О други! прежде чем покинем мирный кров,
Где тихо протекли дни нашего безделья
Вдали от шумного движенья городов,
Их скуки злой, их ложного веселья,
Последний кинем взгляд с прощальною слезой
На бывший наш эдем!.. Вот домик наш укромной:
Пусть век благой пенат хранит его покой
И грустная сосна обемлет ветвью темной!
Вот лес, где часто мы внимали шум листов,
Когда сквозит меж них луч солнца раскаленной…
Склонитесь надо мной с любовью вожделенной,
О ветви мирные таинственных дубров!
Шуми, мой светлый ключ, из урны подземельной
Шуми, напомни мне игривою струей
Мечты, настроены под сладкий говор твой,
Унывно-сладкие, как песни колыбельны!..
А там, - там, на конце аллеи лип и ив,
Колодезь меж дерев, где часто, ночью звездной,
Звенящий свой кувшин глубоко опустив,
Дочь поля и лесов, склонясь над темной бездной,
С улыбкой образ свой встречала на водах
И любовалась им, и тайно помышляла
О стройном юноше, — а небо обвивало
Звездами лик ее на зыблемых струях.
Прости, прости, о Франция родная!
Мой смертный час, я чувствую, пробил;
Но я пою тебя и умирая;
Кто так любил, как я тебя любил!
Я пел тебя ребенком, до науки;
Вот смерть меня готова унести,
Чуть дышит грудь, но в ней все те же звуки,
За всю любовь пролей слезу. Прости!
Когда врагов гнели тебя союзы
И грудь твою разили десять стран,
Не я ль щипал на корпию их узы
И лил бальзам для язв твоих и ран?
Из праха ты восстала в полном цвете,
Чтоб с торжеством из века в век расти:
Ты, мысль свою посеяв в целом свете,
Пожнешь и плод; он в равенстве. Прости!
И мнится мне, что я среди могилы.
О, призри тех, кто мил душе моей!
Ведь это — долг: твой голубь легкокрылый
Не брал зерна с отеческих полей.
Но бог зовет! Чтоб сердца стон и пламень
Твоим сынам до сердца довести,
Я поддержал на миг могильный камень;
Увы, нет сил! он падает… Прости!
Стихотворения, подписанныя этим именем, пользуются большою популярностью между сербами и хорватами. К сожалению, биографию этого талантливаго поэта мы ни где не могли найти, не смотря на все наше старание добыть ее из самой Сербии.
ПРОЩАНИЕ С ПРАГОЙ.
Чешская столица, Прага золотая,
Гордость душ высоких, украшенье края,
Где я год отрадный прожил как мгновенье,
Где тот год пронесся, точно сновиденье!
Ты пленяешь взоры чудной стариною,
Роскошью построек, вкусом, красотою;
Здесь все так понятно для ума и чувства,
И все шепчет сердцу, что здесь край искусства.
Тяжело разстаться, Прага, мне с тобою!
Память о тебе я унесу с собою,
Память о прекрасном, говорящем чувству,
Без чего в природе не цвести искусству.
Речка дорогая, быстрая Волтава,
Праги златоверхой и почет и слава!
Ты, шумя и пенясь, полная отваги,
Омываешь стены вековечной Праги.
Вышгород могучий, старая твердыня,
Чешскаго народа гордость и святыня,
Вековой свидетель силы и отваги —
Ежедневно шлешь ты поцалуи Праге.
Мост твой, оковавший быструю Волтаву,
Говорит вселенной про труды и славу
Карла-исполина, про его заботы,
Мудрость, справедливость, силу и щедроты.
Так прощай же, Прага, край очарованья!
У меня отныне лишь одно желанье:
Поскорей добраться до угла родного,
Чтоб потом с тобою повидаться снова.
О Гектор, супруг мой, ужели меня ты покинешь?
Пойдешь ли туда, где Ахилл беспощадной рукою
Приносит кровавые жертвы Патроклу? Кто будет
Малютку учить твоего покоряться бессмертным
И дротик метать? О мой Гектор, что станется с нами,
Когда ты потонешь в пучине туманного Орка?
Не плачь, дорогая супруга! отри свои слезы!
