Прислушайся к дальнему пенью
Эоловой арфы нежней —
То море широкою тенью
Ложится у серых камней.И голос летит из тумана:
— Я все потерял и забыл,
Печальная дочь океана,
Зачем я тебя полюбил.
Звонче жаворонка пенье,
Ярче вешние цветы,
Сердце полно вдохновенья,
Небо полно красоты.
Разорвав тоски оковы,
Цепи пошлые разбив,
Набегает жизни новой
Торжествующий прилив,
И звучит свежо и юно
Новых сил могучий строй,
Как натянутые струны
Между небом и землёй.
Мы видим: Свобода, свобода
Как райская птица светла,
Ясней огневого восхода
Ее золотые крыла!
Мы слышим пасхальное пенье,
Блаженное пенье весны,
Довольно тоски и терпенья,
Сбывайтесь, чудесные сны!
О, люди, дышите и верьте
Славнейшей из пламенных слав:
Христу, победившему смерти,
Их черную силу поправ!
Люблю я вас, богини пенья,
Но ваш чарующий наход,
Сей сладкий трепет вдохновенья, -
Предтечей жизненных невзгод.
Любовь камен с враждой Фортуны -
Одно. Молчу! Боюся я,
Чтоб персты, падшие на струны,
Не пробудили бы перуны,
В которых спит судьба моя.
И отрываюсь, полный муки,
От музы, ласковой ко мне.
И говорю: до завтра звуки,
Пусть день угаснет в тишине.
Как в Грецию Байрон, о, без сожаленья,
Сквозь звезды и розы, и тьму,
На голос бессмысленно-сладкого пенья…
— И ты не поможешь ему.Сквозь звезды, которые снятся влюбленным,
И небо, где нет ничего,
В холодную полночь — платком надушенным.
— И ты не удержишь его.На голос бессмысленно-сладкого пенья,
Как Байрон за бледным огнем,
Сквозь полночь и розы, о, без сожаленья…
— И ты позабудешь о нем.
Валторны унылое пенье,
Как плач сиротливой души,
В лесной замирает глуши,
И ветер затих в утомленье;
Мне чудится голос тоскливый
Волчицы вечерней порой,
В тот час, когда солнце, лениво
Склоняясь, спешит на покой,
Томя нас своей красотой…
Снежинок причудливый рой
Кровавый закат провожает,
И снова Природа мечтой
Заводит беседу с душой,
А поздняя осень рыдает!
Прошёл январь за окнами тюрьмы,
и я услышал пенье заключённых,
звучащее в кирпичном сонме камер:
«Один из наших братьев на свободе».
Ещё ты слышишь пенье заключённых
и топот надзирателей безгласных,
ещё ты сам поёшь, поёшь безмолвно:
«Прощай, январь».
Лицом поворотясь к окну,
ещё ты пьёшь глотками тёплый воздух,
а я опять задумчиво бреду
с допроса на допрос по коридору
в ту дальнюю страну, где больше нет
ни января, ни февраля, ни марта.
О вы, поэзовечера,
Но не на блещущей эстраде,
А на лужайке у костра, —
Не денег, а искусства ради, —
Признательный, забуду ль вас?
Благословен счастливый час,
Когда, свернув и спрятав лески,
Поужинав своей ухой,
Мы возвращаемся домой
Через лесок, где спят березки,
Петь соловьизы, как псалмы,
Петь, как умеем только мы:
Благоговейно, вдохновенно,
Переживая каждый слог…
О, жизнь, простая, как цветок,
Да будешь ты благословенна!
Над дерзновенной головою,
Как над землей скопленный пар,
Нависли тучи надо мною
И за ударом бьют удар.
Я бросил мирную порфиру,
Боюсь явленья бога струн,
Чтоб персты, падшие на лиру,
Не пробудили бы перун.
И отрываюсь, полный муки,
От музы ласковой ко мне
И говорю: до завтра звуки,
Пусть день угаснет в тишине.
Женская чара владеет душою
Вкрадчиво, нежно, всевластно.
