Шофёр ругал погоду
И говорил: «Влияют на неё
Ракеты, спутники, заводы,
А в основном — жульё».
В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только в январе
На третье в ночь. Проснувшись рано,
В окно увидела Татьяна
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стеклах легкие узоры,
Деревья в зимнем серебре,
Сорок веселых на дворе
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром.
Все ярко, все бело кругом.
…В Нечерноземье, — согласно прогнозу, -
резко уменьшится снежный покров…
Днем над столицей местами — грозы.
А на асфальте
местами —
кровь.
Десяток мимолётных вёсен
Нам поздняя приносит осень.
И снова зеленеет озимь.
Снег полежит и вновь сойдёт.
И вновь на комьях свежей вспашки
Цветут ромашки-замарашки,
Вчера ушедшие под лёд.
И снова птицы прилетели,
Но не грачи и не скворцы,
А снегири и свиристели,
Певцы мороза и метели,
Зимы гонцы.
Эта песенка петая
под колючки ежу.
По вчерашней погоде одетая,
промерзаю, потею, дрожу.Эта петая песенка
дикобразу под дых.
Не ищу по погоде ровесника,
непогод очевидца младых.Петую-перепетую
насвищу под иглу.
На тебя я, погода, не сетую,
отыщу себя в пятом углу.
Смилостивилась погода,
Дождик перестал.
Час от часу, год от года,
Как же я устал! Даже не отдать отчета,
Боже, до чего!
Ни надежды. Ни расчета.
Просто — ничего.Прожиты тысячелетья
В черной пустоте.
И не прочь бы умереть я,
Если бы не «те».«Те» иль «эти»? «Те» иль «эти»?
Ах, не все ль равно
(Перед тем, как в лунном свете
Улететь в окно).
Мне не спится. На Неве смятенье,
Медь волны и рваная заря.
Мне не спится — это наводненье,
Это грохот пушек, вой завода
И такая, как тогда, погода:
Двадцать пятый вечер октября.Знаю, завтра толпы и знамена,
Ровный марш, взметающий сердца,
В песне — за колонною колонна…
Гордый день! Но, глядя в очи году,
Я хочу октябрьскую погоду
Провести сквозь песню до конца! Было так: Нева, как зверь, стонала,
Серые ломая гребешки,
Колыхались барки у причала,
И царапал стынущие щеки
Острый дождь, ложась, как плащ широкий,
Над гранитным логовом реки.Пулеметы пели. Клювоносый
Ждал орел, нацелясь в грудь страны,
В бой пошли кронштадтские матросы
Черным ливнем на мосту Дворцовом,
И была в их оклике суровом
Соль и горечь штормовой волны.Во дворце дрожали адвокаты,
У костров стояли юнкера.
Но висел над ними час расплаты,
И сквозь дождь октябрьской непогоды
В перекличке боевой заводы
Пели несмолкаемо: «Пора!».Так об Октябре узнают дети.
Мы расскажем каждому из них,
Что на новом рубеже столетий
Вдохновенней не было напева,
Что в поэме горечи и гнева
Этот стих — был самый лучший стих!
Я забыл погоду детства,
Теплый ветер, мягкий снег.
На земле, пожалуй, средства
Возвратить мне детство нет.
И осталось так немного
В бедной памяти моей —
Васильковые дороги
В красном солнце детских дней,
Запах ягоды-кислицы,
Можжевеловых кустов
И душистых, как больница,
Подсыхающих цветов.
Это все ношу с собою
И в любой люблю стране.
Этим сердце успокою,
Если горько будет мне.
Возстал незапно вихрь, а в злую ту погоду
Скупой вез все свои монеты через воду.
Жестокой лодку вихрь вверьхь дном перевернул:
Едва, едва скупой тут сам не утонулъ;
Однако он спасся, тот час ево поймали,
А денежки ево, что ни было пропали.
Не разорился онъ; все деньги те в реке;
Все им равно лежать, что тамь, что в сундуке.
Стоит погода злая!
Что за погода злая!
Сердито шумит гроза…
Сижу под окошком—и молча
Вперил я во мрак глаза.
Вдали огонек одинокий
Тихонько бредет…
С фонариком, вижу, старушка
Там дряхлой стопой идет,
Муки купить, яичек,
И масла нужно ей…
Пирог спечь она хочет
Для дочери своей,
Для дочери своей.
А та лежит на кресле,
И, щурясь, глядит на ночник…
Пушистые кудри мягко
Льются на розовый лик.
Пушистые кудри мягко
Льются на розовый лик.
А та лежит на кресле
И, щурясь, глядит на ночник…
Что за погода злая!
Погода сделала затворником меня.
Морозы лютые, дыханье леденя,
Сменили буйное неистовство метелей, —
И так упорно шла неделя за неделей.
