Олень затравленный напрасно взор молящий
Обводит вкруг, дыша прерывно, — смерть везде;
Собаки рвутся вслед, сверкают ружья в чаще…
И зверь, ища пути, бросается к воде.
Плывет, глотая пар, а сзади слышит глухо
Лай, крики, зов рогов; пес беспощадный, вновь
Врага догнав, ему вонзает зубы в ухо…
Окрасив зыбь реки, струей стекает кровь.
А лес кругом стоит роскошен, как бывало;
Меж камней и коряг, журча, бежит ручей;
Круг солнечный, горя торжественно и ало,
Сквозь изумруд ветвей кидает сноп лучей.
Слабея, смотрит зверь вверх, в небеса, откуда
Лилось тепло, и дождь, и свежесть вешних бура;
Защита с высоты не явится ли? Чудо
Не совершится ль? — Нет! Пуста, нема лазурь.
И стону слабому уже не вторит эхо…
Сквозь радугу слезы так странны берега…
Но всюду — взвизг собак, гром криков, гулы смеха,
И, кроя все, поют охотничьи рога!
Дыханье мощное в жерло трубы лилось,
Как будто медное влагалище взывало,
Иссохнув и изныв. Трехгодовалый,
Его услышавши, взметнулся сонный лось.И долго в сумраке сквозь дождик что-то нюхал
Ноздрей горячих хрящ, и, вспенившись, язык
Лизал мохры губы, и, вытянувшись, ухо
Ловило то густой, то серебристый зык.И заломив рога, вдруг ринулся сквозь прутья
По впадинам глазным хлеставших жестко лоз,
Теряя в беге шерсть, как войлока лоскутья,
И жесткую слюну склеивших пасть желез.В гнилом валежнике через болото краток
Зеленый вязкий путь. Он, как сосун, не крыл
Еще увертливых и боязливых маток,
В погонях бешеных растрачивая пыл.Все яростней ответ, стремящийся к завалу,
К стволам охотничьим на тягостный призыв.
Поляны темный круг. Свинцовый посвист шалый
И лопасти рогов, как якорь, в глину врыв, С размаха рухнул лось. И в выдавленном ложе
По телу теплому перепорхнула дрожь
Как бы предчувствия, что в нежных тканях кожи
Пройдется весело свежуя, длинный нож, А надо лбом пила. И петухам безглавым
Подобен в трепете, там возле задних ног
Дымился сев парной на трауре кровавом,
Как мускульный глухой отзыв на терпкий рог.
Были наполнены звуком трущобы,
Лес и звенел и стонал,
Чтобы
Зверя охотник копьем доконал.
Олень, олень, зачем он тяжко
В рогах глагол любви несет?
Стрелы вспорхнула медь на ляжку,
И не ошибочен расчет.
Сейчас он сломит ноги оземь
И смерть увидит прозорливо,
И кони скажут говорливо:
«Нет, не напрасно стройных возим».
Напрасно прелестью движений
И красотой немного девьего лица
Избегнуть ты стремился поражений,
Копьем искавших беглеца.
Все ближе конское дыханье
И ниже рог твоих висенье,
И чаше лука трепыханье,
Оленю нету, нет спасенья.
Но вдруг у него показались грива
И острый львиный коготь,
И беззаботно и игриво
Он показал искусство трогать.
Без несогласья и без крика
Они легли в свои гробы,
Он же стоял с осанкою владыки —
Были созерцаемы поникшие рабы.
Едет стрелок в зеленые луга,
В тех ли лугах осока да куга,
В тех ли лугах все чемер да цветы,
Вешней водою низы налиты.
— Белый Олень, Золотые Рога!
Ты не топчи заливные луга.
Прянул Олень, увидавши стрелка,
Конь богатырский шатнулся слегка,
Плеткой стрелок по Оленю стебнул,
Крепкой рукой самострел натянул,
Да опустилась на гриву рука:
Белый Олень, погубил ты стрелка!
— Ты не стебай, не стреляй, молодец,
Примешь ты скоро заветный венец,
В некое время сгожусь я тебе,
С луга к веселой приду я избе:
Тут и забавам стрелецким конец —
Будешь ты дома сидеть, молодец.
Стану, Олень, на дворе я с утра,
Златом рогов освечу полдвора.
Сладким вином поезжан напою,
Всех особливей невесту твою:
Чтоб не мочила слезами лица,
Чтоб не боялась кольца и венца.
Доносится чуть внятно из дверей
тяжелый гул встревоженного улья,
вот дрогнули фигуры егерей,
и чуткие насторожились стулья.
Все ближе звон болтливых бубенцов,
невинный смех изящного разгулья.
Вот хлынули, как пестрый дождь цветов
из золотого рога изобилья,
копытца, рожки, топот каблучков,
и бабочек и херувимов крылья.
Здесь прозвонит, окрестясь с клинком клинок,
там под руку с Жуаном Инезилья,
а здесь Тритон трубит в гигантский рог;
старик маркиз затянутый в жилете
едва скользит, не поднимая ног,
вот негр проходит в чинном менуэте,—
и все бегут, кружат, смешат, спешат
сверкнуть на миг в волшебно-ярком свете.
И снова меркнут все за рядом ряд,
безумные мгновенной пестротою
они бегут, и нет пути назад,
и всюду тень за яркой суетою
насмешливо ложится им вослед,
и Смерть, грозя, бредет за их толпою.
Вот слепнет бал и всюду мрак… О нет!
То за собой насмешливые маски
влекут, глумясь, искусственный скелет,
предвосхищая ужас злой развязки.
Недавно тост я слышал на пиру,
И вот он здесь записан на бумагу.
«Приснилось мне, — сказал нам тамада,
Что умер я, и все-таки не умер,
Что я не жив, и все-таки лежит
Передо мной последняя дорога.
Я шел по ней без хлеба, без огня,
Кругом качалась белая равнина,
Присевшие на корточки холмы
На согнутых хребтах держали небо.
Я шел по ней, весь день я не видал
Ни дыма, ни жилья, ни перекрестка,
Торчали вместо верстовых столбов
Могильные обломанные плиты —
Я надписи истертые читал,
Здесь были похоронены младенцы,
По две недели от роду, по три,
Умершие, едва успев родиться.
К полуночи я встретил старика,
Седой, как лунь, сидел он у дороги
И пил из рога черное вино,
Пахучим козьим сыром заедая.
«Скажи, отец, — спросил я у него, —
Ты сыр жуешь, ты пьешь вино из рога,
Как дожил ты до старости такой
Здесь, где никто не доживал до года?»
Старик, погладив мокрые усы,
Сказал: «Ты ошибаешься, прохожий,
Здесь до глубокой старости живут,
Здесь сверстники мои лежат в могилах,
Ты надписи неправильно прочел —
У нас другое летоисчисленье:
Мы измеряем, долго ли ты жил,
Не днями жизни, а часами дружбы».
И тамада поднялся над столом:
«Так выпьем же, друзья, за годы дружбы!»
Но мы молчали. Если так считать —
Боюсь, не каждый доживет до года!
Я знаю, ты близкая мне…
Больному так нужен покой…
Прильнувши к седой старине,
Торжественно брежу во сне…
С тобою, мой свет, говорю…
Пьяни, весели меня, боль! —
Ты мне обещаешь зарю?
Нет, с этой свечой догорю!
Так слушай, как память остра, —
Недаром я в смертном бреду…
Вчера еще были, вчера
Заветные лес и гора…
Я Белую Деву искал —
Ты слышишь? Ты веришь? Ты спишь?
Я Древнюю Деву искал,
И рог мой раскатом звучал.
Вот иней мне кудри покрыл,
Дыханье спирала зима…
И ветер мне очи слепил,
И рог мой неверно трубил…
Но слушай, как слушал тогда
Я голос пронзительных вьюг!
Что было со мной в те года, —
Тому не бывать никогда!..
Я твердой стопою всхожу —
О, слушай предсмертный завет!..
В последний тебе расскажу:
Я Белую Деву бужу!
Вот спит Она в облаке мглы
На темной вершине скалы,
И звонко взывают орлы,
Свои расточая хвалы…
Как странен мой траурный бред!
То — бред обнищалой души…
Ты — свет мой, единственный свет.
Другой — в этом трауре нет.
Уютны мне черные сны.
В них память свежеет моя:
В виденьях седой старины,
Бывалой, знакомой страны…
Мы были, — но мы отошли,
И помню я звук похорон:
Как гроб мой тяжелый несли,
Как сыпались комья земли.
Над высокою горою
Поднимались башни замка,
Окруженного рекою,
Как причудливою рамкой.Жили в нем согласной парой
Принц, на днях еще из детской,
С ним всезнающий, и старый,
И напыщенный дворецкий.В зале Гордых Восклицаний
Много копий и арканов,
Чтоб охотиться на ланей
И рыкающих кабанов.Вид принявши молодецкий,
Принц несется на охоту,
Но за ним бежит дворецкий
И кричит, прогнав дремоту: «За пределами Веледа
Есть заклятые дороги,
Там я видел людоеда
На огромном носороге.Кровожадный, ликом темный,
Он бросает злые взоры,
Носорог его огромный
Потрясает ревом горы».Принц не слушает и мчится,
Белый панцирь так и блещет,
Сокол, царственная птица,
На руке его трепещет.Вдруг… жилище людоеда —
Скал угрюмые уступы,
И, трофей его победы,
Полусъеденные трупы.И, как сны необычайны,
Пестрокожие удавы…
Но дворецкий знает тайны,
Жжет магические травы.Не успел алтарь остынуть,
Людоед уже встревожен,
Не пытается он вынуть
Меч испытанный из ножен.На душе тяжелый ужас,
Непонятная тревога,
И трубит он в рог, натужась,
Вызывает носорога.Но он скоро рог оставит:
Друг его в лесистом мраке,
Где его упорно травят
Быстроногие собаки.Юный принц вошел нечаян
В этот дом глухих рыданий,
И испуганный хозяин
Очутился на аркане.Людоеда посадили
Одного с его тоскою
В башню мрака, башню пыли,
За высокою стеною.Говорят, он стал добрее,
Проходящим строит глазки
И о том, как пляшут феи,
Сочиняет детям сказки.