Женское сердце повсюду со мною,
Женщин пою не напрасно.
Музыка — женщина, пенье — мужчина,
Даже и женское пенье.
В музыке звездная дышит картина
Первого часа творенья.
Пение — после, в нем гулкое эхо
Дали, на миг приближенной.
Музыки дай мне, восторга, и смеха,
Петь тебя буду влюбленный.
Много спели горьких песен
В этой жиани мы тяжелой;
Легкий смех нам неизвестен,
Песни нет у нас веселой.Большинство людей суровых
От певцов печали старой
Просят дум и песен новых,
Иль сатиры злой и ярой.Наше пенье им не любо, —
Светлой радости в нем мало.
Что за диво! — Очень грубо
Горе в лапах нас сжимало.Из когтей его могучих
Вышли мы порядком смяты
И запасом слез горючих,
Дум мучительных богаты.Для изнеженного слуха
Наше пенье не годится;
Наши песни режут ухо, —
Горечь сердца в них таится!
В пеньи звонкого ручья
Переменность трепетанья.
В нем отдельность бытия,
Восхваленье мирозданья.
Он сорвался с высоты,
Возжелав безвестной дали.
Многоснежные хребты
В нем стремленье воспитали.
И покинув горный склон.
И себя любя без меры,
Весь вспенен, домчался он
До заманчивой пещеры.
В лабиринт ее проник.
Что там было? Что там стало?
Чей-то вскрик в тиши возник,
Так воздушно и устало.
Где-то алые цветы
Зашептались, закачались
И виденья красоты
Поцелуем повстречались.
Поцелуй? Зачем? И чей?
Кто узнает! Это тайна…
Дальше, прочь бежит ручей,
Он в пещере был случайно.
В досках забора — синие щелки.
В пене и пенье мокрая площадь.
Прачка, сверкая в синьке п щелоке,
Пенье, и пену, и птиц полощет.С мыла по жилам лезут пузырики,
Тюль закипает, и клочья летают.
В небе, как в тюле, круглые дырки
И синева, слезой налитая.Курка клюет под забором крупку
И черепки пасхальных скорлупок,
Турок на вывеске курит трубку,
Строится мыло кубик на кубик.Даже веселый, сусальный, гибкий –
Тонкой веревкой голос петуший –
Перед забором, взяв на защипки,
Треплет рубахи и тучи сушит.Турку — табак. Ребятишкам — игры.
Ветру — веселье. А прачке — мыло.
Этой весной, заголившей икры,
Каждому дело задано было!
Что лучше может быть природы!
Взгляни, как чисты небеса!
Взгляни, как тихо льются воды,
Как на цветах блестит роса!
Послушай — внемлешь ли ты пенье
Неподкупных лесных певцов?
Кто им внушает вдохновенье?
Кто учит языку богов? Природа, всё она — природа!
Они всегда ее поют:
Как тучи с голубого свода,
Омыв лицо земли, сойдут;
Или когда рассвет туманный,
Играя в водяной пыли,
Им возвестит приход желанный
Светила неба и земли; Или когда в сияньи чистом
Луна всплывет на небеса,
И блеском томным, серебристым
Покроет воды и леса,
И небо пышно уберется
В блестящий звездами покров,
И пенье соловьев несется —
Неподкупных лесных певцов!
В пеньи звонкаго ручья
Переменность трепетанья.
В нем отдельность бытия,
Восхваленье мирозданья.
Он сорвался с высоты,
Возжелав безвестной дали.
Многоснежные хребты
В нем стремленье воспитали.
И покинув горный склон,
И себя любя без меры,
Весь вспенен, домчался он
До заманчивой пещеры.
В лабиринт ея проник.
Что там было? Что там стало?
Чей-то вскрик в тиши возник,
Так воздушно и устало.
Где-то алые цветы
Зашептались, закачались,
И виденья красоты
Поцелуем повстречались.
Поцелуй? Зачем? И чей?
Кто узнает! Это тайна…
Дальше, прочь бежит ручей,
Он в пещере был случайно.
