Сошлись на кабаке две крысы,
И почали орать:
Бурлацки песни петь и горло драть,
Вокруг поставленной тут мисы,
В котору пиво льют,
И из которыя под час и много пьют.
Осталося не много пива в мисе:
Досталося то пиво крысе:
Довольно нектару одной и мало двумъ;
Одна берет на ум:
Лишуся етой я забавы,
Когда сестра моя пренебрежет уставы,
И выпьет нектар весь она,
Одна,
До дна:
В приказах я бывала,
И у подьячих я живала;
Уставы знаю я:
И говорила ей: голубушка моя!
Ты кушай радость воду,
И почитай во мне дружечик воеводу;
Вить я ево:
А про хозяина, сестрица, твоево,
Не только слуха,
Да нет и духа,
И пиво выпила до суха:
А мерою с два брюха.
Сестра ворчит, и говорила так:
Такой беседой впредь не буду я ласкаться.
И на кабак,
За воеводскими я крысами таскаться.
Запретили все цари всем царевичам
Строго-настрого ходить по Гуревичам,
К Рабиновичам не сметь, тоже — к Шифманам, -
Правда, Шифманы нужны лишь для рифмы нам.
В основном же речь идет за Гуревичей:
Царский род ну так и прет к ихней девичьей -
Там три дочки — три сестры, три красавицы -
За царевичей цари опасаются.
И Гуревичи всю жизнь озабочены:
Хоть живьем в гробы ложись из-за доченек!
Не устали бы про них песню петь бы мы,
Но назвали всех троих дочек ведьмами.
И сожгли всех трех цари их, умеючи,
И рыдали до зари все царевичи.
Не успел растаять дым костров еще,
А царевичи пошли к Рабиновичам.
Там три дочки — три сестры, три красавицы -
И опять, опять цари опасаются.
Ну, а Шифманы смекнули — и Жмеринку
Вмиг покинули, — махнули в Америку.
У Престола Красоты
Все лазоревы цветы,
А еще есть белы,
А еще есть белы.
Тайно в сердце поглядим,
Там мы путь определим
В вышние пределы,
В вышние пределы.
Ко Престолу Красоты,
До высокой высоты,
Я дойду, и ты, и ты.
Братья, будем смелы,
Братья, будем смелы.
В каждом сердце — тайный храм,
Там иди по ступеням
В сумраки безбрежны,
В сумраки безбрежны.
Темны горницы пройдешь,
Светлы горницы найдешь,
Светлы, безмятежны,
Светлы, безмятежны.
Ввысь, по лестницам крутым,
Все вперед неукротим,
Луч увидишь, ты за ним,
Сестры, будем нежны,
Сестры, будем нежны.
Тот, кто первый кончит путь,
Может руку протянуть
В вышние пределы,
В вышние пределы.
А за ним, рука с рукой,
В высь взойдет еще другой,
Брат с сестрою белой,
Брат с сестрою белой.
Вместе все, и я, и ты,
Ко Престолу Красоты,
Как на яблоне цветы,
Души, будьте смелы,
Души, будьте смелы.
Много бегал мальчик мой.
Ножки голые в пыли.
Ножки милые помой.
Моя ножки, задремли.
Я спою тебе, спою:
«Баю-баюшки-баю».
Тихо стукнул в двери сон.
Я шепнула: «Сон, войди».
Волоса его, как лён,
Ручки дремлют на груди, —
И тихонько я пою:
«Баю-баюшки-баю».
«Сон, ты где был?» — «За горой». —
«Что ты видел?» — «Лунный свет». —
«С кем ты был?» — «С моей сестрой». —
«А сестра пришла к нам?» — «Нет».
Я тихонечко пою.
«Баю-баюшки-баю».
Дремлет бледная луна.
Тихо в поле и в саду.
Кто-то ходит у окна,
Кто-то шепчет: «Я приду».
Я тихохонько пою:
«Баю-баюшки-баю».
Кто-то шепчет у окна,
Точно ветки шелестят:
«Тяжело мне. Я больна.
Помоги мне, милый брат».
Тихо-тихо я пою:
«Баю-баюшки-баю».
«Я косила целый день.
Я устала. Я больна».
За окном шатнулась тень.
Притаилась у окна.
Я пою, пою, пою:
«Баю-баюшки-баю».
— Отчего, сестра, молчишь,
Ничего не говоришь?
— Мне, мой братик, очень внове
Свет цветов, хожденье в слове.
То раскроюсь, то сожмусь,
Братьев, братика боюсь.
— Ты не верь себе, сестрица,
Будь как в Небе голубица.
Со цветами будь цветок,
Говорил для нас Пророк.
И Пророчица нам пела,
Говорит — любитесь смело.
— Милый братик, я люблю,
Доверяю Кораблю.
Да сама душа пророчит,
Вдруг уйти от братьев хочет.
Не на вовсе, на часок. —
Засмеялся голубок.
Встрепенулись, поглядели,
Улетели, в самом деле,
Улетели в темноту,
Засветили там мечту.
Сестры, братья замечали,
Ничего им не сказали.
Коли хочется, так что ж,
Уходи, опять придешь.