Вы, современники, меня узнав,
Измерив и отринув—вы ошиблись.
Когда вы с воплем, в дикой жажде жизни
Топтались, грубо простирая руки,—
Вы думали: он принц, помазанием пьян,
Он стих свой числит в медленном качаньи,
Далекий от земли и с бледным торжеством,
Со стройной прелестью иль важностью холодной.
Суровых дел всей юности моей
И мук в пути сквозь громы к высям горным,
И снов кровавых—вы не разгадали.
«В союз еще товарищ нам один!»
Но не для дел жестоких я, мятежник,
С мечом и светочем в дом недруга вступил:
Пророки, не прочли вы страха, ни улыбки,
И слепы стали пред покровом легким.
Свирельщик вас повел к горе волшебной
Под песнь ласкающей любви и там
Сокровища явил столь чуждые, что мир
Вам ненавистен стал, недавно восхваленный.
Когда ж раздался лепет ваш слащавый
В бессильной роскоши: схватил он рог побед
И шпорой стал язвить коня и вновь
Пошел, разя, на поле сечи лютой.
Косясь, хвалили старцы доблесть мужа,
А вы стенали: вот, величье пало
И стало криком пенье облаков.
Вы смену видели! Но смену вижу я:
Тот, кто сегодня в рог трубит гремящий
И пламень ярый мечет,—знает он,
Что красоту, величие и силу
Заутра песнью флейты явит отрок…
Учили вас, что в доме лишений—печали.
Смотрите ж: в роскоши мрамора—злее печали.
Что лишь в неувенчанной цели—все тягости рока.
Смотрите ж: иго, в удаче, тягчайшего рока
На том, кто часами тоскует у светлого клада,
Чьи руки бессильно играют искрящимся кладом,
На том, кто всегда разубранный в царственный пурпур
Свой бледный, тяжкий лик склоняет на пурпур…
С каким в полдневный зной стремленьем
Летит елень на брег ручья,
С таким, о боже! нетерпеньем
Парит к тебе душа моя.
Душа моя стремится к богу,
К живому, к сильному творцу,
Но, жизни сей прошед дорогу,
Когда явлюсь его лицу?
О скорбна мысль! почто мгновенно
Нельзя, веселый множа сонм,
Со гласом песни восхищенной
Войти, ликуя, в божий дом?
Мне слезы были в снедь всю ночь и день печали,
Моя беседа — томный вздох,
Когда враги мне повторяли:
«Скажи нам, ныне где твой бог?»
Почто, душа моя! уныла,
Почто меня ты возмутила?На бога уповай: он вознесет твой рог,
Хвалы моей услышит пенье,
Зане единый взор его — мое спасенье;
Он мой защитник, он мой бог.
Хоть зрит мой дух, печали полный,
Что бездна бездну зол зовет,
Что всех на мне напастей волны
Прешли одна другой вослед,
Но если мне господь спасенье
Явит во дни, в ночи ему
Похвальное воскликну пенье
С мольбою к богу моему.
Творцу, что в бедствах щит мне твердый,
«Почто забыл меня? — скажу. —
Когда вознесся враг злосердый,
Почто я сетуя хожу?»
Мне в грудь был острый меч во дни моей печали,
Моя беседа — томный вздох,
Когда враги мне повторяли:
«Скажи нам, ныне где твой бог?»
Почто, душа моя! уныла,
Почто меня ты возмутила?На бога уповай: он вознесет твой рог,
Хвалы моей услышит пенье,
Зане единый взор его — мое спасенье:
Он мой защитник, он мой бог.
Дорога
Долга…
И, простершие строго
Рога
Золотые, —
— Под облако —
— В дымы седые
Трубят —
— Аргонавты, —
Став
С нардами:
— «Длани
Свои простирайте
Огню!
— И — из солнечной ткани
Свою надевайте
Броню!»
И два раза —
— Рога —
— Проговорили
Строго…
2
Вода —
Мельк
Алмаза —
— И — Блески
Червонца
И лал,
Нестерпимый
Для глаза —
— Стоусый, —
Стоносый, —
Льет русые
Росы —
— Диск
Солнца —
— В тимпанные
Трески
И —
В визг…
Арго, —
В ветер
Натягивая —
— Парус
Бледно перловый,
И —
— Вздрагивая
В бирюзовый эфир —
— Кузов
Клонит…
3
Всё —
Минет…
Шар —
Тонет…
Жар —
Стынет.
И небо
В рубинах
Над нами;
И —
— В синий эфир
Улетая —
— Уже
Над орлами —
— Наш Арго,
Наш Арго, —
— Наш
Арго —
Забил —
— Золотыми
Крылами.
«Слышишь, к нам несутся звуки
Контрабаса, флейты, скрипки!
Это пляшут поселянки
На лугу, под тенью липки».
«Контрабасы, флейты, скрипки!
Уж не спятил ли с ума ты?
Это хрюканью свиному
Вторят с визгом поросята».
«Слышишь, как трубит охотник
В медный рог свой в чаще темной?
Слышишь, как ягнят сзывает
Пастушок волынкой скромной?»
«Я не слышу ни волынки,
Ни охотничьего рога, —
Вижу только свинопаса,
Что идет своей дорогой».
«Слышишь пенье? Сладко в душу
Льется песня неземная;
Веют белыми крылами
Херувимы, ей внимая…»
«Бредишь ты! Какое пенье
И какие херувимы?
То гусей своих мальчишки,
Распевая, гонят мимо».
«Колокольный звон протяжный
Раздается в отдаленьи;
В бедный храм свой поселяне
Идут, полны умиленья».
«Ошибаешься, мой милый:
И степенны и суровы,
С колокольчиками и́дут
В стойло темное коровы».
«Посмотри: между ветвями
Платье белое мелькает;
То идет моя подруга,
Счастьем взор ее блистает!»
«Вот потеха! Иль не знаешь
Ты лесничихи-старушки?
Целый день с клюкою бродит
У лесной она опушки».
Все вопросы фантазера
Осмеял ты ядовито…
Одного ты не разрушишь,
Что глубоко в сердце скрыто…
О, Франция, ты призрак сна,
Ты только образ, вечно милый,
Ты только слабая жена
Народов грубости и силы.
Твоя разряженная рать,
Твои мечи, твои знамена —
Они не в силах отражать
Тебе враждебные племена.
Когда примчалася война
С железной тучей иноземцев,
То ты была покорена
И ты была в плену у немцев.
И раньше… вспомни страшный год,
Когда слабел твой гордый идол,
Его испуганный народ
Врагу властительному выдал.
Заслыша тяжких ратей гром,
Ты трепетала, словно птица,
И вот, на берегу глухом
Стоит великая гробница.
А твой веселый, звонкий рог,
Победный рог завоеваний,
Теперь он беден и убог,
Он только яд твоих мечтаний.
И ты стоишь, обнажена,
На золотом роскошном троне,
Но красота твоя, жена,
Тебе спасительнее брони.
Где пел Гюго, где жил Вольтер,
Страдал Бодлер, богов товарищ,
Там не посмеет изувер
Плясать на зареве пожарищ.
И если близок час войны,
И ты осуждена к паденью,
То вечно будут наши сны
С твоей блуждающею тенью.
И нет, не нам, твоим жрецам,
Разбить в куски скрижаль закона
И бросить пламя в Notre-Dame,
Разрушить стены Пантеона.
Твоя война — для нас война,
Покинь же сумрачные станы,
Чтоб песней звонкой, как струна,
Целить запекшиеся раны.
Что значит в битве алость губ?!
Ты только сказка, отойди же.
Лишь через наш холодный труп
Пройдут враги, чтоб быть в Париже.
Слышишь звуки — что-то вроде
Контрабаса или скрипки?
Там, в воздушном хороводе,
Вьется стан девичий гибкий.
«Полно, друг мой, все иначе,
Тут не скрипки, а другое:
Визг я слышу поросячий,
Слышу хрюканье свиное».
Слышишь рог, вперед зовущий?
То охоты резвой трели,
То пастух, ягнят пасущий,
Им играет на свирели.
«Полно, друг мой, нет там рога,
И свирель отнюдь не стонет;
Свинопас идет дорогой
И свиней в закуту гонит».
Слышишь хоров светлых пенье
Там, где рощи и лесочки?
Им внимая, в восхищенье
Бьют крылами ангелочки.
«То не песня хоровая,
Милый друг, и нет там хора;
Гонит к дому, распевая,
Гусенят мальчишек свора».
Слышишь, сладостный и томный,
Колокольный звон струится?
И бредет к часовне скромной
Богомольцев вереница.
«Полно, друг, мечтать не надо,
То бредут не богомольцы,
То пылит, понурясь, стадо,
И бряцают колокольцы».
Видишь, вот стоит, кивая,
Машет легким покрывалом?,
То подруга дорогая,
Скорбь в лице ее усталом.
«Полно, друг мой, что такое!
Это бабка-попрошайка,
Злая, тощая, с клюкою,
Ковыляет по лужайке».