Привет, Россия — родина моя!
Как под твоей мне радостно листвою!
И пенья нет, но ясно слышу я
Незримых певчих пенье хоровое…
Как будто ветер гнал меня по ней,
По всей земле — по селам и столицам!
Я сильный был, но ветер был сильней,
И я нигде не мог остановиться.
Привет, Россия — родина моя!
Сильнее бурь, сильнее всякой воли
Любовь к твоим овинам у жнивья,
Любовь к тебе, изба в лазурном поле.
За все хоромы я не отдаю
Свой низкий дом с крапивой под оконцем.
Как миротворно в горницу мою
По вечерам закатывалось солнце!
Как весь простор, небесный и земной,
Дышал в оконце счастьем и покоем,
И достославной веял стариной,
И ликовал под ливнями и зноем!..
Она как скрипка на моем плече.
И я ее, подобно скрипачу,
К себе рукою прижимаю.
И волосы струятся по плечу,
Как музыка немая.
Она как скрипка на моем плече.
Что знает скрипка о высоком пенье?
Что я о ней? Что пламя о свече?
И сам господь — что знает о творенье?
Ведь высший дар себя не узнает.
А красота превыше дарований —
Она себя являет без стараний
И одарять собой не устает.
Она как скрипка на моем плече.
И очень сложен смысл ее гармоний.
Но внятен всем. И каждого томит.
И для нее никто не посторонний.
И, отрешась от распрей и забот,
Мы слушаем в минуту просветленья
То долгое и медленное пенье
И узнаем в нем высшее значенье,
Которое себя не узнает.
Брат мой, для пенья пришли, не для распрей,
для преклоненья колен пред землею,
для восклицанья:
— Прекрасная, здравствуй,
жизнь моя, ты обожаема мною! Кто там в Мухрани насытил марани
алою влагой?
Кем солонце ведомо,
чтоб в осиянных долинах Арагви
зрела и близилась алавердоба? Кто-то другой и умрет, не заметив,
смертью займется, как будничным делом…
О, что мне делать с величием этим
гор, обращающих карликов в дэвов? Господи, слишком велик виноградник!
Проще в постылой чужбине скитаться,
чем этой родины невероятной
видеть красу
и от слез удержаться.Где еще Грузия — Грузии кроме?
Край мой, ты прелесть
и крайняя крайность! Что понукает движение крови
в жилах, как ты, моя жизнь, моя радость? Если рожден я — рожден не на время,
а навсегда, обожатель и раб твой.
Смерть я снесу, и бессмертия бремя
не утомит меня… Жизнь моя, здравствуй!
Удар, заглушенный годами забвенья,
Годами незнанья.
Удар, доходящий — как женское пенье,
Как конское ржанье, Как страстное пенье сквозь зданье
Удар — доходящий.
Удар, заглушенный забвенья, незнанья
Беззвучною чащей.Грех памяти нашей — безгласой, безгубой,
Безмясой, безносой!
Всех дней друг без друга, ночей друг без друга
Землею наноснойУдар — заглушенный, замшенный — как тиной.
Так плющ сердцевину
Съедает и жизнь обращает в руину…
— Как нож сквозь перину!..Оконною ватой, набившейся в уши,
И той, заоконной:
Снегами — годами — бездушья
Удар — заглушенный… А что если вдруг
. . . . . . . . . . . . . . .
А что если вдруг
А что если — вспомню? Начало января
«Что ты слышишь в горах?» ты спросила меня.
«Что ты слышишь в горах?» я спросил. «Расскажи мне сначала.»
«Пробужденье веселого летнего дня»,
Ты с улыбкою мне отвечала.
«Мелодичное пенье альпийских рожков,
И блеянье овец, и мычанье быков,
И журчанье ключей искрометных,
Над вершиной бесшумный полет облаков,
Пенье птиц, крики птиц перелетных…
Ну, а ты?»
