Ты тоже родился в России —
краю полевом и лесном.
У нас в каждой песне — берёза,
берёза — под каждым окном.
На каждой весенней поляне —
их белый живой хоровод.
Но есть в Волгограде берёзка —
увидишь, и сердце замрёт. Её привезли издалёка
в края, где шумят ковыли.
Как трудно она привыкала
к огню волгоградской земли!
Как долго она тосковала
о светлых лесах на Руси —
лежат под берёзкой ребята, —
об этом у них расспроси. Трава под берёзкой не смята —
никто из земли не вставал.
Но как это нужно солдату,
чтоб кто-то над ним горевал.
И плакал — светло, как невеста,
и помнил — навеки, как мать!
Ты тоже родился солдатом —
тебе ли того не понять. Ты тоже родился в России —
берёзовом, милом краю.
Теперь, где ни встретишь берёзу,
ты вспомнишь берёзку мою,
её молчаливые ветки,
её терпеливую грусть.
Растет в Волгограде берёзка.
Попробуй её позабудь!
Надевает девятого мая сосед
На парадный пиджак ордена и медали.
(Я-то знаю — солдатам их зря не давали!)
Я шутливо ему козыряю: — Привет! —
Он шагает, медалями гордо звеня,
А за ним — батальоном идёт ребятня.
В нашем тихом дворе вдруг запахло войной.
Как волнует романтика боя ребят!
Лишь один в стороне — невесёлый, смурной.
— Что с тобою, Сергей? Может, зубы болят? —
Он бормочет в ответ: — Ничего не болит! —
И, потупясь, уходит домой. Почему?
Понимаю: у парня отец — инвалид,
И не слишком в войну подфартило ему,
Нет регалий на скромном его пиджаке,
Лишь чернеет перчатка на левой руке…
Сын солдата, не прячь ты, пожалуйста, глаз,
И отца представляли к наградам не раз.
Я-то знаю, как это бывало тогда:
На Восток шли его наградные листы,
А солдат шёл на Запад, он брал города —
У солдата обязанности просты…
Зацепило — санбат, посильней — лазарет,
В часть приходит медаль, а хозяина нет,
А хозяин в бреду, а хозяин в аду,
И притом у начальников не на виду.
Отлежится солдат и, как водится, — в часть,
Но в свой полк рядовому уже не попасть.
Гимнастёрка пуста. Ну и что? Не беда!
И без всяких наград он берёт города!
И опять медсанбаты и круговорот
Корпусов и полков, батальонов и рот.
Что поделаешь? Это, Серёжа, — война…
Где-то бродят ещё до сих пор ордена,
Бродят, ищут хозяев уже двадцать лет —
Нападут они, может, на правильный след? Ну, а ежели нет, и тогда не беда:
Разве ради наград брали мы города?
Солнечный круг,
Небо вокруг —
Это рисунок мальчишки.
Нарисовал он на листке
И подписал в уголке:
Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет мама,
Пусть всегда буду я.
Милый мой друг,
Добрый мой друг,
Людям так хочется мира.
И в тридцать пять
Сердце опять
Не устает повторять:
Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет мама,
Пусть всегда буду я.
Тише, солдат,
Слышишь, солдат, —
Люди пугаются взрывов.
Тысячи глаз
В небо глядят,
Губы упрямо твердят:
Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет мама,
Пусть всегда буду я.
Против беды,
Против войны
Встанем за наших мальчишек.
Солнце — навек! Счастье — навек! —
Так повелел человек.
Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет мама,
Пусть всегда буду я.
Здесь нет ни остролистника, ни тиса.
Чужие камни и солончаки,
Проржавленные солнцем кипарисы
Как воткнутые в землю тесаки.
И спрятаны под их худые кроны
В земле, под серым слоем плитняка,
Побатальонно и поэскадронно
Построены британские войска.
Шумят тяжелые кусты сирени,
Раскачивая неба синеву,
И сторож, опустившись на колени,
На английский манер стрижет траву.
К солдатам на последние квартиры
Корабль привез из Англии цветы,
Груз красных черепиц из Девоншира,
Колючие терновые кусты.
Солдатам на чужбине лучше спится,
Когда холмы у них над головой
Обложены английской черепицей,
Обсажены английскою травой.
На медных досках, на камнях надгробных,
На пыльных пирамидах из гранат
Английский гравер вырезал подробно
Число солдат и номера бригад.
Но прежде чем на судно погрузить их,
Боясь превратностей чужой земли,
Все надписи о горестных событьях
На русский второпях перевели.
Бродяга-переводчик неуклюже
Переиначил русские слова,
В которых о почтенье к праху мужа
Просила безутешная вдова:
«Сержант покойный спит здесь. Ради бога,
С почтением склонись пред этот крест!»
Как много миль от Англии, как много
Морских узлов от жен и от невест.
В чужом краю его обидеть могут,
И землю распахать, и гроб сломать.
Вы слышите! Не смейте, ради бога!
Об этом просят вас жена и мать!
Напрасный страх. Уже дряхлеют даты
На памятниках дедам и отцам.
Спокойно спят британские солдаты.
Мы никогда не мстили мертвецам.
Пришел солдат домой с войны,
Глядит: в печи огонь горит,
Стол чистой скатертью накрыт,
Чрез край квашни текут блины,
Да нет хозяйки, нет жены! Он скинул вещевой мешок,
Взял для прикурки уголек
Под печкой, там, где темнота,
Глаза блеснули… Чьи? Кота?
Мышиный шорох, тихий вздох…
Нагнулся девочка лет трех.— Ты что сидишь тут? Вылезай.-
Молчит, глядит во все глаза,
Пугливее зверенышка,
Светлей кудели волоса,
На васильках — роса — слеза.— Как звать тебя? — «Аленушка».
— «А дочь ты чья?» — Молчит…- Ничья.
Нашла маманька у ручья
За дальнею полосонькой,
Под белою березопькой.— «А мамка где?» — «Укрылась в рожь.
Боится, что ты нас убьешь…»Солдат воткнул в хлеб острый нож,
Оперся кулаком о стол,
Кулак свинцом налит, тяжел
Молчит солдат, в окно глядит,
Туда, где тропка вьется вдаль.
Найденыш рядом с ним сидит,
Над сердцем теребит медаль.
Как быть? В тумане голова.
Проходит час, а может, два.
Солдат глядит в окно и ждет:
Придет жена иль не придет?
Как тут поладишь, жди не жди…
А девочка к его груди
Прижалась бледным личиком,
Дешевым блеклым ситчиком… Взглянул:
у притолоки жена
Стоит, потупившись, бледна…
— Входи, жена! Пеки блины.
Вернулся целым муж с войны.
Былое порастет быльем,
Как дальняя сторонушка.
По-новому мы заживем,
Вот наша дочь — Аленушка!
Поколение обреченных!
Как недавно — и ох как давно, —
Мы смешили смешливых девчонок,
На протырку ходили в кино.
Но задул сорок первого ветер —
Вот и стали мы взрослыми вдруг.
И вколачивал шкура-ефрейтор
В нас премудрость науки наук.
