О Боже! чту Твоих пределов светозарность
И льщусь, что я могу в блаженстве вечном жить;
К престолу Твоему взываю благодарность,
Что Ты определил мне в сей надежде быть.
Ты благость льешь свою на грешных всеконечно,
Ты наши слабости щедротой превозмог;
Владение Твое есть благо и предвечно:
Мне все вещает здесь, что Ты прямой есть Бог.
Мне солнце есть Твоих пределов предявленье,
Могущество Твое со всех я вижу стран;
Природа вся мне в том есть точно уверенье,
Что Твой закон всему пространну миру дан.
Величие Твое, о Боже! воспеваю,
К Тебе стремлю я мысль и чувствия и дух,
И сердцем существо Твое я прославляю;
О Боже! преклони к усердным песням слух.
Мне помощь не нужна парнасска Аполлона,
Дабы Создателя усердием почтить;
Не надобно к тому гремящей лиры звона, —
Лишь надобно уметь Создателя любить.
<1780-е>
Каждый есть церковь, и в каждом есть звоны,
В каждом высоко восходят амвоны.
Только когда
Он это забудет,
Света убудет,
Сердце воскликнет, что сумрак хорош,
Света убудет,
И гаснет звезда.
Что ж,
Сумрак красив,
Захватист и весело-пенист разлив,
Полая ширью владеет вода.
Сумрак хорош,
Можно ль уму возбранить
Выткать — какую понравится — нить?
Вольной быть хочет душа,
Своевольная тьма хороша.
Если вода затопила угодья,
Это весна,
Пир полноводья.
Полая влага однако мутна,
Полые воды — стоячие,
До предела всей мощи дошли.
Вспыхните, помыслы зрячие,
Пусть зазыбится в должных пределах волна.
О, внемли,
Своевольница, мысль человеческая,
Звездные зерна рассыпала в сумрак, там вон, вдали,
Чья-то рука,
Пахаря длань и отеческая,
Звездную стелют дорогу века,
Звездные росы,
Храмы встают, озаряя откосы,
Звездные капли в качаньях морей,
Звездные души, к молитве идите, звездные души, скорее, скорей.
Отважным замыслом горю:
Чрез мир, Создателем возванной
Из бездны хаоса туманной,
На крыльях вихря я парю.
И там куда не долетит
Земли тлетворное дыханье,
Где грозно вечность воссидит,
Предел открою мирозданья.
В полете зрел я сонмы звезд:
На свод невес необозримый
Рукой могущею гонимы,
Они текли из горних мест;
В благоговейной тишине
Неслися к предреченной цели
И в мрачной неба глубине,
Как пещи огененны, горели.
На быстрых солнечных лучах
Я ринулся в оучину света
И силой мощного полета
Явился в горних небесах.
Я зрел, как одо мной вились
Огни по синеве тумана;
Миры горящие лились
Как реки в бездну океана.
И вот на дерзостном пути
Сретаю путника другого. —
"Куда полет ума слепого
"Дерзаешь путник вознести?"
В страну, куда не долетит
Земли тлетворное дыханье;
Где грозно вечность воссидит;
Ищу пределов мирозданья.
"Назад! Ты видишь: пред тобой
Обширный путь — он бесконечен!"
И твой полет пребудет вечен"
Предела миру нет за мной! —
Воображенье, опусти
Крыле отважного полета;
Конца миров не обрести:
Велик, чудесен зодчий света!
Жасминный сон в саду мимозном
И многоразно цветовом,
Под Небом бездным, Небом звездным,
Где много дружных звезд вдвоем.
Весенний сад акаций белых,
И апельсиновых ветвей.
Помедли, Ночь, в своих пределах,
О, тише, тише, ветер, вей.
Мы здесь в стране, где, в Смерть вступая,
Кветцалькоатль вошел в костер,
А с краю Моря, золотая,
Звезда взошла, и пел ей хор.
Перистый Змей, он сжег все тело,
Но сердце в пламени — живет,
И до верховного предела
Восходит в синий Небосвод.
И там гора есть мировая,
На ней верхи́ — как города,
На ней все Небо, отдыхая,
Глядит, как светится звезда.
На той черте, где слиты вместе
Земля и Небо и Вода,
Как в храм идет жених к невесте,
В лазурной тьме идет звезда.
И нежный — нежный, паутинный,
Доходит свет в весенний сад,
Покров лучей, и сон жасминный,
Сплетенный Вечностью обряд.
Предстала, и старец великий смежил
Орлиные очи в покое;
Почил безмятежно, зане совершил
В пределе земном всё земное!
Над дивной могилой не плачь, не жалей,
Что гения череп — наследье червей. Погас! но ничто не оставлено им
Под солнцем живых без привета;
На все отозвался он сердцем своим,
Что просит у сердца ответа;
Крылатою мыслью он мир облетел,
В одном беспредельном нашел ей предел. Все дух в нем питало: труды мудрецов,
Искусств вдохновенных созданья,
Преданья, заветы минувших веков,
Цветущих времен упованья;
Мечтою по воле проникнуть он мог
И в нищую хату, и в царский чертог. С природой одною он жизнью дышал:
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье;
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна. Изведан, испытан им весь человек!
И ежели жизнью земною
Творец ограничил летучий наш век
И нас за могильной доскою,
За миром явлений, не ждет ничего, -
Творца оправдает могила его. И если загробная жизнь нам дана,
Он, здешней вполне отдышавший
И в звучных, глубоких отзывах сполна
Всё дольное долу отдавший,
К предвечному легкой душой возлетит,
И в небе земное его не смутит.
Он человек был — и за правду распинался;
Но свет бездушный на него
Глядел, как на врага покоя своего,
И понимать его боялся…
И весть пришла: велел он долго жить…
И свет не стал по нем тужить.
Но тысячи веков пройдут, как сон мгновенный,
И если, в свет уже иной,—
К нему, в предел духов, с эфирною волной
Домчится весть из бездн вселенной,
Что и земля «велела долго жить»…—
Не станет он по ней тужить.
Он человек был — и за правду распинался;
Но свет бездушный на него
Глядел, как на врага покоя своего,
И понимать его боялся…
И весть пришла: велел он долго жить…
И свет не стал по нем тужить.
Но тысячи веков пройдут, как сон мгновенный,
И если, в свет уже иной,—
К нему, в предел духов, с эфирною волной
Домчится весть из бездн вселенной,
Что и земля «велела долго жить»…—
Не станет он по ней тужить.
То—солнца яркий луч, затмивший свет луны,
То—сон из пламени, бледнеющий с разсветом,
То—молния на миг пришедшей к нам весны,
Цветок, роняющий свой венчик знойным летом.
То—сон из пламени, бледнеющий с разсветом,
То—лента радуги, прозрачная, в огнях,
Цветок, роняющий свой венчик знойным летом,
Сиянье севера в лазурных небесах.
То—лента радуги, прозрачная, в огнях,
То—роза, грудь твою пронзившая шипами,
Сиянье севера в лазурных небесах,
То—пена волн в борьбе напрасной со скалами.
То—роза, грудь твою пронзившая шипами,
От крыльев лебедя слетевший пух с высот,
То—пена волн в борьбе напрасной со скалами,
Дыханье воздуха, теченье быстрых вод.
От крыльев лебедя слетевший пух с высот,
Священный поцелуй в заоблачном пределе,
Дыханье воздуха, теченье быстрых вод,
Для духа идеал—качанье колыбели.
Священный поцелуй в заоблачном пределе,
То—дева, чуждая пылающим страстям,
Для духа идеал—качанье колыбели,
Мечтаний юных сонм, летящий к небесам.
То—дева, чуждая пылающим страстям,
Кольцо, связавшее нас с жизнью, золотое,
Мечтаний юных сонм, летящий к небесам,
Сердечный гимн любви в торжественном покое.
Умирал аромат засыпающих трав,
Замирали слова вдохновенных речей,
И, как скорбный напев в тишине отзвучав,
Отзывались в душе потрясенной моей
Отголоски печальных речей.
И вечерних огней догоравший костер
Побледнел и погас в наступающей мгле,
И презренья огнем загорался твой взор,
Ты бледнел, говоря о ликующем зле
В наступившей безрадостной мгле.
Тосковала душа, — и от тайн бытия
Порывалась в иной, неразгаданный мир,
И, казалось, мечта прозревала твоя
За пределом, где блещет небесный эфир —
Этот чудный таинственный мир.
Прозрачною дымкой подернулись дали,
Как будто простясь с умирающим днем;
Иронии странной и странной печали
Скользили оттенки во взоре твоем.
Земные тревоги: и злоба и нежность
Казались в тот миг от тебя далеки,
Они уходили куда-то в безбрежность,
Как волны катящейся к морю реки.
В тиши, напоенной дыханием вешним,
В таинственно чуткой вечерней тиши —
К неведомой грани, к пределам нездешним
Стремились пытливые очи души.
Бледнели и меркли небесные дали,
И плещущей тихо о берег волне —
Чуть слышно деревья о чем-то шептали
В своем заколдованном сне.
Друг! весело летать мечтою
Высоко в небе голубом
Над освещенною землею
Луны таинственным лучом.
С какою бедною душою,
С каким уныньем на челе
Стоишь безродным сиротою
На нашей низменной земле.
Здесь все так скучно, скучны люди,
Их встрече будто бы не рад;
Страшись прижать их к пылкой груди, —
Отскочишь с ужасом назад.
Но только тихое сиянье
Луна по небу разольет,
И сна тяжелое дыханье
Людей безмолвьем окует:
Гуляй по небу голубому
И вольной птичкою скорей
Несись к пределу неземному.
Ты волен стал в мечте своей;
Тебя холодным изреченьем
Не потревожит злой язык;
Ты оградился вдохновеньем,
Свою ты душу им проник.
О! дай по воле поноситься
В надземных ясных сторонах:
Там свет знакомый мне светится,
Мне все родное в небесах;
Прощусь с землей хоть на мгновенье,
С туманом скучным и седым,
И из-за туч, как из боренья
Между небесным и земным,
Я полечу в пределы света,
И там гармония миров
Обворожит весь ум поэта.
Там проблеснет любимых снов
Давно желанная разгадка.
В восторга полный, светлый час
Перестает нам быть загадкой —
Что было тайного для нас.
В гареме брань и плач… но — входит падишах,
И одалиска еле дышит,—
Мутит ей душу гнев, отчаянье и страх…—
Но разве не сверкнет восторг у ней в очах,
Когда ей ласка грудь всколышет!..
Холодный Север наш печален и суров,—
Но разве он весны не примет,
Когда владычица в предел его снегов
Внесет и ландыши, и трели соловьев,
И горячо его обнимет!
И небо, и земля, и жизнь моя в цепях,
На жизнь я тщетно негодую,
Сжимает душу мне отчаянье и страх…—
Но разве не сквозит любовь в моих речах,
Когда я Бога сердцем чую…
В гареме брань и плач… но — входит падишах,
И одалиска еле дышит,—
Мутит ей душу гнев, отчаянье и страх…—
Но разве не сверкнет восторг у ней в очах,
Когда ей ласка грудь всколышет!..
Холодный Север наш печален и суров,—
Но разве он весны не примет,
Когда владычица в предел его снегов
Внесет и ландыши, и трели соловьев,
И горячо его обнимет!
И небо, и земля, и жизнь моя в цепях,
На жизнь я тщетно негодую,
Сжимает душу мне отчаянье и страх…—
Но разве не сквозит любовь в моих речах,
Когда я Бога сердцем чую…
Кто может, Господи, Твои уставы знать?
Предел Твоих судеб кто может испытать?
Котора буйна тварь столь в мыслях вознесется,
Что твердость никогда ее не потрясется?
Кто скажет мне: богат я, знатен я, высок?
Един, всесильный Царь, Ты держишь смертных рок;
Ты участи людей как коло обращаешь,
Свергаешь долу Ты, Ты вверх их восхищаешь;
И небо и земля, и воздух и моря,
И сердце и судьбы в Твоих руках, Царя.
Как быстры воды Ты в нас мысли устремляешь,
Ты брег водам, конец делам определяешь.
Чего не преходило на сердце и на ум,
О том теперь молва, глас, звуки, слава, шум;
Которая звезда светлее всех блистала,
Незрима та теперь и неприметна стала.
Средь лона счастия герой фарсальской брани
Убит и, распростря победоносны длани,
Лежит в крови своей от искренних своих…
Как, Господи, узнать предел судеб Твоих?