Лишившись дочери любимой, Антигоны,
Богач Филон, как должно богачу
(Не скареду, я то сказать хочу),
Устроил пышные на редкость похороны.
«О матушка, скажи, как это понимать? —
В смущенье молвила сквозь слезы дочь вторая. —
Сестре-покойнице ужели не сестра я
И ты — не мать,
Что убиваться так по ней мы не умеем,
Как эти женщины, чужие нам обеим?
Их скорбь так велика
И горе — очевидно,
Что мне становится обидно:
Зачем они сюда пришли издалека
При нас оплакивать им чуждую утрату?»
— «Никак, — вздохнула мать, — ты, дочь моя, слепа?
Ведь это — плакальщиц наемная толпа,
Чьи слезы куплены за дорогую плату!» В годину тяжких бед умейте отличать
Скорбь тех, кто иль привык, иль вынужден молчать,
От диких выкриков и воплей неуемных
Кликуш озлобленных и плакальщиц наемных!
Прости, Солнце, прости, Месяц, Звезды ясные, простите,
Если что не так я молвил про волшебность Корабля,
Если что не досмотрел я, вы меня уж просветите,
Ты прости мои роспевцы, Мать моя, Сыра Земля.
Может, я хожденье в слове и постиг, да не довольно,
Может, слишком я в круженьи полюбил одну сестру,
Как тут быть мне, я не знаю, сердце плачет богомольно,
Но не всех ли я прославлю, если ей цветы сберу.
Солнце, Месяц, Звезды ясны, Мать Земля, меня простите,
Лен в полях я возращаю, дам обильно коноплю,
А моя сестра сумеет из цветочков выткать нити,
И сплетет нам белый парус с голубым цветком «Люблю».
Прости, Солнце, прости, Месяц, Звезды ясныя, простите,
Если что не так я молвил про волшебность Корабля,
Если что не досмотрел я, вы меня ужь просветите,
Ты прости мои роспевцы, Мать моя, Сыра Земля.
Может, я хожденье в слове и постиг, да не довольно,
Может, слишком я в круженьи полюбил одну сестру,
Как тут быть мне, я не знаю, сердце плачет богомольно,
Но не всех ли я прославлю, если ей цветы сберу.
Солнце, Месяц, Звезды ясны, Мать Земля, меня простите,
Лен в полях я возрощаю, дам обильно коноплю,
А моя сестра сумеет из цветочков выткать нити,
И сплетет нам белый парус с голубым цветком „Люблю“.
Белый Нил, Небесная Дорога,
Млечности созведные разлил.
А внизу, как дар Речного бога,
Голубой качает звезды Нил.
Где теперь царите, Фараоны?
Радостно ли в царстве двойника?
Те же ль там красивые уклоны
Делает священная Река?
Так же ль там Амен-Готеп четвертый,
Сердцем отдавая Солнцу дань,
Диск вознес, и Диск, светло простертый,
Устремляет солнечную длань?
Так же ль там вы ждете, чтобы узы
Сириус, всходя, разял во мгле,
И прорвав, для пьянственности, шлюзы,
Нил, вскипев, шумел бы в Сильсилэ?
Так же ль Сестры любят там и Братья,
Так же ль нежно слиты Брат с Сестрой?
Знаю, знаю, все вы без изятья
Слиты вместе, звезд пчелиный рой.
Отступи, как отлив, все дневное, пустое волненье,
Одиночество, стань, словно месяц, над часом моим!
Слышу, тихо грохочут с волной уходящей каменья,
Вижу, алый закатный туман превращается в дым.
То в алмазных венцах, то в венках полевых маргариток,
То в одеждах рабынь, то в багряных плащах королев,
То, как ветер, смеясь, то с лицом, утомленным от пыток,
Вкруг меня наклоняется хор возвратившихся дев.
Взор ваш ласков, как прежде, и шаг, как бывало, размерен…
Значит, тот я, что был, если прошлый мне мир возвращен!
Подходите, шепчите: я был вам и буду вам — верен,
Никому не открою я ваших священных имен!
К вашим ласковым пальцам прижму воспаленные веки,
К вашим грудям знакомым устало прильну головой…
Сестры! нежные сестры! я в детстве вам клялся навеки,
Только с вами я счастлив, и только меж вами я свой!
Затихает вдали успокоенный ропот отлива,
На волнах потухает змеиностей лунных игра,
И, в венке маргариток, склонясь надо мной, торопливо
Мне рассказ о прожитом в разлуке — лепечет сестра.
Мой нежный, милый брат,
О месяц молодой,
От светозарных врат
Воздушною чредой,
Долиною отрад
Над облачной грядой
Плывешь ты грустно-рад
За тихою звездой.
О месяц, ясный брат —
Любимый, молодой. Сестра моя — заря,
Красавица сестра,
Стыдливостью горя,
Из тихого шатра
В лазурные моря,
Когда придет пора,
Идешь встречать царя,
Чтоб гаснуть до утра,
О томная заря,
Прелестная сестра. Ты, светлая жена,
Звезда вечерних снов,
Пленительно нежна
В немом потоке слов,
Любовью возжена,
Свершаешь страстный лов,
Душой отражена —
И свет твой вечно нов,
О светлая жена,
Звезда вечерних снов. О благостная мать,
Лазурь небес благих,
Молю тебя внимать
Священный, светлый стих;
Да пьет он благодать,
Величествен и тих,
Чтоб в гимне передать
Безбрежность благ твоих,
О благостная мать,
Лазурь небес благих. О ясный мой отец,
О Гелиос — любовь,
Начало и конец,
Огонь, вино и кровь.