Так-то, друг любезный. Что же,
Поглумись над фантазером!
Мой восторг душевный тоже
Ты сплошным обявишь вздором?
В заповеднике (вот в каком — забыл)
Жил да был Козел — роги длинные, —
Хоть с волками жил — не по-волчьи выл —
Блеял песенки, да все козлиные.
И пощипывал он травку, и нагуливал бока,
Не услышишь от него худого слова, —
Толку было с него, правда, как с козла молока,
Но вреда, однако, тоже — никакого.
Жил на выпасе, возле озерка,
Не вторгаясь в чужие владения, -
Но заметили скромного Козлика
И избрали в козлы отпущения!
Например, Медведь — баламут и плут —
Обхамит кого-нибудь по-медвежьему, -
Враз Козла найдут, приведут и бьют:
По рогам ему и промеж ему…
Не противился он, серенький, насилию со злом,
А сносил побои весело и гордо.
Сам Медведь сказал: «Робяты, я горжусь Козлом —
Героическая личность, козья морда!»
Берегли Козла как наследника, -
Вышло даже в лесу запрещение
С территории заповедника
Отпускать Козла отпущения.
А Козел себе все скакал козлом,
Но пошаливать он стал втихимолочку:
Как-то бороду завязал узлом —
Из кустов назвал Волка сволочью.
А когда очередное отпущенье получал —
Все за то, что волки лишку откусили, —
Он, как будто бы случайно, по-медвежьи зарычал, -
Но внимания тогда не обратили.
Пока хищники меж собой дрались,
В заповеднике крепло мнение,
Что дороже всех медведей и лис —
Дорогой Козел отпущения!
Услыхал Козел — да и стал таков:
«Эй, вы, бурые, — кричит, — эй вы, пегие!
Отниму у вас рацион волков
И медвежие привилегии!
Покажу вам "козью морду" настоящую в лесу,
Распишу туда-сюда по трафарету, —
Всех на роги намотаю и по кочкам разнесу,
И ославлю по всему по белу свету!
Не один из вас будет землю жрать,
Все подохнете без прощения, —
Отпускать грехи кому — это мне решать:
Это я — Козел отпущения!»
…В заповеднике (вот в каком забыл)
Правит бал Козел не по-прежнему:
Он с волками жил — и по-волчьи взвыл,
И орет теперь по-медвежьему.
* * *
Видно, острая заноза
В душу врезалась ему,
Только зря ушел с колхоза —
Хуже будет одному.
Ведь его не село
До такого довело.
* * *
Воронку бы власть — любого
Он бы прятал в «воронки»,
А особенно — Живого,
Только руки коротки!
Чёрный Ворон, что ты вьёшься
Над Живою головой?
Пашка-Ворон, зря смеёшься:
Лисапед еще не твой!
Как бы через село
Пашку вспять не понесло!
* * *
Мотяков, твой громкий голос —
Не на век, не на года,
Этот голос — тонкий волос,
Лопнет — раз и навсегда!
Уж как наше село
И не то ещё снесло!
* * *
Петя Долгий в сельсовете —
Как Господь на небеси,
Хорошо бы эти Пети
Долго жили на Руси!
Ну, а в наше село
Гузенкова занесло.
* * *
Больно Федька загордился,
Больно требовательным стал:
Ангел с неба появился —
Он и ангела прогнал!
Ходит в наше село
Ангел редко, как назло!
* * *
Эй, кому бока намяли?
Кто там ходит без рогов?
Мотякова обломали,
Стал комолый Мотяков!
Так бежал через село —
Потерял аж два кило!
* * *
Без людей да без получки
До чего, Фомич, дойдёшь?!
Так и знай — дойдёшь до ручки,
С горя горькую запьёшь!
Знает наше село,
Что с такими-то было!
* * *
Настрадался в одиночку,
Закрутился блудный сын.
То ль судьбе он влепит точку
То ль судьба — в лопатки клин.
Что ни делал — как назло,
Завертело, замело.
* * *
Колос вырос из побега
Всем невзгодам супротив.
Он промыкался, побегал —
И вернулся в коллектив.
Уж как наше село
Снова члена обрело!
* * *
Хватит роги ломать, как коровам,
Перевинчивать, перегибать,
А не то, Гузенков с Мотяковым,
Мы покажем вам кузькину мать!
Я не люблю пустого словаря
Любовных слов и жалких выражений:
«Ты мой», «Твоя», «Люблю», «Навеки твой».
Я рабства не люблю. Свободным взором
Красивой женщине смотрю в глаза
И говорю: «Сегодня ночь. Но завтра —
Сияющий и новый день. Приди.
Бери меня, торжественная страсть.
А завтра я уйду — и запою».Моя душа проста. Соленый ветер
Морей и смольный дух сосны
Ее питал. И в ней — всё те же знаки,
Что на моем обветренном лице.
И я прекрасен — нищей красотою
Зыбучих дюн и северных морей.Так думал я, блуждая по границе
Финляндии, вникая в темный говор
Небритых и зеленоглазых финнов.
Стояла тишина. И у платформы
Готовый поезд разводил пары.
И русская таможенная стража
Лениво отдыхала на песчаном
Обрыве, где кончалось полотно.
Так открывалась новая страна —
И русский бесприютный храм глядел
В чужую, незнакомую страну.Так думал я. И вот она пришла
И встала на откосе. Были рыжи
Ее глаза от солнца и песка.
И волосы, смолистые как сосны,
В отливах синих падали на плечи.
Пришла. Скрестила свой звериный взгляд
С моим звериным взглядом. Засмеялась
Высоким смехом. Бросила в меня
Пучок травы и золотую горсть
Песку. Потом — вскочила
И, прыгая, помчалась под откос… Я гнал ее далёко. Исцарапал
Лицо о хвои, окровавил руки
И платье изорвал. Кричал и гнал
Ее, как зверя, вновь кричал и звал,
И страстный голос был — как звуки рога.
Она же оставляла легкий след
В зыбучих дюнах, и пропала в соснах,
Когда их заплела ночная синь.И я лежу, от бега задыхаясь,
Один, в песке. В пылающих глазах
Еще бежит она — и вся хохочет:
Хохочут волосы, хохочут ноги,
Хохочет платье, вздутое от бега…
Лежу и думаю: «Сегодня ночь
И завтра ночь. Я не уйду отсюда,
Пока не затравлю ее, как зверя,
И голосом, зовущим, как рога,
Не прегражу ей путь. И не скажу:
«Моя! Моя!» — И пусть она мне крикнет:
«Твоя! Твоя!»
Раздался гром из жерл медяных,
По стогнам льется шумный клик;
„Велик наш Царь меж глав венчанных!
„Победа!—Руский Бог велик?
„Возвысил рог он нашей славы;
„Потрясшей целый мир державы
„Сломил кичливый, дерзкий рог.
„Победа!—Александр десницу
„Вознес,—и Галлов зрит столицу
„Простерту как рабу у ног.“
О радость! о восторг сердечный!
И слава нашему Царю!
Титана в стыд облек Он вечный,
Последню тмит его зарю, —
Кого страшилася вселенна,
С престола, буйством вознесенна
Низверг Он,—изверга,—стремглав,
Крамолу поразил строптиву,
И мирную вознесь оливу
К спасенью всех земных держав.
Средь страха и среди сомненья
Пав к Александровым стопам,
Ждала столица Галлов мщенья
За бедства нанесенны нам;
Но в Немь зрят милость воплощенну,
К прощенью, к жалости склоненну,
Покорством пленницы своей;
Зрять руку, в бранну непогоду,
От давних, тяжких уз свободу
Дарующу с пощадой ей.
Примера доблести толикой
Не зрел в веках прошедших свет:
Великаго Царя—великой
Душе не лестен лавр побед:
Перуномь Он сразил Антея,
Но кровь и сопостат жалея,
Простер к ним мидующу длань,
О кротости всемощна сила!
Без битв она врагов пленила,
И их любви приемлет дань.
Не для победы Он кровавой,
Не для стяжанья лавров тек:
Гнушаясь громкой, бранной славой,
Он на престоле—человек. —
От буйств покров—Его порфира:
Не хочет покорять Он мира,
Но мир завоевать хотел;
Хотел, чтобы по всей вселенной,
Гордыней наглой потрясенной,
Подобно крину он процвел.
Орел полнощный! возносися,
Ликуй победоносный Росс!
Отцем твоим—Царем гордися:
Светящий миру Он колосс.
Низринуты возставит троны,
Преобразит на радость стоны,
Изгладит бедств народных след.—
На путь добра привесть злодеев
Ему приятней всех трофеев,
И плод достойнейший—побед!
Капнист.
Все бьется старая струна
на этой новой лире,
все песня прежняя слышна:
«Тангейзер на турнире».
Герольд трикраты протрубил,
и улыбнулась Дама,
Тангейзер весь — восторг и пыл,
вперед, вослед Вольфрама.
Копье, окрестясь с копьем, трещит,
нежнее взор Прекрасной,—
но что ж застыл, глядяся в щит,
наш рыцарь безучастный?
Уж кровь обильно пролита,
и строй разорван зыбкий…
Но манят, дразнят из щита
знакомые улыбки.
Еще труба на бой зовет,
но расступились стены.
пред ним Венеры тайный грот,
его зовут Сирены.
Очнувшись, целит он стрелу,
она стрелой Эрота
летит, пронизывая мглу,
в глубь розового грота.
Не дрогнул рыцарь, — верный меч
в его руках остался,
но острый меч не смеет сечь
и тирсом закачался.