Когда я паче всех дней жити еще льщуся,
То, может быть, в тот миг я в смертный ров валюся;
Когда я, думаю, над всем превознесен,
То, может быть, стремглав лететь я осужден.
Надменный в гордости, коль мудрствую я паче,
Не для того ль, о том раскаяться чтоб в плаче?
Когда ж трясусь и зрю, что смерть моя близка, —
Меня Всесильного всесильная рука
Из тартара, когда не чаю, восхищает.
Твоя власть, Господи, из мертвых воскрешает:
Отчаиваться грех, надежды верной нет.
Так Ты, о Боже мой! и жизнь моя и свет;
В восторге радостном и мысли восхищенной
Помощника Тебя я вижу всей вселенной,
На Тя единого мне должно уповать,
И без меня Ты мне возможешь счастье дать.
Начала своего я, ни конца не вижу:
Пекусь коль о себе, я тем Тебя обижу!
Двадцать девятое января 1783—1883 г.
Две музы на пути его сопровождали:
Одна,— как бы ночным туманом повита,
С слезою для любви, с усладой для печали,—
Была верна, как смерть,— прекрасна, как мечта;
Другая — светлая, — покровы обличали
В ней девы стройный стан; на мраморе чела
Темнел пахучий лавр; ее глаза сияли
Земным бессмертием,— она с Олимпа шла.
Одна — склонила путь, певца сопровождая
В предел, куда ведет гробниц глухая дверь
И, райский голос свой из вечности роняя,
Поет родной душе: «благоговей и верь!»
Другая — дочь богов, восторгом пламенея,
К Олимпу вознеслась, и будет к нам слетать,
Чтоб лавр Жуковского задумчиво вплетать
В венок певца — скорбей бессмертных Одиссея.
Двадцать девятое января 1783—1883 г.
Две музы на пути его сопровождали:
Одна,— как бы ночным туманом повита,
С слезою для любви, с усладой для печали,—
Была верна, как смерть,— прекрасна, как мечта;
Другая — светлая, — покровы обличали
В ней девы стройный стан; на мраморе чела
Темнел пахучий лавр; ее глаза сияли
Земным бессмертием,— она с Олимпа шла.
Одна — склонила путь, певца сопровождая
В предел, куда ведет гробниц глухая дверь
И, райский голос свой из вечности роняя,
Поет родной душе: «благоговей и верь!»
Другая — дочь богов, восторгом пламенея,
К Олимпу вознеслась, и будет к нам слетать,
Чтоб лавр Жуковского задумчиво вплетать
В венок певца — скорбей бессмертных Одиссея.
Мчится Конь — без дорог, отвергая дорогу любую.
Вслед мне каркает ворон злоокий: живым я не буду.
Мчись, Мерани, пока не паду я на землю сырую!
С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю! Нет предела тебе! Лишь прыжка опрометчивость страстная —
Над водою, горою, над бездною бедствия всякого.
Мой летящий, лети, сократи мои муки и странствия.
Не жалей, не щади твоего безрассудного всадника! Пусть отчизну покину, лишу себя друга и сверстника,
Не увижу родных и любимую, сладкоречивую, —
Но и в небе чужбины звезда моей родины светится,
Только ей я поведаю тайну страдания чистую! Все, что в сердце осталось, — влеку я во мглу голубую,
Все, что в разуме живо, — безумному бегу дарую!
С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!
Мчись, Мерами, пока не паду я на землю сырую! Пусть не ведать мне ласки родного кладбища пустынного,
Тени предков со мной не поделятся миром и славою!
Черный ворон мне роет могилу средь поля постылого.
И останки костей моих будут для вихря забавою.Не сойдутся родные — простить мне грехи и провинности,
Не заплачет любимая — крикнут голодные коршуны!
Мчись, Мерани, вперед, за пределы судьбы меня вынеси,
Не бывал я покорным и впредь не узнаю покорности! Пусть отвергнутый всеми и проклятый всеми, умру я.
Враг судьбы — презираю разящую силу слепую!
Мчись, Мерани, пока не упал я на землю сырую!
С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю! Не бесплодно стремленье души обреченной и раненой!
Мой собрат небывалый продолжит прыжок мой над пропастью.
Неспроста, о Мерани, не зря, не впустую. Мерани мой,
Мы полет затевали, гнушаясь расчетом и робостью! Мчится Конь — без дорог, отвергая дорогу любую.
Вслед мне каркает ворон злоокий: живым я не буду.
Мчись, Мерани, пока не паду я на землю сырую!
С ветром бега смешай моих помыслов мрачную бурю!
(Посвящено А.Д. Щелкову)Я принужден, наконец, удалиться надолго в Афины:
Время и дальний предел исцелят мое сердце, быть может…
С Цинтией видясь что день, я что день накликаю мученья:
Верная пища любви есть присутствие той, кого любим…
Боги! Уж я ль не хотел, и уж я ль не старался вседневно
В сердце любовь потушить? Но она в нем упорно осталась.
Часто, на тысячи просьб, миллионы отказов я слышал.
Если ж случайно она, по неведомой прихоти сердца,
Ночью ко мне залетит, то садится лукаво поодаль,
С плеч не снимая одежд, облекающих стан ее гибкий…
Да! мне осталось одно: убежать под афинское небо;
Там, далеко от очей, и от сердца она будет дальше.
Спустимте в море корабль; поскорее, товарищи, в руки
Весла возьмите на взмах; привяжите ветрила на мачты!
Вот уж и ветер подул, унося нас по влажной пустыне:
Рим златоверхий, прости! До свиданья, друзья! Забывая
Все оскорбленья любви, и с тобой я заочно прощаюсь,
Цинтия, сердце мое! Новичок, я предался на волю
Адриатических волн. В первый раз мне теперь доведется
Шумно-бурливым богам океана молиться… Как только
Легкий корабль наш пройдет Ионийское море и вступит,
Чтоб отдохнуть от пути, на Лехейские тихие волны, —
Ноги мои, в свой черед, понесут меня дальше и дальше…
Там, до Пирея дойдя, я пущусь по дороге Тезейской,
Дружно с обеих сторон обнесенной стенами. В Афинах
Буду стараться себя переиначить сердцем и мыслью,
С жаром души молодой изучая науки Платона
Или твою, Эпикур! С возрастающей жаждой я стану
Глубже вникать в красоты языка, на котором когда-то
Громы метал Демосфен, а Менандр щекотал все пороки…
Там услажу я мой взгляд чудесами искусства: ваянье,
Живопись, музыка вдруг окружат меня чарами. После
Время и дальний предел понемногу и тихо затянут
Тайные язвы души; и умру я не слабою жертвой
Жалкого чувства любви, а по воле судьбы неизбежной:
Станет день смерти моей днем торжества моей жизни.
Отрада есть во тме лесов дремучих;
Восторг живет на диких берегах;
Гармония слышна в волнах кипучих,
И с морем есть беседа на скалах.
Мне ближний мил; но там, в моих мечтах,
Что я теперь, что был — позабываю;
Природу я душою обнимаю,
Она милей; постичь стремлюся я
Всё то, чему нет слов, но что таить нельзя.Теки, шуми, о море голубое!
Несметный флот ничто твоим волнам;
И человек, губящий всё земное,
Где твой предел, уже страшится сам.
Восстанешь ты — и горе кораблям,
И бич земли, путь дерзкий означая
Бедой своей, как капля дождевая,
Идет на дно, где скрыт его и след, —
И он не в саване, не в гробе, не отпет.Твои поля злодей не завоюет;
Твои стези не для его шагов;
Свободно ты: лишь бездна забушует,
И тот пропал, что б сушу был готов
Поработить. Его до облаков,
Дрожащего, с презреньем ты бросаешь, —
И вдруг, резвясь, в пучину погружаешь;
И вопит, он: где пристань! о гранит
Его ударишь ты — и век он там лежит.Бросающий погибель и оковы,
Огонь и смерть из челюсти своей,
Рушитель сил, левиафан дубовый,
Гроза твердынь, народов и царей —
Игрушкою бунтующих зыбей,
И с тем, кто в нем надменно в бой летает,
Кто, бренный сам, владеть тобой мечтает;
Подернуло ты пеной бурных вод
Армаду гордую и Трафальгарский флот.Предел держав, твой берег изменился:
Где Греция, и Рим, и Карфаген?
Свободный, он лишь волн твоих страшился;
Но, сильных раб и жертва перемен,
Пришельцев здесь, там диких носит плен;
Его везде неволя утомила
И сколько царств в пустыни иссушила!
Твоя лазурь, веков отбросив тень,
Всё та ж — млада, чиста, как в первобытный день.Ты зеркалом Всесильному сияешь,
Он зрит в тебе при бурях образ свой.
Струишься ль ты, бунтуешь иль играешь,
Где твердый лед, и там, где пылкий зной,
Ты, океан, чудесен красотой,
Таинственный, бездонный, бесконечный!
Незримого престол, как небо вечный,
Времен, пространств заветный властелин,
Течешь ты, страшный всем, глубокий и один.
Миновались, миновались
Дни младенчества для нас!
Сами прежде расставались
Мы с подругами не раз;
Со слезами провожали
Их в незнаемый нам свет
И молитвы посылали
Удалившимся вослед.
Ах! пришло и наше время
Слышать грустное прости!
Взять заботой жизни бремя,
В свет незнаемый идти!
О друзья! друзья! внемлите
Удаляющихся глас:
Сохраните, сохраните
Память верную об нас!
Мы идем, куда отселе
Небеса нас поведут!
Там на жизненном пределе
Два сопутника нас ждут:
Ободритель — упованье,
Гений младости живой,
И любовь — воспоминанье,
Страж земного неземной.
О, святое упованье!
Озаряй нам жизни даль!
Счастью будь очарованье,
Заговаривай печаль:
Мир невидимо-небесный
В мире видимом являй,
И в предел, душе известный,
По земле нас провожай!
Ты же, друг — воспоминанье,
С нами будь! Пролей свое
Благодатное сиянье
На земное бытие!
Говори о том, что было
Счастьем наших лучших лет,
Чтоб для нас хоть в сердце жило
То, чего уж в жизни нет!
Лик твой душу утешает!
Он ей сладостно знаком!
Нам хранительно сияет
Покидаемая в нем!
Ты — она! в твоей святыне
Все для нас заключено!
Где ни будем, нам отныне
Мысль о ней и жизнь — одно!
Прелестная фея (не более пчелки), —
Но с женским лукавым умом,
Который острее и тоньше иголки, —
Любима была мотыльком.
И молвила фея: — Ко мне, легкокрылый,
Из светлой лазури спустись.
Хочу я на крыльях подняться, о, милый,
С тобою в лазурную высь.
Обвеяна нежным дыханьем зефира,
Хочу над цветами парить,
Тобою, в пределах свободных эфира,
Я жажду любимою быть! —
— Ты мною любима! — ответил он нежно, —
Со мной от пределов земных
Умчимся далеко мечтою безбрежной
На радужных крыльях моих!
Стряхнуть ты не бойся их пыль золотую;
Ведь фея легка, как мечта,
Любовью зовусь я, тебя же зову я,
Как все на земле: красота.
На все я готов для красавицы крошки,
Скорее садись! По бокам
Без страха спусти обнаженные ножки
И вместе взлетим к облакам!
— Постой на мгновенье! — она отвечала,
— Опасность пугает меня…
Дозволь, я тебя оседлаю сначала,
Как всадник седлает коня.
— Но я не согласен! — возвысил он голос.
— А я послушания жду! —
И он покорился. Взяла она волос
И сделала тут же узду.
Нашлися и шпоры; листочек от розы
Послужит ей вместо седла…
И фея садится. На крылышках грезы,
В лазурь голубую — гоп-ла!
Но видит она: опускаются крылья…
Забыла капризница вновь:
Любовь — мотылек не выносит насилья,
Узда убивает любовь.
1897 г.
Я в кукольном театре. Предо мной,
Как тени от качающихся веток,
Исполненные прелестью двойной,
Меняются толпы марионеток.
Их каждый взгляд рассчитанно-правдив,
Их каждый шаг правдоподобно-меток.
Чувствительность проворством заменив,
Они полны немого обаянья,
Их modus operandi прозорлив.
