Где-то есть тропа мечтательная.
Правда в ней, а в жизни ложь.
Только этим и живешь,
Что светла тропа мечтательная.
Только где же указательная
К ней рука? — не разберешь.
Где-то есть тропа мечтательная, —
Как найти ее сквозь ложь?
Обошла тропа утес,
Выше всходят буки.
Позади лесные звуки,
Крики птиц, и диких коз.
Впереди редеет лес,
Камни у вершины,
Ветра свист, полет орлиный,
Даль земли и даль небес.
21 июля 1899
Автор Герш Вебер
Перевод Марины Цветаевой
На трудных тропах бытия
Мой спутник — молодость моя.
Бегут как дети по бокам
Ум с глупостью, в середке — сам.
А впереди — крылатый взмах:
Любовь на золотых крылах.
А этот шелест за спиной —
То поступь Вечности за мной.
Больше троп, иль пешеходов,
Больше нив, иль пышных всходов,
Больше лун, или лучей,
Больше тел, или мечей, Больше мёртвых, иль гробов,
Больше ран, или зубов,
Больше воплей, или глоток,
Больше морд, или оброток.
Тропами потаёнными, глухими,
В лесные чащи сумерки идут.
Засыпанные листьями сухими,
Леса молчат — осенней ночи ждут.
Вот крикнул сыч в пустынном буераке…
Вот тёмный лист свалился, чуть шурша…
Ночь близится: уж реет в полумраке
Её немая, скорбная душа.
По тропе-дороженьке
Могота ль брести?..
Ой вы, руки, ноженьки, —
Страдные пути!
В старину по кладочкам
Тачку я катал,
На привале давеча
Вспомнил — зарыдал.
На заводском промысле
Жизнь не дорога…
Ой вы, думы-розмысли,
Тучи да снега!
Тяжки иные тропы…
Жизнь ударяет хлеско…
Чьи-то глаза из толпы
взглянули так жестко.Кто ты, усталый, злой,
Путник печальный?
Друг ли далекий мой?
Враг ли мой дальний? В общий мы замкнуты круг
Боли, тоски и заботы…
Верю я, все ж ты мне друг,
Хоть и не знаю, кто ты…
Сегодня в ночь одной тропою
Тенями грустными прошли
Определенные судьбою
Для разных полюсов земли.
И разошлись в часы рассвета,
И каждый молча сохранял
Другому чуждого завета
Отвека розный идеал…
В тенях сплетенные случайно
С листами чуждые листы —
Все за лучом стремятся тайно
Принять привычные черты.19 марта 1900
Мы шли заветною тропою
Сегодня ночью в светлом сне,
Ты в покрывало голубое
Закуталась, клонясь ко мне.
И, наяву не знавший ласки,
Всегда томившийся от ран,
В неизреченной, сонной сказке
Я обнимал твой милый стан.
Как бесконечны были складки
Твоей одежды голубой…
И в сердце больше нет загадки:
Да, Ты и наяву — со мной.22 марта 1902
На трудных тропах бытия
Мой спутник — молодость моя.
Бегут как дети по бокам
Ум с глупостью, в середке — сам.
А впереди — крылатый взмах:
Любовь на золотых крылах.
А этот шелест за спиной —
То поступь Вечности за мной.
Все тропы проклятью преданы,
Больше некуда идти.
Словно много раз изведаны
Непройденные пути!
Словно спеты в день единственный
Песни все и все мольбы…
Гимн любви, как гимн воинственный,
Не укрылся от судьбы.
Но я знаю — песня новая
Суждена и мне на миг.
Эй, гуди, доска сосновая!
Здравствуй, пьяный гробовщик!
К берегам тропой лесною
Я спускаюсь в камыши,
Озаренные луною —
О тебе мечтать в тиши.
Если тучка набегает —
Ветра вольного струя
В камышах во тьме вздыхает
Так что плачу, плачу я!
Мнится мне, что в дуновенье
Слышу голос твой родной,
И твое струится пенье
И сливается с волной.
Вдали темно и чащи строги.
Под красной мачтой, под сосной
Стою и медлю — на пороге
В мир позабытый, но родной.Достойны ль мы своих наследий?
Мне будет слишком жутко там,
Где тропы рысей и медведей,
Уводят к сказочным тропам, Где зернь краснеет на калине,
Где гниль покрыта ржавым мхом
И ягоды туманно-сини
На можжевельнике сухом.