О, суконная прелесть устава —
И во сне позабыть не моги,
Что любое движенье направо
Начинается с левой ноги.
А потом в разноцветных нашивках
Принесли мы гвардейскую стать,
И женились на разных паршивках,
Чтобы все поскорей наверстать.
И по площади Красной, шалея,
Мы шагали — со славой на «ты», —
Улыбался нам Он с мавзолея,
И охрана бросала цветы.
Ах, как шаг мы печатали браво,
Как легко мы прощали долги!..
Позабыв, что движенье направо
Начинается с левой ноги.
Что же вы присмирели, задиры?!
Не такой нам мечтался удел.
Как пошли нас судит дезертиры,
Только пух, так сказать, полетел.
— Отвечай, солдат, как есть на духу!
Отвечай, солдат, как есть на духу!
Отвечай, солдат, как есть на духу!
Ты кончай, солдат, нести чепуху:
Что от Волги, мол, дошел до Белграда,
Не искал, мол, ни чинов, ни разживу…
Так чего же ты не помер, как надо,
Как положено тебе по ранжиру?
Еле слышно отвечает солдат,
Еле слышно отвечает солдат,
Еле слышно отвечает солдат:
— Ну, не вышло помереть, виноват.
Виноват, что не загнулся от пули,
Пуля-дура не в того угодила.
Это вроде как с наградами в ПУРе,
Вот и пули на меня не хватило!
— Все морочишь нас, солдат, стариной?!
Все морочишь нас, солдат, стариной!
Все морочишь нас, солдат, стариной —
Бьешь на жалость, гражданин строевой!
Ни деньжат, мол, ни квартирки отдельной,
Ничего, мол, нет такого в заводе,
И один ты, значит, вроде идейный,
А другие, значит, вроде Володи!
Ох, лютует прокурор-дезертир!
Ох, лютует прокурор-дезертир!
Ох, лютует прокурор-дезертир! —
Припечатает годкам к десяти!
Ах, друзья ж вы мои, дуралеи, —
Снова в грязь непроезжих дорог!
Заколюченные парарллели
Преподали нам славных урок —
Не делить с подонками хлеба,
Перед лестью не падать ниц
И не верить ни в чистое небо,
Ни в улыбку сиятельных лиц.
Пусть опять нас тетешкает слава,
Пусть друзьями назвались враги, —
Помним мы, что движенье направо
Начинается с левой ноги!
Серб, боснийский солдат и английский матрос
Поджидали у моста быстроглазую швейку.
Каждый думал: моя! Каждый нежность ей нес
И за девичий взор, и за нежную шейку…
И врагами присели они на скамейку,
Серб, боснийский солдат и английский матрос.
Серб любил свой Дунай. Англичанин давно
Ничего не любил, кроме трубки и виски…
А девчонка не шла; становилось темно.
Опустили к воде тучи саван свой низкий.
И солдат посмотрел на матроса как близкий,
Словно другом тот был или знались давно.
Закурили, сказав на своем языке
Каждый что-то о том, что Россия — болото.
Загорелась на лицах у них позолота
От затяжек… А там, далеко, на реке,
Русский парень запел заунывное что-то…
Каждый хмуро ворчал на своем языке.
А потом в кабачке, где гудел контрабас,
Недовольно ворча на визгливые скрипки,
Пили огненный спирт и запененный квас
И друг другу сквозь дым посылали улыбки.
Через залитый стол неопрятный и зыбкий
У окна в кабачке, где гудел контрабас.
Каждый хочет любить — и солдат, и моряк,
Каждый хочет иметь и невесту, и друга,
Только дни тяжелы, только дни наши — вьюга,
Только вьюга они, заклубившая мрак.
Так кричали они, понимая друг друга,
Черный сербский солдат и английский матрос.
Генералы, императоры, предводители народов, предводители войн, среди нас больше нет никого, кто бы не был тенью сотен мертвецов. Известно ли это вам?
Трупы—мы, ненавидим мы вас!
Что сделали бы с нами и с нашими братьями, с нашими сыновьями и с нашими отцами? Вот мертвецов --полный воз, червей кишение. Слышите ли вы их запах? В окопах и на равнинах, в степях и в ямах, вы обратили нас в горшки отбросов, садок вшей. Жрите! Нравится вам?
Вдоль железных дорог вы удобряли овощи нашею падалью, и от наших червей земля изменилась в своем цвете. Видите ли вы ее, любители живописи?
В лазаретах вы забавлялись, выращивая одноглазых и одноруких, вы собирали обрубки ног и смешивали кости в коробках наших черепов: мы—слепые, хромые, гнилые. С перекошенными мордами, гнусные на вид, ужасные на-ощупь, мы больше неспособны обрюхатить наших жен, выкидывающих из чрева плод, зачатый от их любовников.
Отчаявшиеся, вот кто мы! А вы, венцы лжи, скипетры богатства и тщеславия, проклятые, мы вас ненавидим!
Чешский лесок —
Самый лесной.
Год — девятьсот
Тридцать восьмой.
День и месяц? — вершины, эхом:
— День, как немцы входили к чехам!
Лес — красноват,
День — сине-сер.
Двадцать солдат,
Один офицер.
Крутолобый и круглолицый
Офицер стережет границу.
Лес мой, кругом,
Куст мой, кругом,
Дом мой, кругом,
Мой — этот дом.
Леса не сдам,
Дома не сдам,
Края не сдам,
Пяди не сдам!
Лиственный мрак.
Сердца испуг:
Прусский ли шаг?
Сердца ли стук?
Лес мой, прощай!
Век мой, прощай!
Край мой, прощай!
Мой — этот край!
Пусть целый край
К вражьим ногам!
Я — под ногой —
Камня не сдам!
Топот сапог.
— Немцы! — листок.
Грохот желёз.
— Немцы! — весь лес.
— Немцы! — раскат
Гор и пещер.
Бросил солдат
Один — офицер.
Из лесочку — живым манером
На громаду — да с револьвером!
Выстрела треск.
Треснул — весь лес!
Лес: рукоплеск!
Весь — рукоплеск!
Пока пулями в немца хлещет
Целый лес ему рукоплещет!
Кленом, сосной,
Хвоей, листвой,
Всею сплошной
Чащей лесной —
Понесена
Добрая весть,
Что — спасена
Чешская честь!
Значит — страна
Так не сдана,
Значит — война
Всё же — была!
— Край мой, виват!
— Выкуси, герр!
…Двадцать солдат.
Один офицер.
1Понятны голоса воды
от океана до капели,
но разобраться не успели
ни в тонком теноре звезды,
ни в звонком голосе Луны,
ни почему на Солнце пятна,
хоть языки воды — понятны,
наречия воды — ясны.
Почти домашняя стихия,
не то что воздух и огонь,
и человек с ней конь о конь
мчит,
и бегут валы лихие
бок о бок с бортом, кораблем,
бегут, как псовая охота!
То маршируют, как пехота,
то пролетают журавлем.2Какие уроки дает океан человеку!
Что можно услышать, внимательно выслушав реку!