Воздвигни свой венец!
Слепящий рай готовь
Для пламенных сердец,
Блаженных вновь и вновь!
О светлый мой отец,
О Гелиос — любовь!
Машенька, сестра моя, москвичка!
Ленинградцы говорят с тобой.
На военной грозной перекличке
слышишь ли далекий голос мой?
Знаю — слышишь. Знаю — всем знакомым
ты сегодня хвастаешь с утра:
— Нынче из отеческого дома
говорила старшая сестра. —
…Старый дом на Палевском, за Невской,
низенький зеленый палисад.
Машенька, ведь это — наше детство,
школа, елка, пионеротряд…
Вечер, клены, мандолины струны
с соловьем заставским вперебой.
Машенька, ведь это наша юность,
комсомол и первая любовь.
А дворцы и фабрики заставы?
Труд в цехах неделями подряд?
Машенька, ведь это наша слава,
наша жизнь и сердце — Ленинград.
Машенька, теперь в него стреляют,
прямо в город, прямо в нашу жизнь.
Пленом и позором угрожают,
кандалы готовят и ножи.
Но, жестоко душу напрягая,
смертно ненавидя и скорбя,
я со всеми вместе присягаю
и даю присягу за тебя.
Присягаю ленинградским ранам,
первым разоренным очагам:
не сломлюсь, не дрогну, не устану,
ни крупицы не прощу врагам.
Нет! По жизни и по Ленинграду
полчища фашистов не пройдут.
В низеньком зеленом полисаде
лучше мертвой наземь упаду.
Но не мы — они найдут могилу.
Машенька, мы встретимся с тобой.
Мы пройдемся по заставе милой,
по зеленой, синей, голубой.
Мы пройдемся улицею длинной,
вспомним эти горестные дни
и услышим говор мандолины,
и увидим мирные огни.
Расскажи ж друзьям своим в столице:
— Стоек и бесстрашен Ленинград.
Он не дрогнет, он не покорится, —
так сказала старшая сестра.
Блажен, кто мудрости высокой
Послушен сердцем и умом,
Кто при лампаде одинокой
И при сиянии дневном
Читает книгу ту святую,
Где явен божеский закон:
Он не пойдет в беседу злую,
На путь греха не ступит он.Ему не нужен путь разврата;
Он лишний гость на том пиру,
Где брат обманывает брата,
Сестра клевещет на сестру;
Ему не нужен праздник шумной,
Куда не входят стыд и честь,
Где суесловят вольнодумно
Хула, злоречие и лесть.Блажен!.. как древо у потока
Прозрачных, чистых, светлых вод
Стоит, — и тень его широка
Прохладу страннику дает,
И зеленеет величаво
Оно, красуяся плодом,
И своевременно и здраво
Растет и зреет плод на нем, -Таков он, муж боголюбивый;
Всегда, во всех его делах
Ему успех, а злочестивый…
Тот не таков; он словно прах!..
Но злочестивый прав не будет
Он на суде не устоит,
Зане господь не лестно судит
И беззаконного казнит.
«…Омочу бебрян рукав в Каяле реце,
утру князю кровавые его раны на жестоцем теле».
Плач ЯрославныЯ не верю, не верю, милый,
В то, что вы обещали мне,
Это значит, вы не видали
До сих пор меня во сне.И не знаете, что от боли
Потемнели мои глаза.
Не понять вам на бранном поле,
Как бывает горька слеза.Нас рождали для муки крестной,
Как для светлого счастья вас,
Каждый день, что для вас воскресный.
То день страданья для нас.Солнечное утро битвы,
Зов трубы военной — вам,
Но покинутые могилы
Навещать годами нам.Так позвольте теми руками,
Что любили вы целовать,
Перевязывать ваши раны,
Воспаленный лоб освежать.То же делает и ветер,
То же делает и вода,
И не скажет им «не надо»
Одинокий раненый тогда.А когда с победы славной
Вы вернетесь из чуждых сторон,
То бебрян рукав Ярославны
Будет реять среди знамен.
— Брат, над лугом ты трубишь
В свою золотую трубу.
Если меня ты любишь,
Скажи мне мою судьбу. — Быть тебе вечно со мною,
И всегда быть белой, сестра.
Тебе уготован Луною
Путь серебра. Если в часах — ты минуты
Захочешь, минуты одной,
На горы пойдешь ты круты,
В замок, где сон ледяной. Если в минуте — минутней,
Воздушней захочешь быть,
Я буду с весною и с лютней,
И тебя научу любить. Если ты птиц захочешь,
Голубей тебе дам, лебедей.
Если наряд свой омочишь,
Это брызги небесных дождей. Если цветов захочешь,
Я тебе ландыш найду.