И, задумавшись, я отвечал: —
«Нет, мне слышен не шепот, а ропот,
Ропот черной грозы, и раскатный обвал,
Точно демонов яростный топот,
Заблудившихся путников горестный крик,
Монотонно-гремящее эхо,
Человеческих воплей ответный двойник,
Звук чьего-то злорадного смеха.
И еще, что слышнее всех бурь и громов,
Что страшнее, чем звон долголетних оков
И тяжелые муки изгнанья: —
Это — сон вековых непробудных снегов,
Это — Смерти молчанье…»Год написания: без даты
Глаза прикрою — вижу дом
И покосившуюся баню.
Туман над утренним прудом.
И нас, мальчишек, в том тумане.
В войну фашисты дом сожгли.
Лишь три избы в селе осталось.
Да пенье птиц, да зов земли.
И рядом бабушкина старость.
Как горько было на Руси!
Куда от памяти мне деться?!
Труба, черневшая вблизи,
Казалась памятником детству.
…Село отстроили давно.
Сады былые возродили.
Есть клуб, где крутится кино.
И старый пруд — в убранстве лилий.
Теперь до нашего села
Легко добраться — есть дорога.
Не та, что некогда была,
А голубой асфальт к порогу.
Как быстро годы пронеслись…
Домой иду под птичье пенье.
Другой народ. Иная жизнь.
Лишь в сердце прежнее волненье.
B что бы ни было потом,
И как сейчас здесь ни красиво, —
Глаза прикрою — вижу дом.
И говорю ему: «Спасибо!»
Монахи, слышится в охрипшем вашем пенье
Прилив и вновь отлив вечернего томленья.
Когда за пологом, в постели ледяной
Свою последнюю мольбу твердит больной;
Когда безумие в лунатиках пылает,
А кашель за гортань чахоточных хватает;
Когда мучительно глядит предсмертный взгляд,
Полн мыслей о червях, — на розовый закат;
Когда могильщики, внимая звон унылый,
Бредут покойникам на завтра рыть могилы;
Когда стихает всё, но в запертых домах
Тяжелые гроба уже стучат в сенях;
Когда по лестнице влекут гроба, уныло
Шурша веревками о тесные перила;
Когда покойникам кладут крестом в гробах
Их саван на руках, а руки на сердцах;
Когда колоколов последнее гуденье,
Как голос меркнущий, стихает в отдаленьи;
Когда опустит ночь, вступая в сонный круг,
Ресницы темные на всякий свет и звук, —
Монахи, слышится в охрипшем вашем пенье
Прилив и вновь отлив вечернего томленья.
Серебряные звезды, я сердце вам отдам,
Но только вы скажите — вы что ночным цветам
Сюда сияньем льете, сияя вечно там?
Серебряные мысли полночной тишины,
Вы нежны и нарядны на Празднике Весны,
Но что в вас тайно дышит? Какие в звездах сны?
Серебряные воды просторов неземных,
В зеркальностях Природы какой поете стих?
Вселенские озера! Потоки вод живых!
Так молча звезды с сердцем старался я сплести,
Душой своей вздыхая у Млечного Пути,
И талисман мечтая меж дружных звезд найти.
Я спрашивал, я слышал незримую струну,
Забыл, глядел ли в Небо, в свою ли глубину,
Но я любил, лелеял влюбленность и Весну.
Душа моя дрожала от пенья тайных строк,
В душе моей раскрылся неведомый цветок,
Узнать его названье я никогда не мог.
Но весь я полон пенья, сиянья странных снов,
О, праздник обрученья Небес и лепестков,
О, таинство венчанья созвездий и цветов!
Грядущий день намечен был вчерне,
насущный день так подходил для пенья,
и четверо, достойных удивленья,
гребцов со мною плыли на челне.На ненаглядность этих четверых
все бы глядела до скончанья взгляда,
и ни о чем заботиться не надо:
душа вздохнет — и слово сотворит.Нас пощадили небо и вода,
и, уцелев меж бездною и бездной,
для совершенья распри бесполезной
поплыли мы, не ведая — куда.В молчании достигли мы земли,
до времени сохранные от смерти.
