Безумие белого утра смотрело в окно,
И было все странно-возможно и все — все равно.
И было так странно касаться, как к тайным мечтам,
К прозрачному детскому телу счастливым губам.
Но облачный день засветился над далыо лесной,
Все стало и ясно, и строго в оправе дневной.
Ночные безумные бездны, где все — все равно,
Сменило ты, солнце, сменило ты, Бородино!
Вот снова стоит император, и грозный призыв
Мне слышен на поле кровавом, меж зреющих нив:
«Что страсти пред гимном победы, пред зовом Судьбы!
Мы все „увлекаемся Роком“, все — Рока рабы!»
Свет солнца, даль нив, тень былого! Как странно давно
Безумие белого утра смотрело в окно!
Июль 1912
Бородино
«Как расшумелся здесь! Какой невежа!»
Про дождик говорит на ниве Камень, лежа:
«А рады все ему, пожалуй — посмотри!
И ждали так, как гостя дорогого,
А что́ же сделал он такого?
Всего-то шел часа два-три.
Пускай же обо мне расспросят!
Так я уж веки здесь: тих, скромен завсегда.
Лежу смирнехонько, куда меня ни бросят:
А не слыхал себе спасибо никогда.
Не даром, право, свет поносят:
В нем справедливости не вижу я никак».—
«Молчи!» сказал ему Червяк:
«Сей дождик, как его ни кратко было время,
Лишенную засухой сил
Обильно ниву напоил,
И земледельца он надежду оживил;
А ты на ниве сей пустое только бремя».
Так хвалится иной, что служит сорок лет:
А проку в нем, как в этом Камне нет.
Сегодня строгою боярыней Бориса Годунова
Явились вы, как лебедь в озере.
Я не ожидал от вас иного
И не сумел прочесть письмо зари.
А помните? Туземною богиней
Смотрели вы умно и горячо,
И косы падали вечерней голубиней
На ваше смуглое плечо.
Ведь это вы скрывались в ниве
Играть русалкою на гуслях кос.
Ведь это вы, чтоб сделаться красивей,
Блестели медом — радость ос.
Их бусы золотые
Одели ожерельем
Лицо, глаза и волос.
Укусов запятые
Учили препинанью голос,
Не зная ссор с весельем.
Здесь Божия мать, ступая по колосьям,
Шагала по нивам ночным.
Здесь думою медленной рос я
И становился иным.
Здесь не было «да»,
Но не будет и «но».
Что было — забыли, что будем — не знаем.
Здесь Божия матерь мыла рядно,
И голубь садится на темя за чаем.
Ах, зачем роса слезой холодной
На полях ложится,
Если люд рабочий, люд голодный
В нищете томится?
Иль не стало слез, нуждой рожденных,
Или их так мало,
Что на нивах, жаждою спаленных,
Полночь зарыдала?
Теплый ветер в стороне родимой
По полям гуляет.
Он не знает о нужде гонимой,
Тучи собирает.
Ветер! ветер! что ты ходишь в нивах?
Сохнешь там от пыли?
Или скупо слезы несчастливых
Землю оросили?
Выйдет солнце в небе ясном рано,
В утра час урочный,
Выпьет слезы белаго тумана
И росы полночной.
Разбегутся и растают грозы,
Хлеб взойдет обильно.
Но людския кто осушит слезы?
Солнце в них безсильно!
По ниве прохожу я узкою межой,
Поросшей кашкою и цепкой лебедой.
Куда ни оглянусь — повсюду рожь густая!
Иду — с трудом ее руками разбирая.
Мелькают и жужжат колосья предо мной,
И колют мне лицо… Иду я, наклоняясь,
Как будто бы от пчел тревожных отбиваясь,
Когда, перескочив чрез ивовый плетень,
Средь яблонь в пчельнике проходишь в ясный день.
О, божья благодать!.. О, как прилечь отрадно
В тени высокой ржи, где сыро и прохладно!
Заботы полные, колосья надо мной
Беседу важную ведут между собой.
Им внемля, вижу я — на всем полей просторе
И жницы и жнецы, ныряя, точно в море,
Уж вяжут весело тяжелые снопы;
Вон на заре стучат проворные цепы;
В амбарах воздух полн и розана и меда;
Везде скрипят возы; средь шумного народа
На пристанях кули валятся; вдоль реки
Гуськом, как журавли, проходят бурлаки,
Нагнувши головы, плечами напирая
И длинной бичевой по влаге ударяя…
О боже! Ты даешь для родины моей
Тепло и урожай, дары святые неба,
Но, хлебом золотя простор ее полей,
Ей также, господи, духовного дай хлеба!
Уже над нивою, где мысли семена
Тобой насажены, повеяла весна,
И непогодами несгубленные зерна
Пустили свежие ростки свои проворно.
О, дай нам солнышка! пошли ты ведра нам,
Чтоб вызрел их побег по тучным бороздам!