Что роду людскому расскажут высокие горы,
когда заведут разговоры? Гора горожанам невнятна.
Огромные красные пятна
в степи расцветающих маков
их души оставят пустыми.
Любой ураган одинаков.
Любая пустыня — пустыня.Но море, которое ноги нам лижет
и души нам движет,
а волны морские не только покоят, качают —
на наши вопросы они отвечают.
Когда километры воды подо мною
и рядом ревет штормовая погода,
я чувствую то, что солдат, овладевший войною,
бывалый солдат сорок третьего года!
Я помню райвоенкомат:
«В десант не годен — так-то, брат.
Таким как ты там невпротык…»
И дальше — смех:
Мол, из тебя какой солдат?
Тебя — хоть сразу в медсанбат!..
А из меня — такой солдат, как изо всех.
А на войне, как на войне,
А мне — и вовсе, мне — вдвойне,
Присохла к телу гимнастёрка на спине.
Я отставал, сбоил в строю,
Но как-то раз в одном бою —
Не знаю чем — я приглянулся старшине.
…Шумит окопная братва:
«Студент, а сколько дважды два?»,
«Эй, холостой, а правда, графом был Толстой?»,
«А кто евонная жена?..»
Но тут встревал мой старшина:
«Иди поспи — ты ж не святой, а утром — бой».
И только раз, когда я встал
Во весь свой рост, он мне сказал:
«Ложись!.. — и дальше пару слов без падежей. —
К чему две дырки в голове!»
И вдруг спросил: «А что в Москве,
Неужто вправду есть дома в пять этажей?..»
Над нами — шквал! Он застонал —
И в нём осколок остывал,
И на вопрос его ответить я не смог:
Он в землю лёг — за пять шагов,
За пять ночей и за пять снов —
Лицом на запад и ногами на восток.
— Ну, что ты плачешь, медсестра?
Уже пора забыть комбата…
— Не знаю…
Может и пора.-
И улыбнулась виновато.Среди веселья и печали
И этих праздничных огней
Сидят в кафе однополчане
В гостях у памяти своей.Их стол стоит чуть-чуть в сторонке.
И, от всего отрешены,
Они поют в углу негромко
То, что певали в дни войны.Потом встают, подняв стаканы,
И молча пьют за тех солдат,
Что на Руси
И в разных странах
Под обелисками лежат.А рядом праздник отмечали
Их дети —
Внуки иль сыны,
Среди веселья и печали
Совсем не знавшие войны.И кто-то молвил глуховато,
Как будто был в чем виноват:
— Вон там в углу сидят солдаты —
Давайте выпьем за солдат… Все с мест мгновенно повскакали,
К столу затихшему пошли —
И о гвардейские стаканы
Звенела юность от души.А после в круг входили парами,
Но, возымев над всеми власть,
Гостей поразбросала «барыня».
И тут же пляска началась.И медсестру какой-то парень
Вприсядку весело повел.
Он лихо по полу ударил,
И загудел в восторге пол.Вот медсестра уже напротив
Выводит дробный перестук.
И, двадцать пять годочков сбросив,
Она рванулась в тесный круг.Ей показалось на мгновенье,
Что где-то виделись они:
То ль вместе шли из окруженья
В те злые памятные дни, То ль, раненного, с поля боя
Его тащила на себе.
Но парень был моложе вдвое,
Пока чужой в ее судьбе.Смешалось все —
Улыбки, краски.
И молодость, и седина.
Нет ничего прекрасней пляски,
Когда от радости она.Плясали бывшие солдаты,
Нежданно встретившись в пути
С солдатами семидесятых,
Еще мальчишками почти.Плясали так они, как будто
Вот-вот закончилась война.
Как будто лишь одну минуту
Стоит над миром тишина.
Быть может, все несчастье
От почты полевой:
Его считали мертвым,
А он пришел живой.Живой, покрытый славой,
Порадуйся, семья!
Глядит — кругом чужие.
— А где жена моя? — Она ждала так долго,
Так велика война.
С твоим бывалым другом
Сошлась твоя жена.— Так где он? С ним по-свойски
Поговорить бы мне.
Но люди отвечают:
— Погибнул на войне.Жена второго горя
Не вынесла. Она
Лежит в больнице. Память
Ее темным-темна.И словно у солдата
Уже не стало сил.
Он шопотом чуть слышно:
— А дочь моя? — спросил.И люди не посмели,
Солгав, беде помочь:
— Зимой за партой в школе
Убита бомбой дочь.О, лучше б ты не ездил,
Солдат, с войны домой!
Но он еще собрался
Спросить: — А мальчик мой? — Твой сын живой, здоровый,
Он ждал тебя один.
И обнялись, как братья,
Отец и мальчик-сын.Как братья боевые,
Как горькие друзья.
— Не плачь, — кричит мальчишка,
Не смей, — тебе нельзя! А сам припал головкой
К отцовскому плечу.
— Возьми меня с собою,
Я жить с тобой хочу.— Возьму, возьму, мой мальчик,
Уедешь ты со мной
На фронт, где я воюю,
В наш полк, в наш дом родной.
С фронта русского Бенито
Шлет невесте письмецо.
Он воюет знаменито.
Результаты — налицо. «Что за люди, миа Бьянка,
В этой чертовой стране:
Здесь крестьянин и крестьянка
Партизан иль партизанка, —
Все участвуют в войне! Надо быть всегда на страже:
Люди скрытны и хитры,
Здесь приходится нам даже
Опасаться детворы. Случай был — один из многих:
Пред избушкою одной
Три подростка босоногих
В пляс пустились озорной. Мы смеялись, чужестранцы —
Немцы, венгры, итальянцы, —
Ухватившись за бока.
Есть ли где на свете танцы
Удалее гопака?! Но когда мы все, солдаты,
Закричали; «Молодцы!» —
Полетели в нас гранаты!
Вот они какие хваты,
Украинские мальцы! Грохот, вопли, стоны, охи…
Той порой мальчишки — фить!
«Плясунов» средь суматохи
Было некому ловить. Три советских пионера
Нам сплясали мастерски:
От красавца офицера
Лишь осталися куски, Десять с ним солдат убито,
Вдвое — раненых; средь них
Я, удачливый Бенито,
Твой возлюбленный жених. Сохранен святою девой,
Счастлив я. Тебе привет
Я пишу рукою… левой,
Потому что — правой нет!»
Я люблю пережитые были
В зимний вечер близким рассказать…
Далеко, в заснеженной Сибири,
И меня ждала старуха мать.
И ходила часто до порогу
(Это знаю только я один)
Посмотреть на белую дорогу,
Не идет ли к ней бродяга-сын.
Только я другой был думой занят.
По тайге дорога шла моя.
И пришли к ней как-то партизаны
И сказали,
Что повешен я.
Вскипятила крепкий чай покорно,
Хоть и чаю пить никто не смог,
И потом надела черный
Старый бабушкин платок.
А под утро, валенки надвинув,
В час, когда желтеет мгла,
К офицерскому ушла овину —
И овин, должно быть, подожгла.
Отпевать ее не стала церковь.