Понявши всё изящество молчанья,
Они играют в жизнь, в мечту, в любовь,
Без воплей, без стихов, и без вещанья,
Убитые, встают немедля вновь,
Так веселы и вместе с тем бездушны,
За родину не проливают кровь.
Художественным замыслам послушны,
Осуществляют формулы страстей,
К добру и злу, как боги, равнодушны.
Перед толпой зевающих людей,
Исполненных звериного веселья,
Смеётся в каждой кукле Чародей.
Любовь людей — отравленное зелье,
Стремленья их — верченье колеса,
Их мудрость — тошнотворное похмелье.
Их мненья — лай рассерженного пса,
Заразная их дружба истерична,
Узка земля их, низки небеса.
А здесь — как всё удобно и прилично,
Какая в смене смыслов быстрота,
Как жизнь и смерть мелькают гармонично!
Но что всего важнее, как черта,
Достойная быть правилом навеки,
Вся цель их действий — только красота.
Свободные от тягостной опеки
Того, чему мы все подчинены,
Безмолвные они «сверхчеловеки».
В волшебном царстве мёртвой тишины
Один лишь голос высшего решенья
Бесстрастно истолковывает сны.
Всё зримое — игра воображенья,
Различность многогранности одной,
В несчётный раз — повторность отраженья.
Смущённое жестокой тишиной,
Которой нет начала, нет предела,
Сознанье сны роняет пеленой.
Обман души, прикрытый тканью тела,
Картинный переменчивый туман,
Свободный жить — до грани передела.
Святой Антоний, Гамлет, Дон Жуан,
Макбет, Ромео, Фауст — привиденья,
Которым всем удел единый дан:
Путями страсти, мысли, заблужденья,
Изображать бесчисленность идей,
Калейдоскоп цветистого хотенья.
Святой, мудрец, безумец, и злодей,
Равно должны играть в пределах клетки,
И представлять животных и людей.
Для кукол — куклы, все — марионетки,
Театр в театре, сложный сон во сне,
Мы с Дьяволом и Роком — однолетки.
И что же? Он, глядящий в тишине,
На то, что создал он в усладу зренья,
Он счастлив? Он блаженствует вполне?
Он полон блеска, смеха, и презренья?
Неужели это была ты —
В сером платье
Робкая девочка на площадке вагона —
Моя невеста!
Помню, как оба тонули мы в первом объятьи,
Жестоком до стона,
Были безумны и святы мечты.
Пели удары колес.
Вереницы берез,
Качаясь, глядели в окно,
Вечер осенний померк незаметно, и на небе было темно.
В поздний безмолвный час
Я сидел одиноко.
Странно дрожал за стеклом раздражающий газ.
Думы дрожали, как газ, раздражающе тоже.
Я жаждал упрека.
О, если б предстал мне таинственный Кто-то
И тайну открыл мне пророческой, внутренней дрожи,
Чего я боюсь в этот поздний обманчивый час.
О, если б предстал мне таинственный Кто-то
И властно позвал бы меня для отчета.
Что женщина?
— Мать, принявшая в лоно, —
Чтобы длить бесконечно преемственность сил.
Вы пестры, миражи бытия: рождений, падений, могил
— Женщина — некий сосуд драгоценный,
Тайну таящий во мгле сокровенной.
Женщина — путь до глубин божества.
Женщина — мир естества,
Его золотая корона.
Свята, свята ее жизнь, дающее лоно.
Но мы?
В нас не все ли — стремленье вовне, из предела?
Разве не мы
Природу наполнили звуками слова?
В дымной пропасти тьмы,
Где дышит и движется тело.
Нам разве не душно?
Мы жаждем иного,
В вечном стремленьи идем и идем до предела,
Кажется, близки мы к области звездной.
Миг — и повиснем в полете над бездной,
Вдруг снова, влеченью земному послушны,
Падаем в душные пропасти тьмы.
А есть красота.
В звуках, в красках, в линиях, в теле,
В обнаженности женственной.
Жажда ее не в одной крови разлита,
Это не жажда веселий.
Ее поток благоденственный
В тайных глубинах шумит,
Струя его сладко чиста,
Он вечной божественной влагой поит.
Да, есть на земле красота.
Или мы крылья у птицы?
И нам суждено
Метаться к гробнице от старой гробницы?
И нам суждено
Только взаимным усильем весь путь побороть?
Только вдвоем долететь до свержения уз?
Церковь венчает как святость союз
Двух осужденных сердец.
— Примем ли мы, как тяжелое бремя, венец?
Да, людям дано только вдвоем этот путь побороть.
Слава тебе, освященная плоть!
Ночь незаметно погасла, и свет набегал на окно.
Я сидел одиноко.
Дрожал за стеклом замирающий газ.
Был светлым и утренним час,
И город вечерний остался далеко.
Я знаю.
Я в зеркале видел всю душу мою,
Все, чему верю, и все, что люблю.
Там нет проклятья.
Как теплым волнам, я отдамся душистому маю,
Пусть будут безумны и святы мечты,
Робкая девушка в сереньком платье,
Да, это ты,
Моя невеста.
4 марта 1902
Тогда, как Моисей, в дни старости глубокой,
Своей кончины ожидал,
То Саваоф ему вещал:
«Взойди на верх горы высокой —
И Ханаанская земля
Вдали порадует тебя!»День тихий пламенел вечернею зарею,
И западный, далекий океан
Казался бледною, зеленой полосою;
Но ближе волн морских, сквозь розовый туман,
Являлися холмы и нивы золотые,
Леса и грады, и поля,
И гор сторожевых вершины голубые.
И то была она — та светлая земля
И меда и млека, земля благословенья,
Которую творец пророку обещал,
Куда он целый век все думы устремлял,
Чтоб оныя достичь; ни фараонов мщенья
Не устрашился он, ни гибельных тревог;
И жаркие пески, и волны превозмог,
И буйность мятежа, и вялость нераденья, —
В то время, как теперь, невежд без размышленья,
Которых должно убедить,
И против воли их добро для них творить.
Увы! к ее холмам, чрез бездну роковую,
Напрасно руки он стремился простирать,
Он должен вдалеке узреть страну святую —
И никогда в ее пределы не вступать.И приговор неотразимый,
Пророк! оплакан был тобой;
Твоей священною тоской,
О, сколько смертных здесь крушимы!
Удел твой искони веков —
Удел героев, мудрецов,
Всех тех, чей пылкий дух и разум возвышенный
Их выше ставили толпы обыкновенной,
Кто, правдой мрак ночной ревнуя озарить,
Ярмо невежества умели сокрушить
И, жертвуя собой, людей вести хотели
И к миру лучшему, и к благородной цели.Когда внизу, как мутный ток,
Толпы народные беспечно протекали, —
Они на высоте стояли,
Они смотрели на восток;
Земли другой они искали —
Блаженства прочного страну.
Ту землю угадал их гений.
Они в ней видели, в пылу их вдохновений,
Порядок, истину, согласье, тишину.
Но мирные ее долины
Для них не будут зеленеть;
Им должно было лишь узреть
Ее далекие вершины.О вы, кто давнею порой
Надеждой, мужеством, высокою душой
Свои века предупреждали
И мир тогдашний покоряли,
Предтечи мудрые! откиньте мрак печали:
У века каждого своя
Обетованная земля,
И он тревожно к ней несется;
Но так, как Моисей, желанною страной
Он только взор лелеет свой, —
Она потомкам достается.Прелестной стороны мы также ищем ныне;
При свете дня и в сумраке ночном
Мы за надеждою стремимся, как в пустыне
Израильская рать за огненным столпом,
Который путь ей пролагал, —
И вдруг то меркнул, то сиял.Для нас — кипучий зной и буйный ветр с грозами,
И голод с жаждою, и торе, и труды,
Пески без зелени, утесы без воды;
Для них — поля в цветах, с проточными ручьями,
И сень под пальмою, и неги под шатрами,
Млеко, пшено и мед;
Но их мечта те блага превзойдет, —
И, недовольны тем, в чем зрели мы блаженство,
Нам неизвестного, другого совершенства
Начнут они желать —
Земли прекраснее в удел себе искать, —
И дальний Ханаан, как мы, найти желая,
В томленьи алчности им жить, подобно нам,
И так же умереть, лишь руки простирая
К его, всегда от нас бегущим, берегам.Но вечно ль нам без радости томиться,
На дивный край всё издали смотреть,
В его предел и день и ночь стремиться —
И никогда к нему не долететь?
О нет! — и сердце тайну знает,
Нам быть обманутым нельзя:
В небесной родине страдальцев ожидает
Обетованная земля!
Ода на истребление врагов и изгнание их из пределов любезнаго Отечества.
Возстань, о Муза вдохновенна,
Ко солнцу очи возведи,
Дел громких звуком возбужденна
Дерзай—и к Пинду вновь гряди!
Настрой златыя лиры струны,
Гласи, что Росские перуны
Врага сразили, стерли в прах;
Скажи Европе изумленной,
Что Росс, победой возвышенный,
Хранит судьбу ея в руках!
В нас силы духа упадали,
Скорбел встревоженный Парнасс,
Ужь звуки лирные молчали,
Печалей раздавался глас!
Год новый—с ним и чувства новы!
Среди снегов—венцы лавровы! —
Свободней бьются в нас сердца?
Поведай Муза, как Россия
Разрушила наветы злыя,
Как враге исчез с ея лица!
Я вижу страшнаго дракона,
Парящаго в огнистой мгле,
На нем железная корона,
Смерть, ужасе носит на челе;
В чреслах он тартар весь вмещает,
Ревет и пламена изрыгает,
Крылами воздух он мрачит:
В стремлении неизмеримом
Клубяся в искрах с черным дымом,
На Полночь с Запада парит.
Так гневом, яростью горящий
Сын адской тмы, Наполеон,
Идет с десницею грозящей
И мнит России дать закон,
В ея вторгается предел!
Коварства яд и лести стрел!
От смрадных уст его летят
Им грады, веси разорились,
Им храмы Божьи осквернились:
Все бедства в след за ним спешат.
Но что я вижу?—Дух крылатый
Летит на рдяных облаках!
Блестит броня и шлем пернатый,
Перун и огнь в его руках;
Он их в дракона злобы мещет!
Кичливый сонм его трепещет,
Низвержен с гор, стремглав упал,
И в ярости своей безмерной
В кипящей адской бездне серной
Добычей лютой Смерти стал.
Так Богом избранный чудесно
Великий храбрым Россов Вождь
Свершает мщение небесно,
Как гром, как вихрь, как град как дождь,
Как туча грозна налетает,
Врагов разит и сокрушает;
Персть, кости только видны их
Среди побед, трофеев дивных;
Не так ли злых духов противных
С небес карал Архистратиг!
Гдеж адски скрылись исполины,
Мечтавши стать на верх небес?
Гдеж мнимые полки орлины,
'Производители чудес?
Как мгла, исчезли легионы;
Вдали остатков слышны стоны:
Как прах, вас всех развеял Росс!
Но где ваш вождь, покрыт кровями?
Как робкий зверь, бежит лесами!
Где ты, тягчивший всех колосс?
Не тыль возмнил себя прославить
Подрывом всех Кремлевых стен!
На камне камня неоставить
Твой злобный дух был устремлен:
Подвел подкопы неприметны;
Но чтож? Твои все ковы тщетны;
Ты жег Москву—оставил смрад;
Но целы древности почтенны:
Не все тобою сокрушенны!
Не ты ли новый Герострат?
Кремлевы стены знамениты!
Тебель, тебель их колебать?
Оне кровьми Дворян омыты!
На них священная печать
Блаженства нашего и славы;
Кровьми начертанны уставы
Любви и верности к Царям;
Москва, как Феникс, обновится,
Из пепла в блеске возродится,
Главу возвысит к облакам.
А ты бежишь, о враг вселенной,
Почувствовавший Россов гром!
Явись Европе удивленной
Покрытый срамом и стыдом,
Явись поруганный с тоскою
К Царям, обманутым тобою,
Скажи, каков есть Росский меч,
Скажи, как он карать умеет:
И ктож из них теперь посмеет
Рабов к пределам нашим влечь?
ЦАРЬ Россов! ЦАРЬ сердец, полсвета!
ТЫ наших радостей вина:
Не ТЫ ли мудростью совета
Прославил наши знамена!
Всех благ ТЫ красная денница!
Не явноль Божия десница
ТЕБЕ победы лавре дала?
Не ТЫ ли с благостью прощаешь,
Любовью, милстью венчаешь
Геройски славныя дела?