В груди моей мщенье кипит врагам за отчизну…
Рука моя будет защитой родного Пергама;
И если паду я — паду за пенатов отцовских;
И к Стиксу сойду как защитник твердынь илионских!
Увы! не внимать мне бряцанью доспехов супруга!
Твой меч сиротеющий ржавчина сест, и с тобою
Погибнет навеки могучее племя Приама!
Сойдешь ты туда, где и дня не бывало от века,
Где волны Коцита рыдают и стонут в пустыне…
О Гектор, супруг мой, любовь твоя в Лете потонет!
Потонут в ней все мои страсти, порывы и думы —
Любовь не погибнет в холодной пучине забвенья.
Но, слышишь?.. уж варвар примчался к стенам Илиона!
Мечом опояшь меня!.. Плач свой оставь ты и веруй:
Любовь моя вечная в Лете погибнуть не может!
ПРОЩАНИЕ С ЖИЗНИЮ МОЛОДОГО ПОЭТА.
Я сердца глубь пред Господом открыл —
И о моем раскаяньи Он знает.
Он исцелил, Он дух мой укрепил:
Ведь Он детьми несчастных называет!
Мои враги сказали мне, смеясь:
«Пускай умрет, а вместе с ним и слава!»
Но Бог вещал, душе моей явясь:
"Их злость—твоя опора и держава!
"Их сонм друзьям твоим передает
Свою вражду; кого, сам разоренный,
Питаешь ты, твой образ продает,
Его враждой и злобой очерненный.
"Но Бог, к Кому раскаянье влечет
Тебя, твой вопль, рожденный горем, слышит,
Он, Кто щадит ваш слабый смертный род
И приговор чей благостию дышит.
«Я для тебя в грядущем разбужу
Уснувшия любовь и справедливость —
И от всего очистить укажу,
Чем честь твою затьмила их кичливость!»
Будь славен Бог—Ты, возвративший мне
Невинности и благородства силу
И чей глагол, гремящий в вышине,
Оберегать сойдет мою могилу.
Несчастный гость на жизненном пиру,
Я жил лишь день один—и умираю,
И над моей могилой, как умру,
Никто слезы не выронит, я знаю.
Вам, зелень нив, зовущий мрак лесов
И высь небес, души очарованье,
Семьи людской лазоревый покров,
В последний раз я шлю свое прощанье!
Пусть сонм моих безчувственных друзей
На вас в тиши глаза свои покоит!
Пусть смерть сойдет к ним на закате дней
И друг глаза, рыдая, им закроет!
Тихо плакали флейты, рыдали валторны,
Дирижеру, что Смертью зовется; покорны.
И хотелось вдове, чтоб они замолчали —
Тот, кого провожали, не сдался б печали.
(Он войну начинал в сорок первом, комбатом,
Он комдивом закончил ее в сорок пятом.)
Он бы крикнул, коль мог:
— Выше голову, черти!
Музыканты, не надо подыгрывать смерти!
Для чего мне рапсодии мрачные ваши?
Вы играйте, солдаты, походные марши!
Тихо плакали флейты, рыдали валторны,
Подошла очень бледная женщина в черном.
Всё дрожали, дрожали припухшие губы,
Всё рыдали, рыдали военные трубы.
И вдова на нее долгим взглядом взглянула:
Да, конечно же, эти высокие скулы!
Ах, комдив! Как хранил он поблекшее фото
Тонкошеей девчонки, связистки из роты.
Освещал ее отблеск недавнего боя
Или, может быть, свет, что зовется любовью.
Погасить этот свет не сумела усталость…
Фотография! Только она и осталась.
Та, что дни отступленья делила с комбатом,
От комдива в победном ушла сорок пятом,
Потому что сказало ей умное сердце:
Никуда он не сможет от прошлого деться —
О жене затоскует, о маленьком сыне…
С той поры не видала комдива доныне,
И встречала восходы, провожала закаты
Все одна да одна — в том война виновата…
Долго снились комдиву припухшие губы,
Снилась шейка, натертая воротом грубым,
И улыбка, и скулы высокие эти!..
Ах, комдив! Нет без горечи счастья на свете!.