Поп сказал:
«Ей не бывать в раю».
Шомполами в штабе офицерском
Запороли мать мою!..
Вот когда война пройдет маленько
И действительную отслужу,
Я в Сибирь,
В родную деревеньку,
Непременно к матери схожу.
Я маркитантка полковая;
Я продаю, даю и пью
Вино и водку, утешая
Солдатскую семью.
Всегда проворная, живая…
Звени ты, чарочка моя!
Всегда проворная, живая, —
Солдаты, вот вам я!
Меня герои наши знали.
Ах, скольких гроб так рано взял!
Меня любовью осыпали
Солдат и генерал,
Добычей, славой наделяли…
Звени ты, чарочка моя!
Добычей, славой наделяли, —
Солдаты, вот вам я!
Все ваши подвиги я с вами
Делила, поднося вам пить.
Победу — знаете вы сами —
Могла я освежить:
В бой снова шли вы молодцами…
Звени ты, чарочка моя!
В бой снова шли вы молодцами, —
Солдаты, вот вам я!
Я с самых Альпов вам служила.
Мне шел пятнадцатый лишь год,
Как я вам водку подносила
В египетский поход.
Потом и в Вене я гостила…
Звени ты, чарочка моя!
Потом и в Вене я гостила, —
Солдаты, вот вам я!
Была пора то золотая
Торговли и любви моей.
Жаль, мало в Риме пробыла я —
Всего лишь восемь дней, —
У папы служек развращая…
Звени ты, чарочка моя!
У папы служек развращая, —
Солдаты, вот вам я!
Я больше пользы оказала,
Чем пэр любой, родной земле:
Хоть дорогонько продавала
В Мадриде и в Кремле;
Но дома даром я давала…
Звени ты, чарочка моя!
Но дома даром я давала, —
Солдаты, вот вам я!
Когда была нам участь брани
Числом лишь вражьим решена,
Я вспомнила о славной Жанне.
Будь тем я, что она, —
Как побежали б англичане!
Звени ты, чарочка моя!
Как побежали б англичане, —
Солдаты, вот вам я!
Коль старых воинов встречаю,
Которым довелось страдать
За службу их родному краю
И выпить негде взять, —
Я цвет лица им оживляю…
Звени ты, чарочка моя!
Я цвет лица им оживляю, —
Солдаты, вот вам я!
Награбив золота чужого,
Враги еще заплатят нам.
Наступит день победы снова, —
И ждать недолго вам!
Я прозвонить вам сбор готова…
Звени ты, чарочка моя!
Я прозвонить вам сбор готова, —
Солдаты, вот вам я!
Я прочитал твои разсказы
О Бонапарте, о войне.
И живы давния проказы,
И буйно кровь кипит во мне!
Твой слог могуч, огнист и ярок,
Как схватка коршуна с орлом;
И днесь тебе за твой подарок
Бьет войско русское челом.
Ты начертал ему скрижали
И, удалая голова, Его шутя очаровали
Твои премудрыя слова.
Солдат! ты понял дух солдатской,
И молвил правду напрямки,
И грянул книжкой залихватской,
И встрепенулись старики.
В ней наша Русь, как на ладони,
Перводержавная видна:
Пожар Москвы, гроза погони,
Мужик, казак, мороз, война,
Бивачный быт, порою каша.
А чаще корка, да снега.
Без крова—сон, без водки—чаша,
И стыд великаго врага.
Любовь словами не богата!
Ея наречия просты,
И вся грамматика солдата:
Ура, Георгий. Царь и ты!
Тебе, герои, венок страдальца
Сплетен из лавровых венков;
Но верь: Царю твои три пальца 1)
Дороже дюжины голов!
Гордись! для Русскаго народа
Ты мил, как знамя без пятна,
Как вихрь двенадцатаго года,
Как чарка добраго вина!
Гордись! Ты войска стал кумиром,
И в честь твою, его язык
Своим отцом и командиром
Наш молодецкий прозвал штык!
Начальники и рядовые,
Вы, проливающие кровь,
Да потревожат вас впервые
Всеоправданье и любовь!
О, если бы в душе солдата, —
Но каждого, на навсегда, —
Сияла благостно и свято
Всечеловечности звезда!
О, если б жизнь, живи, не мешкай! —
Как неотъемлемо — твое,
Любил ты истинно, с усмешкой
Ты только гладил бы ружье!..
И если б ты, раб оробелый, —
Но человек! но царь! но бог! —
Души своей, как солнце, белой
Познать всю непобедность мог.
Тогда сказали бы все дружно!
Я не хочу, — мы не хотим!
И рассмеялись бы жемчужно
Над повелителем своим…
Кого б тогда он вел к расстрелу?
Ужели всех? ужели ж всех?..
Вот солнце вышло и запело!
И всюду звон, и всюду смех!
О, споры! вы, что неизбежны,
Как хлеб, мы нудно вас жуем.
Солдаты! люди! будьте нежны
С незлобливым своим ружьем.
Не разрешайте спора кровью,
Ведь спор ничем не разрешим.
Всеоправданьем, вселюбовью
Мы никогда не согрешим!
Сверкайте, сабли! Стройтесь, ружья!
Игрушки удалой весны
И лирового златодружья
Легко-бряцающие сны!
Сверкайте, оголяйтесь, сабли,
Переливайтесь, как ручей!
Но чтобы души не ослабли,
Ни капли крови и ничьей!
А если молодо безумно
И если пир, и если май,
Чтоб было весело и шумно,
Бесцельно в небеса стреляй!
От павших твердынь Порт-Артура,
С кровавых манчжурских полей
Калека-солдат истомленный
К семье возвращался своей.
Спешил он жену молодую
И милого сына обнять,
Увидеть любимого брата,
Утешить родимую мать.
Пришел он... В убогом жилище
Ему не узнать ничего:
Другая семья там ютится,
Чужие встречают его...
И стиснула сердце тревога:
Вернулся я, видно, не в срок.
«Скажите, не знаете ль, братья,
Где мать?.. где жена?.. где сынок?..»
— «Жена твоя... Сядь... Отдохни-ка...
Небось твои раны болят?..»
— «Скажите скорее мне правду...
Всю правду!» — «Мужайся, солдат...
Толпа изнуренных рабочих
Решила пойти ко дворцу
Защиты искать... с челобитной
К царю, как к родному отцу...
Надевши воскресное платье,
С толпою пошла и она
И... насмерть зарублена шашкой
Твоя молодая жена...»
«Но где же остался мой мальчик?
Сынок мой?..» — «Мужайся, солдат...
Твой сын в Александровском парке
Был пулею с дерева снят...»
— «Где мать? ..» — «Помолиться к Казанской
Давно уж старушка пошла...
Избита казацкой нагайкой,
До ночи едва дожила...»
— «Не все еще взято судьбою!
Остался единственный брат,
Моряк, молодец и красавец...
Где брат мой?..» — «Мужайся, солдат...»
— «Неужто и брата не стало?
Погиб, знать, в Цусимском бою?»
— «О нет... Не сложил у Цусимы
Он жизнь молодую свою...