— Брат, ты нежно пророчишь,
А если я к Солнцу пойду? — Если ты не боишься жгучих
Праздников вешней игры,
Иди, на превыспренних кручах
Я тебе приготовил шатры. — Я белая, так, я белее,
Чем лилия тихих вод.
Но ты золотишься, и, рдея,
Поешь, твой голос зовет. — Я зову на высокие выси,
Я зову до исподних глубин.
Я огонь в вековом кипарисе,
Я в пещерах полночных рубин. — Зачем же тебе золотое,
Скажи, а белое — мне?
— Чтоб быть нам счастливее вдвое,
Чтобы Солнце сияло — Луне.
О Дельвиге писал наш Александр,
О черепе выласкивал он
Строки.
Такой прекрасный и такой далекий,
Но все же близкий,
Как цветущий сад!
Привет, сестра!
Привет, привет!
Крестьянин я иль не крестьянин?!
Ну как теперь ухаживает дед
За вишнями у нас, в Рязани?
Ах, эти вишни!
Ты их не забыла?
И сколько было у отца хлопот,
Чтоб наша тощая
И рыжая кобыла
Выдергивала плугом корнеплод.
Отцу картофель нужен.
Нам был нужен сад.
И сад губили,
Да, губили, душка!
Об этом знает мокрая подушка
Немножко… Семь…
Иль восемь лет назад.
Я помню праздник,
Звонкий праздник мая.
Цвела черемуха,
Цвела сирень.
И, каждую березку обнимая,
Я был пьяней,
Чем синий день.
Березки!
Девушки-березки!
Их не любить лишь может тот,
Кто даже в ласковом подростке
Предугадать не может плод.
Сестра! Сестра!
Друзей так в жизни мало!
Как и на всех,
На мне лежит печать…
Коль сердце нежное твое
Устало,
Заставь его забыть и замолчать.
Ты Сашу знаешь.
Саша был хороший.
И Лермонтов
Был Саше по плечу.
Но болен я…
Сиреневой порошей
Теперь лишь только
Душу излечу.
Мне жаль тебя.
Останешься одна,
А я готов дойти
Хоть до дуэли.
«Блажен, кто не допил до дна»
И не дослушал глас свирели.
Но сад наш!..
Сад…
Ведь и по нем весной
Пройдут твои
Заласканные дети.
О!
Пусть они
Помянут невпопад,
Что жили…
Чудаки на свете.
— О, сестра моя дарованная,
Лучшей мыслью облюбованная,
Солнце, Море, все мое,
Что ты видишь? — Лезвие.
— О, сестра моя, пленительница,
Звездных мыслей обольстительница,
Что грозит нам лезвием?
— Лес. — Но мы в Саду вдвоем.
— Лес грозится нам разбойниками,
Смертелюбами, покойниками.
— Для чего ж идти нам в Лес,
Если столько здесь чудес?
— Если я Судьбой дарованная,
Звездной мыслью облюбованная,
Я хочу их просветить,
В яму к свету бросить нить.
— О, над душами гадательница,
Золотая сострадательница,
Если ты горишь в Саду,
Видит Лес — из тьмы — звезду.
И свободны волей яменники,
Захотят, прибудут пламенники,
Не хотят, продолжат путь,
Ты же, звездность, в звездах будь.
У двух проституток сидят гимназисты:
Дудиленко, Барсов и Блок.
На Маше — персидская шаль и монисто,
На Даше — боа и платок.
Оплыли железнодорожные свечи.
Увлекшись азартным банчком,
Склоненные головы, шеи и плечи
Следят за чужим пятачком.
Играют без шулерства. Хочется люто
Порой игроку сплутовать.
Да жутко! Вмиг с хохотом бедного плута
Засунут силком под кровать.
Лежи, как в берлоге, и с завистью острой
Следи за игрой и вздыхай, —
А там на заманчивой скатерти пестрой
Баранки, и карты, и чай…
Темнеют уютными складками платья.
Две девичьих русых косы.
Как будто без взрослых здесь сестры и братья
В тиши коротают часы.
Да только по стенкам висят офицеры…
Не много ли их для сестер?
На смятой подушке бутылка мадеры,
И страшно затоптан ковер.
Стук в двери. «Ну, други, простите, к нам гости!»
Дудиленко, Барсов и Блок
Встают, торопясь, и без желчи и злости
Уходят готовить урок.
К утешениям друга-рояля
Ты ушла от излюбленных книг.
Чей-то шепот в напевах возник,
Беспокоя тебя и печаля.
Те же синие летние дни,
Те же в небе и звезды и тучки…
Ты сомкнула усталые ручки,
И лицо твое, Нина, в тени.
Словно просьбы застенчивой ради,
Повторился последний аккорд.
Чей-то образ из сердца не стерт!..
Всё как прежде: портреты, тетради,
Грустных ландышей в вазе цветы,
Там мирок на диване кошачий…
В тихих комнатках маленькой дачи
Всё как прежде. Как прежде и ты.
Детский взор твой, что грустно тревожит,
Я из сердца, о нет, не сотру.
Я любила тебя как сестру
И нежнее, и глубже, быть может!
Как сестру, а теперь вдалеке,
Как царевну из грез Андерсена…
Здесь, в Париже, где катится Сена,
Я с тобою, как там, на Оке.