Сегодня — оттепель на солнце; ветер стих,
И на окне уж нет узоров ледяных.
Смотрю: живущая в саду соседка дома,
Которая была мне с осени знакома, —
Явилася опять синица у окна.
Головку приподняв и прыгая, она
Мне прямо в комнату, как прежде, заглянула:
«А я, мол, всё еще жива!» — и упорхнула.
В середине сентября погода
Переменчива и холодна.
Небо точно занавес. Природа
Театральной нежности полна.Каждый камень, каждая былинка,
Что раскачивается едва,
Словно персонажи Метерлинка
Произносят странные слова: — Я люблю, люблю и умираю…
— Погляди — душа как воск, как дым…
— Скоро, скоро к голубому раю
Лебедями полетим… Осенью, когда туманны взоры,
Путаница в мыслях, в сердце лед,
Сладко слушать эти разговоры,
Глядя в празелень стоячих вод.С чуть заметным головокруженьем
Проходить по желтому ковру,
Зажигать рассеянным движеньем
Папиросу на ветру.
Надо составить опять расписание —
В восемь вставание, в девять гуляние.
После прогулки — работа. Обед.
Надо отметить графу для прихода,
Рядом оставить графу для расхода
И для погоды — какая погода.
За неименьем занятия лучшего
Можно составить на двадцать лет.
Вечером чтенье вечерних газет.
И не читать, разумеется, Тютчева.
Только газеты... И плакать — запрет.
Бог Погода, юный, малый,
В васильковом он венке,
У него румянец алый,
Перстень синий на руке.
Перстень синий, с бирюзою,
Крылья тонки мотылька,
Нежен цвет, перед грозою,
Василькового венка.
Голубой и серебристый
Развевается покров,
Весь он легкий, весь сквозистый,
Бог цветов и мотыльков.
Бог приятного покоя,
Шелестенья светлых трав,
Сладких отдыхов от зноя,
Прохладительных забав.
Есть иные, что серьезны,
Хмурят очи, жгут огнем,
Боги люты, боги грозны,
Те, что любят кровь и гром.
Бог Погода жертв не хочет,
В храмах душно, мчится в лес,
Вон, с касаткой он хохочет,
С быстрой ласточкой исчез.
Богу юному, Погоде,
Все и дело что летать,
Промелькнуть на небосводе,
И земным с земными стать.
Опять угрюмая, осенняя погода,
Опять расплакалась гаштейнская природа,
И плачет, бедная, она и ночь и день;
На горы налегла ненастной тучи тень,
И нет исходу ей! Душа во мне уныла:
Перед моим окном, бывало, проходила
Одна прекрасная; отколь и как сюда
Она явилася, не ведаю, — звезда
С лазурно-светлыми, веселыми глазами,
С улыбкой сладостной, с лилейными плечами;
Но и ее уж нет! О! Я бы рад отсель
Лететь, бежать, итти за тридевять земель,
И хлад, и зной, и дождь, и бурю побеждая,
Туда, скорей туда, где, прелесть молодая,
Она господствует и всякий день видна:
Я думаю, что там всегдашняя весна!
При всякой погоде —
Раз надо, так надо —
Мы в море уходим
Не на день, не на два.
А на суше — ромашка и клевер,
А на суше — поля залило,
Но и птицы летят на Север,
Если им надоест тепло.
Не заходим мы в порты —
Раз надо, так надо —
Не увидишь Босфор ты,
Не увидишь Канады.
Море бурное режет наш сейнер,
И подчас без земли тяжело,
Но и птицы летят на Север,
Если им надоест тепло.
По дому скучаешь —
Не надо, не надо.
Зачем уплываешь
Не на день, не на два!
Ведь на суше — ромашка и клевер,
Ведь на суше — поля залило…
Но и птицы летят на Север,
Если им надоест тепло.
Если им надоест тепло.
Грустно! Отчего Вам грустно,
Сердце бедное мое?
Оттого ли, что сегодня
Солнца нет и дождик льет?
Страшно? Отчего Вам страшно,
Бедная моя душа?
Оттого ли, что приходит
Осень, листьями шурша?
— Нет, погода как погода,
Но, наверно, веселей
Биться в смокинге банкира,
Чем скучать в груди твоей.
— Нет, но завтра, как сегодня,
И сегодня, как вчера,
Лучше б я была душою
Танцовщицы в Opera.
— Так нетрудно, так несложно
Нашу вылечить тоску —
Так нетрудно в черный кофе
Всыпать дозу мышьяку.
— Я Вам очень благодарен
За практический совет.
Я не меньше Вас скучаю
Целых двадцать восемь лет.
Нараспашку — при любой погоде,
Босиком хожу по лужам и росе.
Даже конь мой иноходью ходит,
Это значит — иначе чем все.Я иду в строю всегда не в ногу,
Сколько раз уже обруган старшиной.