Но что-нибудь да умерло на свете,
когда на берег мы поврозь сошли.Твои гребцы погибли, Арион.
Мои спаслись от этой лютой доли.
Но лоб склоню — и опалит ладони
сиротства высочайший ореол.Всех вместе жаль, а на меня одну-
пускай падут и буря, и лавина.
Я дивным, пеньем не прельщу дельфина
и для спасенья уст не разомкну.Зачем? Без них — не надобно меня.
И проку нет в упреках и обмолвках.
Жаль — челн погиб, и лишь в его обломках
нерасторжимы наши имена.
Гончарова и ЛарионовВосток и нежный и блестящий
В себе открыла Гончарова,
Величье жизни настоящей
У Ларионова сурово.В себе открыла Гончарова
Павлиньих красок бред и пенье,
У Ларионова сурово
Железного огня круженье.Павлиньих красок бред и пенье
От Индии до Византии,
Железного огня круженье —
Вой покоряемой стихии.От Индии до Византии
Кто дремлет, если не Россия?
Вой покоряемой стихии —
Не обновленная ль стихия? Кто дремлет, если не Россия?
Кто видит сон Христа и Будды?
Не обновленная ль стихия —
Снопы лучей и камней груды? Кто видит сон Христа и Будды,
Тот стал на сказочные тропы.
Снопы лучей и камней груды —
О, как хохочут рудокопы! Тот встал на сказочные тропы
В персидских, милых миньятюрах.
О, как хохочут рудокопы
Везде, в полях и шахтах хмурых.В персидских, милых миньятюрах
Величье жизни настоящей.
Везде, в полях и шахтах хмурых
Восток и нежный, и блестящий.
В Новой сказочной Гвинее
У мужчин глаза блестящи,
И у женщин, умудренных
Пеньем крови, жарок взор.
Быстры девушки, как змеи,
Помню рощи, помню чащи,
Тишь лагун отединенных,
С милой срывный разговор.
О, восторг согласной сказки,
Зыбь зажженной Солнцем дали,
Мысль, которой нет предела,
Пирамиды диких гор.
Грудки нежной Папуаски
Под рукой моей дрожали,
Тело смуглое горело,
Подошла любовь в упор.
Мы давно молились счастью,
И бежав от глаз блестящих,
От очей бежав станицы,
Слили вольные сердца.
Так друг к другу жаркой страстью
Были кинуты мы в чащах,
Как летят друг к другу птицы,
Все изведать до конца.
Вот он, трепет настоящий,
Пенье крови, всем родное,
На высотах небосклона
Мысли Божьего лица.
Солнца глаз, огнем глядящий,
И в крылатой ласке двое,
Два парящих фаэтона,
Два горячие гонца.
Серебряныя звезды, я сердце вам отдам,
Но только вы скажите—вы что ночным цветам
Сюда сияньем льете, сияя вечно там?
Серебряныя мысли полночной тишины,
Вы нежны и нарядны на Празднике Весны,
Но что в вас тайно дышет? Какие в звездах сны?
Серебряныя воды просторов неземных,
В зеркальностях Природы какой поете стих?
Вселенския озера! Потоки вод живых!
Так молча звезды с сердцем старался я сплести,
Душой своей вздыхая у Млечнаго Пути,
И талисман мечтая межь дружных звезд найти.
Я спрашивал, я слышал незримую струну,
Забыл, глядел ли в Небо, в свою ли глубину,
Но я любил, лелеял влюбленность и Весну.
Душа моя дрожала от пенья тайных строк,
В душе моей раскрылся неведомый цветок,
Узнать его названье я никогда не мог.
Но весь я полон пенья, сиянья странных снов,
О, праздник обрученья Небес и лепестков,
О, таинство венчанья созвездий и цветов!
Восток и нежный и блестящий
В себе открыла Гончарова,
Величье жизни настоящей
У Ларионова сурово.
В себе открыла Гончарова
Павлиньих красок бред и пенье,
У Ларионова сурово
Железного огня круженье.