Пусть меж нами молчанья равнина
И запутанность сложных узлов.
Есть напевы, напевы без слов,
О любимая, дальняя Нина!
Сестра — царит в надменной Трое,
Сестре — немолчный гимн времен,
И славный будет славен вдвое,
Когда он за сестру сражен.
Певцы, на царском шумном пире,
Лишь о Елене станут петь,
И в их стихах, и в громкой лире
Ей суждено вовек блестеть.
Не обе ли мы дщери Леды?
И Зевс не также ль мой отец?
Мне — униженья, ей — победы?
Мне — в тернах, в розах — ей венец?
Не вся ль Эллада за Елену
Стоит? Ахейские суда
Крутят вдали морскую пену,
И наши пусты города!
Мое Атрид покинул ложе,
Привесил бранный меч к бедру,
Забыл покой, — и за кого же?
Не за меня, а за сестру!
И всё ли? Он не дочь ли нашу,
Как жертву, на алтарь принес?
И нет ее, и чем я скрашу
Обитель старости и слез?
Всё — в дар забывшей честь и право,
Двумужнице! в стенах врагов
Смеющейся борьбе кровавой
И родине кующей ков!
А я — отверженна, забвенна,
Мне — прялка, вдовья участь — мне,
За то, что буду неизменно
Ждать мужа в яви и во сне!
Нет! если людям на презренье
Я без вины осуждена, —
Да совершатся преступленья!
Да будет подлинно вина!
Да будет жребий мой заслужен,
Неправый суд да будет прав!
Душе — венец позора нужен,
Взамен венца похвал и слав!
О, эвмениды! мне не страшен
Бичей, взнесенных вами, свист!
Спеши ко мне и скрой меж брашен
Клинок убийства, мой Эгист!
Посвящается А. А. Луговому
Плещет Обида крылами
Там, на пустынных скалах…
Черная туча над нами,
В сердце — тревога и страх.
Стонет скорбящая дева,
Тих ее стон на земле, —
Голос грозящего гневa
Вторит ей сверху во мгле.
Стон, повторенный громами,
К звездам далеким идет,
Где меж землей и богами
Вечная Кара живет.
Там, где полночных сияний
Яркие блещут столбы, —
Там, она, дева желаний,
Дева последней судьбы.
Чаша пред ней золотая;
В чашу, как пар от земли,
Крупной росой упадая,
Слезы Обиды легли.
Тихо могучая дева —
Тихо, безмолвно сидит,
В чашу грозящего гнева
Взор неподвижный глядит.
Черная туча над нами,
В сердце — тревога и страх…
Плещет Обида крылами
Там, на пустынных скалах.
3 апреля 1899
Помните
раньше
дела провинций? —
Играть в преферанс,
прозябать
и травиться.
Три тысячи три,
до боли скул,
скулили сестры,
впадая в тоску.
В Москву!
В Москву!
В Москву!!!
В Москву!!!
Москва белокаменная,
Москва камнекрасная
всегда
была мне
мила и прекрасна.
Но нам ли
столицей одной утолиться?!
Пиджак Москвы
для Союза узок.
И вижу я —
за столицей столица
растет
из безмерной силы Союза.
Где во́роны
вились,
над падалью каркав,
в полотна
железных дорог
забинтованный,
столицей
гудит
украинский Харьков,
живой,
трудовой
и железобетонный.
За горами угля́
и рельс
поезда
не устанут свистать.
Блок про это писал:
«Загорелась
Мне Америки новой звезда!»
Где раньше
су́шу
китов и акул
лизало
безрыбое море,
в дворцах
и бульварах
ласкает Баку —
того,
кто трудом измо́рен.
А здесь,
где афиши
щипала коза,
— «Исполнят
такие-то арии»… —
сказанием
встает Казань,
столица
Красной Татарии.
Москве взгрустнулось.
Старушка, што ты?!
Смотри
и радуйся, простолицая:
вылупливаются,
во все Советские Штаты,
новорожденные столицы!
В небе благость, в небе радость, Солнце льет живую
сладость, Солнцу — верность, Солнцу —
вздох!
Но листок родного клена, прежде сочный и зеленый,
наклонился и засох.
В небе снова ясность мая, облака уходят, тая,
в завлекательную даль,
Но часы тепла короче, холодней сырые ночи,
отлетевших птичек жаль!
Ах! где тихо ропщут воды, вновь составить хороводы
легких братьев и сестер!
Но никто не слышит зова, и гудит в ответ, сурово,
поредевший, строгий бор.
Веют струи аромата и по ниве, грустно сжатой,
и по скошенным лугам,
Но ни бабочек блестящих, ни стрекоз, в луче дрожащих,
не видать ни здесь, ни там!
Где вы, братья! сестры, где вы! наши пляски и напевы
отзвенели, отошли!
Сгибнуть эльфам легкокрылым, вместе с августом унылым,
вместе с прелестью земли!
Но сегодня в небе радость! Солнце льет, прощаясь,
сладость! Солнцу — верность, Солнцу — вздох!
В миг последний, с тем же гимном, здесь,
в лесу гостеприимном, упаду на серый мох!
Гладя голову мою,
Говорила мать:
«Должен ты сестру свою,
Мальчик, отыскать.