ТОБОЙ Европа ограждена,
Избегнет козней и коварстве?
ТЕБЕ самим Творцем врученна
Судьбина и Царей и Царстве;
ТЫ укротишь свирепства брани,
Прострешь к несчастным щедры длани,
Избавишь страждущих от зол;
И кто к ТЕБЕ главу приклонит,
Из сердца скорбь и мраке изгонит:
Вам радость, мир, где ТВОЙ Престол.
России честь, краса Героев!
Мечь Божий Витязь Михаил!
Надежда, щит Российских строев!
Тобой сам Боге врага казнил!
Тебе единому прилично
Сражаться чудно, необычно,
Сбирая лавры и зимой,
Раждая огнь средь льда и хлада;
Ты Россов слава и ограда,
Ты будешь всех веков Герой!
Велики подвиги конечно;
Страшишь победами Стамбуле |
Нам незабвенны будут вечно
Рымник, Силистрия, Кагул!
Но спасть Европу, спасть Россию,
Попрать ногою льва и змию,
Когда к нам в сердце враге вошел:
Се подвиге дивный, несравненный,
От Бога силе благословенный,
Всех высший громких Россов дел!
А вы лишенные войною
Супругов, братьев и детей!
Не рвитесь горестию злою,
Отрите слезы от очей;
Сам Бог вам будет утешитель;
Он всех судеб един Правитель:
И жизнь и смерть в Его руках;
В Нем сирые найдут подпору:
Предстаньте только Царску взору,
Исчезнут в вас печаль и страхе.
Россия! Богом огражденна,
Пред Ним колена преклони!
Ты Им избавленна, спасенна,
Ты Им вкушаешь сладки дни,
Ты паки шествуешь к покою;
Низвержен враг Его рукою.
Не Боге ли стер кичливый рог? —
Не Он ли слезу отирает?
Не Он ли Россов утешает?
Благословен Господь наш Бог!!
Утихла брань племен; в пределах отдаленных
Не слышен битвы шум и голос труб военных;
С небесной высоты, при звуке стройных лир,
На землю мрачную нисходит светлый мир.
Свершилось!.. Русский царь, достиг ты славной цели!
Вотще надменные на родину летели;
Вотще впреди знамен бесчисленных дружив
В могущей дерзости венчанный исполин
На гибель грозно шел, влек цепи за собою:
Меч огненный блеснул за дымною Москвою!
Звезда губителя потухла в вечной мгле,
И пламенный венец померкнул на челе!
Содрогся счастья сын, и, брошенный судьбою,
Он землю русскую не взвидел под собою.
Бежит… и мести гром слетел ему вослед;
И с трона гордый пал… и вновь восстал… и нет!
Тебе, наш храбрый царь, хвала, благодаренье!
Когда полки врагов покрыли отдаленье,
Во броню ополчась, взложив пернатый шлем,
Колена преклонив пред вышним алтарем,
Ты браней меч извлек и клятву дал святую
От ига оградить страну свою родную.
Мы вняли клятве сей; и гордые сердца
В восторге пламенном летели вслед отца
И местью роковой горели и дрожали;
И россы пред врагом твердыней грозной стали!.,
«К мечам!» — раздался клик, и вихрем понеслись,
Знамена, восшумев, по ветру развились;
Обнялся с братом брат; и милым дали руку
Младые ратники на грустную разлуку;
Сразились. Воспылал свободы ярый бой,
И смерть хватала их холодною рукой!..
А я… вдали громов, в сени твоей надежной…
Я тихо расцветал, беспечный, безмятежный!
Увы! мне не судил таинственный предел
Сражаться за тебя под градом вражьих стрел!
Сыны Бородина, о кульмские герои!
Я видел, как на брань летели ваши строи;
Душой восторженной за братьями спешил.
Почто ж на бранный дол я крови не пролил?
Почто, сжимая меч младенческой рукою,
Покрытый ранами, не пал я пред тобою
И славы под крылом наутре не почил?
Почто великих дел свидетелем не был?
О, сколь величествен, бессмертный, ты явился,
Когда на сильного с сынами устремился;
И, челы приподняв из мрачности гробов,
Народы, падшие под бременем оков,
Тяжелой цепию с восторгом потрясали
И с робкой радостью друг друга вопрошали:
«Ужель свободны мы?.. Ужели грозный пал?..
Кто смелый? Кто в громах на севере восстал?..»
И ветхую главу Европа преклонила,
Царя-спасителя колена окружила
Освобожденною от рабских уз рукой,
И власть мятежная исчезла пред тобой!
И ныне ты к сынам, о царь наш, возвратился,
И край полуночи восторгом озарился!
Склони на свой народ смиренья полный взгляд —
Все лица радостью, любовию блестят,
Внемли — повсюду весть отрадная несется,
Повсюду гордый клик веселья раздается;
По стогнам шум, везде сияет торжество,
И ты среди толпы, России божество!
Встречать вождя побед летят твои дружины.
Старик, счастливый век забав Екатерины,
Взирает на тебя с безмолвною слезой.
Ты наш, о русский царь! оставь же шлем стальной,
И грозный меч войны, и щит — ограду нашу;
Излей пред Янусом священну мира чашу,
И, брани сокрушив могущею рукой,
Вселенну осени желанной тишиной!..
И придут времена спокойствия златые,
Покроет шлемы ржа, и стрелы каленые,
В колчанах скрытые, забудут свой полет;
Счастливый селянин, не зная бурных бед,
По нивам повлечет плуг, миром изощренный;
Суда летучие, торговлей окриленны,
Кормами рассекут свободный океан,
И юные сыны воинственных славян
Спокойной праздности с досадой предадутся,
И молча некогда вкруг старца соберутся,
Преклонят жадный слух, и ветхим костылем
И стан, и ратный строй, и дальний бор с холмом
На прахе начертит он медленно пред ними,
Словами истины, свободными, простыми,
Им славу прошлых лет в рассказах оживит
И доброго царя в слезах благословит.
1На лоне облаков румяных
Явилась скромная заря;
Пред нею резвые зефиры,
А позади блестящий Феб,
Одетый в пышну багряницу,
Летит по синеве небес —
Природу снова оживляет
И щедро теплоту лиет.2Явилось зрелище прекрасно
Моим блуждающим очам:
Среди красот неизъяснимых
Мой взор не зрит себе границ,
Мою всё душу восхищает,
В нее восторга чувства льет,
Вдыхает ей благоговенье —
И я блажу светил Творца.3Но тамо — что пред взор явилось?
Какие солнца там горят?
То славы храм чело вздымает —
Вокруг его венец лучей.
Утес, висящий над валами
Морских бесчисленных пучин,
Веков теченьем поседевший,
Его подъемлет на хребте.4Дерзну ль рукой покров священный,
Молвы богиня, твой поднять?
Дерзну ль святилище проникнуть,
Где лавр с оливою цветет? —
К тебе все смертные стремятся
Путями крови и добра;
Но редко, редко достигают
Под сень престола твоего! 5Завеса вскрылась — созерцаю:
Се, вижу, сердцу милый Тит,
Се Антонины, Адрианы;
Но Александров — нет нигде.
Главы их лавр не осеняет,
В кровавой пене он погряз,
Он бременем веков подавлен —
Но цвел ли в мире он когда? 6О Александр, тщеславный, буйный,
Стремился иго наложить
И тяжки узы ты вселенной!
Твой меч был грозен, как перун;
Твой шаг был шагом исполина;
Твоя мысль — молний скорых бег;
Пределов гордость не имела;
Но цель — была лишь только дым! 7К чему мечтою ты прельщался?
Какой ты славе вслед бежал?
Где замысл твой имел пределы?
Где пункт конца желаньям был?
Алкал ты славы — и в безумстве
Себя ты богом чтить дерзал;
Хотел ты бранями быть громок —
Но звук оставил лишь пустой.8Героя званием священным
Хотел себя украсить ты;
Ах, что герой, когда лишь кровью
Его написаны дела?
Когда лишь звуками сражений
Он в краткий век свой знатен был?
Когда лишь мужеством и силой
Он путь свой к славе отверзал? 9Но что герой? Неужто бранью
Единой будет славен он?
Неужто, кровию омытый,
Его венец пребудет свеж?
Ах, нет! засохнет и поблекнет,
И обелиск его падет;
Он порастет мхом и травою,
И с ним вся память пропадет.10Герои света, вы дерзали
Себе сей титул присвоять;
Но кто, какое сердце скажет,
Что вы достойны были впрямь
Сего названия почтенна?
Никто — ползуща токмо лесть,
Виясь у ног, вас прославляет!
Но что неискрення хвала?..11Героем тот лишь назовется,
Кто добродетель красну чтит,
Кто лишь из должности биется,
Не жаждет кровь реками лить;
Кто побеждает — победивши,
Врага лобзает своего
И руку дружбы простирает
К нему, во знак союза с ним.12Кто сирым нежный покровитель;
Кто слез поток спешит отерть
Благодеяния струями;
Кто ближних любит, как себя;
Кто благ в деяньях, непорочен,
Кого и враг во злобе чтит —
Единым словом: кто душою
Так чист и светл, как божество.13Венцов оливных тот достоин,
И лавр его всегда цветет;
Тот храма славы лишь достигнет,
В потомстве вечно будет жить, —
И человечество воздвигнет
Ему сердечный мавзолей,
И слезы жаркие польются
К нему на милый сердцу прах…14Я в куще тихой, безмятежной
Героем также быть могу:
Мое тут поле брани будет
Несчастных сонм, гоним судьбой;
И меч мой острый, меч огнистый
Благодеянья будет луч;
Он потечет — и побеждает
Сердца и души всех людей.15Мой обелиск тогда нетленный
Косою время не сразит;
Мой славы храм не сокрушится:
Он будет иссечен в сердцах;
Меня мечтанья не коснутся,
Я теням вслед не побегу,
И солнце дней моих затмится,
Зарю оставя по себе.
Приди, желанный гость, краса моя и радость!
Приди, — тебя здесь ждет и кубок круговой,
И розовый венок, и песней нежных сладость!
Возженны не льстеца рукой,
Душистый анемон и крины
Лиют на брашны аромат,
И полные плодов корзины
Твой вкус и зренье усладят.
Приди, муж правоты, народа покровитель,
Отчизны верный сын и строгий друг царев,
Питомец счастливый кастальских чистых дев,
Приди в мою смиренную обитель!
Пусть велелепные столпы,
Громады храмин позлащенны
Прельщают алчный взор несмысленной толпы;
Оставь на время град, в заботах погруженный,
Склонись под тень дубрав; здесь ждет тебя покой.
Под кровом сельского Пената,
Где все красуется, все дышит простотой,
Где чужд холодный блеск и пурпура и злата, —
Там сладок кубок круговой!
Чело, наморщенное думой,
Теряет здесь свой вид угрюмый;
В обители отцов все льет отраду нам!
Уже небесный лев тяжелою стопою
В пределах зноя стал — и пламенной стезею
Течет по светлым небесам!..
В священной рощице Сильвана,
Где мгла таинственна с прохладою слиянна,
Где брезжит сквозь листов дрожащий, тихий свет,
Игривый ручеек едва-едва течет
И шепчет в сумраке с прибрежной осокою;
Здесь в знойные часы, пред рощею густою,
Спит стадо и пастух под сению прохлад,
И в розовых кустах зефиры легки спят.
А ты, Фемиды жрец, защитник беззащитных,
Проводишь дни свои под бременем забот;
И счастье сограждан — благий, достойный плод
Твоих стараний неусыпных! —
Для них желал бы ты познать судьбы предел;
Но строгий властелин земли, небес и ада
Глубокой, вечной тьмой грядущее одел.
Благоговейте, персти чада! —
Как! прах земной объять небесное посмеет?
Дерзнет ли разорвать таинственный покров?
Быстрейший самый ум, смутясь, оцепенеет,
И буйный сей мудрец — посмешище богов! —
Мы можем, странствуя в тернистой сей пустыне,
Сорвать один цветок, ловить летящий миг;
Грядущее не нам — судьбине;
Так предадим его на произвол благих! —
Что время? Быстрый ток, который в долах мирных,
В брегах, украшенных обильной муравой,
Катит кристалл валов сапфирных;
И по сребру зыбей свет солнца золотой
Играет и скользит; но час — и бурный вскоре,
Забыв свои брега, забыв свой мирный ход,
Теряется в обширном море,
В безбрежной пустоте необозримых вод!