Шаг я прибавляю понемногу,
И весь строй сбивается на мой.Мой кумир — на рынке зазывалы,
Каждый хвалит свой товар вразвес.
Из меня не выйдет запевалы —
Я пою с мелодией вразрез.Знаю, мне когда-то будет лихо,
Мне б заранее могильную плиту.
На табличке «Говорите тихо!»
Я второго слова не прочту.«Говорите тихо!» Как хотите,
Я второго слова не терплю,
Я читаю только «Говорите…» —
И, конечно, громко говорю.Из двух зол — из темноты и света —
Люди часто выбирают темноту,
Мне с любимой наплевать на это,
Мы гуляем только на свету.Ах, не кури, когда не разрешают,
Закури, когда невмоготу.
Не дури, когда не принимают
Наготу твою и немоту!
Что за прелесть сегодня погода!
Этот снег на вершинах вдали,
Эта ясность лазурного свода,
Эта зелень цветущей земли… Всё покрыто торжественным блеском;
Словно всё упрекает меня,
Что в таком разногласии резком
Мое сердце с веселием дня.О, желал бы я сам, чтоб хоть ныне
На душе моей стало светло,
Как на той вечно снежной вершине,
Где сияние солнце зажгло; Чтоб чредой понеслись к моим думам
Годы счастья былые мои,
Как реки этой с ласковым шумом
Голубые несутся струи… Пусть затмит мне минувшее время
Эту жизнь и что ждет впереди…
Упади же с души моей, бремя,
Хоть на этот лишь день упади! Не боли хоть теперь, моя рана!
Дай пожить мне блаженством былым.
Много лет горячо, без обмана
И любил я, и был я любим.
Пустое болтают, что счастье где-то
У синего моря, у дальней горы.
Подошёл к телефону, кинул монету
И со Счастьем — пожалуйста! — говори.
Свободно ли Счастье в шесть часов?
Как смотрит оно на весну, на погоду?
Считает ли нужным до синих носов
Топтать по Петровке снег и воду?
Счастье торопится — надо решать,
Счастье волнуется, часто дыша.
Послушайте, Счастье, в ваших глазах
Такой замечательный свет.
Я вам о многом могу рассказать —
Пойдёмте гулять по Москве.
Закат, обрамлённый лбами домов,
Будет красиво звучать.
Хотите — я вам расскажу про любовь,
Хотите — буду молчать.
А помните — боль расстояний,
Тоски сжималось кольцо,
В бликах полярных сияний
Я видел ваше лицо.
Друзья в справедливом споре
Твердили: наводишь тень —
Это ж магнитное поле
Колеблется в высоте.
Явление очень сложное,
Не так-то легко рассказать.
А я смотрел, заворожённый,
И видел лицо и глаза…
Ах, Счастье, погода ясная!
Я счастлив, представьте, вновь.
Какая ж она прекрасная,
Московская любовь!
В то лето шли дожди и плакала погода.
Над тем, что впереди не виделось исхода.
И в стареньком плаще среди людей по лужам,
Как будто средь вещей, шагал я неуклюже.Не жалейте меня, не жалейте,
Что теперь говорить: «Чья вина?»
Вы вино по стаканам разлейте
И скажите: «Привет, старина!»
В кровь израненные именами,
Выпьем, братцы, теперь без прикрас
Мы за женщин, оставленных нами,
И за женщин, оставивших нас.В то лето шли дожди и рушились надежды,
Что Бог нас наградит за преданность и нежность,
Что спилим эту муть — гнилые ветви сада,
Что всё когда-нибудь устроится как надо.Не жалейте меня, не жалейте,
Что теперь говорить: «Чья вина?»
Вы вино по стаканам разлейте
И скажите: «Привет, старина!»
В кровь израненные именами,
Выпьем, братцы, теперь без прикрас
Мы за женщин, оставленных нами,
И за женщин, оставивших нас.В то лето шли дожди и было очень сыро,
В то лето впереди лишь осень нам светила.
Но пряталась одна банальная мыслишка:
Грядущая весна — неначатая книжка.Не жалейте меня, не жалейте,
Что теперь говорить: «Чья вина?»
Вы вино по стаканам разлейте
И скажите: «Привет, старина!»
В кровь израненные именами,
Выпьем, братцы, теперь без прикрас
Мы за женщин, оставленных нами,
И за женщин, оставивших нас.
Пусть говорят, что наша молодежь
Поэзии не знает — знать не хочет, —
И что ее когда-нибудь подточит
Под самый под корень практическая ложь, —
Пусть говорят, что это ей пророчит
Один бесплодный путь к бесславию, что ей
Без творчества, как ржи без теплых, ясных дней
Не вызреть…
Выхожу один я в чисто поле
И чувствую — тоска! и дрогну поневоле.
Так сыро, — сиверко!..