От ужаса Тангейзер нем,
срывает, безрассудный,
он шлем с врага, но пышный шлем
стал раковиной чудной.
Поник Тангейзер головой:
«Спаси, святая Дева!..»
Но слышит вдруг: «эвой. эвой!»
знакомого напева.
И на коне, оторопев,
себя он видит в гроте,
средь хоровода легких дев
в вечерней позолоте.
Звучит все глуше медный рог,
и кони. словно тени,
и вот склонился он у ног
Венеры на колени.
Как дева, сладко плачет он,
и, как над спящим богом,
над морем всплыв, над ним Тритон
трубит загнутым рогом.
Любви справляя торжество,
весь грот благоухает,
поет Венера и в его
обятьях затихает.
Он молит облик дорогой,
он ловит волны света,
но предстает ему нагой
его Елизавета
Весь мир окутывает мгла,
но в этой мгле так сладко.
И сбросила его с седла
железная перчатка.
1
Взираю: в серые туманы;
Раздираю: рубище — я…
Оборвут, как прах, — ураганы:
Разорвут — в горах: меня.
Серый туман разметан
Упал там — в былом…
Ворон, ворон — вот он:
Вот он — бьет — крылом.
2
Я схватывал молча — молот;
Он взлетал — в моих руках…
Взмах — камень: расколот!
Взмах — толчея: прах!
Скрежетала — в камень твердолобый:
Молотами выколачиваемая скрижаль,
Чтобы — разорвались его твердые злобы
В золотом расколотою даль.
Камней кололись осколки…
Отовсюду приподнялись —
О, сколькие — колкие елки —
Высвистом — порывистым — ввысь…
Изошел — мелколесием еловым
Красностволый, голый лес…
Я в лиловое поднебесие по гололобым
Скалам: лез!
Серый туман — разметан:
Упал — там — в былом!..
Ворон, ворон — вот он:
Вот он — бьет крылом!
Смерти серые — туманы
Уволакивали меня;
И поддакивали ураганы;
И — обманывался, я!
3
Гора дорога — в горы,
О которых — пел — скальд…
Алтарный камень — который?
Все — голый базальт, —
Откуда с мрачным мыком
Бежал быкорогий бог.
Бросив месяц, зыком
Перегудевший в пустоты рог, —
Откуда — опрокинутые твердыни
Оборвал: в голубой провал:
Откуда — подкинутые
Занялись — в заревой коралл…
Откуда года ураганом,
Поддакивал он, маня…
Смерти серые — туманом
Обволакивали, меня
Обмануты! С пламенных скатов
Протянуты — в ночь и в дни —
В полосатые злата закатов
Волосатые руки мои.
4
Над утесами, подкинутыми в хмури,
Поднимется взверченная брызнь,
И колесами взверченной бури —
Снимется низринутая жизнь…
Вспыхивай глазами молний, — туча:
Водобоями — хладно хлынь,
Взвихривая лопасть — в кучи
Провисающих в пропасть твердынь.
Падай, медная молния, звоном.
Людоедная, — стрелами кусай!
Жги мне губы — озоном!
В гулы пропастей — кромсай, —
Чтобы мне, взъерошенному светом
И подброшенному винтом — в свет,
Прокричать опаленным светом
Перекошенным ртом: «Свет!» —
Чтобы, потухнув, под откос — с веками
Рухнуть — свинцовым мертвецом:
Дочерна сожженными руками
И — чернолиловым лицом, —
Чтобы — мыча — тупо
Из пустот — быкорогий бог —
Мог — в грудь — трупа —
Ткнуть — свой — рог…
Красив Бригнала брег крутой,
И зелен лес кругом;
Цветы над быстрою рекой
Раскинуты ковром.
Вдоль замка Дальтон иа коне
Я ехал не спеша;
Навстречу пела с башни мне
Красавица-душа:
«Красив Бригнала брег крутой,
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют лесной
Милей, чем царский дом».
— «Ты хочешь, дева, быть моей,
Забыть свой род и сан;
Но прежде разгадать сумей,
Какой мне жребий дан, —
И если скажешь мне, люби,
Загадки слово ты, —
Приму в дубраве я тебя
Царицей красоты».
Она поет: «Свеж брег крутой,
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют лесной
Милей, чем царский дом.
Со звонким рогом в кушаке
Ты скачешь чрез поля;
Ты, знать, в дубраве на реке
Лесничий короля?»
— «Лесничий зоркий короля
В свой рог трубит с утра;
По как покрыта мглой земля,
То мне трубить пора».
Она поет: «Свеж брег крутой,
И зелен лес кругом;
Хочу царицею лесной
Жить с другом там вдвоем.
На быстроногом рысаке,
Как ратник, ты готов,
С мечом в ножнах, с ружьем в руке,
На барабанный зов».
— «Нейду на барабанный зов,
Нейду на трубный звук;
Но как зовут нас крики сов
Мы все готовы вдруг.
И свеж Бригнала брег крутой,
И зелен лес кругом,
Но деве смелой лишь со мной
Царить в лесу моем.
О дева! друг недобрый я!
Глухих пустынь жилец;
Безвестна будет жизнь моя,
Безвестен мой конец!
Как мы сойдемся гости тьмы,
То должно нам, поверь,
Забыть, что прежде были мы,
Забыть, что мы теперь».
Но свеж Бригнала брег крутой,
И зелен лес кругом,
И пышно блещут над рекой
Цветы живым ковром.
А. А. ВоейковойМила Брайнгельских тень лесов;
Мил светлый ток реки;
И в поле много здесь цветов
Прекрасным на венки.Туманный дол сребрит луна;
Меня конь борзый мчит:
В Дальтонской башне у окна
Прекрасная сидит.Она поет: «Брайнгельских вод
Мне мил приветный шум;
Там пышно луг весной цветет,
Там рощи полны дум.Хочу любить я в тишине,
Не царский сан носить;
Там на реке милее мне
В лесу с Эдвином жить».— «Когда ты, девица-краса,
Покинув замок, свой,
Готова в темные леса
Бежать одна со мной, Ты прежде, радость, угадай,
Как мы в лесах живем;
Каков, узнай, тот дикий край,
Где мы любовь найдем!»Она поет: «Брайнгельских вод
Мне мил приветный шум;
Там пышно луг весной цветет,
Там рощи полны дум.Хочу любить я в тишине,
Не царский сан носить;
Там на реке милее мне
В лесу с Эдвином жить.Я вижу борзого коня
Под смелым ездоком:
Ты царский ловчий, — у тебя
Рог звонкий за седлом».— «Нет, прелесть! Ловчий в рог трубит
Румяною зарей,
А мой рожок беду звучит,
И то во тме ночной».Она поет: «Брайнгельских вод
Мне мил приветный шум;
Там пышно луг весной цветет,
Там рощи полны дум; Хочу в привольной тишине
Тебя, мой друг, любить;
Там на реке отрадно мне
В лесу с Эдвином жить.Я вижу, путник молодой,
Ты с саблей и ружьем;
Быть может, ты драгун лихой
И скачешь за полком».— «Нет, гром литавр и трубный глас
К чему среди степей?
Украдкой мы в полночный час
Садимся на коней.Приветен шум Брайнгельских вод
В зеленых берегах,
И мил в них месяца восход.
Душистый луг в цветах; Но вряд прекрасной не тужить,
Когда придется ей
В глуши лесной безвестно жить
Подругою моей! Там чудно, чудно я живу, —
Так, видно, рок велел;
И смертью чудной я умру, И мрачен мой удел.Не страшен так лукавый сам,
Когда пред черным днем
Он бродит в поле по ночам
С блестящим фонарем; И мы в разъездах удалых,
Друзья неверной тмы,
Уже не помним дней былых
Невинной тишины».Мила Брайнгельских тень лесов;
Мил светлый ток реки;
И много здесь в лугах цветов
Прекрасным на венки.
В мире нет ни норм, ни правил.
Потому, поправ закон,
Бунтовщик отпетый, дьявол,
Бога сверг и влез на трон.Бог во сне был связан ловко,
Обвинен, что стал не свят,
И за то — на перековку,
На работу послан в ад.Чёрт продумал все детали,
В деле чист остался он —
Сами ангелы восстали,
Усадив его на трон.Сел. Глядит: луна и звёзды.
Соловей поёт в тиши.
Рай, — и всё!.. Прохлада… Воздух.
Нет котлов… Живи! Дыши! Натянул он Божью тогу,
Божьи выучил слова.
И земля жила без Бога,
Как при Боге, — день иль два.Но рвалась концов с концами
Связь… Сгущался в душах мрак.
Управлять из тьмы сердцами
Дьявол мог, а Бог — никак.Хоть свята Его идея,
Хоть и Сам Он духом тверд,
Слишком Он прямолинеен
По природе… Слишком горд.Но и дьявол, ставши главным,
Не вспарил, а даже сник.
Не умеет править явно,
Слишком к хитростям привык.Да и с внешностью не просто:
С ней на троне, как в тюрьме, -
Нет в портрете благородства
При нахальстве и уме, Нет сиянья… Всё другое:
Хвост… Рога… Престранный вид!
Да и духом беспокоен, -
Как-то, ёрзая, сидит.Прозревать он понемножку
Стал, как труден Божий быт.
Да! подставить Богу ножку
Не хитрей, чем Богом быть.Надоело скоро чёрту
Пропадать в чужой судьбе.
И, привыкший всюду портить,
Стал он портить сам себе.В чине Бога — всё возможно.
(А у чёрта юный пыл.)
Мыслей противоположных
Ряд — он тут же совместил.Грани стёр любви и блуда,
Напустил на всё туман.