Чтоб нам, хоть опершись на внуков, стариками
Прийти на тучные их нивы подышать,
И, позабыв, что мы их полили слезами,
Промолвить: «Господи! какая благодать!»
Глухая степь — дорога далека,
Вокруг меня волнует ветер поле,
Вдали туман — мне грустно поневоле,
И тайная берет меня тоска.
Как кони ни бегут — мне кажется, лениво
Они бегут. В глазах одно и то ж —
Все степь да степь, за нивой снова нива.
— Зачем, ямщик, ты песни не поешь?
И мне в ответ ямщик мой бородатый:
— Про черный день мы песню бережем.
— Чему ж ты рад? — Недалеко до хаты —
Знакомый шест мелькает за бугром.
И вижу я: навстречу деревушка,
Соломой крыт стоит крестьянский двор,
Стоят скирды. — Знакомая лачужка,
Жива ль она, здорова ли с тех пор?
Вот крытый двор. Покой, привет и ужин
Найдет ямщик под кровлею своей.
А я устал — покой давно мне нужен;
Но нет его… Меняют лошадей.
Ну-ну, живей! Долга моя дорога —
Сырая ночь — ни хаты, ни огня —
Ямщик поет — в душе опять тревога —
Про черный день нет песни у меня.
ПАМЯТИ Н. А. НЕКРАСОВА.
В тот миг, когда твой прах в могилу опускали,
А витии тебе надгробную читали,
Тоскливой думою был ум мой возмущен:
Лежишь ты пышностью и блеском окружен;
Повсюду мраморы, колоны, монументы,
Могильных белых плит резные орнаменты;
Увенчан пышный храм главою горделивой,
Но не царит покой и мир над «Божьей нивой».
Не здесь, не средь болот и топей зараженных.
Лежать тебе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Под купой темных ив, над Волгой многоводной,
Тобой воспетою, кормилицей народной,
От горестей земных нашел бы ты покой,
Под ропот волжских волн, под зимней вьюги вой,
И мирно спал бы ты, наш русский соловей,
Средь плодоносных нив, среди родных полей.
Не думай скорби мировой
Ты убаюкать личным счастьем!
Другим судьба грозит ненастьем,
Тебя она дарит мечтой.
Но если всюду слезы льются,
Они в груди твоей живой
Ответным стоном отзовутся…
Как после долгих мук, слеза
Невольно на глазах трепещет,
Так в знойный летний день гроза
Дрожит на небесах и блещет…
Идет гроза — и гром гремит,
И ярко молния горит,
И ветер буйно клонит ниву,
Колосья буйно оземь бьет,
И хочет с корнем вырвать иву,
Что на меже меж них растет,
И льется дождь, и град идет…
Но вот порыв грозы стихает;
С грозой утихнув, град молчит,
И солнца яркий луч горит
Улыбкой ясной после гнева,
И ветер ласково шумит;
Но нива бедная молчит:
Пропали все плоды посева,
Все поле выбил шумный град,
Уж серп не заблестит над нивой, —
Колосья мертвые лежат!
А что же сталось с темной ивой?
Тоскливой жалости полна,
Склонившись над погибшей нивой,
Тихонько слезы льет она.
Пусть жгучей молнией палима,
Она осталась невредима;
Пусть в блеске солнечных лучей
Ей ветерок шумит нежней;
Пусть небо радугой прекрасной
Ей шлет улыбку в неге ясной, —
Но ей так нивы бедной жаль!
Она сроднилась с ней: бывало,
Она ей грезы навевала
И с нивой шелест свой сливала…
Невыразимая печаль
Ее к колосьям наклоняет,
И ива с каждого листка,
Под дуновеньем ветерка,
Слезу блестящую роняет…
Смертныя гумна убиты цепами.
Смилуйся, Господи жатвы, над нами.
Колос и колос, колосья без счета,
Жили мы, тешила нас позолота.
Мы золотились от луга до луга.
Нивой шептались, касались друг друга.
Пели, шуршали, взростали мы в силе.
Лето прошло, и луга покосили.
Серп зазвенел, приходя за косою.
Словно здесь град пробежал полосою.
Пали безгласными—жившие шумно.
Пали колосья на страшныя гумна.
Колос и колос связали снопами.
Взяли возами. И били цепами.
Веять придут. Замелькает лопата.
Верныя зерна сберутся богато.
Колос, себя сохранявший упорно,
Будет отмечен, как взвесивший зерна.
Колос, качавший пустой головою,
Лишь как мякина послужит собою.
Зерна же верныя, сгрудясь богато,
Будут сиять как отменное злато.
Дай же, о, Боже, нам жизни счастливой,
Быть нам разливистой светлою нивой.
Дай же нам, Боже, пожив многошумно,
Пасть золотыми на смертныя гумна.
Чу! Вихорь пронесся по чистому полю!
Чу! Крикнул орел в громовых облаках!
О, дайте мне крылья! О, дайте мне волю!