Но час — и вдруг нависших бурь громады
Извергли дождь из черных недр;
Поток возвысился, ревет, расторг преграды,
И роет волны ярый ветр!..
Блажен, стократ блажен, кто может в умиленье,
Воззревши на Вождя светил,
Текущего почить в Нептуновы владенья,
Кто может, радостный, сказать себе: я жил!
Пусть завтра тучею свинцовой
Всесильный бог громов вкруг ризою багровой
Эфир сгущенный облечет,
Иль снова в небесах рассыплет солнца свет, —
Для смертных все равно; и что крылаты годы
С печального лица земли
В хранилище времен с собою увлекли,
Не пременит того и сам Отец природы.
Сей мир — игралище Фортуны злой.
Она кичливый взор на шар земной бросает
И всей вселенной потрясает
По прихоти слепой!..
Неверная, меня сегодня осенила;
Богатства, почести обильно мне лиет,
Но завтра вдруг простерла крыла,
К другим склоняет свой полет!
Я презрен, — не ропщу, — и, горестный свидетель
И жертва роковой игры,
Ей отдаю ее дары
И облекаюсь в добродетель!..
Пусть бурями увитый Нот
Пучины сланые крутит и воздымает,
И черные холмы морских кипящих вод
С громовой тучею сливает,
И бренных кораблей
Рвет снасти, все крушит в свирепости своей…
Отчизны мирныя покрытый небесами,
Не буду я богов обременять мольбами;
Но дружба и любовь среди житейских волн
Безбедно приведут в пристанище мой челн.
Великий Карл, прости! — Великий, незабвенный,
Не сим бы голосом тревожить эти стены —
И твой бессмертный прах смущать, о исполин,
Жужжанием страстей, живущих миг один!
Сей европейский мир, руки твоей созданье,
Как он велик, сей мир! Какое обладанье!..
С двумя избранными вождями над собой —
И весь багрянородный сонм — под их стопой!..
Все прочие державы, власти и владенья —
Дары наследия, случайности рожденья, —
Но папу, кесаря сам Бог земле дает,
И Промысл через них нас случаем блюдет.
Так соглашает он устройство и свободу!
Вы все, позорищем служащие народу,
Вы, курфюрсты, вы, кардиналы, сейм, синклит,
Вы все ничто! Господь решит, Господь велит!..
Родись в народе мысль, зачатая веками,
Сперва растет в тени и шевелит сердцами —
Вдруг воплотилася и увлекла народ!..
Князья куют ей цепь и зажимают рот,
Но день ее настал, — и смело, величаво
Она вступила в сейм, явилась средь конклава,
И, с скипетром в руках иль митрой на челе,
Пригнула все главы венчанные к земле…
Так папа с кесарем всесильны — все земное
Лишь ими и чрез них. Так таинство живое
Явило небо их земле, — и целый мир —
Народы и цари — им отдан был на пир!..
Их воля строит мир и зданье замыкает,
Творит и рушит. — Сей решит, тот рассекает.
Сей Истина, тот Сила — в них самих
Верховный их закон, другого нет для них!..
Когда из алтаря они исходят оба —
Тот в пурпуре, а сей в одежде белой гроба,
Мир, цепенея, зрит в сиянье торжества
Сию чету, сии две полы божества!..
И быть одним из них, одним! О, посрамленье
Не быть им!.. и в груди питать сие стремленье!
О, как, как счастлив был почивший в сем гробу
Герой! Какую Бог послал ему судьбу!
Какой удел! и что ж? Его сия могила.
Так вот куда идет — увы! — все то, что было
Законодатель, вождь, правитель и герой,
Гигант, все времена превысивший главой,
Как тот, кто в жизни был Европы всей владыкой,
Чье титло было кесарь, имя Карл Великий,
Из славимых имен славнейшее поднесь,
Велик — велик, как мир, — а все вместилось здесь!
Ищи ж владычества и взвесь пригоршни пыли
Того, кто все имел, чью власть как Божью чтили.
Наполни грохотом всю землю, строй, возвысь
Свой столп до облаков, все выше, высь на высь —
Хотя б бессмертных звезд твоя коснулась слава,
Но вот ее предел!.. О царство, о держава,
О, что вы? все равно — не власти ль жажду я?
Мне тайный глас сулит: твоя она — моя —
О, если бы моя! Свершится ль предвещанье
Стоять на высоте и замыкать созданье,
На высоте — один — меж небом и землей
И видеть целый мир в уступах под собой:
Сперва цари, потом — на степенях различных —
Старейшины домов удельных и владычных,
Там доги, герцоги, церковные князья,
Там рыцарских чинов священная семья,
Там духовенство, рать, — а там, в дали туманной,
На самом дне — народ, несчетный, неустанный,
Пучина, вал морской, терзающий свой брег,
Стозвучный гул, крик, вопль, порою горький смех,
Таинственная жизнь, бессмертное движенье,
Где, что ни брось во глубь, и все они в движенье —
Зерцало грозное для совести царей
Жерло, где гибнет трон, всплывает мавзолей!
О, сколько тайн для нас в твоих пределах темных!
О, сколько царств на дне — как остовы огромных
Судов, свободную теснивших глубину,
Но ты дохнул на них — и груз пошел ко дну!
И мой весь этот мир, и я схвачу без страха
Мироправленья жезл! Кто я? Исчадье праха!
Уже врата отверзло лето,
Натура ставит общий пир,
Земля и сердце в нас нагрето,
Колеблет ветьви тих зефир,
Объемлет мягкий луг крилами,
Крутится чистый ток полями,
Брега питает тучный ил,
Древа и цвет покрылись медом,
Ведет своим довольство следом
10 Поспешно ясный вождь светил.Но о небес пресветло око,
Веселых дней прекрасный царь!
Как наша радость, встань высоко,
Пролей чистейший луч на тварь,
В прекрасну облекись порфиру,
Явись великолепен миру
И в новом блеске вознесись,
В златую седши колесницу,
В зенит вступи, прешед границу,
20 И позже в Океан спустись, И тем почти Петрова внука;
Сияй, как наш веселый дух
Горит от радостного звука,
Который в наш внушает слух
Младого шум Орла паряща
И предкам вслед взлететь спешаща,
На мир воззреть, искать побед.
Он выше бурь и туч промчится,
Против перунов ополчится,
30 Одним обозрит взглядом свет.Какой веселый лик приходит?
Се вечность от пространных недр
Великий ряд веков приводит:
В них будет жить Великий Петр
Тобой, великий князь российский.
К тебе весь норд и край азийский
Воскресшу прежню чтит любовь.
Как в гроб лице Петрово скрылось,
В сей день веселья солнце тмилось,
40 Но днесь тобою светит вновь.Тебе Россия вся открыла,
Клянущись вышнего рукой:
«Я в сердце много лет таила,
Что мне достоит жить тобой.
Мне полдень с утром вдруг вступает,
Весна цветы и плод являет
В возлюбленной душе твоей.
Но грудь пронзит народов льстивных
Ужасный луч в полки противных,
50 Блистая из твоих очей.Возвысится, как кедр высокий,
Над сильных всех твоя глава;
Ты, как змию, попрешь пороки,
Пятой наступишь ты на Льва.
Твоими сам господь устами
Завет вовек поставит с нами;
И крепче Мавританских гор
Твои плещи, Петром скрепленны
И силой свыше облеченны,
60 Надежный будут нам подпор.Прострешь свои державны длани
Ко вышнему за нас в церьквах.
Покажешь меч и страх в день брани,
Подобно как твой дед в полках.
Премудрость сядет в суд с тобою,
Изгонит лесть и ков с хулою.
И мужество твои чресла
Скрепит для общей нашей чести,
Защитит нас к противных мести,
70 Дабы исторгнуть корень зла.Под инну Трою вновь приступит
Российский храбрый Ахиллес,
Продерзкий меч врагов притупит,
Хвалой взойдет к верьху небес.
Отрада пойдет вслед отраде
В Петровом свету страшном граде,
И плески плескам весть дадут:
Господь щедроты в нас пробавит
И больше нас тобой прославит,
80 Как с трепетом враги падут.Мой дух течет к пределам света,
Охотой храбрых дел пленен,
В восторге зрит грядущи лета
И грозный древних вид времен:
Холмов ливанских верьх дымится!
Там Наввин иль Сампсон стремится!
Текут струн Евфратски вспять!
Он тигров челюсти терзает,
Волнам и вихрям запрещает,
90 Велит луне и солнцу стать.Фиссон шумит, Багдад пылает,
Там вопль и звуки в воздух бьют,
Ассирски стены огнь терзает,
И Тавр, и Кавказ в понт бегут.
Един трясет свирепым югом
И дальным веточных стран округом
Сильнейший гор, огня, ветров,
Отмститель храбр врагов сварливых,
Каратель стран, в союзе лживых,
100 Российский род и плод Петров.Однако если враг оставит
Коварну зависть сам собой,
То нас желанный мир прославит,
И тем возвысит нас герой.
Стихии, ярость укрочайте,
Туманы, в ясны дни растайте,
Являй веселый, небо, зрак,
Целуйтесь, громы, с тишиною,
Упейся, молния, росою,
110 Стань, ряд планет, в счастливый знак.В брегах да льются тихо реки,
Не смея чрез предел ступить;
Да придут все страны далеки
С концев земных тебе служить.
Воззри на света шар пространный,
Воззри на понт, тебе подстланный,
Воззри в безмерный круг небес:
Он зыблется и помавает
И славу зреть твою желает
120 Светящих тьмами в нем очес.Воззри на труд и громку славу,
Что свет в Петре неложно чтит;
Нептун познал его державу,
С Минервой сильный Марс гласит:
«Он бог, он бог твой был, Россия,
Он члены взял в тебе плотския,
Сошед к тебе от горьних мест;
Он ныне в вечности сияет,
На внука весело взирает,
130 Среди героев, выше звезд».Творец и царь небес безмерных,
Источник лет, веков отец,
Услыши глас россиян верных
И чисту искренность сердец!
Как если сей предел положен,
Что выше степень не возможен,
Куда делами Петр восшел,
Яви сию щедроту с нами,
Да превзойдет его летами
140 Наследник имени и дел.Лето 1743
Прежде чем душа найдет возможность постигать, и дерзнет припоминать, она должна соединиться с Безмолвным Глаголом, — и тогда для внутреннего слуха будет говорить Голос Молчания…
Из Индийской Мудрости
1
Между льдов затерты, спят в тиши морей
Остовы немые мертвых кораблей.
Ветер быстролетный, тронув паруса,
Прочь спешит в испуге, мчится в небеса.
Мчится — и не смеет бить дыханьем твердь,
Всюду видя только — бледность, холод, смерть.
Точно саркофаги, глыбистые льды
Длинною толпою встали из воды.
Белый снег ложится, вьется над волной,
Воздух заполняя мертвой белизной.
Вьются хлопья, вьются, точно стаи птиц.
Царству белой смерти нет нигде границ.
Что ж вы здесь искали, выброски зыбей,
Остовы немые мертвых кораблей?
2
«На Полюс! На Полюс! Бежим, поспешим,
И новые тайны откроем!
Там, верно, есть остров — красив, недвижим,
Окован пленительным зноем!
Нам скучны пределы родимых полей,
Изведанных дум и желаний.
Мы жаждем качанья немых кораблей,
Мы жаждем далеких скитаний.
В безвестном — услада тревожной души,
В туманностях манят зарницы.
И сердцу рокочут приливы: „Спеши!“
И дразнят свободные птицы.
Нам ветер бездомный шепнул в полусне,
Что сбудутся наши надежды:
Для нового Солнца, в цветущей стране,
Проснувшись, откроем мы вежды.
Мы гордо раздвинем пределы Земли,
Нам светит наш разум стоокий.
Плывите, плывите скорей, корабли,
Плывите на Полюс далекий!»
3
Солнце свершает
Скучный свой путь.
Что-то мешает
Сердцу вздохнуть.
В море приливы
Шумно растут.
Мирные нивы
Где-то цветут.
Пенясь, про негу
Шепчет вода.
Где-то к ночлегу
Гонят стада.
4
Грусть утихает:
С другом легко.
Кто-то вздыхает —
Там — далеко.
Счастлив, кто мирной
Долей живет.
Кто-то в обширной
Бездне плывет.
Нежная ива
Спит и молчит.