А потом, что нету чуда
Стал внушать, что всё обман.И нагадив сразу многим, -
Страсть осилить мочи нет! -
Хоть себя назначил Богом,
Объявил, что Бога нет!«Пусть фантазию умерят,
Что мне бабья трескотня!
Пусть в меня открыто верят —
Не как в Бога, как — в меня!»И — мутить! Взорвались страсти,
Мир стонал от страшных дел…
Всё! Успех!.. Но нету счастья,
Не достиг, чего хотел.Пусть забыты стыд и мера,
Подлость поднята на щит,
Всё равно — нетленна вера,
От молитв башка трещит.Славят Бога! Славят всё же,
Изменений не любя…
Чёрт сидел на троне Божьем,
Потерявший сам себя.И следил, как — весь старанье —
Там, внизу, в сто пятый раз
Вновь рога его в сиянье
Превращает богомаз.
Язык, великолепный наш язык.
Речное и степное в нем раздолье,
В нем клекоты орла и волчий рык,
Напев, и звон, и ладан богомолья.
В нем воркованье голубя весной,
Взлет жаворонка к солнцу — выше, выше.
Березовая роща. Свет сквозной.
Небесный дождь, просыпанный по крыше.
Журчание подземного ключа.
Весенний луч, играющий по дверце.
В нем Та, что приняла не взмах меча,
А семь мечей в провидящее сердце.
И снова ровный гул широких вод.
Кукушка. У колодца молодицы.
Зеленый луг. Веселый хоровод.
Канун на небе. В черном — бег зарницы.
Костер бродяг за лесом, на горе,
Про Соловья-разбойника былины.
«Ау!» в лесу. Светляк в ночной поре.
В саду осеннем красный грозд рябины.
Соха и серп с звенящею косой.
Сто зим в зиме. Проворные салазки.
Бежит савраска смирною рысцой.
Летит рысак конем крылатой сказки.
Пастуший рог. Жалейка до зари.
Родимый дом. Тоска острее стали.
Здесь хорошо. А там — смотри, смотри.
Бежим. Летим. Уйдем. Туда. За дали.
Чу, рог другой. В нем бешеный разгул.
Ярит борзых и гончих доезжачий.
Баю-баю. Мой милый. Ты уснул?
Молюсь. Молись. Не вечно неудачи.
Я снаряжу тебя в далекий путь.
Из тесноты идут вразброд дороги.
Как хорошо в чужих краях вздохнуть
О нем — там, в синем — о родном пороге.
Подснежник наш всегда прорвет свой снег.
В размах грозы сцепляются зарницы.
К Царь-граду не ходил ли наш Олег?
Не звал ли в полночь нас полет Жар-птицы?
И ты пойдешь дорогой Ермака,
Пред недругом вскричишь: «Теснее, други!»
Тебя потопит льдяная река,
Но ты в века в ней выплывешь в кольчуге.
Поняв, что речь речного серебра
Не удержать в окованном вертепе,
Пойдешь ты в путь дорогою Петра,
Чтоб брызг морских добросить в лес и в степи.
Гремучим сновиденьем наяву
Ты мысль и мощь сольешь в едином хоре,
Венчая полноводную Неву
С Янтарным морем в вечном договоре.
Ты клад найдешь, которого искал,
Зальешь и запоешь умы и страны.
Не твой ли он, колдующий Байкал,
Где в озере под дном не спят вулканы?
Добросил ты свой гулкий табор-стан,
Свой говор златозвонкий, среброкрылый,
До той черты, где Тихий океан
Заворожил подсолнечные силы.
Ты вскликнул: «Пушкин!» Вот он, светлый бог,
Как радуга над нашим водоемом.
Ты в черный час вместишься в малый вздох.
Но Завтра — встанет! С молнией и громом!
Что было — в водах тонет.
И вечерогривы кони,
И утровласа дева,
И нами всхожи севы.
И вечер — часу дань,
И мчатся вдаль суда,
И жизнь иль смерть — любое,
И алчут кони боя.
И в межи роя узких стрел —
Пустили их стрелки —
Бросают стаи конских тел
Нагие ездоки.
И месть для них — узда,
Желание — подпруга.
Быстра ли, медленна езда,
Бежит в траве подруга.
В их взорах голубое
Смеется вечно ведро.
Товарищи разбоя,
Хребет сдавили бедра.
В ненастье любят гуню,
Земля сырая — обувь.
Бежит вблизи бегунья,
Смеются тихо оба.
[Его плечо высоко,
Ее нога. упруга,
Им не страшна осока,
Их не остановит куга]
Коня глаза косы,
Коня глаза игривы:
Иль злато жен косы
Тяжеле его гривы?
Качнулись ковыли,
Метнулися навстречу.
И ворог ковы лить
Грядет в предвестьях речи.
Сокольих крыл колки,
Заморские рога.
И гулки и голки,
Поют его рога.
Звенят-звенят тетивы,
Стрела глаз юный пьет.
И из руки ретивой
Летит-свистит копье.
И конь, чья ярь испытана,
Грозит врагу копытами.
Свирепооки кони,
И кто-то, кто-то стонет.
И верная подруга
Бросается в траву.
Разрезала подпругу,
Вонзила нож врагу.
Разрежет жилы коням.
Хохочет и смеется.
То жалом сзади гонит,
В траву, как сон, прольется.
Земля в ней жалом жалится,
Таится и зыби́т.
Змея, змея ли сжалится,
Когда коня вздыбит?
Вдаль убегает насильник.
Темен от солнца могильник.
Его преследует, насельник
И песен клич весельный...
О, этот час угасающей битвы,
Когда зыбятся в поле молитвы!..
И, темны, смутны и круглы,
Над полем кружатся орлы.
Завыли волки жалобно:
Не будет им обеда.
Не чуют кони жала ног.
В сознании — победа.
Он держит путь, где хата друга.
Его движения легки.
За ним в траве бежит подруга —
В глазах сверкают челноки.
почти наверняка тунгусский метеорит
содержит около 20 000 000 тонн железа
и около 20 000 тонн платины.
(из газетной статьи)1В неведомых недрах стекла
Исходит жужжаньем пчела.
Все ниже, и ниже, и ниже, —
Уже различаешь слова…
Летит и пылает и брызжет
Отрубленная голова.
Чудовищных звезд напряженье,
И судорога, и дрожь;
Уже невтерпеж от гуденья,
От блеска уже невтерпеж.
И в сырость таежного лета,
В озера, в лесные бугры
В горящих отрепьях комета
Летит — и рыдает навзрыд.2
Тогда из холодных болот
Навстречу сохатый встает.
Хранитель сосновых угодий,
Владыка косматых лосих, —
Он медленным ухом поводит,
Он медленным глазом косит,
Он дует шелковой губой,
Он стонет звериной трубой,
Из мхов поднимая в огни
Широких рогов пятерни.
Он видит: над хвойным забором,
Крутясь, выплывает из мглы
Гнездовье из блеска, в котором
Ворчат и клекочут орлы.
И ветер нездешних угодий
По шкуре ожогом проходит,
И льется в тайгу из гнезда
Багровая злая вода.
Лесов огневые ворота
Встают из крутящейся мглы,
Пожар подымает болота
И в топь окунает стволы.
Играет огонь языкатый
Гадюкой, ползущей на лов,
И видит последний сохатый
Паденье последних стволов.3Медведя и зверя — туга…
О ком ты взыскуешь, тайга?
Как мамонт, встает чернолесье,
Подняв позвонки к облакам,
И плюшевой мерзостью плесень
По кряжистым лезет бокам.
Здесь ястреб гнездовья строит,
Здесь тайная свадьба сов,
Да стынет в траве астероид,
Хранимый забором лесов.
На версты, и версты, и версты
Промозглым быльем шевеля,
Покрылась замшелой коростой
В ожогах и язвах земля…
Но что пешеходу усталость
(О, черные русла дорог!) —
Россия за лесом осталась,
Развеялась в ночь и умчалась,
Как дальнего чума дымок.
Бредет он по тропам случайным —
Сквозь ржавых лесов торжество;
Ружье, астролябия, чайник —
Нехитрый инструмент его.
Бредет он по вымершим рекам,
По мертвой и впалой земле.
Каким огневым дровосеком
Здесь начисто вырублен лес,
Какая нога наступила
На ржавчину рваных кустов?
Какая корявая сила
Прошла и разворотила
Слоистое брюхо пластов?
И там, где в смолистое тело,
Сосны древоточец проник, —
Грозят белизной помертвелой
Погибших рогов пятерни.
Кивает сосенник синий,
Стынет озер вода;
Первый предзимний иней
Весь в звериных следах.
Волк вылазит из лога
С инеем на усах…
Да здравствует дорога,
Потерянная в лесах! 4Тунгуска, тихая река,
Не выдавай плотовщика.
Плоты сквозь дебри протащив,
Поет и свищет плотовщик.
На Туруханск бежит вода,
На Туруханск плывет руда,
По берегам шумит сосна,
По берегам идет весна.
Медвежья вешняя туга…
О ком взыскуешь ты, тайга?
В этих краях седых,
Как ледяная тьма,
Ночь караулит льды,
Дням приказав дремать.
Не сосчитать часов,
Чтобы увидеть день…
В шуме полярных сов
Клонит рога олень.
Волк, человек, песцы.
Каждый другому – враг,
Зверя во все концы: –
На четырех ногах!..
Зверю резец и клык
Заострены ножом,
А человек велик
Страшным своим ружьем.
Слаб человек в руках,
Ног – не четыре, две;
А в голубых снегах
Бегает быстро зверь.