А жена никогда ни о чем не спросила,
Потому что таилась в ней умная сила,
Потому что была добротою богата,
Потому что во всем лишь война виновата…
Чутко замерли флейты, застыли валторны,
И молчали, потупясь, две женщины в черном.
Только громко и больно два сердца стучали
В исступленной печали, во вдовьей печали…
«Как ты, моя
Красавица,
Лишилась вдруг
Двух молодцев.
Скажи же мне,
Как с первым ты
Рассталася —
Прощалася?» —
«Рассталась с ним
Я весело;
Прощалася —
Смеялася…
А он ко мне,
Бедняжечка,
Припал на грудь
Головушкой;
И долго так
Лежал, молчал;
Смочил платок
Горючими…
— Ну, бог с тобой, —
Промолвил мне.
Схватил коня,
Поехал в путь,
В чужих краях
Коротать век». —
«И ты над ним
Смеялася?
Его слезам
Не верила?
Скажи ж теперь,
Мудреная,
Как ты с другим
Прощалася?» —
«Другой не то…
Не плакал он,
Но и теперь
Все плачу я.
Ах, обнял он
Так холодно;
Так сухо речь
Повел со мной:
— Я еду вишь,
Ненадолго;
Еще с тобой
Увидимся
И доволи
Наплачемся. —
По сердцу ли
Такой привет?
Махнул рукой,
Не кланяясь,
В мое лицо
Не смотрючи,
Пустил коня —
И был таков». —
«Кто ж памятней
Останется
Душе твоей,
Красавица?» —
«Мне первого,
Конечно, жаль;
Но я люблю
Последнего».
Легче, чем пух, камень плиты.
Брось на нее цветы.
Твой плэйер гоняет отличный рок,
Но зря ты вошел с ним за эту ограду.
Зря ты спросил, кто сюда лег.
Здесь похоронен ты.
Это случилось в период мечты
Стать первой звездой своего хит-парада.
Я жил радостью встреч
И болью прощания.
Смотри на меня.
Ведь мы говорим, значит, можем петь песни.
Постой! Нас может сжечь минута молчания.
Не бойся огня.
Ведь, если сгорим,
Значит, снова воскреснем.
Твой «Телекастер» красив, как кастет,
Но твой микрофон, как кляп.
И кто сосчитал, сколько монет
Брошено мимо протянутых шляп.
Несколько лет, несколько зим…
Ну, как ты теперь, звезда?
Несколько Лен, несколько Зин
И фото в позавчерашней газете…
Но чем пахнет вода
В твоем роскошном клозете?
Ты спекулируешь сказкой о лучших мирах,
Нуждаясь в повышенной дозе наркоза.
И вновь прячешь свой прах
В стандартной кассете.
Я вижу, как ложь превращается в страх,
И это логичная метаморфоза.
Ты продаешь радужный грим.
Ты покупаешь дым.
Скучно дразнить мертвого льва
И пить с тобой спирт из высоких фужеров.
Ты не поймешь меня.
Ты не шагнешь через себя к себе.
Так не лги о борьбе — велики все слова
Тебе — лилипуту в стране Гулливеров.
Забудь боль наших встреч
И радость прощания.
Я вижу, огню больше нечего сжечь.
Тебе, как обычно, пора на конвейер.
И все же попробуй сберечь минуту молчания.
Но ты бросишь цветы
На край могильной плиты.
Потом улыбнешься и включишь свой плэйер.
На краю села большого —
пятистенная изба…
Выйди, Катя Ромашова, —
золотистая судьба.
Косы русы,
кольца,
бусы,
сарафан и рукава,
и пройдет, как солнце в осень,
мимо песен,
мимо сосен, —
поглядите, какова.
У зеленого причала
всех красивее была, —
сто гармоник закричало,
сто девчонок замолчало —
это Катя подошла.
Пальцы в кольцах,
тело бело,
кровь горячая весной,
подошла она,
пропела:
— Мир компании честной.
Холостых трясет
и вдовых,
соловьи молчат в лесу,
полкило конфет медовых
я Катюше поднесу.