Убит он у Черного моря,
Где их броненосец стоит...
За то, что вступился за правду,
Своим офицером убит...»
Ни слова солдат не промолвил,
Лишь к небу он поднял глаза...
Была в них великая клятва
И будущей мести гроза.
Мне скажут — Армия… Я вспомню день — зимой,
январский день сорок второго года.
Моя подруга шла с детьми домой —
они несли с реки в бутылках воду.
Их путь был страшен, хоть и недалек.
И подошел к ним человек в шинели,
взглянул — и вынул хлебный свой паек,
трехсотграммовый, весь обледенелый,
и разломил, и детям дал чужим,
и постоял, пока они поели.
И мать рукою серою, как дым,
дотронулась до рукава шинели.
Дотронулась, не посветлев в лице…
Не видал мир движенья благородней!
Мы знали все о жизни наших армий,
стоявших с нами в городе, в кольце.
…Они расстались. Мать пошла направо,
боец вперед — по снегу и по льду.
Он шел на фронт, за Нарвскую заставу,
от голода качаясь на ходу.
Он шел на фронт, мучительно палим
стыдом отца, мужчины и солдата:
огромный город умирал за ним
в седых лучах январского заката.
Он шел на фронт, одолевая бред,
все время помня — нет, не помня — зная,
что женщина глядит ему вослед,
благодаря его, не укоряя.
Он снег глотал, он чувствовал с досадой,
что слишком тяжелеет автомат,
добрел до фронта и пополз в засаду
на истребленье вражеских солдат…
…Теперь ты понимаешь — почему
нет Армии на всей земле любимей,
нет преданней ее народу своему,
великодушней и непобедимей!
Когда я последний цехин промотал
И мне изменила невеста —
Лукавый далмат мне с усмешкой сказал:
«Пойдем-ка в приморское место.
Там много красавиц в высоких стенах
И более денег, чем камней в горах.Кафтан на солдате из бархата сшит;
Не жизнь там солдату — а чудо:
Поверь мне, товарищ, и весел и сыт
Вернешься ты в горы оттуда…
Долимая на тебе серебром заблестит,
Кинжал на цепи золотой зазвенит.Как только мы в город с тобою войдем,
Нас встретят приветные глазки,
А если под окнами песню споем,
От всех нам посыплются ласки…
Пойдем же скорее, товарищ, пойдем!
Мы с деньгами в горы оттуда придем».И вот за безумцем безумец побрел
Под кров отделенного неба:
Но воздух чужбины для сердца тяжел.
Но вчуже — нет вкусного хлеба;
В толпе незнакомцев я словно в степи —
И плачу и вою, как пес на цепи… Тут не с кем размыкать печали своей
И некому в горе признаться;
Пришельцы из милой отчизны моей
Родимых привычек стыдятся;
И я, как былинка под небом чужим,
То холодом сдавлен, то зноем палим.Ах, любо мне было средь отческих гор,
В кругу моих добрых собратий;
Там всюду встречал я приветливый взор
И дружеский жар рукожатий;
А здесь я как с ветки отпавший листок.
Заброшенный ветром в сердитый поток.
Сегодня ночью — дьявольский мороз.
Открой, хозяйка, бывшему солдату.
Пусти погреться, я совсем замерз,
Враги сожгли мою родную хату.
Перекрестившись истинным крестом,
Ты молча мне подвинешь табуретку,
И самовар ты выставишь на стол
На чистую крахмальную салфетку.
И калачи достанешь из печи,
С ухватом длинным управляясь ловко.
Пойдешь в чулан, забрякают ключи.
Вернешься со своей заветной поллитровкой.
Я поиграю на твоей гармони.
Рвану твою трехрядку от души.
— Чего сидишь, как будто на иконе?
А ну, давай, пляши, пляши, пляши…
Когда закружит мои мысли хмель,
И «День Победы» я не доиграю,
Тогда уложишь ты меня в постель,
Потом сама тихонько ляжешь с краю.
…А через час я отвернусь к стене.
Пробормочу с ухмылкой виноватой:
— Я не солдат… зачем ты веришь мне?
Я все наврал. Цела родная хата.
И в ней есть все — часы и пылесос.
И в ней вполне достаточно уюта.
Я обманул тебя. Я вовсе не замерз.
Да тут ходьбы всего на три минуты.
Известна цель визита моего —
Чтоб переспать с соседкою-вдовою.
А ты ответишь: — Это ничего…
И тихо покачаешь головою.
И вот тогда я кой-чего пойму,
И кой-о-чем серьезно пожалею.
И я тебя покрепче обниму
И буду греть тебя, пока не отогрею.
Да, я тебя покрепче обниму
И стану сыном, мужем, сватом, братом.
Ведь человеку трудно одному,
Когда враги сожгли родную хату.
Солдат пришел к себе домой –
Считает барыши:
«Ну, будем сыты мы с тобой –
И мы, и малыши.Семь тысяч. Целый капитал.
Мне здорово везло:
Сегодня в соль я подмешал
Толченое стекло».Жена вскричала: «Боже мой!
Убийца ты и зверь!
Ведь это хуже, чем разбой,
Они умрут теперь».Солдат в ответ: «Мы все умрем,
Я зла им не хочу –
Сходи-ка в церковь вечерком,
Поставь за них свечу».Поел и в чайную пошел,
Что прежде звали «Рай»,
О коммунизме речь повел
И пил советский чай.Вернувшись, лег и крепко спал,
И спало все кругом,
Но в полночь ворон закричал
Так глухо под окном.Жена вздохнула: «Горе нам!
Ах, горе, ах, беда!
Не каркал ворон по ночам
Напрасно никогда».Но вот пропел второй петух,
Солдат поднялся зол,
Был с покупателями сух
И в «Рай» он не пошел.А в полночь сделалось черно
Солдатское жилье,
Стучало крыльями в окно,
Слетаясь, воронье.По крыше скачут и кричат,
Проснулась детвора,
Жена вздыхала. Лишь солдат
Спал крепко до утра.И снова встал он раньше всех,
И снова был он зол.
Жена, замаливая грех,
Стучала лбом о пол.«Ты б на денек, — сказал он ей, –
Поехала в село.
Мне надоело — сто чертей! –
Проклятое стекло».Один оставшись, граммофон
Завел и в кресло сел.
Вдруг слышит похоронный звон,
Затрясся, побелел.Семь кляч дощатых семь гробов
Везут по мостовой,
Поет хор бабьих голосов
Слезливо: «Упокой».— Кого хоронишь, Константин?
— Да Машу вот, сестру –
В четверг вернулась с именин
И померла к утру.У Николая умер тесть,
Клим помер и Фома,
А что такое за болесть –
Не приложу ума.Ущербная взошла луна,
Солдат ложится спать,
Как гроб тверда и холодна
Двуспальная кровать! И вдруг — иль это только сон? –
Идет вороний поп,
За ним огромных семь ворон
Несут стеклянный гроб.Вошли и встали по стенам,
Сгустилась сразу мгла.
«Брысь, нечисть! В жизни не продам
Толченого стекла».Но поздно, замер стон у губ,
Семь раз прокаркал поп.