Где-то тоскливо
Чайка кричит.
5
«Мы плыли — все дальше — мы плыли,
Мы плыли не день и не два.
От влажной крутящейся пыли
Кружилась не раз голова.
Туманы клубились густые,
Вставал и гудел Океан, —
Как будто бы ведьмы седые
Раскинули вражеский стан.
И туча бежала за тучей,
За валом мятежился вал.
Встречали мы остров плавучий,
Но он от очей ускользал.
И там, где из водного плена
На миг восставали цветы,
Крутилась лишь белая пена,
Сверкая среди темноты.
И дерзко смеялись зарницы,
Манившие миром чудес.
Кружились зловещие птицы
Под склепом пустынных Небес.
Буруны закрыли со стоном
Сверканье Полярной Звезды.
И вот уж с пророческим звоном
Идут, надвигаются льды.
Так что ж, и для нас развернула
Свой свиток седая печаль?
Так, значит, и нас обманула
Богатая сказками даль?
Мы отданы белым пустыням,
Мы тризну свершаем на льдах,
Мы тонем, мы гаснем, мы стынем
С проклятьем на бледных устах!»
6
Скрипя, бежит среди валов,
Гигантский гроб, скелет плавучий.
В телах обманутых пловцов
Иссяк светильник жизни жгучей.
Огромный остов корабля
В пустыне Моря быстро мчится,
Как будто где-то есть земля,
К которой жадно он стремится.
За ним, скрипя, среди зыбей
Несутся бешено другие,
И привиденья кораблей
Тревожат области морские.
И шепчут волны меж собой,
Что дальше их пускать не надо, —
И встала белою толпой
Снегов и льдистых глыб громада.
И песни им надгробной нет,
Бездушен мир пустыни сонной,
И только Солнца красный свет
Горит, как факел похоронный.
7
Да легкие хлопья летают,
И беззвучную сказку поют,
И белые ткани сплетают,
Созидают для Смерти приют.
И шепчут: «Мы — дети Эфира,
Мы — любимцы немой тишины,
Враги беспокойного мира,
Мы — пушистые чистые сны.
Мы падаем в синее Море,
Мы по воздуху молча плывем,
И мчимся в безбрежном просторе,
И к покою друг друга зовем.
И вечно мы, вечно летаем,
И не нужно нам шума земли,
Мы вьемся, бежим, пропадаем,
И летаем, и таем вдали…»
Внушитель помыслов прекрасных и высоких,
О ты, чей дивный дар пленяет ум и вкус,
Наперсник счастливый не баснословных Муз,
Но истины святой и тайн ее глубоких!
К тебе я наконец в сомнении прихожу.
Давно я с грустию на жребий наш гляжу:
Но сил недостает решительным ответом
Всю правду высказать перед неправым светом.
В младенческие дни, когда ни взор, ни слух
За тесный наш предел с заботой не стремятся,
Когда нам резвые забавы только снятся
И пламени страстей не знает кроткий дух,
Зачем уроками возвышенных деяний
С душой роднить толпу чарующих мечтаний?
Смотри на юношу, как жадно ловит он
Движенье, взгляд, иль звук, где чувство промелькнуло!
Счастливец молодой, он видит милый сон:
Еще его надежд ничто не обмануло.
Душа напоена и тем, что свято есть,
Что за предел земной все мысли увлекает,
И тем, что изрекла в законах вечных честь,
И тем, что нежный вкус, что строгой ум питает;
Свобода, слава, долг на поприще зовут.
И выбран жизни путь: пришла пора желаний;
Там дружба и любовь в обятия нас ждут
С богатством пылких чувств, сих милых нам стяжаний.
Мечты прелестные, чистейший огнь души,
Не исходите вы из стен, где освящали
Утехи кроткие и кроткие печали!
Останьтеся навек в неведомой тиши!
На жизненном пиру, в веселых сонмах света,
Не ждите вы себе ни места, ни привета!
Бездушные рабы смешных уму забав
Не знают нужды в вас: они свой сан презрели
И, посмеянием все лучшее поправ,
Идут своим путем без мыслей и без цели.
Какое чувство там удастся разделить,
Где встретится с тобой иль шут, или невежда,
Где жребий твой решит поклон или одежда,
И где позволено лишь глупость говорить?
Отрадно ли душе, желаньем увлеченной
Возвышенной любви и милых сердцу уз,
Любовью сгарать к красавице надменной,
Для коей твой наряд есть разум твой и вкус?
Я с горем оценил сей пышный цвет природы,
Сих похитительниц веселья, сна, свободы.
Их сладость голоса, искусство ног и рук;
Наружностью одной глаза они пленяют:
Так вазы чистые пред зеркалом сияют;
Но загляни, что в них: огарок иль паук.
Один несчастный был: он, гладом изнуренный,
В ужасной нищете добыча мрачных дум,
Не призренный никем и дружбою забвенный,
Судьбы не победил и свой утратил ум.
Но в памяти его осталося желанье
От глада лютого себя предохранять:
Он камни счел за хлеб и стал их сберегать;
И с благодарностью он брал их в подаянье,
Когда без умысла игривою толпой
С сим даром вкруг него детей сбирался рой.
И что же наконец? Он, бременем томимый,
Упал и подавлен был ношею любимой.
Вот страшный жребий наш! Ослеплены мечтой,
Мы с наслаждением спешим в свой век младой
Обогатить себя высоким и прекрасным;
Но, может быть, как он, с сокровищем опасным,
Погибель только мы найдем в пути своем,
И преждевременно для счастья с ним умрем:
Оно к земным бедам свои беды прибавит,
Рассудок омрачит и сердце в нас раздавит.
Хор
Тако предвечная мысль, осеняясь собою
И своего всемогущества во глубине
Тако вещала, егда все покрытые мглою
Первенственные семена, опочив в тишине,
Действия чужды и жизни восторга лежали,
Времени круга миры когда не измеряли.
Бог
Един повсюду и предвечен,
Всесилен бог и бесконечен;
Всегда я буду, есмь и был,
Един везде вся исполняя,
Себя в себе я заключая,
Днесь все во мне, во всем я жил.
Но неужель всегда пребуду
Всесилен мыслью, мыслью бог?
И в недрах божества забуду
То, что б начати я возмог?
Или любовь моя блаженна
Во мне пребудет невозженна,
Безгласна, томна, лишь во мне?
Всевечно жар ее пылая,
Ужель бесплодно истлевая
Пребудет божества во дне?
Расширим себе пределы,
Тьмой умножим божество,
Совершим совета меры,
Да явится вещество.
Хор
Вострепещи днесь, упругое древле ничто;
Ветхий се деньми грядет во могуществе стройном,
Да сокрушит навсегда смерть в царстве покойном,
Всюду да будут жизнь, радость, утехи.
Бог
Но что
Начнем? —
Речем —
Возлюбленное слово,
О, первенец меня;
Ты искони готово
Во мне, я ты, ты я.
Тебе я навсегда вручаю
Владычество и власть мою,
В тебе любовь я заключаю,
Тобою мир да сотворю.
Исполнь божественны обеты,
Яви твореньем божество,
Исполнь премудрости советы,
Твори жизнь, силу, вещество.
Тобою я прославлюсь,
Бездействия избавлюсь,
Ты то явишь, что я возмог,
А я в себе почию бог.
Хор
Мертвые днесь развевайтеся сени,
Жизни начало зиждитель дает;
В жизни всегдашней не будет премены,
Мрачна пустыня познает, что свет.
Слово
Начнем творить, — что медлю я?
Иль воля вечного бессильна?
Иль мысль его не изобильна?
Иль зрит препону власть моя?
Часть хора
Нежная любовь тревожит
Бесконечные судьбы,
И гаданье скорби множит
Мира будущи беды.
Часть хора
Отверзись мрачная пучина,
Грядущего пади покров,
Явися будуща судьбина,
Предел тебе положит бог!
Хор
Се исчезает пред взором всезрящим
Века не суща еще темнота,
Се знаменуют рок словом горящим
Мира грядуща всевечны уста.
Бог
Единым взором все обемля,
Что было, есть и может быть,
Закону моему не внемля, —
Во страхе господа ходить,
Я зрю, что тварь не пожелает,
Кичася гордостью, взмечтает,
Что всей она природы царь.
О бренна и немощна тварь!
Почто против отца дерзаешь?
Или, ослушна, быти чаешь
Блаженною сама собой?
Я мог бы днесь предупреждая
И мысль мою переменяя,
Быть твари повелеть иной.
Не ярый слабостей я мститель,
Отец всещедрый и зиждитель:
Любовию к тебе горю.
Чуждаться будешь совершенства,
Но корень твоего блаженства
В тебе нетленен сотворю.
Часть хора
О любовь несказанна,
Прежде века избранна,
В тебе жизнь и начало
В мире все восприяло.
Хор
Взора пространства пустыни все с трепетом вечна
В сретенье радостным ликом грядут,
Бездну безвещия зыблет днесь мочь бесконечна,
Мертвые жизнь семена с нетерпением ждут.
Часть хора
Божественна утроба рдеет
Клубя в рожденье вещество,
Любовь начально семя греет,
Твореньем узришь божество.
Слово
Мысль благая, совершайся,
И превечно исполняйся
Отца мудрости совет,
Да окрепнет в твердь пучина,
Неизмерима равнина,
Где пространство днесь живет.
Оживись, телесно семя,
Приими начало, время,
И движенье, вещество,
Твердость телом
Жизнь движеньем, —
Се вещает божество...
<ОДА ГОСПОДИНА РУССО
Fortune, de qui la main couronne {*},
переведенная г. Сумароковым и г. Ломоносовым.
Любители и знающие словесные науки могут сами,
по разному сих обеих Пиитов свойству,
каждого перевод узнать>
{* Счастье, которое венчает (фр.).}Доколе, счастье, ты венцами
Злодеев будешь украшать?
Доколе ложными лучами
Наш разум хочешь ослеплять?
Доколе, истукан прелестный,
Мы станем жертвой нам бесчестной
Твой тщетный почитать олтарь?
Доколе будем строить храмы,
Твои чтить замыслы упрямы,
Прельщенная словесна тварь? Народ, порабощен обману,
Малейшие твои дела
За ум, за храбрость чтит избранну:
Ты власть, ты честь, ты сил хвала;
В угоду твоему пороку
И добродетель превысоку
Лишает собственных красот.
Его неправедны уставы
На верьх возводят пышной славы
Твоих любимцев злобный род.Но пусть великостию сею
О титлах хвалятся своих;
Поставим разум в том судьею
И добрых дел поищем в них.
Я вижу лишь одну безмерность,
Надменность, слабость и неверность,
Свирепство, бешенство и лесть.
Доброта странная! Откуду
Из злости сложенному чуду
Дается оной должна честь? Ты знай: герои совершенны
Премудростию в свет даны;
Она лишь видит, коль презренны,
Что чрез тебя возведены;
Она ту славу презирает,
Что рок неправедный рождает
В победах слепотой своей;
Пред строгими ея очами
Герой с суровыми делами
Ничто, как счастливый злодей.Почтить ли токи те кровавы,
Что в Риме Сулла проливал?
Достойно ль в Александре славы,
Что в Аттиле всяк злом признал?
За добродетель и геройство
Хвалить ли зверско неспокойство
И власть окровавленных рук?
И принужденными устами
Могу ли возносить хвалами
Начальника толиких мук? Издревле что об вас известно,
О хищники чужих держав?
Желанье в мире всем невместно,
Попрание венчанных глав,
Огня и трупов полны стены,
И вы — в пару кровавой пены,
Народ, пожранный от меча,
И в шуме бледна мать великом
Свою дочь тщится с плачем, с криком
Отнять с насильного плеча.Слепые мы судьи, слепые,
Чудимся таковым делам!
Одне ли приключенья злые
Дают достоинство Царям?
Их славе, бедствами обильной,
Без брани хищной и несильной
Не можно разве устоять?
Не можно божеству земному
Без ударяющего грому
Своим величеством блистать? Но быть должна во время бою
На первенстве прямая честь,
И кто, поправ врага собою,
Победу мог себе причесть?
Издревле воины известны,
Похвальны, знатны, славны, честны
Оплошностью противных сил.
Худым Варроновым призором,
Упрямым и неправым спором
Ганнибал славу получил.Кого же нам почтить Героем
Великим собственной хвалой?