— До свидания, — скажу,
я далёко ухожу…
Я скажу, тая тревогу:
— Отгуляли у реки,
мне на дальнюю дорогу
ты оладий напеки.
Провожаешь холостого,
горя не было и нет,
я из города Ростова
напишу тебе привет.
Опишу красивым словом,
что разлуке нашей год,
что над городом Ростовом
пролетает самолет.
Я пою разлуке песни,
я лечу, лечу, лечу,
я летаю в поднебесье —
петли мертвые кручу,
И увижу, пролетая,
в светло-розовом луче:
птица — лента золотая —
на твоем сидит плече.
По одной тебе тоскую,
не забудь меня — молю,
молодую,
городскую
никогда не полюблю…
И у вечера большого,
как черемуха встает,
плачет Катя Ромашова,
Катя песен не поет.
Провожу ее до дому,
сдам другому, молодому.
— До свидания, — скажу, —
я далёко ухожу…
Передай поклоны маме,
попрощайся из окна…
Вся изба в зеленой раме,
вся сосновая она,
петухами и цветами
разукрашена изба,
колосками,
васильками —
сколь искусная резьба!
Молодая яблонь тает,
у реки поет народ,
над избой луна летает,
Катя плачет у ворот.
В Политехнический!
В Политехнический!
По снегу фары шипят яичницей.
Милиционеры свистят панически.
Кому там хнычется?!
В Политехнический! Ура, студенческая шарага!
А ну, шарахни
по совмещанам свои затрещины!
Как нам мещане мешали встретиться! Ура вам, дура
в серьгах-будильниках!
Ваш рот, как дуло,
разинут бдительно.
Ваш стул трещит от перегрева.
Умойтесь! Туалет — налево.Ура, галерка! Как шашлыки,
дымятся джемперы, пиджаки.
Тысячерукий, как бог языческий,
Твое Величество — Политехнический!
Ура, эстрада! Но гасят бра.
И что-то траурно звучит «ура».12 скоро. Пора уматывать.
Как ваши лица струятся матово.
В них проступают, как сквозь экраны,
все ваши радости, досады, раны.Вы, третья с краю,
с копной на лбу,
я вас не знаю. Я вас люблю! Чему смеетесь? Над чем всплакнете?
И что черкнете, косясь, в блокнотик?
Что с вами, синий свитерок?
В глазах тревожный ветерок… Придут другие — еще лиричнее,
но это будут не вы — другие.
Мои ботинки черны, как гири.
Мы расстаемся, Политехнический! Нам жить недолго. Суть не в овациях,
Мы растворяемся в людских количествах
в твоих просторах,
Политехнический.
Невыносимо нам расставаться.Я ненавидел тебя вначале.
Как ты расстреливал меня молчанием!
Я шел как смертник в притихшем зале.
Политехнический, мы враждовали! Ах, как я сыпался! Как шла на помощь
записка искоркой электрической…
Политехнический, ты это помнишь?
Мы расстаемся, Политехнический.Ты на кого-то меня сменяешь,
но, понимаешь,
пообещай мне, не будь чудовищем,
забудь со стоющим! Ты ворожи ему, храни разиню.
Политехнический — моя Россия! -
ты очень бережен и добр, как бог,
лишь Маяковского не уберег… Поэты падают,
дают финты
меж сплетен, патоки
и суеты,
но где б я ни был — в земле, на Ганге, -
ко мне прислушивается магически
гудящей раковиною гиганта
ухо
Политехнического!
(Посвящено Л. А. Якубовичу)
Итак, прощайте! Скоро, скоро
Переселюсь я, наконец,
В страну такую, из которой
Не возвратился мой отец!
Не жду от вас ни сожаленья,
Не жду ни слез, мои друзья!
Враги мои! Уверен я,
Вы тоже с чувством умиленья
Во гроб уложите меня!
Удел весьма обыкновенный!
Когда же в очередь свою
И вам придется непременно
Сойти в Харонову ладью,
Чтоб отыскать в реке забвенья
Свои несчастные творенья,—
То верьте, милые, и вас
Проводят с смехом, в добрый час!
Когда сыграл на сцене мира
Пустую роль свою актер —
Тогда с народного кумира
Долой мишурная порфира,
И свист — безумцу приговор!