И что это за рожь!
Местами зелена, местами низко клонит
Свои колосики к разрыхленной земле
И точно смята вся; а в бледно-серой мгле
Лохмотья туч над нею ветер гонит…
Когда же, наконец, дождусь я ясных дней!
Поднимется ль опять дождем прибитый колос?
Иль никогда среди родимых мне полей
Не отзовется мне ретивой жницы голос,
И не мелькнет венок из полевых цветов
Над пыльным золотом увесистых снопов?!.
— Почему ты, дух свирельный,
Вечно носишься, кружишься,
Ни на миг не отдохнешь?
На качели ты метельной,
Вправо, влево, к дали мчишься.
— Я — плененный. — Это что ж?
— Надо мной обряд крещенья
До святого завершенья
Не был доведен.
Потому что поп был пьяный
Был он рваный и румяный.
Опрокинул свечи он,
Разукрасил крест цветами,
Говорит: «Веселье с нами.
Благовестье бытия».
И вина он налил в воду:
«Это душам даст погоду».
А погода, это — я.
— Что же дальше? — Я — влюбленный,
Дрожью звуков полоненный,
В брызгах, в прихотях Огня.
Раб себя, страстей свободных,
Полонянник Чернородных,
Носят Дьяволы меня.
Посижу — и вдруг соскучусь,
Погляжу — совсем измучусь.
Где я? Что я? Запою.
Все по-новому о старом.
Все бы дальше, все бы к чарам,
Вею, рею, вею, вью.
Я нюхал казарму, я знаю устав,
я жизнь проживу по уставу:
учусь ли, стою ль на посту у застав —
везде подчинён комсоставу.Зелёное, скучное небытие,
хотя бы кровинкою брызни,
достоинство наше — твоё и моё —
в другом продолжении жизни.Всё так же качаются струи огня,
военная дует погода,
и вывел на битву другого меня
другой осторожный комвзвода.За ними встревожена наша страна,
где наши поля и заводы:
затронута чёрным и смрадным она
дыханьем военной погоды.Что кровно и мне и тебе дорога,
сиреной приглушенно воя,
громадною силой идёт на врага
по правилам тактики боя.Врага окружая огнём и кольцом,
медлительны танки, как слизни,
идут коммунисты, немея лицом, —
моё продолжение жизни.Я вижу такое уже наяву,
хотя моя участь иная, —
выходят бойцы, приминая траву,
меня сапогом приминая.Но я поднимаюсь и снова расту,
темнею от моря до моря.
Я вижу земную мою красоту
без битвы, без крови, без горя.Я вижу вдали горизонты земли —
комбайны, качаясь по краю,
ко мне, задыхаясь, идут…
Подошли.
Тогда я совсем умираю.
По улице Перовской иду я с папироской,
Пальто надел внакидку, несу домой халву;
Стоит погода — прелесть, стоит погода — роскошь,
И свой весенний город я вижу наяву.
Тесна моя рубаха, и расстегнул я ворот,
И знаю, безусловно, что жизнь не тяжела —
Тебя я позабуду, но не забуду город,
Огромный и зелёный, в котором ты жила.
Испытанная память, она моя по праву, —
Я долго буду помнить речные катера,
Сады, Елагин остров и Невскую заставу,
И белыми ночами прогулки до утра.
Мне жить ещё полвека, — ведь песня не допета,
Я многое увижу, но помню с давних пор
Профессоров любимых и университета
Холодный и весёлый, уютный коридор.
Проснулся город, гулок, летят трамваи с треском…
И мне, — не лгу, поверьте, — как родственник, знаком
И каждый переулок, и каждый дом на Невском,
Московский, Володарский и Выборгский райком.
А девушки… Законы для парня молодого
Написаны любовью, особенно весной, —
Гулять в саду Нардома, знакомиться — готово…
Ношу их телефоны я в книжке записной.
Мы, может, постареем и будем стариками,
На смену нам — другие, и мир другой звенит,
Но будем помнить город, в котором каждый камень,
Любой кусок железа навеки знаменит.
Мы в прихотях своих того не разбираем,
Во вред ли, в пользу ль нам все то чево желаем.
Приходит праздник годовой.
Кто празднику не рад? крестьяне дожидаться,
Всем тем что надобно на праздник запасаться;
И в радости такой
Сряжаться:
Как погулять,
Попировать,
Самим как в гости побывать,
И как гостей к себе созвать.
Настал их праздник, и настало
Ненастье с праздником какова не бывало:
Так что ни вон из изб. А правду всю сказать,
Так для народа
Тогда и погулять
Как хороша погода.
А тут и дождь и снег и град
И грязь гулякам по колени.
Крестьяне в жалобу и в пени.
Никто и празднику не рад;
И к Богу ведра приступили,
(Язычники крестьяне были.)