И семь ворон подняли труп
И положили в гроб.И отнесли его туда,
Где семь кривых осин
Питает мертвая вода
Чернеющих трясин.
Ходит, рот розиня,
По Москве Тарас.
Все в столице диво
Для мужицких глаз.
Перед колокольней
Стал он, и глядит:
«Галок-то, вот галок
Сколько там сидит».
Стал считать он галок,
Вдруг солдат идет…
«Ну, чего стоишь ты
Здесь розиня рот?
Скалишь только зубы»?..
— «Галок счесть хочу,
Господин служивый»…
«Я-те проучу…
Ты казенных галок
В городе считал?.
Нет, шалишь, друг милый,
Марш за мной в квартал».
— «Смилуйся, служивый!
В чем я виноват?»
«В чем? казенных галок
Не считай здесь, брат…»
— «Смилуйся, служивый!
Ты ужь больно крут…»
«Ну, пойдем, в квартале
Дело разберут».
— «Смилуйся, служивый!
Хочешь денег взять?»
«Ну, а сколько галок
Смел ты насчитать?»
— «Три десятка…» —«Ладно,
Нрав не злобен мой, —
Дай мне тридцать гривен
И пошел домой.
— «На, служивый, только
Не води лишь в часть:
Знамо, в это место
Нѐ-любо попасть!..»
Вот в артель вернулся
С хохотом Тарас.
«Ты чему смеешься?
Али с пьяных глаз?»
Говорят Тарасу…
«Ну, чему ты рад?»
— «Москаля надул я,
Даром что солдат:
Насчитал я галок
Сотни две —смотри,
А его уверил,
Что десятка три.
Только тридцать гривен
Отдал ему я…
Что же, братцы, сметка
Есть ли у меня?..»
Мы легли у разбитой ели.
Ждем, когда же начнет светлеть.
Под шинелью вдвоем теплее
На продрогшей, гнилой земле.
— Знаешь, Юлька, я — против грусти,
Но сегодня она не в счет.
Дома, в яблочном захолустье,
Мама, мамка моя живет.
У тебя есть друзья, любимый,
У меня — лишь она одна.
Пахнет в хате квашней и дымом,
За порогом бурлит весна.
Старой кажется: каждый кустик
Беспокойную дочку ждет…
Знаешь, Юлька, я — против грусти,
Но сегодня она не в счет.
Отогрелись мы еле-еле.
Вдруг приказ: «Выступать вперед!»
Снова рядом, в сырой шинели
Светлокосый солдат идет.
С каждым днем становилось горше.
Шли без митингов и знамен.
В окруженье попал под Оршей
Наш потрепанный батальон.
Зинка нас повела в атаку.
Мы пробились по черной ржи,
По воронкам и буеракам
Через смертные рубежи.
Мы не ждали посмертной славы.-
Мы хотели со славой жить.
…Почему же в бинтах кровавых
Светлокосый солдат лежит?
Ее тело своей шинелью
Укрывала я, зубы сжав…
Белорусские ветры пели
О рязанских глухих садах.
— Знаешь, Зинка, я против грусти,
Но сегодня она не в счет.
Где-то, в яблочном захолустье,
Мама, мамка твоя живет.
У меня есть друзья, любимый,
У нее ты была одна.
Пахнет в хате квашней и дымом,
За порогом стоит весна.
И старушка в цветастом платье
У иконы свечу зажгла.
…Я не знаю, как написать ей,
Чтоб тебя она не ждала?!
Этот воздух пусть будет свидетелем —
Дальнобойное сердце его —
И в землянках — всеядный и деятельный,
Океан без окна, вещество…
Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в пустоте:
Доброй ночи! всего им хорошего
От лица земляных крепостей…
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры,
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами
Растяжимых созвездий шатры, —
Золотые созвездий жиры…
Аравийское месиво, крошево —
Свет размолотых в луч скоростей —
И своими косыми подошвами
Свет стоит на сетчатке моей, —
Сквозь эфир, десятично означенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число, опрозрачненный
Светлой болью и молью нолей:
И за полем полей — поле новое
Трехугольным летит журавлем —
Весть летит светопыльной обновою
И от битвы давнишней светло…
Весть летит светопыльной обновою:
— Я не Лейпциг, я не Ватерлоо,
Я не битва народов — я новое —
От меня будет свету светло…
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб — от виска до виска,
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Развивается череп от жизни —
Во весь лоб — от виска до виска,
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится —
Чаша чаш и отчизна отчизне —
Звездным рубчиком шитый чепец —
Чепчик счастья — Шекспира отец…
Будут люди холодные, хилые
Убивать, холодать, голодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат, —
Неподкупное небо окопное,
Небо крупных оптовых смертей —
За тобой, от тебя — целокупное —
Я губами несусь в темноте, —
За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил —
Развороченных — пасмурный, оспенный
И приниженный гений могил…
Будут и стихи, и математика,
Почести, долги, неравный бой…
Нынче ж оловянные солдатики
Здесь, на старой карте, встали в строй.Лучше бы уж он держал в казарме их,
Но — ведь на войне, как на войне —
Падают бойцы в обоих армиях
Поровну на каждой стороне.Может быть — пробелы в воспитании
И в образованье слабина,
Но не может выиграть кампании
Та или другая сторона.Совести проблемы окаянные —
Как перед собой не согрешить?
Тут и там солдаты оловянные —
Как решить, кто должен победить? И какая, к дьяволу, стратегия,
И какая тактика, к чертям!
Вот сдалась нейтральная Норвегия
Ордам оловянных египтян; Левою рукою Скандинавия
Лишена престижа своего,
Но рука решительная правая
Вмиг восстановила статус-кво! Где вы, легкомысленные гении, —
Или вам являться недосуг?
Где вы, проигравшие сражения
Просто, не испытывая мук? Или вы, несущие в венце зарю
Битв, побед, триумфов и могил?
Где вы, уподобленные Цезарю,
Что пришёл, увидел, победил?.. Сколько б ни предпринимали армии
Контратак, прорывов и бросков,
Всё равно на каждом полушарии
Поровну игрушечных бойцов.Мучается полководец маленький,
Непосильной ношей отягчён,
Вышедший в громадные начальники
Шестилетний мой Наполеон.Чтобы прекратить его мучения,
Ровно половину тех солдат
Я покрасил синим — шутка гения.
Утром вижу — синие лежат.Счастлив я успехами такими, но
Мысль одна с тех пор меня гнетёт:
Как решил он, что погибли именно
Синие, а не наоборот?
Ай, ахти! Ох, ура,
Православный наш царь,
Николай государь.
В тебе мало добра!..
Обманул, погубил
Ты мильоны голов —
Не сдержал, не свершил
Императорских слов!
Ты припомни, что мы,
Не жалея себя,
Охранили тебя
От большой кутерьмы,
Охранили, спасли
И по братним телам
Со грехом пополам
На престол возвели!
Много, много сулил
Ты солдатам тогда —
Миновала беда,
И ты все позабыл!