Болезнью тяжкой изнуренных,
Я видел много разных лиц:
Седых ханжей, седых девиц,
Мужей и мудрых и почтенных.
Увы! Греховного плода
Они вкушали неизбежно —
И отходили безмятежно,
Никто не ведает куда!
Холодный зритель улыбался;
Лукавый родственник смеялся;
Сатира колким языком
Об них минуты две судила,
Потом — холодная могила
Навек бесчувственным песком
Их трупы грешные прикрыла!
Скажите ж мне в последний раз,
Непостижимые созданья!
Куда из круга мирозданья,
Куда вы кроетесь от нас?..
Кто этот мир без сожаленья
Покинуть может навсегда?
Не тот ли, кто, без заблужденья,
Как неподвижная звезда,
Среди воздушного волненья
Привык умом своим владеть...
И, сын бессмертия и праха,
Без суеверия и страха
Умеет жить и умереть.
Не проливай на грудь мне слезы,
Ведь грудь моя — утес!
На нем ни лилии, ни розы
Не вырастут от слез!
Любовь, цветущую, святую
Они не возродят…
Они лишь скорбь тревожат злую
И вызывают ад…
Я одиноко во вселенной
Брожу, как Вечный Жид…
Не спрашивай, мой друг бесценный,
Куда мой путь лежит!..
Своими скорбными мечтами
Я не смущу твой рай.
О, дева чистая, слезами
Свой взор не омрачай!
Видала ль ты в часы ненастья
Ревущий океан,
Когда в могучем самовластьи
Бушует ураган?
Таков мой дух! в тревоге вечной
Проходит жизнь моя;
Меня покинул смех беспечный,
Во тьме скитаюсь я.
Пусть радуга твой лик невинный
Навеки озарит —
И вечно голос соловьиный
В ушах твоих звучит!
Тебя, с любовью бесконечной,
Голубка, я ласкал, —
Отдав тебе весь пыл сердечный,
Небесной называл.
Теперь — прости! томиться всюду
Я осужден судьбой!
Из края в край блуждать я буду,
Ища страны родной.
Страны родной!.. увы! кто скажет,
Где родина моя?
Пусть мимолетный сон покажет
Мне милые края!
Моя страна родная, где ты?
Исчезли цепи гор,
Морские волны тьмой одеты,
Уж их не видит взор!..
Мой край лежит порабощенный,
Измученный, в цепях,
И, в сердце на смерть пораженный,
Склоняется во прах!
О, сердце, ты — очаг мученья!
Тоскуй в моей груди!
Но, может быть, заря спасенья
Заблещет впереди!
Придет, быть может, это время,
Минуют дни скорбей, —
И станет легче злое бремя
Сынов страны моей.
Прости, мой друг! не ведай муки!
Пусть сердце замолчит!
Пусть мы умрем с тобой в разлуке, —
Нас смерть соединит…
(Кафе)
Обыкновенно
мы говорим:
все дороги
приводят в Рим.
Не так
у монпарнасца.
Готов поклясться.
И Рем,
и Ромул,
и Ремул и Ром
в «Ротонду» придут
или в «Дом».
В кафе
идут
по сотням дорог,
плывут
по бульварной реке.
Вплываю и я:
«Garcon,
un grog
americain!»
Сначала
слова,
и губы,
и скулы
кафейный гомон сливал.
Но вот
пошли
вылупляться из гула
и лепятся
фразой
слова.
«Тут
проходил
Маяковский давеча,
хромой —
не видали рази?» —
«А с кем он шел?» —
«С Николай Николаичем».—
«С каким?»
«Да с великим князем!» —
«С великом князем?
Будет врать!
Он кругл
и лыс,
как ладонь.
Чекист он,
послан сюда
взорвать…» —
«Кого?» —
«Буа-дю-Булонь.
Езжай, мол, Мишка…»
Другой поправил:
«Вы врете,
противно слушать!
Совсем и не Мишка он,
а Павел.
Бывало, сядем —
Павлуша! —
а тут же
его супруга,
княжна,
брюнетка,
лет под тридцать…» —
«Чья?