Помилуй, говорят: во весь мы круглой год
Часа покою не имеем:
То пашем мы, то жнем, то сеем,
Когда не на себя, так на своих господ;
Неделя нам в году, чтобы повеселиться,
И та вот прахом вся пошла.
Погода до того все хороша была;
Теперь на улицу не можно появиться. —
Неблагодарные! Бог ведра им сказал:
Не знаете чево хотите.
Вперед судьбу вы не гневите.
К спасенью вашему я вам ненастье дал;
Хлеб на полях у вас совсем уж пропадал;
Зной жег ево, а червь седал.
Нет погоды над Диксоном.
Есть метель.
Ветер есть.
И снег.
А погоды нет.
Нет погоды над Диксоном третий день.
Третий день подряд мы встречаем рассвет
не в полете,
который нам по душе,
не у солнца, слепящего яростно,
а в гостинице.
На втором этаже.
Надоевшей.
Осточертевшей уже.
Там, где койки стоят в два яруса.
Там, где тихий бортштурман Леша
снисходительно,
полулежа,
на гитаре играет, глядя в окно,
вальс задумчивый
«Домино».
Там, где бродят летчики по этажу,
там, где я тебе это письмо пишу,
там, где без рассуждений почти с утра, -
за три дня,
наверно, в десятый раз, -
начинается «северная» игра —
преферанс.
Там, где дни друг на друга похожи,
там, где нам ни о чем не спорится…
Ждем погоды мы.
Ждем в прихожей
Северного полюса.
Третий день погоды над Диксоном нет.
Третий день… А кажется: двадцать лет!
Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать,
двадцать лет, как забыли мы слово: летать! И обидно.
И некого вроде винить.
Телефон в коридоре опять звонит.
Вновь синоптики,
самым святым клянясь,
обещают на завтра
вылет
для нас…
И опять, как в насмешку,
приходит с утра
завтра, слишком похожее
на вчера.
Улететь — дело очень не легкое,
потому что погода —
нелетная.…Самолеты охране поручены.
Самолеты к земле прикручены,
будто очень опасные звери они,
будто вышли уже из доверья они.
Будто могут
плюнуть они на людей!
Вздрогнуть!
Воздух наполнить свистом.
И — туда! Сквозь тучи… Над Диксоном
третий день погоды нет.
Третий день.
Рисковать
приказами запрещено… Тихий штурман Леша
глядит в окно.
Тихий штурман наигрывает «Домино».
Улететь нельзя все равно
ни намеренно,
ни случайно,
ни начальникам,
ни отчаянным —
никому.
Вдали полыхнула зарница.
Качнулась за окнами мгла.
Менялась погода —
смениться
погода никак не могла.И все-таки что-то менялось.
Чем дальше, тем резче и злей
менялась погода,
менялось
строенье ночных тополей.И листьев бездомные тени,
в квартиру проникнув извне,
в каком-то безумном смятенье
качались на белой стене.На этом случайном квадрате,
мятежной влекомы трубой,
сходились несметные рати
на братоубийственный бой.На этой квадратной арене,
где ветер безумья сквозил,
извечное длилось боренье
издревле враждующих сил.Там бились, казнили, свергали,
и в яростном вихре погонь
короткие сабли сверкали
и вспыхивал белый огонь.Там, памятью лета томима,
томима всей памятью лет,
последняя шла пантомима,
последний в сезоне балет.И в самом финале балета,
его безымянный солист,
участник прошедшего лета,
последний солировал лист.Последний бездомный скиталец
шел по полю, ветром гоним,
и с саблями бешеный танец
бежал задыхаясь за ним.Скрипели деревья неслышно.
Качалась за окнами мгла.
И музыки не было слышно,
но музыка все же была.И некто
с рукою, воздетой
к невидимым нам небесам,
был автором музыки этой,
и он дирижировал сам.И тень его палочки жесткой,
с мелодией той в унисон,
по воле руки дирижерской
собой завершала сезон… А дальше
из сумерек дома,
из комнатной тьмы выплывал
рисунок лица молодого,
лица молодого овал.А дальше,
виднеясь нечетко
сквозь комнаты морок и дым,
темнела короткая челка
над спящим лицом молодым.Темнела, как венчик терновый,
плыла, словно лист по волнам.
Но это был замысел новый,
покуда неведомый нам.
Гроза кипела
И текла.
И с пунктуальностью
Капели
На светлом голосе
Стекла
Дробинки, вскакивая,
Пели.
И, заворачивая
За
Особняки и
Мезонины,
Вооруженная гроза
Расстраивала гражданина.
И граждане
Хвалили зонт,
Галоши, сумочки,
Пижамы…
……………………
Я шел.
Московский горизонт
Вовсю
Жонглировал ножами.
И у Пречистенских ворот,
Как любопытный,
Из-за стула,
Ко мне
В газетный разворот
Гроза развязно
Заглянула.