На груди у ней коралл,
Красный и сухой;
Черный кот ее украл
Осенью глухой».
Мать в окно глядит; слеза
Падает; молчим;
С поля тянутся воза,
И доносит дым…
Ходит, ходит черный кот,
Ночью у ворот.
Многие прошли года,
Но светлы мечты;
Выплывают города,
Солнцем залиты.
Помню тихий сон аллей,
В час, как дремлет Лель.
Шум кареты и коней,
И рука не мне ль
Белый бросила цветок?
(Он теперь истлел…)
Долго розовый песок
Вдалеке хрустел.
В узких улицах тону,
Где уныла глушь;
Кто измерил глубину
Сиротливых душ!
Встречи, словно звоны струй,
Полнят мой фиал;
Но не сестрин поцелуй
Я всегда встречал.
Где же ты, моя сестра?
Сдержан ли обет?
Знаю, знаю — дать пора
В сумерки ответ.
За окном мой сад затих,
Долог скрип ворот…
А у ног уснул моих
Старый черный кот.
Пять лет Сереже в январе,
Пока — четыре, пятый,
Но с ним играют во дворе
И взрослые ребята.
А как на санках, например,
Он с гор летает смело!
Сереже только буква «р»
Немного портит дело.
На брата сердится сестра,
Ее зовут Марина.
А он стоит среди двора,
Кричит: — Ты где, Малина?
Она твердит: — Прижми язык,
Прижми покрепче к нёбу! —
Он, как прилежный ученик,
Берется за учебу.
Твердит Марина: — «Рак», «ручей».
Марина учит брата.
Он повторяет: — «Лак», «лучей», —
Вздыхая виновато.
Она твердит: — Скажи «метро»,
В метро поедем к дяде.
— Нет, — отвечает он хитро, —
В автобус лучше сядем.
Не так легко сказать «ремень»,
«Мороз», «река», «простуда»!
Но как-то раз в январский день
С утра случилось чудо.
Чихнула старшая сестра,
Он крикнул: — Будь здоррррова! —
А ведь не мог еще вчера
Сказать он это слово.
Теперь он любит букву «р»,
Кричит, катаясь с горки:
— Урра! Я смелый пионеррр!
Я буду жить в СССР,
Учиться на пятерррки!
Начинается песня недлинная,
О Петре, великом разбойнике.
Был тот Петр разбойником тридцать лет,
Меж товарищей почитался набольшим,
Грабил поезда купецкие,
Делывал дела молодецкие,
Ни старцев не щадил, ни младенцев.
В той же стране случился монастырь святой,
На высокой горе, на отвесной, —
Меж землей и небом висит, —
Ниоткуда к монастырю нет доступа.
Говорит тут Петр товарищам:
«Одевайте меня в платье монашеское.
Пойду, постучусь перехожим странником,
Ночью вам ворота отопру,
Ночью вас на грабеж поведу,
Гей вы, товарищи, буйные да вольные!»
Одевали его в платье монашеское,
Постучался он странником под ворогами.
Впустили его девы праведные,
Обласкали его сестры добрые,
Омыли ноги водицею,
Приготовили страннику трапезу.
Сидит разбойник за трапезой,
Ласке-любви сестер удивляется,
Праведными помыслами их смущается,
Что отвечать, что говорить — не знает.
А сестры близ в горенке собирались,
Говорили меж собой такие слова:
«Видно, гость-то наш святой человек,
Такое у него лицо просветленное,
Такие у него речи проникновенные.
Мы омыли ему ноги водицею,
А есть у нас сестра слепенькая.
Не омыть ли ей зрак той водицею?»
Призывали они сестру слепенькую,
Омывали ей зрак той водицею, —
И прозрела сестра слепенькая.
Тут все бежали в горенку соседнюю,
Падали в ноги все пред разбойником,
Благодарили за чудо великое.
У разбойника душа смутилася,
Возмутилася ужасом и трепетом.
Творил и он — земной поклон,
Земной поклон перед господом:
«Был я, господи, великим грешником,
Примешь ли ты мое покаяние!»
Тут и кончилась песня недолгая.
Стал разбойник подвижником,
Надел вериги тяжелые,
По всей земле прославился подвигами.
А когда со святыми преставился, —
Мощи его и поныне чудеса творят.
Сколько люди мне советов
Надавали, правый Боже!
Отплачу за те услуги
Я советами им тоже.
Люди-братья! Люди-сестры!..
Дружно мир вы разделите:
Сестрам — спальня, сестрам — кухня,
Братья — шар земной возьмите.
Полюбите все друг друга:
Если хлеба нет у брата,
Пусть он будет тем утешен,
Что сосед живет богато.
Если счастье надоело,
Говори нелицемерно
Всем в глаза святую правду:
Попадешь в беду наверно.
Если честным человеком
Хочешь жить ты до кладбища,
То веревку свей покрепче
И давись на ней, дружище.
Если глупость скажешь — это
Пусть тебя и не тревожит:
Слово умное, как выстрел,
Испугать нас только может.
Если муж с женой не ладит,
То для опыта, на смену,
Пусть любовницу возьмет он
И — жене познает цену.