Маяковского?
Он не женат».
«Женат —
и на императрице».—
«На ком?
Ее ж расстреляли…» —
«И он
поверил…
Сделайте милость!
Ее ж Маяковский спас
за трильон!
Она же ж
омолодилась!»
Благоразумный голос:
«Да нет,
вы врете —
Маяковский — поэт».—
«Ну, да, —
вмешалось двое саврасов, —
в конце
семнадцатого года
в Москве
чекой конфискован Некрасов
и весь
Маяковскому отдан.
Вы думаете —
сам он?
Сбондил до йот —
весь стих,
с запятыми,
скраден.
Достанет Некрасова
и продает —
червонцев по десять
на день».
Где вы,
свахи?
Подымись, Агафья!
Предлагается
жених невиданный.
Видано ль,
чтоб человек
с такою биографией
был бы холост
и старел невыданный?!
Париж,
тебе ль,
столице столетий,
к лицу
эмигрантская нудь?
Смахни
за ушми
эмигрантские сплетни.
Провинция! —
не продохнуть.
Я вышел
в раздумье —
черт его знает!
Отплюнулся —
тьфу, напасть!
Дыра
в ушах
не у всех сквозная —
другому
может запасть!
Слушайте, читатели,
когда прочтете,
что с Черчиллем
Маяковский
дружбу вертит
или
что женился я
на кулиджевской тете,
то, покорнейше прошу, —
не верьте.
Убившему себя рукой
Своею собственной, тоской
Своею собственной — покой
И мир навеки!
Однажды он ушел от нас,
Тогда и свет его погас.
Но навсегда на этот раз
Сомкнулись веки.
Не веря в праведность судьи,
Он предпочел без похвальбы
Жестокость собственной судьбы,
Свою усталость.
Он думал, что свое унес,
Ведь не остался даже пес.
Но здесь не дым от папирос —
Душа осталась.
Не зря веревочка вилась
В его руках, не зря плелась.
Ведь знала, что придет ей час
В петлю завиться.
Незнамо где — в жаре, в песке,
В святой земле, в глухой тоске,
Она повисла на крюке
Самоубийцы.
А память вьет иной шнурок,
Шнурок, который как зарок —
Вернуться в мир или в мирок
Тот, бесшабашный, —
К опалихинским галдежам,
Чтобы он снова в дом вбежал,
Внося с собой мороз и жар,
И дым табачный.
Своей нечесаной башкой
В шапчонке чисто бунтовской
Он вламывался со строкой
Заместо клича —
В застолье и с налета — в спор,
И доводам наперекор
Напропалую пер, в прибор
Окурки тыча.
Он мчался, голову сломя,
Врезаясь в рифмы и в слова,
И словно молния со лба
Его слетала.
Он был порывом к мятежу,
Но все-таки, как я сужу,
Наверно не про ту дежу
Была опара.
Он создан был не восставать,
Он был назначен воздавать,
Он был назначен целовать
Плечо пророка.
Меньшой при снятии с креста,
Он должен был разжать уста,
Чтоб явной стала простота
Сего урока.
Сам знал он, перед чем в долгу!
Но в толчее и на торгу
Бессмертием назвал молву.
(Однако, в скобках!)
И тут уж надо вспомнить, как
В его мозгу клубился мрак
И как он взял судьбу в кулак
И бросил, скомкав.
Убившему себя рукой
Своею собственной, тоской
Своею собственной — покой
И мир навеки.
За все, чем был он — исполать.
А остальному отпылать
Помог застенчивый палач —
Очкарь в аптеке.
За подвиг чести нет наград.
А уж небесный вертоград
Сужден лишь тем, чья плоть, сквозь ад
Пройдя, окрепла.
Но кто б ему наколдовал
Баланду и лесоповал,
Чтобы он голову совал
В родное пекло.
И все-таки страшней теперь
Жалеть невольника потерь!
Ведь за его плечами тень
Страшней неволи
Стояла. И лечить недуг
Брались окно, и нож, и крюк,
И, ощетинившись вокруг,
Глаза кололи.
Он в шахматы сыграл. С людьми
В последний раз сыграл в ладьи.