Помыкаешь ты нас
По горам, по долам —
Не позволишь ты нам
Отдохнуть ни на час!
От стальных тесаков
У нас спины трещат,
От учебных шагов
У нас ноги болят!
День и ночь наподряд,
Как волов, наповал
Бьют и мучат солдат
Офицер и капрал.
Что же, белый отец,
Своих черных овец
Ты стираешь с земли?
Иль мы, кроме побой,
Ничего пред тобой
Заслужить не могли?
Или думаешь ты
С нами вечно играть
И что . . . . . . мать
Лучше доброй молвы.
Так у . . . . . . .
Православный наш царь,
Николай государь.
Ты болван наших рук.
Мы склеи́ли тебя
И на тысячу штук
Разобьем, разлюбя!
Через
Речную спину,
Через
Лучистый плес
Чугунной паутиной
Повис тяжелый мост.
По краю —
Тишь да ивы,
Для отдыха — добро!
А низом — прихотливо
Речное серебро.
На тишь,
На побережье
Качает паровик…
«Я, милая, приезжий,
Я в отпуск,
Фронтовик…»
Сады родные машут!
Здесь молодость текла,
И золотые чаши
Подняли купола.
Привет вам, отчьи веси!
С победой
И весной!..
Но что-то ты невесел,
Мой город дорогой?
Дома тихи
И строги.
И не слыхать ребят,
И куры на дороге,
Как прежде, не пылят.
И яблони бескровны,
И тяжелы шаги,
И на соседских бревнах
Служивый… без ноги.
Да, ничего на свете
Так, запросто, не взять,
Когда родятся дети,
Исходит кровью мать!
Но вот
И наши сени.
Но вот
И милый кров,
Где первые
Сомненья,
Где первая любовь.
И в этом
Все, как прежде, —
И сад,
И тишь,
И крик:
«Я, бабушка,
Приезжий,
Я в отпуск,
Фронтовик».
И, взгляд подслепый бросив,
Старуха обмерла:
«Иосиф. Ах, Иосиф!
Я так тебя
Ждала!»
И я в обятьях стыну…
«Иосиф, это ты?!»
…………………………….
Чугунной паутиной
Качаются мосты.
И мчатся эшелоны
Солдат,
Солдат,
Солдат!
Тифозные перроны
Под сапогом хрустят.
По бедрам
Бьются фляги.
Ремень, наган — правей.
И синие овраги
Под зарослью бровей.
В брони,
В крови,
В заплатах —
Вперед,
Вперед,
Вперед! —
Страдал и шел
Двадцатый,
Неповторимый год!!!
Я на пароходе "Фридрих Энгельс",
ну, а в голове — такая ересь,
мыслей безбилетных толкотня.
Не пойму я — слышится мне, что ли,
полное смятения и боли:
"Граждане, послушайте меня…"
Палуба сгибается и стонет,
под гармошку палуба чарльстонит,
а на баке, тоненько моля,
пробует пробиться одичало
песенки свербящее начало:
"Граждане, послушайте меня…"
Там сидит солдат на бочкотаре.
Наклонился чубом он к гитаре,
пальцами растерянно мудря.
Он гитару и себя изводит,
а из губ мучительно исходит:
"Граждане, послушайте меня…"
Граждане не хочут его слушать.
Гражданам бы выпить и откушать
и сплясать, а прочее — мура!
Впрочем, нет, — еще поспать им важно.
Что он им заладил неотвязно:
"Граждане, послушайте меня…"?
Кто-то помидор со смаком солит,
кто-то карты сальные мусолит,
кто-то сапогами пол мозолит,
кто-то у гармошки рвет меха.
Но ведь сколько раз в любом кричало
и шептало это же начало:
"Граждане, послушайте меня…"
Кто-то их порой не слушал тоже.
Распирая ребра и корежа,
высказаться суть их не могла.
И теперь, со вбитой внутрь душою,
слышать не хотят они чужое:
"Граждане, послушайте меня…"
Эх, солдат на фоне бочкотары,
я такой же — только без гитары…
Через реки, горы и моря
я бреду и руки простираю
и, уже охрипший, повторяю:
"Граждане, послушайте меня…"
Страшно, если слушать не желают.
Страшно, если слушать начинают.
Вдруг вся песня, в целом-то, мелка,
вдруг в ней все ничтожно будет, кроме
этого мучительного с кровью:
"Граждане, послушайте меня…"?!
Растревожили в логове старое зло,
Близоруко взглянуло оно на восток.
Вот поднялся шатун и пошёл тяжело —
Как положено зверю, — свиреп и жесток.Так подняли вас в новый крестовый поход,
И крестов намалёвано вдоволь.
Что вам надо в стране, где никто вас не ждёт,
Что ответите будущим вдовам? Так послушай, солдат! Не ходи убивать —
Будешь кровью богат, будешь локти кусать!
За развалины школ, за сиротский приют
Вам осиновый кол меж лопаток вобьют.Будет в школах пять лет недобор, старина, —
Ты отсутствовал долго, прибавил смертей,
А твоя, в те года молодая, жена
Не рожала детей.Неизвестно, получишь ли рыцарский крест,
Но другой — на могилу под Волгой — готов.
Бог не выдаст? Свинья же, быть может, и съест:
Раз крестовый поход — значит много крестов.Только ваши — подобье раздвоенных жал,
Всё враньё — вы пришли без эмоций!
Гроб Господен не здесь — он лежит, где лежал,
И креста на вас нет, крестоносцы.Но, хотя миновало немало веков,
Видно, не убывало у вас дураков!
Вас прогонят, пленят, ну, а если убьют —
Неуютным, солдат, будет вечный приют.Будет в школах пять лет недобор, старина, —
Ты отсутствовал долго, прибавил смертей,
А твоя, в те года молодая, жена
Не рожала детей.Зря колосья и травы вы топчете тут,
Скоро кто-то из вас станет чахлым кустом,
Ваши сбитые наспех кресты прорастут
И настанет покой, только слишком потом.Вы ушли от друзей, от семей, от невест —
Не за пищей птенцам желторотым.
И не нужен железный оплавленный крест
Будет будущим вашим сиротам.Возвращайся назад, чей-то сын и отец!
Убиенный солдат — это только мертвец.
Если выживешь — тысячам свежих могил
Как потом объяснишь, для чего приходил? Будет в школах пять лет недобор, старина, —
Ты отсутствовал долго, прибавил смертей,
А твоя, в те года молодая, жена
Не рожала детей.
Я не помню, сутки или десять
Мы не спим, теряя счет ночам.
Вы в похожей на Мадрид Одессе
Пожелайте счастья москвичам.
Днем, по капле нацедив во фляжки,
Сотый раз переходя в штыки,
Разодрав кровавые тельняшки,
Молча умирают моряки.
Ночью бьют орудья корпусные…
Снова мимо. Значит, в добрый час.
Значит, вы и в эту ночь в России —
Что вам стоит — вспомнили о нас.
Может, врут приметы, кто их знает!
Но в Одессе люди говорят:
Тех, кого в России вспоминают,
Пуля трижды бережет подряд.