Если бедная супруга
Все пороки видит в муже,
Пусть отдаст себя другому:
Этот вдвое будет хуже.
Если в дом умалишенных
Попадешь ты, к Штейну, что ли, —
Знай, что ты умнее многих
Проживающих на воле.
(В альбом)Дороже перлов многоценных
Благочестивая жена!
Чувств непорочных, дум смиренных
И всякой тихости полна.
Она достойно мужа любит,
Живет одною с ним душой,
Она труды его голубит,
Она хранит его покой,
И счастье мужа — ей награда
И похвала, — и любо ей,
Что, меж старейшинами града,
Он знатен мудростью речей,
И что богат он чистой славой,
И силен в общине своей;
Она воспитывает здраво
И бережет своих детей:
Она их мирно поучает
Благим и праведным делам.
Святую книгу им читает,
Сама их водит в божий храм;
Она блюдет порядок дома:
Ей мил ее семейный круг,
Мирская праздность не знакома
И чужд бессмысленный досуг.
Не соблазнят ее желаний
Ни шум блистательных пиров,
Ни вихрь полуночных скаканий
И сладки речи плясунов,
Ни говор пусто-величавый
Бездушных, чопорных бесед,
Ни прелесть роскоши лукавой,
Ни прелесть всяческих сует.
И дом ее боголюбивый
Цветет добром и тишиной,
И дни ее мелькают живо
Прекрасной, светлой чередой;
И никогда их не смущает
Обуревание страстей:
Господь ее благословляет
И люди радуются ей.
Я как сон к тебе ходил,
Оставлял свой цветик ал,
Я как сон к тебе ходил,
Я как луч тебя ласкал,
И в живом играньи сил
Из потопа выводил.
Из потопа, из волны,
Из прибрежных вязких трав,
Из мятущейся волны,
Из осоки и купав,
Из великой глубины
К свету Солнца и Луны.
Становил тебя, сестра,
Во зеленом саду,
Говорил тебе, сестра,
Что везде с тобой пойду.
Говорил тебе: «Пора!
Есть священная игра».
И Луною золотой
Осиян в живом саду,
Под Луною золотой
Я с душою речь веду.
Я с своею молодой,
Мы под яблонью святой.
И зеленый сад шумел,
Как тебя я целовал,
И зеленый сад шумел,
И раскрылся цветик ал,
И кружился голубь бел,
В час как Мир нам песню пел.
Солдатушки, браво-ребятушки,
А кто ваш родимый?
— Наш родимый — царь непобедимый,
Вот где наш родимый!
Солдатушки, ребятушки,
А есть у вас родная?
— Есть родная мать, нам дорогая, —
Наша Русь святая!
Солдатушки, браво-ребятушки,
Где же ваши деды?
— Наши деды — славные победы,
Вот где наши деды!
Солдатушки, браво-ребятушки,
Где же ваши матки?
— Наши матки — белые палатки,
Вот где наши матки!
Солдатушки, браво-ребятушки,
А где же ваши жены?
— Наши жены — ружья заряжены,
Вот где наши жены!
Солдатушки браво-ребятушки,
А есть у вас и тетки?
— Есть у нас и тетки — две косушки водки,
Вот где наши тетки!
Солдатушки, браво-ребятушки,
Где же ваши сестры?
— Наши сестры — штыки, сабли остры,
Вот где наши сестры!
Солдатушки-братцы удалые,
Где же у вас детки?
— Наши детки — пули наши метки,
Вот где наши детки!
Солдатушки, браво-ребятушки,
Где же ваша хата?
— Наша хата — лагерь супостата,
Вот где наша хата!
Тревожен был грозовых туч крутой изгиб.
Над нами плыл в седых огнях аул Гуниб.
И были залиты туманной пеленой
Кегерские высоты под луной.Две женщины там были, друг и я.
Глядели в небо мы, дыханье затая,
Как молча мчатся молнии из глубины,
Неясыть мрачно кружится в кругу луны.Одна из женщин молвила:
«Близка беда.
Об этом говорят звезда, земля, вода.
Но горе или смерть, тюрьма или война —
Всегда я буду одинока и вольна!»Другая отвечала ей:
«Смотри, сестра,
Как светом ламп и очагов горит гора,
Как из ущелий поднимается туман
И дальняя гроза идет на Дагестан.И люди, и хребты, и звезды в вышине
Кипят в одном котле, горят в одном огне.
Где одиночество, когда теснит простор
Небесная семья родных аварских гор?»И умерли они. Одна в беде. Другая на войне.
Как люди смертные, как звезды в вышине.
Подвластные судьбе не доброй и не злой,
Они в молчанье слились навсегда с землей.Мы с другом вспомнили сестер,
поспоривших давно.
Бессмертно одиночество? Или умрет оно?
Мы с мастером по велоспорту Галею
С восьмого класса — не разлей вода.
Страна величиною с Португалию
Велосипеду с Галей — ерунда.Она к тому же всё же — мне жена,
Но кукиш тычет в рожу мне же: на!
Мол, ты блюди квартиру,
Мол, я ездой по миру
Избалована и изнежена.Значит, завтра — в Париж,
говоришь…
А на сколько? А, на десять дней!