И пальцем мокрым
Провела
Черту, ребячески косую.
«Ага, китайские дела
И вас, мадам,
Интересуют».
И тут,
Без дождевых забот,
Я ноги циркулем
Раздвинул,
Все тридцать клавишей зубов
Показывая гражданину.
Но обывателю
Почти
Что флюс,
Что ливень —
Все едино.
И с молнией его очки
Ведут курьезный
Поединок.
Чудно смотреть,
Как на ходу
Беснуется
Сердитый галстук.
Еще в семнадцатом году
Он в громах
Разочаровался.
А мы —
Без дождевых забот —
Стоим над русским
Мезонином,
Все тридцать клавишей
Зубов
Показывая гражданину.
— Даешь грозу!
Мы крепко — за,
За стиль,
Работу в этом роде.
Друзья, да здравствует гроза
И в человеке,
И в природе!
Пусть обывателям
Грозит.
А мы читаем,
И неплохо,
В китайских росчерках грозы
Идеи грозовой
Эпохи.
Сижу ли я, пишу ли я, пью кофе или чай,
Приходит ли знакомая блондинка, —
Я чувствую, что на меня глядит соглядатай,
Но только не простой, а невидимка.Иногда срываюсь с места,
Будто тронутый, я:
До сих пор моя невеста
Мной не тронутая! Про погоду мы с невестой
Ночью диспуты ведём,
Ну, а что другое если —
Мы стесняемся при нём.Обидно мне,
Досадно мне…
Ну ладно! Однажды выпиваю — да и кто сейчас не пьёт! —
Нейдёт она: как рюмка — так в отрыжку.
Я чувствую: сидит, подлец, и выпитому счёт
Ведёт в свою невидимую книжку.Побледнев, срываюсь с места,
Как напудренный, я:
До сих пор моя невеста
Целомудренная! Про погоду мы с невестой
Ночью диспуты ведём,
Ну, а что другое если —
Мы стесняемся при нём.Обидно мне,
Досадно мне…
Ну ладно! Я дёргался, я нервничал, на хитрости пошёл:
Вот лягу спать и подымаю храп; ну,
Коньяк открытый ставлю и закусочку на стол:
Вот сядет он — тут я его и хапну! Побледнев, срываюсь с места,
Как напудренный, я:
До сих пор моя невеста
Целомудренная! Про погоду мы с невестой
Ночью диспуты ведём,
Ну, а что другое если —
Мы стесняемся при нём.Обидно мне,
Досадно мне…
Ну ладно! К тому ж он мне вредит. Да вот, не дале как вчера —
Поймаю, так убью его на месте! —
Сижу, а мой партнёр подряд играет «мизера»,
А у меня «гора» — три тыщи двести! Побледнев, срываюсь с места,
Будто тронутый, я:
До сих пор моя невеста
Мной не тронутая! Про погоду мы с невестой
Ночью диспуты ведём,
Ну, а что другое если —
Мы стесняемся при нём.Обидно мне,
Досадно мне…
Ну ладно! А вот он мне недавно на работу написал
Чудовищно тупую анонимку.
Начальник прочитал и показал, а я узнал
По почерку родную невидимку.Оказалась невидимкой —
Нет, не тронутый я —
Эта самая блондинка,
Мной не тронутая! Эта самая блондинка…
У меня весь лоб горит!
Я спросил: «Зачем ты, Нинка?» —
«Чтоб женился, » — говорит.Обидно мне,
Досадно мне…
Ну ладно!
(Весною 1871 г.).
Вот еще одну из многих,
Дочь нужды, дитя народа,
Расстрелять ведут,— и слышен
Крик: да здравствует свобода!
Палачи, должно-быть, пьяны,
Жертва их взята ошибкой…
На ее поблекших губках
Ужас борется с улыбкой.
Выбиваются, спадают
Косы из-под шляпки сбитой,
Локти связаны, изорван
Лиф, под праздник ею сшитый.
Тонкий очерк бледной груди
Тронут отблеском рассвета,
Утро блещет по мансардам,
Ей навстречу дышит лето.
— «Боже мой! какое утро!»
Говорит она разбитым,
Слабым голосом, шагая
Меж солдат по звонким плитам.
«Ах, как голуби высоко
Реют!.. А на мне все смято,
Все изорвано,— схватили,
Повели,— ведут куда-то…
Говорят, меня Всевышний
Не обидел красотою…
Что ж я сделала? за что вы
Так безжалостны со мною?
Не за то ли, что случайно,
Ради самосохраненья,
Я и Жан мой отбивались
От ночного нападенья?
Все-то мы делили вместе:
И любовь, и хлеб, и воду…
О! как глупо умереть мне
В эту чудную погоду!»