Павлиньих красок бред и пенье
От Индии до Византии,
Железного огня круженье —
Вой покоряемой стихии.
От Индии до Византии
Кто дремлет, если не Россия?
Вой покоряемой стихии —
Не обновленная ль стихия?
Кто дремлет, если не Россия?
Кто видит сон Христа и Будды?
Не обновленная ль стихия —
Снопы лучей и камней груды?
Кто видит сон Христа и Будды,
Тот стал на сказочные тропы.
Снопы лучей и камней груды —
О, как хохочут рудокопы!
Тот встал на сказочные тропы
В персидских, милых миньятюрах.
О, как хохочут рудокопы
Везде, в полях и шахтах хмурых.
В персидских, милых миньятюрах
Величье жизни настоящей.
Везде, в полях и шахтах хмурых
Восток и нежный, и блестящий.
вторая половина 1917 — весна 1918
Ох, горюна! Ох, горю хмелина!
Гуляли девушки подле реки
По круту по красну бережку.
Ох, горюна! ох, горю хмелина!
Садили девушки хмель в огород.
Ох, горюна! ох, горю хмелина!
Сами оне приговаривали:
«Ох, горюна! ох, горю хмелина!
Рости, хмелюшка, корнем глубок,
Корнем глубок да ты ли́стом широк!
Ох, горюна! ох, горю хмелина!
Шишки велики, белы, что снег.
Ох, горюна! ох, горю хмелина!
Без тебе, хмелюшка,
Пива не варят и вина не курят,
Добрыя молодцы не женются,
Красны девицы замуж не идут.
Ох, горюна! ох, горю хмелина!».
Теща к зятю боса пришла,
Она в полог к зятю нага легла,
Поутру встала, сам мокра:
«Зять-злокоман, не ты ли пошутил?
Не ты ли пошутил, подол намочил?».
«А и тешшинька ты, ты те(ш)ша ласковая!
Ко греху пришло до ... дошло».
Теща к зятю закаялася:
«Да не дай бог бывать ко зятю в дом,
Да не дай бог бывать у зятя в доме,
Завали, боже, дорогу пеньем-колодьем,
Пеньем-колодьем и выскорью!».
Как живые изваянья, в искрах лунного сиянья,
Чуть трепещут очертанья сосен, елей и берез;
Вещий лес спокойно дремлет, яркий блеск луны приемлет
И роптанью ветра внемлет, весь исполнен тайных грез.
Слыша тихий стон метели, шепчут сосны, шепчут ели,
В мягкой бархатной постели им отрадно почивать,
Ни о чем не вспоминая, ничего не проклиная,
Ветви стройные склоняя, звукам полночи внимать. Чьи-то вздохи, чье-то пенье, чье-то скорбное моленье,
И тоска, и упоенье, — точно искрится звезда,
Точно светлый дождь струится, — и деревьям что-то мнится
То, что людям не приснится, никому и никогда.
Это мчатся духи ночи, это искрятся их очи,
В час глубокой полуночи мчатся духи через лес.
Что их мучит, что тревожит? Что, как червь, их тайно гложет?
Отчего их рой не может петь отрадный гимн небес? Всё сильней звучит их пенье, всё слышнее в нем томленье,
Неустанного стремленья неизменная печаль, -
Точно их томит тревога, жажда веры, жажда бога,
Точно мук у них так много, точно им чего-то жаль.
А луна всё льет сиянье, и без муки, без страданья
Чуть трепещут очертанья вещих сказочных стволов;
Все они так сладко дремлют, безучастно стонам внемлют
И с спокойствием приемлют чары ясных, светлых снов.
Слушайте, все люди, сумрачные песни.
Те из вас, кто мудры, пусть оценят пенье.
Я пою про ужас, я пою про горе,
Я пою, что будет в роковые годы.
Почернеет солнце, сушу скроют воды,
Упадут на землю золотые звезды,
Взвеет дым высоко из земного недра,
И оближет пламя тучи в твердом небе.