Тропа вдоль просеки лесной
Бывает так отрадна взгляду,
В часы, когда неистов зной,
Она уводит нас в прохладу.
А есть тропинка через рожь,
По ней и час, и два идешь,
Вдыхая тонкую пыльцу.
А есть к заветному крыльцу
Совсем особая тропинка.
Мне эти тропы не вновинку.Но помню дикий склон холма,
Парной весенней ночи тьма.
Вокруг не видно ни черта,
Лишь наверху земли черта
Перечертила Млечный Путь,
В дорогу палку не забудь!
Не поскользнись на черном льду,
Тропа нацелена в звезду!
Всю жизнь по той тропе иди,
Всю жизнь на ту звезду гляди!
Мы шли вдвоём тропою тесной,
Таинственный мой друг, —
И ни единый путь небесный,
И ни единый звук!
Дремало мёртвое болото,
Камыш угрюмый спал,
И впереди чернело что-то,
И кто-то угрожал.
Мы шли болотною тропою,
И мертвенная мгла
Вокруг нас зыбкой пеленою
Дрожала и ползла.
К тебе я робко наклонился,
О спутник верный мой,
И странно лик твой омрачился
Безумною тоской.
Угрозой злою задрожали
Во мгле твои уста, —
И понял я: ты — дочь печали,
Полночная мечта.
Вхожу наверх тропой кремнистой,
Смотрю вперед: там всё молчит,
Лишь далеко источник чистый
О безмятежьи говорит.
Мой дух усталый в даль несется,
Тоска в груди; смотрю назад:
В долинах сквозь каменья рвется
Грозящий белый водопад.
Не знаю, что мой дух смутило
И вниз влечет с безлюдных скал…
«Явись, явись мне, образ милый!» —
В смятеньи диком я взывал…
И Ты явилась: тихой властью
В моей затеплилась груди,
И я зову к Тебе со страстью:
«Не покидай! Не уходи!»26–27 ноября 1898
Тропами тайными, ночными,
При свете траурной зари,
Придут замученные ими,
Над ними встанут упыри.
Овеют призраки ночные
Их помышленья и дела,
И загниют еще живые
Их слишком сытые тела.
Их корабли в пучине водной
Не сыщут ржавых якорей,
И не успеть дочесть отходной
Тебе, пузатый иерей!
Довольных сытое обличье,
Сокройся в темные гроба!
Так нам велит времен величье
И розоперстая судьба!
Гроба, наполненные гнилью,
Свободный, сбрось с могучих плеч!
Всё, всё — да станет легкой пылью
Под солнцем, не уставшим жечь! 3 июня 1907
Темнеет лес вокруг, угрюмо-безответный.
Печальный голос мой молчаньем заглушён.
Бреду лесной тропой, едва-едва заметной,
И мрак ползёт ко мне, ползёт со всех сторон.
Тихонько я бреду, — моей мечте заветной
Ещё я верен всё, ещё гоню я сон,
Мечтою сладостной и, верю я, не тщетной
И очарован я, и сладко опьянён.
Дыши тоской и злом, и чудища седые
Суровый, злобный лес, воздвигни на меня,
Ропщи и угрожай, шепчи мне речи злые, —
Я всё иду вперёд, томлений не кляня,
Как верный пилигрим, к вратам Ерусалима, —
И я пройду, о лес, пройду бесстрашно мимо!
Странно: мы шли одинокой тропою,
В зелени леса терялись следы,
Шли, освещенные полной луною,
В час, порождающий страсти мечты.
Стана ее не коснулся рукою,
Губок ее поцелуем не сжег…
Всё в ней сияло такой чистотою,
Взор же был темен и дивно глубок.
Лунные искры в нем гасли, мерцали,
Очи, как будто, любовью горя,
Бурною страстью зажечься желали
В час, когда гасла в тумане заря…
Странно: мы шли одинокой тропою,
В зелени леса терялся наш след;
Стана ее не коснулся рукою…
Страсть и любовь не звучали в ответ…
Вот я — обвязан, окован
Пристальным глазом змеи очковой,
Над былинкой лесная газель;
Вновь тропу преградила Цель.