Царя, что правдой и покоем
Себя, народ содержит свой;
Последуя Веспазиану,
Едину радость несказанну
Имеет в счастии людей
Отец отечества без лести
И ставит выше всякой чести
Числом своих щедроты дней.О вы, что в добродетель чтите
Един в войнах геройский шум,
Себе Сократа возразите
За Клитова убивца в ум;
Вам будет Царь в нем несравненный,
Правдивый, кротостью почтенный,
Достойный олтаря вовек.
Тогда страшилище Эвфрата
Против венчанного Сократа
Последний будет человек.Герои люты и кровавы!
Поставьте гордости конец,
Рожденный от воинской славы
Забудьте лавровый венец.
Напрасно Рима повелитель
Октавий, света победитель,
Навел в его пределы страх;
Он Августом бы не нарекся,
Когда бы в кротость не облекся
И страха не скончал в сердцах.О воины великосерды!
Явите ваших луч доброт;
Посмотрим, коль тогда вы тверды,
Как счастье возьмет поворот.
Когда-то к вам великодушно,
Земля и море вам послушно,
И блеск ваш очи всех слепит;
Но только лишь оно отстанет,
Геройска похвала увянет,
И смертный будет всем открыт.Способность средственна довлеет
Завоевателями быть.
Кто счастие преодолеет,
Один великим может слыть.
Хоть помощь от него теряет,
Но с постоянством пребывает,
Для коего от всех почтен;
Всегда не низок и не пышен,
С Тиверием ли он возвышен
Или, как Варус, поражен.Излишню радость не внушает
В недвижности своей предел
И осторожно умеряет
Неистовство успешных дел.
Пусть счастие преобратится,
Недвижна добродетель тщится
Презренный разрушать упор.
Конец имеет благоденство.
Стоит в премудрости блаженство,
Не постоянен рока взор.Вотще готовит гнев Юноны
Е
нею смерть среди валов.
Премудрость! Чрез твои законы
Он выше рока и богов;
Тобою Рим, по злой напасти,
В средине Карфагенской власти,
Своих героев смерть отмстил;
Ходя в твои небесны следы,
Во время слезныя победы
В трофеи гробы превратил.
П.А. Муханову {1}Под словом Сибирь разумеется ныне неизмеримое Пространство от хребта Уральского до берегов Восточного океана. Некогда Сибирским царством называлось небольшое татарское владение, коего столица, Искер, находилась на реке Иртыше, впадающей в Обь. В половине XVI века сие царство зависело от России. В 1569 году царь Кучум был _принят под руку_ Иоанна Грозного и обязался платить дань. Между тем сибирские татары и подвластные им остяки и вогуличи вторгались иногда в пермские области. Это заставило российское правительство обратить внимание на обеспечение сих украйн укрепленными местами и умножением в них народонаселения. Богатые в то время купцы Строгановы получили во владение обширные пустыни на пределах Пермии: им дано было право заселить их и обработать. Сзывая вольницу, сии деятельные помещики обратились к казакам, кои, не признавая над собою никакой верховной власти, грабили на Волге промышленников и купеческие караваны. Летом 1579 года 540 сих удальцов пришли на берега Камы; предводителей у них было пятеро, главный назывался Ермак Тимофеев. Строгановы присоединили к ним 300 человек разных всельников, снабдили их порохом, свинцом и другими припасами и отправили за Уральские горы (в 1581 г.). В течение следующего года казаки разбили татар во многих сражениях, взяли Искер, пленили Кучумова племянника,
царевича Маметкула, и около трех лет господствовали в Сибири. Между тем число их мало-помалу уменьшалось: много погибло от оплошности. Сверженный Кучум бежал в киргизские степи и замышлял способы истребить казаков. В одну темную ночь (5 августа 1584 г.), при сильном дожде, он учинил неожиданное нападение: казаки защищались мужественно, но не могли стоять долго; они должны были уступить силе и незапности удара. Не имея средств к спасению, кроме бегства, Ермак бросился в Иртыш, в намерении переплыть на другую сторону, и погиб в волнах. Летописцы представляют сего казака героя крепкотелым, осанистым и широкоплечим, он был роста среднего, имел плоское лицо, быстрые глаза, черную бороду, темные и кудрявые волосы. Несколько лет после сего Сибирь была оставлена россиянами; потом пришли царские войска и снова завладели ею. В течение XVII века беспрерывные завоевания разных удальцов-предводителей отнесли пределы Российского государства к берегам Восточного океана.Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии летали,
Бесперерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали…
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой.Товарищи его трудов,
10 Побед и громозвучной славы,
Среди раскинутых шатров
Беспечно спали близ дубравы.
«О, спите, спите, — мнил герой, —
Друзья, под бурею ревущей;
С рассветом глас раздастся мой,
На славу иль на смерть зовущийВам нужен отдых; сладкий сон
И в бурю храбрых успокоит;
В мечтах напомнит славу он
20 И силы ратников удвоит.
Кто жизни не щадил своей
В разбоях, злато добывая,
Тот думать будет ли о ней.
За Русь святую погибая? Своей и вражьей кровью смыв
Все преступленья буйной жизни
И за победы заслужив
Благословения отчизны, —
Нам смерть не может быть страшна;
30 Свое мы дело совершили:
Сибирь царю покорена,
И мы — не праздно в мире жили!»Но роковой его удел
Уже сидел с героем рядом
И с сожалением глядел
На жертву любопытным взглядом.
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии летали,
Бесперерывно гром гремел,
40 И ветры в дебрях бушевали.Иртыш кипел в крутых брегах,
Вздымалися седые волны,
И рассыпались с ревом в арах,
Бия о брег, козачьи челны.
С вождем покой в объятьях сна
Дружина храбрая вкушала;
С Кучумом буря лишь одна
На их погибель не дремала! Страшась вступить с героем в бой,
50 Кучум к шатрам, как тать презренный,
Прокрался тайною тропой,
Татар толпами окруженный.
Мечи сверкнули в их руках —
И окровавилась долина,
И пала грозная в боях,
Не обнажив мечей, дружина… Ермак воспрянул ото сна
И, гибель зря, стремится в волны,
Душа отвагою полна,
60 Но далеко от брега челны!
Иртыш волнуется сильней —
Ермак все силы напрягает
И мощною рукой своей
Валы седые рассекает… Плывет… уж близко челнока —
Но сила року уступила,
И, закипев страшней, река
Героя с шумом поглотила.
Лишивши сил богатыря
70 Бороться с ярою волною,
Тяжелый панцирь — дар царя {2}
Стал гибели его виною.
< br />Ревела буря… вдруг луной
Иртыш кипящий осребрился,
И труп, извергнутый волной,
В броне медяной озарился.
Носились тучи, дождь шумел,
И молнии еще сверкали,
И гром вдали еще гремел,
80 И ветры в дебрях бушевали.
Как свора псов, греховные деянья
рычат, струя голодную слюну,
но светлые покровы одеянья
мне в душу излучают белизну;
их лобызая, я рыдаю глухо,
простертый ниц. взираю в вышину.
Взор полувидит, полуслышит ухо,
вкруг сон теней и тени полусна…
Где власть Отца? Где утешенье Духа?
Где Сына крест?.. Вкруг тьма и тишина!..
Лишь Ты сошла без плача и без зова
и Ты неопорочена Одна!
Постигнув все и все простив без слова,
ты бдишь над трупом, преклоненным ниц,
мне в грудь вдохнуть дыхание готова
движеньем легким девственных ресниц.
Ты — верный страж, наставница благая,
Ты вождь крылатых, райских верениц,
путеводительница дорогая,
разгадчица моих заветных снов,
там — вечно та же, здесь — всегда другая,
прибежище, порука и покров!
Мой падший дух, свершая дань обета,
как ржавый меч, вдруг вырви из оков,
восхить, как факел, в мир, где нет запрета,
где пламенеют и сжигают сны,
до площадей торжественного света
иль до безгласных пажитей луны!
Я знаю все: здесь так же безнадежно,
здесь даже слезы наши сочтены,
здесь плачет свет, а тьма всегда безбрежна,
под каждою плитой гнездясь, змея
свистит беспечно и следит прилежно,
все гибнет здесь, и гибну, гибну я;
нас давит Враг железною перчаткой,
поднять забрало каждый миг грозя,
и каждый лик очерчен здесь загадкой.
Мы день и ночь вращаем жернова,
но, как волы, не вкусим пищи сладкой.
Я знаю, здесь земля давно мертва,
а вечны здесь блужданья без предела.
бесплодно-сиротливые слова,
соль слез и зной в крови, и холод тела.
Но Ты неопорочена одна,
и Ты одна без зова низлетела,
улыбчива и без конца грустна,
задумчива и, как дитя, безгневна,
во всем и непостижна, и ясна,
и каждым мановением напевна.
Где звуки, чтоб Тебя именовать?..
Ты — пальма осужденных, Ты — царевна,
моя сестра, дитя мое и мать!..
Ты создана блаженной и прекрасной,
чтоб вечный свет крылами обнимать.
Всегда незрима и всегда безгласна,
цветок, где луч росы не смел стряхнуть,
Ты снизошла, дыша печалью ясной…
Безгрешна эта девственная грудь,
и непорочны худенькие плечи,
как грудка ласточки, как млечный путь.
Ты внемлешь и не внемлешь скудной речи,
Ты, не нарушив кроткий мир чела,
безгласно руки, бледные, как свечи,
вдруг надо мной, поникшим, подняла,
и возле, словно белых агнцев стадо,
мои толпятся добрые дела.
Вот белизны чистейшая услада
все облекла в серебряный покров,
и сердце чуть трепещет, как лампада;
легко струится покрывало снов,
Твоих огней влекомо колыханьем,
и млечный серп в венце из облаков.
К Твоим стопам приникнул с обожаньем.
Ты дышишь все нежнее и грустней
неиссякаемым благоуханьем.
И все благоухает, скорбь огней,
печаль к Тебе склоняющихся сводов,
восторг к Тебе бегущих ступеней
и тихий ужас дальних переходов…
Вот, трепетом переполняя грудь,
как славословья звездных хороводов,
благоволила Дама разомкнуть
свои уста, исполнена покоя:
«Я — совершенство и единый путь!..
Предайся мне, приложится другое,
как духу, что парит в свободном сне,
тебе подвластно станет все земное,—
ты станешь улыбаться на огне!..
Мои благоухающие слезы
не иссякают вечно, и на мне
благоволенья Matеr Doloros'bи.
Люби, и станет пламя вкруг цвести
под знаменьем Креста и Белой Розы.
Но все другие гибельны пути!..
Покинув Рай, к тебе я низлетела,
чтоб ты дерзал за мною возойти,
бесстрашно свергнув грубый саван тела!
Да будет кровь до капли пролита,
и дух сожжен любовью без предела!..»
Замолкнула… Но даль и высота
поколебались от небесных кличей,
и я не смел пошевелить уста,
но сердце мне сказало: «Беатриче!»
Леса, влекущие к покою!
Чертог любви и тихих дней!
Куда вы с прежней красотою
Сокрылись от моих очей?
Вас та же зелень украшает,
Но мне того уж не являет,
Чем дух бывал прельщаем мой;
Везде меня тягчат печали,
Везде, где прежде восхищали
Утехи, счастье и покой.
О рок! о судия жестокий!
Неумолимый царь времен!
Доколе буду слез потоки
Я лить, тобою осужден?
Доколе, в сердце скорби кроя,
Я буду прежнего покоя
Искать, в злосчастии стеня?
Иль бед моих окончи время,
Или уж всех напастей бремя,
Собрав, повергни на меня.
В терпеньи мудра познаваем,
Несчастьем испытуем он,
Но где сверх меры мы страдаем,
Там тщетен мудрости закон.
Рожденная надежда с нами,
Доколь хоть тихими стопами
К концу напастей нас ведет,
Еще рассудок помогает,
А в ком надежда исчезает,
Под ко́су смерти тот течет.
С юнейших лет жестокой власти
Уже я бремя ощущал
И начал чувствовать напасти,
Как скоро чувствовать я стал,
Но днесь они прешли пределы.
Сбери, о рок, острейши стрелы,
Стремись мне ими грудь пронзать;
Не убоюсь грозы напрасной:
Сразив меня рукою властной,
Ты слаб мой дух поколебать.
Ты слаб! ах, нет! сей мысли верить —
Есть ложной льстить себя мечтой.