Змей Нидгад из ада вылетит на крыльях,
Закружит, когтистый, над дворцовой крышей.
У него на крыльях трупы всех умерших,
С ними вместе канет в глубине безмерной.
Будет лаять Гарум пред священным входом,
Но в лесу железном будет вторить хохот,
И Фенрир промчится, волк с кровавым глазом
По гранитной лестнице в чертоги азов.
Один! Один! Один! горе! горе! горе!
Я пою, что будет в роковые годы.
Азы! вижу гибель вашей светлой власти:
Волк Фенрир терзает грозного владыку.
Альфы скорбно плачут у недвижной двери,
Азы громко стонут, внемля страшной вести,
Великаны сильны, истребленья люты.
Что теперь осталось? где теперь вы, люди?
Вот пылает с треском Игдразил высокий,
Мировые ветви корчатся и сохнут,
И, когда на землю с громом рухнет древо,
В пламени с ним вместе мир погибнет древний.
Но из черной бездны встанет черный Локи,
Повезет безумцев он на черной лодке,
Чтоб дворец воздвигнуть, страшный, черный, новый,
И царить сурово над страной полночной.
Слушайте, все люди, сумрачные песни,
Те из вас, кто мудры, пусть оценят пенье.
Я пою про ужас, я пою про горе,
Я пою, что будет в роковые годы.
С каким в полдневный зной стремленьем
Летит елень на брег ручья,
С таким, о боже! нетерпеньем
Парит к тебе душа моя.
Душа моя стремится к богу,
К живому, к сильному творцу,
Но, жизни сей прошед дорогу,
Когда явлюсь его лицу?
О скорбна мысль! почто мгновенно
Нельзя, веселый множа сонм,
Со гласом песни восхищенной
Войти, ликуя, в божий дом?
Мне слезы были в снедь всю ночь и день печали,
Моя беседа — томный вздох,
Когда враги мне повторяли:
«Скажи нам, ныне где твой бог?»
Почто, душа моя! уныла,
Почто меня ты возмутила?На бога уповай: он вознесет твой рог,
Хвалы моей услышит пенье,
Зане единый взор его — мое спасенье;
Он мой защитник, он мой бог.
Хоть зрит мой дух, печали полный,
Что бездна бездну зол зовет,
Что всех на мне напастей волны
Прешли одна другой вослед,
Но если мне господь спасенье
Явит во дни, в ночи ему
Похвальное воскликну пенье
С мольбою к богу моему.
Творцу, что в бедствах щит мне твердый,
«Почто забыл меня? — скажу. —
Когда вознесся враг злосердый,
Почто я сетуя хожу?»
Мне в грудь был острый меч во дни моей печали,
Моя беседа — томный вздох,
Когда враги мне повторяли:
«Скажи нам, ныне где твой бог?»
Почто, душа моя! уныла,
Почто меня ты возмутила?На бога уповай: он вознесет твой рог,
Хвалы моей услышит пенье,
Зане единый взор его — мое спасенье:
Он мой защитник, он мой бог.
…Эрминия под тень густую
В дремучий бор стремилась на коне;
Он мчал ее едва полуживую,
Уж править им нет сил в ее руке:
То в сторону, то вдруг опять в другую
Метался с ней он в мрачной тишине.
И наконец из глаз она сокрылась,
И тщетная погоня прекратилась.Как, травлею измучась, стая псов
Идет назад, смутна и задыхаясь,
Тогда как зверь с поляны и лугов
Сокрылся вдруг, в дубраву удаляясь, —
Так ехали обратно меж шатров
И витязи, стыдом своим смущаясь.