Стой!.. Пришли… Площадка… Стены…
Дверь, заросшая бурьяном…
И затих вдруг лепет жертвы,
Заглушенный барабаном.
Страшной ненависти буря
Дымным залпом разразилась,
И в крови — в могилу,— в мусор,
Как цветок, она свалилась.
Солнце встало над Парижем,
И ясна была погода…
Лишь грозой носился пьяный
Крик: да здравствует свобода!
Пойте, птички, вы свободу,
Пойте красную погоду;
Но когда бы в рощах сих,
Ах, несносных мук моих
Вы хоть соту часть имели,
Больше б вы не пели.Мчит весна назад прежни красоты,
Луг позеленел, сыплются цветы.
Легки ветры возлетают,
Розы плен свой покидают,
Тают снеги на горах,
Реки во своих брегах,
Веселясь, струями плещут.
Всё пременно. Только мне
В сей печальной стороне
Солнечны лучи не блещут.О потоки, кои зрели радости мои,
Рощи и пещеры, холмы, все места сии!
Вы-то видели тогда, как я веселился,
Ныне, ах! того уж нет, я тех дней лишился.
Вы-то знаете одни,
Сносно ль без Кларисы ныне
Пребывать мне в сей пустыне
И иметь такие дни.Земледелец в жаркий полдень отдыхает
И в тени любезну сладко вспоминает,
В день трудится над сохой,
Ввечеру пойдет домой
И в одре своей любезной
Засыпает по трудах;
Ах! а мне в сей жизни слезной
Не видать в своих руках
Дорогой Кларисы боле,
Только тень ея здесь в поле.Древеса, я в первый раз
Жар любви познал при вас;
Вы мне кажетеся сиры,
К вам уж сладкие зефиры
С смехами не прилетят,
Грации в листах оплетенных,
Глаз лишася драгоценных,
Завсегда о них грустят.Ах, зачем вы приходили,
Дни драгие, ах, зачем!
Лучше б вы мне не манили
Счастием в жилище сем.
За немногие минуты
Дни оставши стали люты,
И куда я ни пойду, —
Ни в приятнейшей погоде,
Ни в пастушьем короводе
Я утехи не найду.Где ты, вольность золотая,
Как Кларисы я не знал,
А когда вздыхати стал,
Где ты, где ты, жизнь драгая! Не смотрю я на девиц,
Не ловлю уже силками
Я, прикармливая, птиц,
Не гоняюсь за зверями
И не ужу рыб; грущу,
Ни на час не испущу,
Больше в сих местах незримой,
Из ума моей любимой.
Автор Томас Гуд
Перевод Эдуарда Багрицкого
От песен, от скользкого пота
В глазах растекается мгла;
Работай, работай, работай,
Пчелой, заполняющей соты,
Покуда из пальцев, с налета,
Не выпрыгнет рыбкой игла.
Швея! Этой ниткой суровой
Прошито твое бытие…
У лампы твоей бестолковой
Поет вдохновенье твое,
И в щели проклятого крова
Невидимый месяц течет.
Швея! Отвечай мне, что может
Сравниться с дорогой твоей?..
И хлеб ежедневно дороже,
И голод постылый тревожит,
Гниет одинокое ложе
Под влагой осенних дождей.
Над белой рубашкой склоняясь,
Ты легкою водишь иглой,
Стежков разлетается стая
Под бледной, как месяц, рукой,
Меж тем как, стекло потрясая,
Норд-ост заливается злой.
Опять воротник и манжеты,
Манжеты и вновь воротник…
От капли чадящего света
Глаза твои влагой одеты…
Опять воротник и манжеты,
Манжеты и вновь воротник…
О вы, не узнавшие страха
Бездомных осенних ночей!
На ваших плечах — не рубаха,
А голод и пение швей,
Дни, полные ветра и праха,
Да темень осенних дождей.
Швея! Ты не помнишь свободы,
Склонясь над убогим столом,
Не помнишь, как громкие воды
За солнцем идут напролом,
Как в пламени ясной погоды
Касатка играет крылом.
Стежки за стежками без счета,
Где нитка тропой залегла,
Работай, работай, работай,
Поет, пролетая, игла,
Чтоб капля последнего пота
На бледные щеки легла.
Швея! Ты не знаешь дороги,
Не знаешь любви наяву,
Как топчут веселые ноги
Весеннюю эту траву…
… Над кровлею месяц убогий,
За ставнями ветры ревут…
Швея! За твоею спиною
Лишь сумрак шумит дождевой,
Ты медленно бледной рукою
Сшиваешь себе для покоя,
Холстину, что сложена вдвое,
Рубашку для тьмы гробовой.
Работай, работай, работай,
Покуда погода светла,
Покуда стежками без счета
Играет, летая, игла,
Работай, работай, работай,
Покуда не умерла.
Аллея со статуями из затвердевшей грязи,
похожими на срубленные деревья.