Здесь, в стране исканий,
Где века грохочут листвой,
Мысли гениев — реки, и с камней —
В непостижность водопад роковой;
Где направо — скалы в грядущее,
Где налево — пропасть в прошедшее,
Где ветры, над истиной дующие,
Кричат, как сумасшедшие;
В лесу исканий,
Без Энея Асканий,
Лань пред змеей очковой, —
Обвязан, окован.
Иду
По всем тропам;
Рублю топором череду,
Кожа мудрецов — барабан!
Сквозь лианы, шипы
На все тропы,
И будто —
Я Заратуштра, я Будда,
Я Христос, я Магомет,
Я — индейский сашем —
Курю калюмет…
И всюду —
Чудо:
«Почему» превращается странно в «зачем».
Глазом змеи очковой
Я очарован.
Пойду навстречу к ним знакомою тропою.
Какою нежною, янтарною зарею
Сияют небеса, нетленные, как рай.
Далеко выгнулся земли померкший край,
Прохлада вечера и дышит и не дышит
И колос зреющий едва-едва колышет.
Нет, дальше не пойду: под сению дубов
Всю ночь, всю эту ночь я просидеть готов,
Смотря в лицо зари иль вдоль дороги серой…
Какою молодой и безграничной верой
Опять душа полна! Как в этой тишине
Всем, всем, что жизнь дала, довольная вполне,
Иного уж она не требует удела.
Собака верная у ног моих присела
И, ухо чуткое насторожив слегка,
Глядит на медленно ползущего жука.
Иль мне послышалось? — В подобные мгновенья
Вдали колеблются и звуки, и виденья.
Нет, точно — издали доходит до меня
Нетерпеливый шаг знакомого коня.
Дуй, дуй, Дувун! Стон тьмы по трубам,
Стон, плач, о чем? по ком? Здесь, там —
По травам, ржавым, ах! по трупам
Дрем, тминов, мят, по всем цветам,
Вдоль троп упадших тлелым струпом,
Вдоль трапов тайных в глушь, где стан,
Где трон вздвигал, грозой да трусом
Пугая путь, фригийский Пан.
Дуй, дуй, Дувун! Дуй, Ветр, по трубам!
Плачь, Ночь! Зима, плачь, плачь, здесь, там,
По травам, трапам, тронам, трупам,
По тропам плачь, плачь по цветам!
Скуп свет; нет лун. Плачь, Ночь, по трудным
Дням! Туп, вторь, Ветр! По их стопам
Пой, Стужа! Плачьте духом трубным,
Вслух! вслух! по плугам, по серпам!
Дуй, дуй, Дувун! Дуй в дудки, в трубы!
Стон, плач, вздох, вой, — в тьму, в ум, здесь, там…
Где травы, трапы, троны? — Трупы
Вдоль троп. Все — топь. Чу, по пятам
Плач, стон из туч, стоя с суши к струйным
Снам, Панов плач по всем гробам.
Пой в строки! в строфы! строем струнным
На память мяты по тропам!
С младенчества тропою вверх прямой
Я неуклонно
Иду на лоно
Святынь, — хоть их не знает разум мой.
С младенчества обрывистой тропой
По круче горной
Иду, упорный, —
И вот, нашел на высотах покой.
Покинул я внизу, в глубокой мгле,
Почет, богатство,
Зависть, злорадство —
Все, что гнетет свободный дух к земле.
И вижу я (прозрачна даль в горах)
С моей вершины, —
На дне долины
Как просто все, и пусто! Душный прах!
Легка сума; в пути я не устал.
Песней и смехом
Играю с эхом —
И весело схожу за перевал.
Гончарова и ЛарионовВосток и нежный и блестящий
В себе открыла Гончарова,
Величье жизни настоящей
У Ларионова сурово.В себе открыла Гончарова
Павлиньих красок бред и пенье,
У Ларионова сурово
Железного огня круженье.Павлиньих красок бред и пенье
От Индии до Византии,
Железного огня круженье —
Вой покоряемой стихии.От Индии до Византии
Кто дремлет, если не Россия?
Вой покоряемой стихии —
Не обновленная ль стихия? Кто дремлет, если не Россия?
Кто видит сон Христа и Будды?
Не обновленная ль стихия —
Снопы лучей и камней груды? Кто видит сон Христа и Будды,
Тот стал на сказочные тропы.
Снопы лучей и камней груды —
О, как хохочут рудокопы! Тот встал на сказочные тропы
В персидских, милых миньятюрах.