Но гонится ль погоня ей вослед, —
У трепетной взглянуть отваги нет.Она всю ночь, она весь день скакала,
Теряяся одна в глуши лесной,
И только то, как плакала, стенала,
Там слышала и зрела в тме ночной;
Но в час, когда заря уже мерцала
И солнца луч тонул в глуби морской,
Сошла с коня на отдых меж кустами,
Где Иордан в красе блестит волнами.В смущеньи дум ей пища не нужна, —
Лишь слезы лить несчастная желает;
Но сладкий сон, которому дана
Над горем власть, — кто смертных услаждает
Забвеньем бед, как грудь ни стеснена,
Уже крыла над нею простирает;
Но и во сне любовь своей мечтой
Тревожит сон страдалицы младой.Пробуждена была она зарею,
Как пташки петь уж стали на древах,
Кусты шуметь над светлою рекою,
А ветерок резвиться на цветах;
Проснулася — и томный взор с тоскою
Бродил кругом на сельских шалашах,
И голоса сквозь зелень к ней несутся
С журчаньем волн, — и снова слезы льются.Но их поток внезапный звук рожка
Остановил: пастушескому пенью
Подобное летит издалека.
Вот, следуя невольному влеченью,
Она идет, задумчива, робка,
И старца зрит близ стада, он под тенью
Заботится вязанием сетей,
И слушает он пенье трех детей.Увидя вдруг доспехи боевые,
Они бегут к их диким шалашам;
Но нежный взор и кудри золотые
Прекрасная являет их очам
И молвила: «О вы, сердца простые!
Ваш труд и вы приятны небесам;
Да не прервет в полях мое явленье
Их тишины, ни сладостного пенья».
«Ночь светла; в небесном поле
Ходит Веспер золотой;
Старый дож плывет в гондоле
догарессой молодой…» *Занимает догарессу
Умной речью дож седой…
Слово каждое по весу —
Что червонец дорогой… Тешит он ее картиной,
Как Венеция, тишком,
Весь, как тонкой паутиной,
Мир опутала кругом: «Кто сказал бы в дни Аттилы,
Чтоб из хижин рыбарей
Всплыл на отмели унылой
Этот чудный перл морей! Чтоб, укрывшийся в лагуне,
Лев святого Марка стал
Выше всех владык — и втуне
Рев его не пропадал! Чтоб его тяжелой лапы
Мощь почувствовать могли
Императоры, и папы,
И султан, и короли! Подал знак — гремят перуны,
Всюду смута настает,
А к нему — в его лагуны —
Только золото плывет!..»Кончил он, полусмеяся,
Ждет улыбки — но, глядит,
На плечо его склоняся,
Догаресса — мирно спит!..«Всё дитя еще!» — с укором,
Полным ласки, молвил он,
Только слышит — вскинул взором —
Чье-то пенье… цитры звон… И всё ближе это пенье
К ним несется над водой,
Рассыпаясь в отдаленье
В голубой простор морской… Дожу вспомнилось былое…
Море зыбилось едва…
Тот же Веспер… «Что такое?
Что за глупые слова!» —Вздрогнул он, как от укола
Прямо в сердце… Глядь, плывет,
Обгоняя их, гондола,
Кто-то в маске там поет: «С старым дожем плыть в гондоле.
Быть его — и не любить…
И к другому, в злой неволе,
Тайный помысел стремить… Тот «другой» — о догаресса! -
Самый ад не сладит с ним!
Он безумец, он повеса,
Но он — любит и любим!..»Дож рванул усы седые…
Мысль за мыслью, целый ад,
Словно молний стрелы злые,
Душу мрачную браздят… А она — так ровно дышит,
На плече его лежит…
«Что же?.. Слышит иль не слышит?
Спит она или не спит?!.»
Валерию Брюсову
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое темный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад и когда горит восток.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеешься, эти взоры — два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!
1907
Ты устанешь, ты замедлишь, и на миг прервется пенье,
Тотчас бешеные волки устремятся на тебя.
И запрыгают, завоют в кровожадном исступленье,
Белоснежными зубами кости крепкие дробя.
исправление рукой Гумилева:
Сколько боли лучезарной, сколько полуночной муки
Скрыто в музыке веселой, как полуденный ручей!
В горло вцепятся зубами, станут лапами на грудь.
Мальчик, дальше, здесь не встретишь ни веселий, ни сокровищ,