У человека нет
Волчьих зубов во рту,
Шерсти звериной нет,
Хоть замерзает ртуть.
Но перед зверем – пас
В силе и на бегу,
Не погасил он глаз
На голубом снегу.
Ноги сменил ему
Быстрый олений бег…
Сани бороли тьму
И бездорожный снег.
В тундре, в железных льдах,
Где тосковать – зиме, –
Зверя в его следах
Он проследить сумел…
Зверю резец и клык
Заострены ножом,
А человек велик
Страшным своим ружьем.
Просто ружье на вид:
Дуло, замок, приклад.
Щелкнет и – загремит
Выкинутый заряд.
В тундровой тишине
Ярок ружейный гром.
Зверю – оцепенеть,
Не затаясь в сугроб.
ИИ
Волку голодный час
Делает зубы злей.
Зоркий звериный глаз
Видит: идет олень.
Он от пути устал,
И человек в санях.
Думает волк спроста
Голод оленем унять.
Снег, расскрипевшись, смолк,
Сани ушли едва.
Взвыл отощавший волк,
Чтобы других позвать.
ИИИ
Ночь – в голубых снегах.
Тундра. Грусть. Человек.
Звезды в оленьих рогах
Путаются средь ветвей.
Не убыстряет мгла
Ровный олений шаг,
Но по следам стремглав
Волки к саням спешат.
Заледенела ширь.
Заледенела тьма.
К смерти олень спешит,
Насторожась впотьмах.
Сани… Олень… Зверей
Голод острее жжет.
Не разогнав саней,
Взял человек ружье.
Щелкнув курком, гроза
Вытолкнула заряд.
Полузакрыв глаза,
Первый упал назад.
Взвыл и… упал совсем,
Перепугав других,
И затаились все,
И человек затих.
Трусости не одолеть.
Как под свинцом ступать?
Вдруг задрожал олень
И в темноте пропал.
ИV
Зверю – резец и клык
Заострены ножом.
А человек велик
Страшным своим ружьем.
Тундра, снега и льды.
Жить – убивать и есть.
В этих краях седых:
Волк, человек, песец.
Здесь, в голубых снегах, –
Ночь, грусть, человек.
Звезды в оленьих рогах
Путаются средь ветвей.
Пусть человек угрюм,
Крепче камней и льда –
От молчаливых дум
Он не привык рыдать.
Нету воды у рек,
Вымерла сплошь до дна…
Северный человек!
Северная страна!..
…………………………….
В этих краях седых,
Как ледяная тьма,
Ночь караулит льды,
Дням приказав дремать.
Луны холодные рога
Струят мерцанье голубое
На неподвижные луга;
Деревья-призраки — в покое;
Молчит река во власти льда;
На всей земле не спим мы двое.
Увы, Мария, навсегда
Погасли зори золотые,
Любовь скатилась, как звезда.
Скажи зачем, как в дни былые,
Сошлися мы? Мы в тайне сна?
Скажи, мы призраки, Мария?
С высот мерцанье льет луна,
По снегу вдаль уходят тени,
Ответ вопросам тишина.
Скажи, ты помнишь день осенний?
Ты трепетала, ты ждала
С туманным взором наслаждений;
И дикой страсти два крыла
Умчали нас под сень желаний…
Но страсть, как роза, умерла.
Идем мы в таинстве мерцаний;
С высот луна роняет свет,
Свет голубых очарований.
Ни звука. Тишина в ответ.
В душе мелькает против воли
Полузабытый силуэт.
Ты помнишь, мы, блуждая в поле,
В палящий летний день сплели
Венок со звездами магнолий.
И ложем был ковер земли,
И луг казался тайным садом,
И не любить мы не могли.
Ты помнишь? Голубым каскадом
Луна струит лучи свои,
И мы скользим в молчаньи рядом.
А этот день, когда, струи
Веслом бесшумным рассекая,
Я направлял полет ладьи?
Скажи, ты помнишь, дорогая?
Невозвратимый день весны,
Огни любви в дыханьи мая?
Увлечены и смущены, —
Струна любви в созвучном хоре —
Под звук восторженной волны
С тобой мы мчались прямо в море,
И забывали берега
В его чарующем просторе.
Блистают, искрятся снега,
Струят с высот поток мерцаний
Луны холодные рога.
О час бледнеющих признаний,
Невинных грез мелькнувший час,
Святыня всех воспоминаний!
О говори! улыбкой глаз
Верни, чему уж нет возврата,
Тот свет, который уж погас.
Он мной забыт во мгле разврата,
Но ты, его напомнив мне,
Зачем молчишь на стоны брата!
Зову, молю — и в тишине
Застыли звуки. В дрожи страстной
Смотрю: на снежной пелене
Моя лишь тень ложится ясно;
Стою один, как в тайне сна,
В молчаньи ночи безучастной.
Вокруг пуста и холодна
Лазурная равнина снега,
Свое мерцанье льет луна,
На вышине сверкает Вега.
В тоскливый час изнеможенья света,
когда вокруг предметы.
как в черные чехлы,
одеты в дымку траурную мглы,
на колокольню поднялися тени,
влекомые волшебной властью зла,
взбираются на ветхие ступени,
будя колокола.
Но срезан луч последний, словно стебель,
молчит теней мышиная игра,
как мотыльки на иглах, веера,
а чувственно-расслабленная мебель
сдержать не может горестный упрек
и медленный звонок…
Вот сон тяжелые развертывает ткани,
узоры смутные заботливо струя,
и затеняет их изгибы кисея
легко колышимых воспоминаний;
здесь бросив полутень, там контур округлив,
и в каждом контуре явив — гиероглиф.
Я в царстве тихих дрем, и комнатные грезы
ко мне поддельные простерли лепестки,
и вкруг искусственной кружатся туберозы
бесцветные забвенья мотыльки,
а сзади черные, торжественные Страхи
бесшумно движутся, я ими окружен;
вот притаились, ждут, готовы, как монахи,
отбросить капюшон.
Но грудь не дрогнула… Ни слез. ни укоризны,
и снова шепот их далек.
и вновь ласкает слух и без конца капризный,
и без конца изнеженный смычок…
Вдруг луч звезды скользнув, затеплил канделябры,
вот мой протяжный вздох стал глух, как дальний рев,
чу, где-то тетива запела, задрожала,
рука узду пугливо сжала,
и конь меня помчал через ряды дерев.
Мой чудный конь-диван свой бег ускорил мерный,
за нами лай и стук и гул.
на длинных ножках стройный стул
скакнул — и мчится быстрой серной.
И ожил весь пейзаж старинный предо мной,
вкруг веет свежестью лесной
и запахом зеленой глуши;
гудя зовет веселый рог,
скамейка длинная вытягивает уши…
две пары ног…
и… скок…
Мы скачем бешено… Вперед! Коль яма, в яму;
ручей, через ручей… Не все ли нам равно?
Картины ожили, и через реку в раму
мы скачем бешено, как сквозь окно в окно.
Та скачка сон иль явь, кому какое дело,
коль снова бьется грудь, призывный слыша крик,
коль вновь душа помолодела
хотя б на миг!
В погоне бешеной нам ни на миг единый
не страшны ни рога. ни пень, ни буйный бег!
А, что, коль вдруг навек
я стал картиной?!
Могилы вольности — Каргебиль и Гуниб
Были соразделителями со мной единых зрелищ,
И, за столом присутствуя, они б
Мне не воскликнули б: «Что, что, товарищ, мелешь?»
Боец, боровшийся, не поборов чуму,
Пал около дороги круторогий бык,
Чтобы невопрошающих — к чему?
Узнать дух с радостью владык.
Когда наших коней то бег, то рысь вспугнули их,
Пару рассеянно-гордых орлов,
Ветер, неосязуемый для нас и тих,
Вздымал их царственно на гордый лов.
Вселенной повинуяся указу,
Вздымался гор ряд долгий.
Я путешествовал по Кавказу
И думал о далекой Волге.
Конь, закинув резво шею,
Скакал по легкой складке бездны.
С ужасом, в борьбе невольной хорошея,
Я думал, что заниматься числами над бездною полезно.
Невольно числа я слагал,
Как бы возвратясь ко дням творенья,
И вычислял, когда последний галл
Умрет, не получив удовлетворенья.
Далёко в пропасти шумит река,
К ней бело-красные просыпались мела,
Я думал о природе, что дика
И страшной прелестью мила.
Я думал о России, которая сменой тундр, тайги, степей
Похожа на один божественно звучащий стих,
И в это время воздух освободился от цепей
И смолк, погас и стих.
И вдруг на веселой площадке,
Которая, на городскую торговку цветами похожа,
Зная, как городские люди к цвету падки,
Весело предлагала цвет свой прохожим, -
Увидел я камень, камню подобный, под коим пророк
Похоронен: скошен он над плитой и увенчан чалмой.
И мощи старинной раковины, изогнуты в козлиный рог,
На камне выступали; казалось, образ бога камень увенчал мой.
Среди гольцов, на одинокой поляне,
Где дикий жертвенник дикому богу готов,
Я как бы присутствовал на моляне
Священному камню священных цветов.
Свершался предо мной таинственный обряд.
Склоняли голову цветы,
Закат был пламенем объят,
С раздумьем вечером свиты…
Какой, какой тысячекост,
Грознокрылат, полуморской,
Над морем островом подъемлет хвост,
Полунеземной объят тоской?
Тогда живая и быстроглазая ракушка была его свидетель,
Ныне — уже умерший, но, как и раньше, зоркий камень,
Цветы обступили его, как учителя дети,
Его — взиравшего веками.