О, как хохочут рудокопы
Везде, в полях и шахтах хмурых.В персидских, милых миньятюрах
Величье жизни настоящей.
Везде, в полях и шахтах хмурых
Восток и нежный, и блестящий.
«Мой суженый, мой ряженый,
Услышь меня, спаси меня!
Я в третью ночь, в последнюю,
Я в вещем сне пришла к тебе,
Забыла стыд девический!
Не волком я похищена,
Не Волгою утоплена,
Не злым врагом утрачена:
По засекам гуляючи,
Я обошла лесничего
Косматого, рогатого;
Я сбилася с тропы с пути,
С тропы с пути, с дороженьки
И встретилась я с ведьмою,
С заклятою завистницей
Красы моей — любви твоей.
Мой суженый, мой ряженый,
Я в вещем сне впоследнее
К тебе пришла: спаси меня!
С зарей проснись, росой всплеснись,
С крестом в руке пойди к реке,
Благословясь, пустися вплавь
И к берегу заволжскому
Тебя волна прибьет сама.
Во всей красе на береге
Растет, цветет шиповничек;
В шиповничке — душа моя:
Тоска-шипы, любовь-цветы,
Из слез моих роса на них.
Росу сбери, цветы сорви,
И буду я опять твоя».
— Обманчив сон, не вещий он!
По гроб грустить мне, молодцу!
Не Волгой плыть, а слезы лить!
По Волге брод — саженный лед,
По берегу заволжскому
Метет, гудет метелица!
Пускай измаранный листок
Тебе напомнит о Поэте!
Кто знает, друг, какую в свете
Ему тропу назначил рок?
Увы! с растерзанной душою
Не раз я милых покидал
И руку другу пожимал
В прощанье трепетной рукою!
Ты помнишь милую страну,
Где жизнь и радость мы узнали,
Где зрели первую весну,
Где первой страстию пылали?..
Ручей покинул я родной,
Побрел пустынною тропою;
Провесть, быть может, и с тобою
Мне суждено лишь день, другой.
Быть может, друг, путеводимый
Своей блуждающей звездой,
Я кончу век в стране чужой
И не увижу кров родимый,
А ты, к отеческим полям
С полей победы возвращенный,
Хваля покой уединенный,
Сожжешь мастики в честь Богам.
Но где ж Певец, тобой любимый?
Он совершил судьбы завет,
Судьбы враждебной с юных лет —
И до конца непримиримой!
Когда ж стихи его найдешь,
Залог простой, но дружбе милой,
Прочтешь с улыбкою унылой
И тихо лист перевернешь!
Что сигналили вспышками
велосипедные спицы
всем далеким планетам
с тропы в изумленном лесу?
Что подумали бабочки,
чуть не разбившись о лица?
Что с утра загадали педали,
с травы собирая росу?
Что летящие по ветру девичьи волосы пели
под шипение шин по тропе,
и под пение птах?
Что там делают два заплутавшие велосипеда,
на боку отдыхая
в подглядывающих цветах? и молочные сестры-березыньки
шепчутся простоволосо,
и, как будто бы сдвоенная душа,
двух нежнейше обнявшихся велосипедов колеса
продолжают вращаться,
о воздух смущенный шурша.
И уходит на цыпочках в чащу
медведь косолапый,
увидав, что за игры сейчас
эти двое в траве завели,
и в звонок на руле
забираются самой тишайшею сапой
муравьи,
словно рыжие крошечные звонари.
Это ты,
это я,
только под именами другими
ненасытно прижались к земле
и — щекою к щеке,
будто мы от планеты себе островок отрубили
и упали друг в друга
на этом ромашковом островке.
И когда нас не будет —
любовь нам придумает
каждому новое имя,
и мы въедем на велосипедах не в смерть,
а в иное совсем бытие,
снова ты,
снова я,
только под именами другими,
и прижмемся к земле,
и земля не отпустит с нее.
Горит боярка бурая у впадин,
Изломанную линию небес
Нарисовали горы. Ароматен
Сосновый подымающийся лес,
И под ногой похрустывает гравий
И сыплется с огромной вышины
Туда, где речка горная играет
И перекатывает валуны.
Она, горами стиснутая, злится,
Но все равно ее приятно нам,
Рискуя, перейти по валунам
И даже лечь на камни и напиться.