Третий раз нам всем еще не вышел,
Мы под крышей примостились спать.
Не тревожьтесь — ниже или выше,
Здесь ведь все равно не угадать.
Мы сегодня выпили, как дома,
Коньяку московский мой запас;
Здесь ребята с вами незнакомы,
Но с охотой выпили за вас.
Выпили за свадьбы золотые,
Может, еще будут чудеса…
Выпили за ваши голубые,
Дай мне бог увидеть их, глаза.
Помню, что они у вас другие,
Но ведь у солдат во все века,
Что глаза у женщин — голубые,
Принято считать издалека.
Мы вас просим, я и остальные, —
Лучше, чем напрасная слеза, —
Выпейте вы тоже за стальные
Наши, смерть видавшие, глаза.
Может быть, они у нас другие,
Но ведь у невест во все века,
Что глаза у всех солдат — стальные,
Принято считать издалека.
Мы не все вернемся, так и знайте,
Но ребята просят — в черный час
Заодно со мной их вспоминайте,
Даром, что ли, пьют они за вас!
Года прошли,
а помню, как теперь,
фанерой заколоченную дверь,
написанную мелом цифру «шесть»,
светильника замасленную жесть,
колышет пламя снежная струя,
солдат в бреду…
И возле койки — я.
И рядом смерть.
Мне трудно вспоминать,
но не могу не вспоминать о нем…
В Москве, на Бронной, у солдата — мать.
Я знаю их шестиэтажный дом,
московский дом…
На кухне примуса,
похожий на ущелье коридор,
горластый репродуктор,
вечный спор
на лестнице… ребячьи голоса…
Вбегал он, раскрасневшийся, в снегу,
пальто расстегивая на бегу,
бросал на стол с размаху связку книг —
вернувшийся из школы ученик.
Вот он лежит: не мальчик, а солдат,
какие тени темные у скул,
как будто умер он, а не уснул,
московский школьник… раненый солдат.
Он жить не будет.
Так сказал хирург.
Но нам нельзя не верить в чудеса,
и я отогреваю пальцы рук…
Минута… десять… двадцать… полчаса…
Снимаю одеяло, — как легка
исколотая шприцами рука.
За эту ночь уже который раз
я жизнь держу на острие иглы.
Колючий иней выбелил углы,
часы внизу отбили пятый час…
О как мне ненавистен с той поры
холодноватый запах камфары!
Со впалых щек сбегает синева,
он говорит невнятные слова,
срывает марлю в спекшейся крови…
Вот так. Еще. Не уступай! Живи!
…Он умер к утру, твой хороший сын,
твоя надежда и твоя любовь…
Зазолотилась под лучом косым
суровая мальчишеская бровь,
и я таким увидела его,
каким он был на Киевском, когда
в последний раз,
печальна и горда,
ты обняла ребенка своего.
. . . . . . . . . . . . . . . .
В осеннем сквере палевый песок
и ржавый лист на тишине воды…
Все те же Патриаршие пруды,
шестиэтажный дом наискосок,
и снова дети роются в песке…
И, может быть, мы рядом на скамью
с тобой садимся.
Я не узнаю
ни добрых глаз, ни жилки на виске.
Да и тебе, конечно, невдомек,
что это я заплакала над ним,
над одиноким мальчиком твоим,
когда он уходил.
Что одинок
тогда он не был…
Что твоя тоска
мне больше,
чем кому-нибудь, близка…
Бомбы падают близко —
у самого сердца.
Не забыть, не забыться, товарищи, нам.
Разбомбленная старость,
убитое детство —
Нашей жизни открытая рана —
Вьетнам.
Забывать не хочу
и забыться не смею.
Вижу хижины,
вижу изгибы траншей.
В джунглях хищники есть,
в джунглях водятся змеи,
Но незваные гости лютей и страшней.
Парни рослые —
сплошь как в команде бейсбольной.
Только это со смертью игра,
а не в мяч.
На горящие джунгли взирает без боли
Аккуратный,
окончивший колледж,
палач.
Вот следы интервентов —
дождями не смыть их.
Поднимается мир на вьетнамский набат.
Превращаются там Сулливаны и Смиты
В неизвестных солдат,
в неизвестных солдат.
Мне на Эльбе встречаться пришлось
с их отцами,
Как известно,
с фашизмом сражались они.
Сыновья показали себя во Вьетнаме.
Виноваты вы сами,
что доброе «ами»
Как позор,
как проклятье звучит в наши дни.
Я не радуюсь гибели диких пришельцев —
Горе их матерей безутешно.
А все ж,
Рисовод и зенитчик — точнее прицелься.
Отбомбились? Уходят?
Нет, врешь, не уйдешь!
Кровью крашены
красные волны в Меконге,
Но Вьетнам до победы сражаться готов.
Мистер Джонсон!
Ужели рыбацкие джонки
Угрожают дредноутам ваших флотов?
Против морд этих бритых
с оскалом злодейским
Непреклонность фарфоровых матовых лиц,
И фигур узкоплечая хрупкая детскость,
И язык, мелодичный, как пение птиц.
Мы-то знаем:
у тех, кто за правое дело
В бой идет,
есть геройства особый запас,
Наливающий сталью тщедушное тело,
Приводящий в смятенье рискнувших напасть.
Темною волей судьбины
(Взгляд ее мрачен и слеп)
Остановились машины,
Высохшим сделался хлеб…
Дымные на горизонте
Мечутся облака.
Расположились на фронте
Серою лавой войска.
Флаг полыхает трехцветный,
Флаг полыхает вдали…
Стелется мрак предрассветный,
Солнце укрыто в пыли,
Воют снаряды, и глухо
Гул их летит в города…
Близится голодуха,
Движется с фронта беда.
Пламенем невеселым
Пестрый полощется флаг,
Ночью кочует по селам
В старой кибитке сыпняк.
Рожью гнилою и ржавой
Вдаль раскатились поля.
Так императорской славой
В край наполнялась земля!
Гаснут февральские пурги,
Ветер кружит и ревет;
В каменном Петербурге
Грозно предместье встает.
Мечется ветер неловкий,
Воет и рыщет, как волк,
Вниз опускает винтовки
Братский Волынский полк.
Выше, и выше, и выше
Красное знамя плывет:
Городовые на крышу
Выкатили пулемет.
Мечется как угорелый
Царский поезд вдали, —
Красный, синий и белый
Флаг растоптан в пыли!
Пули рокочут, как осы,
Пушек тревожен вой,
Мерно выходят матросы
На берег грузной толпой.
Там позади роковое
Море ревет и гудит,
Тяжкое и броневое
Судно дрожмя дрожит.
Тяжкое и броневое
Воет, как бешеный пес;
И для последнего боя
Сходит с оружьем матрос.
В бой он идет спозаранку,
В бой он идет налегке,
Выстирана голландка,
Верный винчестер в руке.
А за матросом солдаты,
А за солдатом батрак, —
«Смерть иль свобода!» Крылатый
Красный полощется флаг.
Новые дали открылись,
Новые дали — заре.
Так в феврале мы трудились,
Чтоб победить в Октябре!