Вот везухи: Галине — Париж,
А сестре её Наде — Сидней.Артисту за игру уже в фойе — хвала.
Ах, лучше раньше, нежели поздней.
Вот Галя за медалями поехала,
А Надю проманежили в Сидней.Кабы была бы Надя не сестра —
Тогда б вставать не надо мне с утра:
Я б разлюлил малины
В отсутствие Галины,
Коньяк бы пил на уровне ситра.Сам, впрочем, занимаюсь авторалли я,
Гоняю «ИЖ» — и бел, и сер, и беж.
И мне порой маячила Австралия,
Но семьями не ездят за рубеж.Так отгуляй же, Галя, за двоих!
Ну их совсем — врунов или лгуних!
Вовсю педаля, Галя,
Не прозевай Пигаля —
Потом расскажешь, как там что у них! Так какой он, Париж, говоришь?
Как не видела? Десять же дней!
Да рекорды ты там покоришь —
Ты вокруг погляди пожадней!
На церковной крыше,
У самого золотого креста
(Уже восхода полоски наметились),
Как две летучих мыши,
Две ведьмы встретились:
Одна — стара и толста,
Другая — худа и моложе
(Лицо с кошачьей мордочкой схоже),
И шептались, ветра весеннего тише.
— Сестра, где была? —
Старуха захохотала.
— Тра-ла-ла!
Всю ночь наблюдала:
Юноша собирался повеситься!
Все шагал, писал и смотрел
На серп полумесяца,
Лицом — как мел.
Любовь, как видно, замучила.
Ждать мне наскучило,
И я, против правил,
Подсказала ему: «удавись!»
Он в петлю голову вставил
И повис.
Худая в ответ улыбнулась.
— И мне досталось!
В грязных номерах натолкнулась,
Как девушка старику продавалась.
Старичонка — дряхлый и гадкий,
Горб, как у верблюда,
А у нее глаза — как загадки,
И плечи — как чудо.
Как был он противен, сестра,
А она молчала!
Я до утра,
Сидя в углу, наблюдала.
Так, у золотого креста,
На церковной крыше,
Как две летучих мыши,
Шептались две ведьмы.
И та, что была и стара и толста,
Прибавила:
— Хоть это и против правила,
Но будем по утрам встречаться и впредь мы!
1Когда весна зеленая
затеплится опять —
пойду, пойду Аленушкой
над омутом рыдать.
Кругом березы кроткие
склоняются, горя.
Узорною решеткою
подернута заря.А в омуте прозрачная
вода весной стоит.
А в омуте-то братец мой
на самом дне лежит.На грудь положен камушек
граненый, не простой…
Иванушка, Иванушка,
что сделали с тобой?! Иванушка, возлюбленный,
светлей и краше дня, —
потопленный, погубленный,
ты слышишь ли меня? Оболганный, обманутый,
ни в чем не виноват —
Иванушка, Иванушка,
воротишься ль назад? Молчат березы кроткие,
над омутом горя.
И тоненькой решеткою
подернута заря…2Голосом звериным, исступленная,
я кричу над омутом с утра:
«Совесть светлая моя, Аленушка!
Отзовись мне, старшая сестра.На дворе костры разложат вечером,
смертные отточат лезвия.
Возврати мне облик человеческий,
светлая Аленушка моя.Я боюсь не гибели, не пламени —
оборотнем страшно умирать.
О, прости, прости за ослушание!
Помоги заклятье снять, сестра.О, прости меня за то, что, жаждая,
ночью из звериного следа
напилась водой ночной однажды я…
Страшной оказалась та вода…»Мне сестра ответила: «Родимая!
Не поправить нам людское зло.
Камень, камень, камень на груди моей.
Черной тиной очи занесло…»…Но опять кричу я, исступленная,
страх звериный в сердце не тая…
Вдруг спасет меня моя Аленушка,
совесть отчужденная моя?
Франция, на лик твой просветлённый
Я ещё, ещё раз обернусь,
И как в омут погружусь бездонный
В дикую мою, родную Русь.
Ты была ей дивною мечтою,
Солнцем стольких несравненных лет,
Но назвать тебя своей сестрою,
Вижу, вижу, было ей не след.
Только небо в заревых багрянцах
Отразило пролитую кровь,
Как во всех твоих республиканцах
Пробудилось рыцарское вновь.
Вышли кто за что: один — чтоб в море
Флаг трёхцветный вольно пробегал,
А другой — за дом на косогоре,
Где ещё ребенком он играл;
Тот — чтоб милой в память их разлуки
Принесли «Почётный легион»,
Этот — так себе, почти от скуки,
И средь них отважнейшим был он!
Мы собрались, там поклоны клали,
Ангелы нам пели с высоты,
А бежали — женщин обижали,
Пропивали ружья и кресты.
Ты прости нам, смрадным и незрячим,
До конца униженным, прости!
Мы лежим на гноище и плачем,
Не желая Божьего пути.
В каждом, словно саблей исполина,
Надвое душа рассечена,
В каждом дьявольская половина
Радуется, что она сильна.
Вот, ты кличешь: — «Где сестра Россия,
Где она, любимая всегда?»
Посмотри наверх: в созвездьи Змия
Загорелась новая звезда.