Вот лошади по горному хребту
Проходят друг за другом
цепью длинной,
Еще нигде, бродя тропой
долинной,
Такую я не видел красоту.
Какими удивленными глазами
Я наблюдаю вольный их размах.
Они копытом травы бьют, а сами
Рисуются на синих небесах.
И, кажется, глаза сощурить стоит,
Рукою обвести их силуэт,
И это очертание простое
На небесах оставит четкий след.
Проходят кони. Ветер неуемный
Волнует гривы. Карий глаз косит.
Гора, как будто колокол огромный,
Под толстыми копытами гудит.
И высоко взбирается на камни
Тропа моя, змеиста, далека.
А впереди синеют великаны,
Похожие во всем на облака.
Восток и нежный и блестящий
В себе открыла Гончарова,
Величье жизни настоящей
У Ларионова сурово.
В себе открыла Гончарова
Павлиньих красок бред и пенье,
У Ларионова сурово
Железного огня круженье.
Павлиньих красок бред и пенье
От Индии до Византии,
Железного огня круженье —
Вой покоряемой стихии.
От Индии до Византии
Кто дремлет, если не Россия?
Вой покоряемой стихии —
Не обновленная ль стихия?
Кто дремлет, если не Россия?
Кто видит сон Христа и Будды?
Не обновленная ль стихия —
Снопы лучей и камней груды?
Кто видит сон Христа и Будды,
Тот стал на сказочные тропы.
Снопы лучей и камней груды —
О, как хохочут рудокопы!
Тот встал на сказочные тропы
В персидских, милых миньятюрах.
О, как хохочут рудокопы
Везде, в полях и шахтах хмурых.
В персидских, милых миньятюрах
Величье жизни настоящей.
Везде, в полях и шахтах хмурых
Восток и нежный, и блестящий.
вторая половина 1917 — весна 1918
Л. H. ВилькинойНа перекрестке, где сплелись дороги,
Я встретил женщину: в сверканьи глаз
Ее — был смех, но губы были строги.
Горящий, яркий вечер быстро гас,
Лазурь увлаживалась тихим светом,
Неслышно близился заветный час.
Мне сделав знак с насмешкой иль приветом,
Безвестная сказала мне: «Ты мой!»,
Но взор ее так ласков был при этом,
Что я за ней пошел тропой лесной,
Покорный странному ее влиянью.
На ветви гуще падал мрак ночной…
Все было смутно шаткому сознанью,
Стволы и шелест, тени и она,
Вся белая, подобная сиянью.
Манила мгла в себя, как глубина;
Казалось мне, я падал с каждым шагом,
И, забываясь, жадно жаждал дна.
Тропа свивалась долго над оврагом,
Где слышался то робкий смех, то вздох,
Потом скользнула вниз, и вдруг зигзагом,
Руслом ручья, который пересох,
Нас вывела на свет, к поляне малой,
Где черной зеленью стелился мох.
И женщина, смеясь, недвижно стала,
Среди высоких илистых камней,
И, молча, подойти мне указала.
Приблизился я, как лунатик, к ней,
И руки протянул, и обнял тело,
Во храме ночи, во дворце теней.
Она в глаза мне миг один глядела
И, — прошептав холодные слова:
«Отдай мне душу», — скрылась тенью белой.
Вдруг стала ночь таинственно мертва.
Я был один на блещущей поляне,
Где мох чернел и зыблилась трава…
И до утра я проблуждал в тумане,
По жуткой чаще, по чужим тропам,
Дыша, в бреду, огнем воспоминаний.
И на рассвете — как, не знаю сам, —
Пришел я вновь к покинутой дороге,
Усталый, на землю упал я там.
И вот я жду в томленьи и в тревоге
(А солнце жжет с лазури огневой),
Сойдет ли ночь, мелькнет ли облик строгий.
Приди! Зови! Бери меня! Я — твой!
Орфей
Слышу, слышу шаг твой нежный,
Шаг твой слышу за собой.
Мы идем тропой мятежной,
К жизни мертвенной тропой.
Эвридика
Ты — ведешь, мне — быть покорной,
Я должна идти, должна…
Но на взорах — облак черный,
Черной смерти пелена.
Орфей
Выше! выше! все ступени,
К звукам, к свету, к солнцу вновь!