Партнера выпроводил. И
Без колебанья,
Без индульгенций — канул вниз,
Где все веревочки сплелись
И затянулись в узел близ
Его дыханья…
В стране, где каждый на счету,
Познав судьбы своей тщету,
Он из столпов ушел в щепу.
Но без обмана.
Оттуда не тянул руки,
Чтобы спасать нас, вопреки
Евангелию от Лухи
И Иоанна.
Когда преодолен рубеж,
Без преувеличенья, без
Превозношенья до небес
Хочу проститься.
Ведь я не о своей туге,
Не о талантах и т. п. —
Я плачу просто о тебе,
Самоубийца.
Воейков, этот день для сердца незабвенный!
Здесь возвращение мое
Ты за год праздновал в родной друзей семье.
Как странник, в круг ее случаем заведенный,
Ты мыслил между нас минуту отдохнуть,
Потом опять идти в свой одинокий путь
С несовершившимся желаньем
И с темным счастья ожиданьем!
Но здесь тебе твое не дале рок сказал...
И Провидение здесь всем, что в жизни мило,
Тебя в душе твоей Светланы наградило!
Друг, благодарственный фиал
Незримому, Тому, кто нам не изменяет,
Который всюду спутник нам,
Который и самим бедам
Всегда во благо быть для нас повелевает!
Ему поверим мы! Ему от нас обет —
Украсить жизнию Его прекрасный свет!
И быть в кругу Его прекраснейших созданий,
Достойным всех Его святых благодеяний!
* * *
Вам, милая, наш друг-благотворитель,
От счастливых детей мольба в веселый час:
Вкушайте счастие беспечно между нас!
Покой ваш нашего спокойствия хранитель!
С доверием подайте руку нам,
И верным ваших чад сердцам
Себя с надеждой поручите;
Их на добро благословите,
А общий жребий свой — оставим небесам!
* * *
Друзья, в сей день был мой возврат!
Но он для нас и день разлуки;
На дружбу верную дадим друг другу руки!
Кто брат любовию, тот и в разлуке брат!
О, нет! Не может быть для дружбы расстоянья!
Вдали, как и вблизи, я буду вам родной,
А благодарные об вас воспоминанья
Возьму на самый край земной!
* * *
Вас, добрая сестра, на жизнь друг верный мой,
Всего, что здесь мое, со мною разделитель!
Вас брат ваш, долбинский минутный житель,
Благодарит растроганной душой
За те немногие мгновенья,
Которые при вас, в тиши уединенья,
Спокойно музам он и дружбе посвятил!
Что б рок ни присудил,
Но с долбинской моей семьею
Разлука самая меня не разлучит!
Она лишь дружеский союз наш утвердит!
* * *
Мой ангел, Ваничка, с невинной красотою,
С улыбкой милой на устах,
С слезами на глазах,
Боясь со мной разлуки,
Ко мне бросающийся в руки,
И Машенька, и мой угрюмый Петушок,
Мои друзья бесценны...
Могу ль когда забыть их ласки незабвенны!
О, будь же, долбинский мой уголок,
Спокоен, тих, храним святыми небесами!
Будь радость ясная ваш верный семьянин.
И чтоб из нас в сей жизни ни один
Не познакомился с бедами!
А если уж нельзя здесь горе не узнать,
Будь неизменная надежда вам подруга!
Чтоб вы при ней могли и горе забывать...
Что б ни было, не забывайте друга!..
Прости, халат! товарищ неги праздной,
Досугов друг, свидетель тайных дум!
С тобою знал я мир однообразный,
Но тихий мир, где света блеск и шум
Мне в забытьи не приходил на ум.
Искусства жить недоученный школьник,
На поприще обычаев и мод,
Где прихоть-царь тиранит свой народ,
Кто не вилял? В гостиной я невольник,
В углу своем себе я господин,
Свой меря рост не на чужой аршин.
Как жалкий раб, платящий дань злодею,
И день и ночь, в неволе изнурясь,
Вкушает рай, от уз освободясь,
Так, сдернув с плеч гостиную ливрею
И с ней ярмо взыскательной тщеты,
Я оживал, когда, одет халатом,
Мирился вновь с покинутым Пенатом;
С тобой меня чуждались суеты,
Ласкали сны и нянчили мечты.