Я мог душою лицемерить
Пред всеми, но не пред собой.
Я мог страстей таить волненье,
Скрывать на сердце огорченье
И скорбь в груди запечатлеть,
Но, душу скрыть от всех умея
И ею вне себя владея,
Внутри себя не мог владеть.
Страдал, — и скорби остро жало,
Таящеесь в груди моей,
Тем глубже сердце уязвляло,
Чем больше крылось от очей.
Печаль, являюща отраду,
Подобна пагубному яду,
Который, в лестном виде сна,
Коварну смерть уготовляет.
Конец терпенья предваряет
Души притворна тишина.
Ручей, который с гор стремится,
Сверкает, пенится, ревет,
Сквозь дебри роется, мутится
И камни быстриной несет,
Не столько в ярости опасен,
Как ток, который тих, безгласен,
Подмывши брег, притворно спит:
Он бездну тишиной скрывает;
Тот рвенье чувств изображает,
А сей отчаяния вид.
Еще не свершены печали
И луч надежды не исчез,
Пока стенанья не престали
И ток не осушился слез,
Но коль и сих отрад лишенно,
Несчастьем сердце удрученно
Таит в себе жестокость бед —
Се час ужасный наступает:
Унынье душу омрачает,
А вслед отчаянье течет.
Но, внемля истины уставам,
В печалях должно ль унывать,
И должно ль счастия отравам
Свое спокойствие вверять?
Надежды должно ль нам лишаться,
Томить себя, стенать, терзаться,
Когда преходит все как прах?
Когда для нас и горесть люта,
И час, и каждая минута
К блаженству будущему шаг?
Почто ж, коль в свете все пременно,
Почто печальми дух тягчить?
Быть может, что судьбой смягченной
Мне суждено и в счастье жить;
Быть может, что спешит уж время,
Когда напастей тяжко бремя
Она, отторгнув от меня,
Наместо их щедрот рукою
Устроит дни мои к покою,
В блаженство горесть пременя.
Надежда, смертных утешитель!
Ты будь моих подпорой сил.
В тебе единой вседержитель
Спокойство наше утвердил.
Твой глас несчастных уверяет,
Что рок те бедствия скончает,
Которых бремя их тягчит;
А в счастии ты в том порука,
Что никогда уж с ним разлука
К напастям нас не возвратит.
А вы, леса, где грусть я крою,
Простите мне, что я посмел
Теснящею меня тоскою
Встревожить тихий ваш предел.
Несчастье вы мое внимали, —
Когда же рок, прогнав печали,
В которых дух мятется мой,
Пошлет мне прежне благоденство,
Тогда приду к вам петь блаженство
И тем ваш усладить покой.
Беглец Италии, Жьячинто, дядька мой,
Янтарный виноград, лимон ее златой
Тревожно бросивший, корыстью уязвленный,
И в край, суровый край, снегами покровенный,
Приставший с выбором загадочных картин,
Где что-то различал и видел ты один!
Прости наш здравый смысл: прости, мы та из наций
Где брату вашему всех меньше спекуляций:
Никто их не купил. Вздохнув, оставил ты
В глушь севера тебя привлекшие мечты;
Зато воскрес в тебе сей ум, на все пригодный,
Твой итальянский ум, и с нашим очень сходный!
Ты счастлив был, когда тебе кое-что дал
Почтенный, для тебя богатый генерал,
Чтоб, в силу строгого с тобою договора,
Имел я благодать нерусского надзора.
Благодаря богов, с тобой за этим вслед
Друг другу не были мы чужды двадцать лет.
Москва нас приняла, расставшихся с деревней.
Ты был вожатый мой в столице нашей древней:
Всех макаронщиков тогда узнал я в ней,
Ментора моего полуденных друзей.
Увы! оставив там могилу дорогую,
Опять увидели мы вотчину степную,
Где волею небес узнал я бытие,
О сын Авзонии! для бурь, как ты свое;
Но где, хотя вдали твоей отчизны знойной,
Ты мирный кров обрел, а позже гроб спокойный.
Ты полюбил тебя призревшую семью —
И, с жизнию ее сливая жизнь свою,
Ее событьями в глуши чужого края
Былого своего преданья заглушая,
Безропотно сносил морозы наших зим.
В наш краткий летний жар тобою был любим
Овраг под сению дубов прохладовейных.
Участник наших слез и праздников семейных,
В дни траура главой седой ты поникал;
Но ускорял шаги и членами дрожал,
Как в утро зимнее, порой, с пределов света,
Питомца твоего, недавнего корнета,
К коленам матери кибитка принесет,
И скорбный взор ее минутно оживет.
Но что! радушному пределу благодарный,
Нет! ты не забывал отчизны лучезарной!
Везувий, Колизей, грот Капри, храм Петра,
Имел ты на устах от утра до утра;
Именовал ты нам и принцев и прелатов
Земли, где зрел дивясь суворовских солдатов,
Входящих, вопреки тех пламенных часов,
Что, по твоим словам, со стогнов гонят псов,
В густой пыли побед, в грозе небритых бород,
Рядами стройными в классический твой город;
Земли, где, год спустя, тебе предстал и он,
Тогда Буонапарт, потом Наполеон,
Минутный царь царей, но дивный Кондотьери,
Уж зиждущий свои гигантские потери.
Скрывая власти глад, тогда морочил вас
Он звонкой пустотой революцьонных фраз.
Народ ему зажег приветственные плошки;
Но ты, ты не забыл серебряные ложки,
Которые, среди блестящих общих грез,
Ты контрибуции назначенной принес:
Едва ты узнику печальному британца
Простил военную систему Корсиканца.
Что на твоем веку, то ль благо, то ли зло,
Возникло при тебе — в преданье перешло.
В Альпийских молниях приемлемый опалой,
Свой ратоборный дух, на битвы не усталый,
В картечи эпиграмм Суворов испустил.
Злодей твой на скале пустынной опочил.
Ты сам глаза сомкнул, когда мирские сети
Уж поняли тобой взлелеянные дети;
Когда, свидетели превратностей земли,
Они глубокий взор уставить уж могли,
Забвенья чуждые за жизненною чашей,
На итальянский гроб в ограде церкви нашей,
А я, я, с памятью живых твоих речей —
Увидел роскоши Италии твоей:
Во славе солнечной Неаполь твой нагорный,
В парах пурпуровых, и в зелени узорной,
Неувядаемый; амфитеатр дворцов
Над яркой пеленой лазоревых валов;
И Цицеронов дом, и злачную пещеру,
Священную поднесь Камены суеверу,
Где спит великий прах властителя стихов,
Того, кто в сей земле волканов и цветов,
И ужасов, и нег взлелеял Эпопею,
Где в мраке Тенара открыл он путь Энею,
Явил его очам чудесный сад утех,
Обитель сладкую теней блаженных тех,
Что, крепки в опытах земного треволненья,
Сподобились вкусить эфирных струй забвенья.
Неаполь! До него среди садов твоих
Сердца мятежные отыскивали их.
Сквозь занавес веков еще здесь помнят виллы,
Приюты отдыхов и Мария и Силлы;
И кто, бесчувственный среди твоих красот,
Не жаждал в их раю обресть навес иль грот,
Где б скрылся, не на час, как эти полубоги,
Здесь Лету пившие, чтоб крепнуть для тревоги,
Но чтоб незримо слить в безмыслии златом
Сон неги сладостной с последним, вечным сном.
И в сей Италии, где все — каскады, розы,
Мелезы, тополи и даже эти лозы,
Чей безыменный лист так преданно обник
Давно из божества разжалованный лик,
Потом с чела его повиснул полусонно, —
Все беззаботному блаженству благосклонно,
Ужиться ты не мог! и, помня сладкий юг,
Дух предал строгому дыханью наших вьюг,
Не сетуя о том, что за пределы мира
Он улететь бы мог на крылиях зефира!
О тайны душ! меж тем, как сумрачный поэт,
Дитя Британии, влачивший столько лет
По знойным берегам груди своей отравы,
У миртов, у олив, у моря и у лавы,
Молил рассеянья от думы роковой,
Владеющей его измученной душой,
Напрасно! (уст его, как древле уст Тантала,
Струя желанная насмешливо бежала) —
Мир сердцу твоему дал пасмурный навес
Метелью полгода скрываемых небес,
Отчизна тощих мхов, степей и древ иглистых!
О, спи! Безгрезно спи в пределах наших льдистых!
Лелей по-своему твой подземельный сон
Наш бурнодышущий, полночный аквилон,
Не хуже веющий забвеньем и покоем,
Чем вздохи южные с душистым их упоем!
О Мовтерпий, дражайший Мовтерпий, как мала есть наша жизнь! Цвет сей, сегодня блистающий, едва только успел расцвесть, завтра увядает. Все проходит, все проходит строгою необходимостию неизбежимыя судьбины, и все уносится. Твои добродетели, твои великие таланты не могут дня одного получить отсрочки от времени.
Лучших дней моих нет; как шумящие волны, удовольствия мои улетели; никакая сила оных не удерживает, и я следую уже стоическому поучению хладного моего разума. Между тем как я удручаюся, он восходит; настоящее летит, будущее неизвестно, а прошедшее менее как сон.
Гордый смертный, ты, который толь суетен в слабых помышлениях духа твоего! познай твою крушимую судьбину и умерь твою спесь; краток есть конец и в том предел твой: лишь только ты родился, уже рок дня того влечет тебя к разрушающей нощи, где Мевий и Виргилий во множестве смешанны и имеют единственную участь.
Прельщенные ложным блеском добра недостойного, делающие себе идола из металла бренного и преходящего, к чему вы его жалеете? Видите, о смертные! на свете сем все яко цвет сельный упадает; так лучше пожалейте о своем заблуждении! Ваши сокровища, ваши богатства последуют ли за вами в могилу вашу?
Как можно толикое множество суетных предметов пожертвовать нашей жизни! Для чего такое великое пространство замыслов пути столь ограниченному? Герои, готовящие узы несчастливой вселенной! воззовите витязей, начертанных в летописцах: достигаете ли всех оных вы славы?
Пусть подсолнечная делами вашими придет во исступление, пусть триумфы ваши превознесут вас в сан монарха, но мир окончит брани; вы будете жертва смерти, и едва только выговорится о вас одно слово, уже все загладится рушащими веками. Человек умрет и героя позабудут.
Какое множество было мужей великих, и время еще усугубит оных. Станьте с ними рядом, но тень их помрачит вас. Ежели ваше невеждественное бешенство почитало славолюбие за истинную славу, то, ах! какая будет судьба ваша? Часто свирепствующий кровопивец думает в то время прославляться делами своими, когда свет весь наполнен к нему омерзения.
Сколько прошло веков, как щедродарная десница мятежные устроила стихии, и из Хаоса сотворила свет. Время все захватывает в свое владычество, так что настоящее бежит, а будущее скоропостижно ему же последует. Человек! область дней твоих — в вечности точка: быть одну минуту, сие называется жить.
Когда бы люди по крайней мере двойственное число дней своих жить могли, то бы можно было иногда поласкать их гордости. Смертные! дерзкие желания ваши возносят вас сравняться богам, но что вы? — вы рождены пресмыкатися в пыли, жить и умереть. Это вы, которые существуете на то, чтоб исчезнуть, — это вы стараетесь о славе?
Для чего искать счастия? Для чего бояться ударов неба? Доброе есть приятный, а злое худой сон. Все сии случаи для того, кому бытие наше известно, суть предметы равнодушные. Прочь, печали, утехи, и вы, любовные восхищения! я вижу нить дней моих в руках уже смерти.
Имения, достоинства, чести, власти, вы обманчивы и яко дым. От единого взгляда истины исчезает весь блеск проходящей красоты вашей. Нет на свете ничего надежного, даже и самые наивеличайшие царства суть игралище непостоянства.
Познаем слепоту нашу, предрассуждения наши и наши слабости: тогда все кажущееся великим будет куча безделиц. Вознесемся на небеса и ниспустим от величественной высоты оной взор свой на Париж, на Пекин и на Рим: то в отдаленности все сии великости исчезнут. Вся земля уподобится точке; что же будет человек?
Наполнены суетности, носимся мы между прошедшею и будущею бездною веков, которые бегут непрестанно. Всегда упражнены ничем, яко действительные Танталы ложного блага, погружены в обавающий сон, терзаемся беспрестанно хотением и теряемся в ничтожестве! Сей есть предел нашей жизни.