И ныне он, как с новгородичами, беседует о водяном
И, как Садко, берет на руки ветхогусли —
Теперь, когда Кавказом, моря ощеренным дном,
В нем жизни сны давно потускли.
Так, среди «Записки кушетки» и «Нежный Иосиф»,
«Подвиги Александра» ваяете чудесными руками —
Как среди цветов колосьев
С рогом чудесным виден камень.
То было более чем случай:
Цветы молилися, казалось, пред времен давно прошедших слом
О доле нежной, о доле лучшей:
Луга топтались их ослом.
Здесь лег войною меч Искандров,
Здесь юноша загнал народы в медь,
Здесь истребил победителя леса ндрав
И уловил народы в сеть.
Часть первая
Ехали медведи
На велосипеде.
А за ними кот
Задом наперед.
А за ним комарики
На воздушном шарике.
А за ними раки
На хромой собаке.
Волки на кобыле.
Львы в автомобиле.
Зайчики
В трамвайчике.
Жаба на метле…
Едут и смеются,
Пряники жуют.
Вдруг из подворотни
Страшный великан,
Рыжий и усатый
Та-ра-кан!
Таракан, Таракан, Тараканище!
Он рычит, и кричит,
И усами шевелит:
«Погодите, не спешите,
Я вас мигом проглочу!
Проглочу, проглочу, не помилую».
Звери задрожали,
В обморок упали.
Волки от испуга
Скушали друг друга.
Бедный крокодил
Жабу проглотил.
А слониха, вся дрожа,
Так и села на ежа.
Только раки-забияки
Не боятся бою-драки:
Хоть и пятятся назад,
Но усами шевелят
И кричат великану усатому:
«Не кричи и не рычи,
Мы и сами усачи,
Можем мы и сами
Шевелить усами!»
И назад еще дальше попятились.
И сказал Гиппопотам
Крокодилам и китам:
«Кто злодея не боится
И с чудовищем сразится,
Я тому богатырю
Двух лягушек подарю
И еловую шишку пожалую!»
«Не боимся мы его,
Великана твоего:
Мы зубами,
Мы клыками,
Мы копытами его!»
И веселою гурьбой
Звери кинулися в бой.
Но, увидев усача
(Ай-ай-ай!),
Звери дали стрекача
(Ай-ай-ай!).
По лесам, по полям разбежалися:
Тараканьих усов испугалися.
И вскричал Гиппопотам:
«Что за стыд, что за срам!
Эй, быки и носороги,
Выходите из берлоги
И врага
На рога
Поднимите-ка!»
Но быки и носороги
Отвечают из берлоги:
«Мы врага бы
На рога бы.
Только шкура дорога,
И рога нынче тоже
не дёшевы»,
И сидят и дрожат
Под кусточками,
За болотными прячутся
Кочками.
Крокодилы в крапиву
Забилися,
И в канаве слоны
Схоронилися.
Только и слышно,
Как зубы стучат,
Только и видно,
Как уши дрожат.
А лихие обезьяны
Подхватили чемоданы
И скорее со всех ног
Наутек.
И акула
Увильнула,
Только хвостиком махнула.
А за нею каракатица —
Так и пятится,
Так и катится.
Часть вторая
Вот и стал Таракан
победителем,
И лесов и полей повелителем.
Покорилися звери усатому.
(Чтоб ему провалиться,
проклятому!)
А он между ними похаживает,
Золоченое брюхо поглаживает:
«Принесите-ка мне, звери,
ваших детушек,
Я сегодня их за ужином
скушаю!»
Бедные, бедные звери!
Воют, рыдают, ревут!
В каждой берлоге
И в каждой пещере
Злого обжору клянут.
Да и какая же мать
Согласится отдать
Своего дорогого ребёнка —
Медвежонка, волчонка, слоненка, —
Чтобы несытое чучело
Бедную крошку
замучило!
Плачут они, убиваются,
С малышами навеки
прощаются.
Но однажды поутру
Прискакала кенгуру,
Увидала усача,
Закричала сгоряча:
«Разве это великан?
(Ха-ха-ха!)
Это просто таракан!
(Ха-ха-ха!)
Таракан, таракан,
таракашечка,
Жидконогая
козявочка-букашечка.
И не стыдно вам?
Не обидно вам?
Вы — зубастые,
Вы — клыкастые,
А малявочке
Поклонилися,
А козявочке
Покорилися!»
Испугались бегемоты,
Зашептали: «Что ты, что ты!
Уходи-ка ты отсюда!
Как бы не было нам худа!»
Только вдруг из-за кусточка,
Из-за синего лесочка,
Из далеких из полей
Прилетает Воробей.
Прыг да прыг
Да чик-чирик,
Чики-рики-чик-чирик!
Взял и клюнул Таракана,
Вот и нету великана.
Поделом великану досталося,
И усов от него не осталося.
То-то рада, то-то рада
Вся звериная семья,
Прославляют, поздравляют
Удалого Воробья!
Ослы ему славу по нотам поют,
Козлы бородою дорогу метут,
Бараны, бараны
Стучат в барабаны!
Сычи-трубачи
Трубят! Грачи с каланчи
Кричат!
Летучие мыши
На крыше
Платочками машут
И пляшут.
А слониха-щеголиха
Так отплясывает лихо,
Что румяная луна
В небе задрожала
И на бедного слона
Кубарем упала.
Вот была потом забота —
За луной нырять в болото
И гвоздями к небесам приколачивать!
ЖенщиныСестрица-душенька, какая радость нам!
Ты стихотворица! на оды, притчи, сказки
Различны у тебя готовы краски,
И верно, ближе ты по сердцу к похвалам.
Мужчины ж, милая… Ах, боже упаси!
Язык — как острый нож!
В Париже, в Лондоне, — не только на Руси, —
Везде равны! заладят то ж да то ж:
Одни ругательства, — и все страдают дамы!
Ждем мадригалов мы, — читаем эпиграммы.
От братцев, муженьков, от батюшков, сынков
Не жди похвальных слов.
Давно хотелось нам своей певицы!
Поешь ли ты? Скажи иль да, иль нет.ЯДа, да, голубушки-сестрицы!
Хвала всевышнему! пою уже пять лет.ЖенщиныА что пропела ты в те годы?
Признаться, русскому не все мы учены,
А русские писанья мудрены,
Да, правда, нет на них теперь и моды.ЯПою природы я красы,
Рогами месяц в воду ставлю,
Счисляю капельки росы,
Восход светила славлю,
Лелею паствы по лугам,
Даю свирели пастушкам,
Подругам их цветы вплетаю в косы,
Как лен светловолосы;
Велю, схватясь рука с рукой,
Бежать на пляску им с прыжками,
И резвыми ногами
Не смять травинки ни одной.
Вздвигаю до небес скалы кремнисты,
Сажаю древеса ветвисты,
Чтоб старца в летни дни
Покоить в их тени.
Ловлю по розам мотыльков крылатых,
Созвав певцов пернатых,
Сама томлюся я
В согласной трели соловья.
Иль вдруг, коням раскинув гриву,
Велю восточный ветр перестигать,
До облак прах копытами взметать.
Рисую класами венчанну ниву,
Что, вид от солнечных лучей
Прияв морей,
Из злата растопленных,
Колышется, рябит, блестит,
Глаза слепит,
Готовят наградить оратаев смиренных.
Природы красотой
Глас робкий укрепляя свой,
Вдруг делаюсь смелее! ЖенщиныЭге! какая ахинея!
Да слова мы про нас не видим тут…
Что пользы песни нам такие принесут?
На что твоих скотов, комолых и с рогами?
Не нам ходить на паству за стадами.
Итак, певица ты зверей!
Изрядно!.., но когда на ту ступила ногу,
Иди в берлогу,
Скитайся средь полей,
И всуе не тягчи столицы.ЯНет, милые сестрицы!
Пою я также и людей.ЖенщиныПохвально! но кого и как ты величала? ЯПодчас я подвиги мужей вспевала,
В кровавый что вступая бой,
За веру и царя живот скончали свой,
И, гулом ратное сотрясши поле,
Несла под лавром их оттоле,
Кропя слезой.
Подчас, от горести и стонов
Прейдя к блюстителям законов,
Весельем полня дух,
Под их эгидою беспечно отдыхала.
Подчас, к пиитам я вперяя слух,
Пред громкой лирой их колена преклоняла.
Подчас,
Почтением влекома,
Я пела физика, химиста, астронома.ЖенщиныИ тут ни слова нет про нас!
Вот подлинно услуга!
Так что же нам в тебе? На что ты нам?
На что училась ты стихам?
Тебе чтоб брать из своего все круга,
А ты пустилася хвалить мужчин!
Как будто бы похвал их стоит пол один!
Изменница! Сама размысли зрело,
Твое ли это дело!
Иль нет у них хвалителей своих?
Иль добродетелей в нас меньше, чем у них! ЯВсе правда, милые! вы их не ниже,
Но, ах!
Мужчины, а не вы присутствуют в судах,
При авторских венках,
И слава авторска у них в руках,
А всякий сам к себе невольно ближе.
Ах, наверно, сегодняшним утром
Слишком громко звучат барабаны,
Крокодильей обтянуты кожей,
Слишком звонко взывают колдуньи
На утесах Нубийского Нила,
Потому что сжимается сердце,
Лоб горяч и глаза потемнели
И в мечтах оживленная пристань,
Голоса смуглолицых матросов,
В пенных клочьях веселое море,
А за морем ущелье Дарфура,
Галереи-леса Кордофана
И великие воды Борну.Города, озаренные солнцем,
Словно склады в зеленых трущобах,
А из них, как грозящие руки,
Минареты возносятся к небу.
