.
О братья! о друзья! не плачьте надо мной:
Ваш друг достиг давно желанной цели.
Отыдет с миром он и, верой укреплен,
Мучительной кончины не приметит:
Там, там… о счастие!.. средь непорочных жен,
Средь ангелов, Элеонора встретит!»
И с именем любви божественный погас;
Друзья над ним в безмолвии рыдали.
День тихо догарал… и колокола глас
Разнес кругом по стогнам весть печали.
«Погиб Торквато наш! — воскликнул с плачем Рим, —
Погиб певец, достойный лучшей доли!..»
Наутро факелов узрели мрачный дым;
И трауром покрылся Капитолий.