Там со взоров стают тени,
Там, где ждет моя любовь!
Эвридика
Я не смею, я не смею,
Мой супруг, мой друг, мой брат!
Я лишь легкой тенью вею,
Ты лишь тень ведешь назад.
Орфей
Верь мне! верь мне! у порога
Встретишь ты, как я, весну!
Я, заклявший лирой — бога,
Песней жизнь в тебя вдохну!
Эвридика
Ах, что значат все напевы
Знавшим тайну тишины!
Что весна, — кто видел севы
Асфоделевой страны!
Орфей
Вспомни, вспомни! луг зеленый,
Радость песен, радость пляск!
Вспомни, в ночи — потаенный
Сладко-жгучий ужас ласк!
Эвридика
Сердце — мертво, грудь — недвижна.
Что вручу объятью я?
Помню сны, — но непостижна,
Друг мой бедный, речь твоя.
Орфей
Ты не помнишь! ты забыла!
Ах, я помню каждый миг!
Нет, не сможет и могила
Затемнить во мне твой лик!
Эвридика
Помню счастье, друг мой бедный,
И любовь, как тихий сон…
Но во тьме, во тьме бесследной
Бледный лик твой затемнен…
Орфей
— Так смотри! — И смотрит дико,
Вспять, во мрак пустой, Орфей.
— Эвридика! Эвридика! —
Стонут отзвуки теней.
Я пустынной шел дорогой
Меж отвесных, тесных скал, —
И внезапно голос строгий
Со скалы меня позвал.
Вечерело. По вершинам
Гас закат. Был дол во мгле.
Странный призрак с телом львиным
Вырос, ожил на скале.
Полузверь и полудева
Там ждала, где шла тропа.
И белели справа, слева
Кости, кости, черепа…
И, исполнен вещей веры
В полноту нам данных сил,
К краю сумрачной пещеры,
Человек, я подступил.
И сказал я: «Ты ли это,
Переживши сто веков,
Снова требуешь ответа?
Дай загадку, — я готов?!»
Но, недвижима на камне,
Тихо, зыбля львиный хвост,
Дева, взор вонзив в глаза мне,
Ожидала первых звезд:
«Вот загадка, о прохожий,
Ты, пришедший из долин!
Я тебя спрошу все то же,
Что услышал Лаев сын:
Кто из нас двоих загадка?
Я ли, дева-сфинкс, иль ты?
Может, ночью в тени шаткой,
Видишь ты свои мечты?
Если я жива, телесна,
Как тебе телесным быть?
Нам вдвоем на свете тесно,
Я должна тебя сразить!
Но, быть может, я — поэта
Воплощенный легкий сон?
В слове смелого ответа
Будет призрак расточен.
И действительностью станут
Только кости и скала?
Отвечай мне: кто обманут?
Я была иль не была?»
И, недвижима на камне,
Дева, зыбля львиный хвост,
Устремила взор в глаза мне,
Взор, принявший отблеск звезд.
Мрак тускнел и рос без меры,
К небу высились столпы…
Я стоял у врат пещеры…
Мимо не было тропы.
Пусть в вальсе игривом кружится
Гостей беззаботных толпа —
Хочу я в саду освежиться,
Там есть невидимка-тропа.
По ней в час последней разлуки
Я тихо и робко иду…
Гремят соловьиные звуки
В глухом саду.
Гремят соловьиные звуки…
В саду мы блуждаем одни.
Пожми горячее мне руки,
Головку стыдливо склони!
Под пологом северной ночи,
Не видя грядущей беды,
Пусть светят мне милые очи,
Как две звезды.
Пусть светят мне милые очи,
Пусть громче свистит соловей!
Лицо мне, под сумраком ночи,
Косой шелковистой обвей!
Не видят нас звезды, мигая
Мильонами радужных глаз…
Еще поцелуй, дорогая,
В последний раз!
Еще поцелуй, дорогая,
Под вальс и под трель соловья!
И я, от тебя убегая,
Сокроюсь в чужие края.
Там вспомню приют наш убогий
И светлые наши мечты.
Пойдем мы неровной дорогой —
И я, и ты.
Пойдем мы неровной дорогой
На жизненном нашем пути…
Ты издали с нежной тревогой
Тернистый мой путь освети.
Забудешь ты старое горе,
Но вальс и певца-соловья
Мы оба забудем не вскоре,
Ни ты, ни я.