А на тронах из кости слоновой
Восседают, как древние бреды,
Короли и владыки Судана,
Рядом с каждым, прикованный цепью,
Лев прищурился, голову поднял
И с усов лижет кровь человечью,
Рядом с каждым играет секирой
Толстогубый, с лоснящейся кожей,
Чёрный, словно душа властелина,
В ярко-красной рубашке палач.Перед ними торговцы рабами
Свой товар горделиво проводят,
Стонут люди в тяжелых колодках
И белки их сверкают на солнце,
Проезжают вожди из пустыни,
В их тюрбанах жемчужные нити,
Перья длинные страуса вьются
Над затылком играющих коней,
И надменно проходят французы,
Гладко выбриты, в белой одежде,
В их карманах бумаги с печатью,
Их завидя, владыки Судана
Поднимаются с тронов своих.А кругом на широких равнинах,
Где трава укрывает жирафа,
Садовод Всемогущего Бога
В серебрящейся мантии крыльев
Сотворил отражение рая:
Он раскинул тенистые рощи
Прихотливых мимоз и акаций,
Рассадил по холмам баобабы,
В галереях лесов, где прохладно
И светло, как в дорическом храме,
Он провел многоводные реки
И в могучем порыве восторга
Создал тихое озеро Чад.А потом, улыбнувшись, как мальчик,
Что придумал забавную шутку,
Он собрал здесь совсем небывалых,
Удивительных птиц и животных.
Краски взяв у пустынных закатов,
Попугаям он перья раскрасил,
Дал слону он клыки, что белее
Облаков африканского неба,
Льва одел золотою одеждой
И пятнистой одел леопарда,
Сделал рог, как янтарь, носорогу,
Дал газели девичьи глаза.И ушёл на далекие звёзды —
Может быть, их раскрашивать тоже.
Бродят звери, как Бог им назначил,
К водопою сбираются вместе,
И не знают, что дивно-прекрасны,
Что таких, как они, не отыщешь,
И не знает об этом охотник,
Что в пылающий полдень таится
За кустом с ядовитой стрелою
И кричит над поверженным зверем,
Исполняя охотничью пляску,
И уносит владыкам Судана
Дорогую добычу свою.Но роднят обитателей степи
Иногда луговые пожары.
День, когда затмевается солнце
От летящего по ветру пепла
И невиданным зверем багровым
На равнинах шевелится пламя,
Этот день — оглушительный праздник,
Что приветливый Дьявол устроил
Даме Смерти и Ужасу брату!
В этот день не узнать человека,
Средь толпы опаленных, ревущих,
Всюду бьющих клыками, рогами,
Сознающих одно лишь: огонь! Вечер. Глаз различить не умеет
Ярких нитей на поясе белом;
Это знак, что должны мусульмане
Пред Аллахом свершить омовенье,
Тот водой, кто в лесу над рекою,
Тот песком, кто в безводной пустыне.
И от голых песчаных утесов
Беспокойного Красного Моря
До зеленых валов многопенных
Атлантического Океана
Люди молятся. Тихо в Судане,
И над ним, над огромным ребенком,
Верю, верю, склоняется Бог.
Над высокою горою
Поднимались стены замка,
И река вилась змеею,
Как причудливая рамка.
Ночью солнце там дремало,
Петь в том замке был обычай,
И он звался замком Лалло,
Лебедей и Горных Кличей.
В замке были властелины —
Принц, на днях еще из детской,
Золотистые павлины
И напыщенный дворецкий.
Принц был облачка прелестней,
Принц был ласточки проворней,
Он был прозван принцем песни
Посреди веселой дворни.
И павлины, словно феи,
Краской спорили с цветами,
Выгибая с негой шеи,
Похваляяся хвостами.
Без цветистых прибауток
Говорить не мог дворецкий,
И служил предметом шуток
Всем парик его немецкий.
В зале гордых восклицаний
Много копий и арканов,
Чтоб охотиться на ланей
И рыкающих кабанов.
Были выписаны своры
Псов, высоких и красивых,
И рожки, что звали в горы
В серебристых переливах.
Вид принявши молодецкий,
Принц несется на охоту,
Но за ним бежит дворецкий
Отогнав свою дремоту.
Он кричит в смешном испуге
— Кудри смялись, развилися —
„Гей вы там, постойте, слуги,
Принц, не езди, воротися!
За пределами Веледа
Есть заклятые дороги,
Там я видел людоеда
На огромном носороге.
Кровожадный, ликом темный,
Он бросает злые взоры,
Носорог его огромный
Потрясает ревом горы.
Не ходи за те границы,
Помни старые законы,
Видишь, траурные птицы,
В небе плавают вороны“.
Принц не слушает и мчится,
Белый панцырь так и блещет,
Сокол — царственная птица
На руке его трепещет.
И, скача из рощей в рощи,
Он вошел в страну страданья,
Где, как папоротник тощий,
Вырастают заклинанья.
Там жилище людоеда —
Скал поднялися уступы
И, трофей его победы,
Полуседенные трупы.
Там, как сны необычайны,
Извиваются удавы…
… Но дворецкий знает тайны,
Жжет магические травы.
Не успел алтарь остынуть —
Людоед уже встревожен,
Не пытается он вынуть
Меч сверкающий из ножен.
На душе тяжелый ужас,
Непонятная тревога,
И трубит он в рог, натужась,
Чтобы вызвать носорога.
Но он скоро рог оставит,
Друг его в лесистом мраке,
Где его упорно травят
Быстроногие собаки.
Юный принц вошел нечаян
В замок зла и заклинаний
И испуганный хозяин
Был потащен на аркане…
… В час красивый и вечерний
В замок Лалло, Горных Кличей,
На потеху праздной черни
Принц является с добычей.
Людоеда посадили
Одного с его тоскою
В башню мрака, башню пыли,
За высокою стеною.
Говорят, он стал добрее,
Проходящим строит глазки
И о том, как пляшут феи,
Сочиняет детям сказки.
Один то так, другой то инако толкует,
И всякий по своей все мысли критикует.
Льву вздумалось себе Венеру написать,
А дело рассудил Мартышке приказать.
Призвав ее к себе, и тако ей вещает:
«Мартышка, знаю я, что зверь искусный ты;
Примись и сделай мне богиню красоты,
Изобрази ее всех прелестей черты».
Мартышка дело все исполнить обещает,
Пошла домой исполнить львов приказ.
Ей дочь была своя красавица для глаз;
«Довольно, — говорит, — мне будет для примеру
Намалевать с нее прекрасную Венеру».
И написала в-точь
Свою Мартышка дочь.
«Вот, — с радости кричит, — для удовольства львова
Красавица готова!»
И тако своего Мартышка ремесла
Картину принесла.
Лев, зря картину живу,
«Но только, — говорит, — прибавить должно гриву.
Которая б во всем подобилась моей;
Тогда-то должно честь отдать картине сей».
Мартышка говорит: «То было бы безбожно,
Когда Венерин лик поху́лить здесь возможно;
Она точь-в-точь
Похожа на мою большую дочь,
Которая, скажу, красавица, я прямо».
Но Лев стоит упрямо.
«Пожалуй, — говорит, — сей мысли не порочь,
Которой никогда не думаю оставить;
Конечно, надобно, чтоб гриву к ней приставить».
И тако и́дет спор.
Но Лев решити тем сей вздумал разговор:
Собрать зверей и всю скотину
Судить картину.
Мартышка и́дет в суд
И мнит, что честь ее картине отдадут;
Так думала Мартышка.
Пришла всех прежде Мышка:
«Прекрасно, — говорит, — лицо ее и рост,
Да только надлежит прибавить ей мой хвост,
Тогда совсем она красавица явится».
Пришел тут Слон и, зря, дивится:
«Куда, — он говорит, — развратен ныне свет!
У сей красавицы и хобота уж нет».
Верблюд сказал: «Когда б моя спина и ноги,
То прямо бы она красавица была».
Оленю речь была верблюжья не мила:
«Когда бы,— говорит, — мои ей только роги;
Да можно ль, чтоб когда без рог могли быть боги?»
Тут Бык сказал: «Тогда б хорошей льзя назвать,
Когда бы роги ей мои прималевать».
И в том стоял упрямо.
Но Вепрь заговорил: «Не знаете вы прямо
Прямого хо́рошства, и так вы дураки;
Ей надобно мои клыки».
Потом пришел Осел к написанной картине:
Не полюбилася и сей она скотине;
Он прочих мненье опроверг
И говорит: «Поверх
Сея прекрасной туши
Когда бы написать мои большие уши,
Тогда б сказал и я,
Что прямо хороша красавица сия».
Козел восстал против зверей и всей скотины,
Когда пришла ему промолвить череда:
«Ко украшению прекрасной сей картины,
Конечно, надобна, — сказал он, — борода».
Крот выполз из норы, сказав: «Хоть я не вижу,
Однако ж думаю, что я вас не обижу,
Когда скажу теперь полезное для вас:
По мненью моему, быть должно ей без глаз».
Противу сих речей тут все взнегодовали,
Невежею Крота и глупым называли;
Однако же Крота хотя всяк глупым звал,
Но мненья своего никто не отставал.
Тогда Мартышка Льву и всем зверям пеняла,
А мненья и она того не отменяла,
Что точно ею львов исполнен был приказ
И что она должна всем нравиться для глаз:
«А если вашего держаться мне примеру,
Так должно написать прегнусную химеру,
А не Венеру».