Многих я знал в лицо. Других
вижу впервые. Видимо, это — боги
местных рек и лесов, хранители тишины,
либо — сгустки чужих, мне невнятных воспоминаний.
Что до женских фигур — нимф и т. п. — они
выглядят незаконченными, точно мысли;
каждая пытается сохранить
даже здесь, в наступившем будущем, статус гостьи.
Суслик не выскочит и не перебежит тропы.
Не слышно ни птицы, ни тем более автомобиля:
будущее суть панацея от
того, чему свойственно повторяться.
И по небу разбросаны, как вещи холостяка,
тучи, вывернутые наизнанку
и разглаженные. Пахнет хвоей,
этой колкой субстанцией малознакомых мест.
Изваяния высятся в темноте, чернея
от соседства друг с дружкой, от безразличья
к ним окружающего ландшафта.
Заговори любое из них, и ты
скорей вздохнул бы, чем содрогнулся,
услышав знакомые голоса, услышав
что-нибудь вроде «Ребенок не от тебя»
или: «Я показал на него, но от страха,
а не из ревности» — мелкие, двадцатилетней
давности тайны слепых сердец,
одержимых нелепым стремлением к власти
над себе подобными и не замечавших
тавтологии. Лучшие среди них
были и жертвами и палачами.
Хорошо, что чужие воспоминанья
вмешиваются в твои. Хорошо, что
некоторые из этих фигур тебе
кажутся посторонними. Их присутствие намекает
на другие событья, на другой вариант судьбы —
возможно, не лучший, но безусловно
тобою упущенный. Это освобождает —
не столько воображение, сколько память
— и надолго, если не навсегда. Узнать,
что тебя обманули, что совершенно
о тебе позабыли или — наоборот —
что тебя до сих пор ненавидят — крайне
неприятно. Но воображать себя
центром даже невзрачного мирозданья
непристойно и невыносимо.
Редкий,
возможно, единственный посетитель
этих мест, я думаю, я имею
право описывать без прикрас
увиденное. Вот она, наша маленькая Валгалла,
наше сильно запущенное именье
во времени, с горсткой ревизских душ,
с угодьями, где отточенному серпу,
пожалуй, особенно не разгуляться,
и где снежинки медленно кружатся, как пример
поведения в вакууме.
Прибежали в избу дети
Второпях зовут отца:
«Тятя! тятя! наши сети
Притащили мертвеца».
«Врите, врите, бесенята, -
Заворчал на них отец; —
Ох, уж эти мне робята!
Будет вам ужо мертвец!
Суд наедет, отвечай-ка;
С ним я ввек не разберусь;
Делать нечего; хозяйка,
Дай кафтан: уж поплетусь…
Где ж мертвец?» — «Вон, тятя, э-вот!»
В самом деле, при реке,
Где разостлан мокрый невод,
Мертвый виден на песке.
Безобразно труп ужасный
Посинел и весь распух.
Горемыка ли несчастный
Погубил свой грешный дух,
Рыболов ли взят волнами,
Али хмельный молодец,
Аль ограбленный ворами
Недогадливый купец?
Мужику какое дело?
Озираясь, он спешит;
Он потопленное тело
В воду за ноги тащит,
И от берега крутого
Оттолкнул его веслом,
И мертвец вниз поплыл снова
За могилой и крестом.
Долго мертвый меж волнами
Плыл качаясь, как живой;
Проводив его глазами,
Наш мужик пошел домой.
«Вы, щенки! за мной ступайте!
Будет вам по калачу,
Да смотрите ж, не болтайте,
А не то поколочу».
В ночь погода зашумела,
Взволновалася река,
Уж лучина догорела
В дымной хате мужика,
Дети спят, хозяйка дремлет,
На полатях муж лежит,
Буря воет; вдруг он внемлет:
Кто-то там в окно стучит.
«Кто там?» — «Эй, впусти, хозяин!» —
«Ну, какая там беда?
Что ты ночью бродишь, Каин?
Черт занес тебя сюда;
Где возиться мне с тобою?
Дома тесно и темно».
И ленивою рукою
Подымает он окно.
Из-за туч луна катится —
Что же? голый перед ним:
С бороды вода струится,
Взор открыт и недвижим,
Все в нем страшно онемело,
Опустились руки вниз,
И в распухнувшее тело
Раки черные впились.
И мужик окно захлопнул:
Гостя голого узнав,
Так и обмер: «Чтоб ты лопнул!»
Прошептал он, задрожав.
Страшно мысли в нем мешались,
Трясся ночь он напролет,
И до утра все стучались
Под окном и у ворот.
Есть в народе слух ужасный:
Говорят, что каждый год
С той поры мужик несчастный
В день урочный гостя ждет;
Уж с утра погода злится,
Ночью буря настает,
И утопленник стучится
Под окном и у ворот.