Мы оба забудем не вскоре,
Как шли невидимкой-тропой,
Как в темном саду на просторе
Смеялись над жалкой толпой.
Пора! Наступил час разлуки…
Мне слышится в чудном бреду:
Гремят соловьиные звуки
В глухом саду.
Автор Ф. Корн
Перевод Марины Цветаевой
О, кто бы нас направил,
О, кто бы нам ответил?
Где край, который примет
Нас с нерожденным третьим?
Бредем и не находим
Для будущего яслей.
Где хлев, который впустит
Тебя со мной, меня с ним…
Уже девятый месяц
Груз у меня под сердцем,
Он скоро обернется
Ртом — ужасом разверстым.
Идем — который месяц —
Куда — не знаем сами.
Деревья по дорогам
Нам чудятся крестами.
Увы, одни деревья
Протягивают руки
Младенческому крику
И материнской муке.
Хоть листьями оденьте!
Хоть веточкой укройте!
Хоть щепочку на люльку!
Хоть досточку на койку!
Кто молится младенцу?
Кто матерь величает?
Мир моего младенца
Предательством встречает.
Любой ему Иуда
И крест ему сосновый
На каждом перекрестке
Заране уготован.
Все, все ему готово:
Путь, крест, венец, гробница
Под стражею — да негде
Ему на свет родиться.
О, счастлива Мария,
В сенном благоуханье
Подставившая Сына
Воловьему дыханью!
Бреду тяжелым шагом,
Раздавленная ношей,
Которую надежду
Стирая под подошвой?
Кто мающихся примет,
Двух, с третьим нежеланным?
На всей земле им нету
Земли обетованной.
Бдят воины с мечами
На всех путях и тропах —
— Кто вы? Куда — откуда?
Ложь! Подавайте пропуск!
Жгут очи, роют руки.
Рты ненавистью дышат.
— Вот истина! — Не видят.
— О, смилуйтесь! — Не слышат.
Все: обувь, косы, уши, мысли
С находчивостью злой
Обыскано. Но мало
Им, подавай утробу.
А ну, как это чрево,
По тропам каменистым
Влачимое, мессией
Взорвете — коммунистом?
Где край, который примет,
Очаг, который встретит,
Вертеп, который впустит
Нас — с нерожденным третьим?
На перекрестке, где сплелись дороги,
Я встретил женщину: в сверканьи глаз
Ее — был смех, но губы были строги.
Горящий, яркий вечер быстро гас,
Лазурь увлаживалась тихим светом,
Неслышно близился заветный час.
Мне сделав знак с насмешкой иль приветом,
Безвестная сказала мне: «ты мой!»
Но взор ее так ласков был при этом,
Что я за ней пошел тропой лесной,
Покорный странному и сладкому влиянью.
На ветви гуще падал мрак ночной…
Все было смутно шаткому сознанью,
Стволы и шелест, тени и она,
Вся белая, подобная сиянью.
Манила мгла в себя, как глубина;
Казалось мне, я падал с каждым шагом,
И, забываясь, жадно жаждал дна.
Тропа свивалась долго над оврагом,
Где слышался, то робкий смех, то вздох,
Потом скользнула вниз, и вдруг зигзагом,
Руслом ручья, который пересох,
Нас вывела на свет, к поляне малой,
Где черной зеленью стелился мох.
И женщина, смеясь, недвижно стала,
Среди высоких илистых камней,
И, молча, подойти мне указала.
Приблизился я, как лунатик, к ней,
И руки протянул, и обнял тело,
Во храме ночи, во дворце теней.
Она в глаза мне миг один глядела
И — прошептав холодные слова:
«Отдай мне душу» — скрылась тенью белой.
Вдруг стала ночь таинственно мертва.
Я был один на блещущей поляне,
Где мох чернел и зыблилась трава…
И до утра я проблуждал в тумане,
По жуткой чаще, по чужим тропам,
Дыша, в бреду, огнем воспоминаний.
И на рассвете — как, не знаю сам, —
Пришел я вновь к покинутой дороге.
Усталый на землю упал я там.
И вот я жду в томленьи и в тревоге
(А солнце жжет с лазури огневой),
Сойдет ли ночь, мелькнет ли облик строгий…
Приди! Зови! Бери меня! Я — твой!
Петербург, 190
2.