У камелька, где яркою струею
Алел огонь, вечернею порою,
Задумчивость, красноречивый друг,
Живила сон моей глубокой лени.
Минувшего проснувшиеся тени
В прозрачной тьме толпилися вокруг;
Иль в будущем, мечтаньем окриленный,
Я рассекал безвестности туман,
Сближая даль, жил в жизни отдаленной
И, с истиной перемешав обман,
Живописал воздушных замков план.
Как я в твоем уступчивом уборе
В движеньях был портного не рабом,
Так мысль моя носилась на просторе
С надеждою и памятью втроем.
В счастливы дни удачных вдохновений,
Когда легко, без ведома труда,
Стих под перо ложился завсегда
И рифма, враг невинных наслаждений,
Хлыстовых бич, была ко мне добра;
Как часто, встав с Морфеева одра,
Шел прямо я к столу, где Муза с лаской
Ждала меня с посланьем или сказкой
И вымыслом, нашептанным вчера.
Домашний мой наряд ей был по нраву:
Прием ее, чужд светскому уставу,
Благоволил небрежности моей.
Стих вылетал свободней и простей;
Писал шутя, и в шутке легкокрылой
Работы след улыбки не пугал.
Как жалок мне любовник муз постылый,
Который нег халата не вкушал!
Поклонник мод, как куколка одетый
И чопорным восторгом подогретый,
В свой кабинет он входит, как на бал.
Его цветы — румяны и белила,
И, обмакнув в душистые чернила
Перо свое, малюет мадригал.
Пусть грация жеманная в уборной
Дарит его улыбкою притворной
За то, что он выказывал в стихах
Слог расписной и музу в завитках;
Но мне пример: бессмертный сей неряха —
Анакреон, друг красоты и Вакха,
Поверьте мне, в халате пил и пел;
Муз баловень, харитами изнежен
И к одному веселию прилежен,
Играя, он бессмертие задел.
Не льщусь его причастником быть славы,
Но в лени я ему не уступлю:
Как он, люблю беспечности забавы,
Как он, досуг и тихий сон люблю.
Но скоро след их у меня простынет:
Забот лихих меня обступит строй,
И ты, халат! товарищ лучший мой,
Прости! Тебя неверный друг покинет.
Теснясь в рядах прислуженцев властей,
Иду тропой заманчивых сетей.
Что ждет меня в пути, где под туманом
Свет истины не различишь с обманом?
Куда, слепец, неопытный слепец,
Я набреду? Где странствию конец?
Как покажусь я перед трон мишурный
Владычицы, из своенравной урны
Кидающей подкупленной рукой
Дары свои на богомольный рой,
Толпящийся с кадилами пред нею?
Заветов я ее не разумею, —
Притворства чужд и принужденья враг,
От юных дней ценитель тихих благ.
В неловкости, пред записным проворством
Искусников, воспитанных притворством,
Изобличит меня мой каждый шаг.
Я новичок еще в науке гибкой:
Всем быть подчас и вместе быть ничем
И шею гнуть с запасною улыбкой
Под золотой, но тягостный ярем;
На поприще, где беспрестанной сшибкой
Волнуются противников ряды,
Оставлю я на торжество вражды,
Быть может, след моей отваги тщетной
И неудач постыдные следы.
О мой халат, как в старину приветный!
Прими тогда в обятия меня.
В тебе найду себе отраду я.
Прими меня с досугами, мечтами,
Венчавшими весну мою цветами.
Сокровище благ прежних возврати;
Дай радость мне, уединясь с тобою,
В тиши страстей, с спокойною душою
И не краснев пред тайным судиею,
Бывалого себя в себе найти.
Согрей во мне в холодном принужденье
Остывший жар к благодеяньям муз,
И гений мой, освободясь от уз,
Уснувшее разбудит вдохновенье.
Пусть прежней вновь я жизнью оживу
И, сладких снов в волшебном упоенье
Переродясь, пусть обрету забвенье
Всего того, что видел наяву.