Мне тошно, мне душно в тяжелых стенах! Расти ли нагорному кедру в теплице,
И красного солнца и бурь не видать;
Дышать ли пигаргу свободно в темнице,
И вихря не веять и тучи не рвать? Ни чувству простора! Ни сердцу свободы!
Ни вольного лёту могучим крылам!
Все мрачно! Все пусто! И юные годы
Как цепи влачу я по чуждым полям.И утро заблещет, и вечер затлеет,
Но горесть могилой на сердце лежит.
А жатва на ниве душевной не зреет,
И пламень небесный бессветно горит.О, долго ль стенать мне под тягостным гнетом?
Когда полечу я на светлый восток?
О, дайте мне волю! Орлиным полетом
Я солнца б коснулся и пламя возжег.Я б реял в зефире, я б мчался с грозою
И крылья разливом зари позлатил;
Я жадно б упился небесной росою
И ниву богатою жатвой покрыл.Но если бесплодно страдальца моленье,
Но если им чуждо желанье души, —
Мой гений-хранитель, подай мне терпенье,
Иль пламень небесный во мне потуши!
Смертные гумна убиты цепами.
Смилуйся, Господи жатвы, над нами.
Колос и колос, колосья без счета,
Жили мы, тешила нас позолота.
Мы золотились от луга до луга.
Нивой шептались, касались друг друга.
Пели, шуршали, взрастали мы в силе.
Лето прошло, и луга покосили.
Серп зазвенел, приходя за косою.
Словно здесь град пробежал полосою.
Пали безгласными — жившие шумно.
Пали колосья на страшные гумна.
Колос и колос связали снопами.
Взяли возами. И били цепами.
Веять придут. Замелькает лопата.
Верные зерна сберутся богато.
Колос, себя сохранявший упорно,
Будет отмечен, как взвесивший зерна.
Колос, качавший пустой головою,
Лишь как мякина послужит собою.
Зерна же верные, сгрудясь богато,
Будут сиять как отменное злато.
Дай же, о, Боже, нам жизни счастливой,
Быть нам разливистой светлою нивой.
Дай же нам, Боже, пожив многошумно,
Пасть золотыми на смертные гумна.
Мне снилось поле. Оно кругом
Покрыто было травою сочной.
И ветер влажный страны полночной
Шептался с полем, обятым сном.
Могучий ливень едва прошел,
Омыл он травы, хлеба, березы…
На листьях всюду блестели слезы,
Смеялось небо, холмы и дол.
Дышал привольем родимый край,
Насыщен воздух был ароматом,
Густые нивы блестели златом,
Снопы возили… Был урожай.
Благословляли всех небеса,
Все было полно любви пред нами,
И по дороге, между хлебами,
Мы шли с тобою, моя краса.
Твою я руку рукой ловлю,
И ты смеешься, и мы счастливы,
И нам кивают густые нивы,
И я как прежде тебя люблю…
О пробужденье, как грустно ты!
В полях давно уж и снег и холод,
Повсюду ходит суровый голод,
И льются слезы у бедноты…
Угасло счастье как метеор,
В душе отрава навек осталась,
И уже годы прошли с тех пор,
Как надо мною ты насмеялась…
Слава Нилу, в мир сошедшему,
Слава Нилу, жизнь дающему!
Свой исток во мраке кроющий,
Светом сумрак заменяешь ты,
Сады, нивы орошаешь ты!
Велишь — Нопри бдить над зернами,
Велишь — Себеку над хлебом бдить,
Велишь — Фта над ремеслом радеть.
Рыб создатель! их от птиц хранишь.
Нив радетель! ты века творишь.
Храмов зодчий! ты — богов оплот.
Перст твой медлит, — всюду бедствие;
Дух твой дремлет, — меж богами страх;
Жизнь ты создал и живишь ее.
Когда воды Нила подымаются,
Все живое пище радуется,
Каждый зуб перетирает плод.
Для животных траву он выращивает,
Жертвы для богов готовит он,
Храмов фимиам — его творение.
Он свершает всех желания,
Сам вовек не истощается,
Доблесть Нила — бедных щит.
Мы из камня т творим его,
Не венчаем мы его венцом двойным,
Мы ему не платим подати.
Нет святилища единого его,
Неизвестно пребывание его,
Не раскрыто в таинствах письмен.
Ты царишь для Юга и для Севера,
Поглощаешь слезы всех очей,
Расточаешь щедро блага всем.
Слава Нилу, в мир сошедшему,
Слава Нилу, жизнь дающему!
Едва лишь сел я вином упиться,
Вином упиться — друзьям на здравье,
Друзьям на здравье, врагам на гибель —
Над ровным полем взвилися птицы,
Что было грезой — то стало явью,
От страшной яви — волосья дыбом.Глашатай кличет по Будим-Граду,
По Будим-Граду, Демир-Капии,
По всем-то стогнам, путям и селам,
Его я слышу, и горше яда
Вино, и думы, что тучи злые,
Застлали мраком мой пир веселый.Соленой влагой полны колодцы.
Рыдают нивы, рыдают хаты,
Всему народу — лихая туча!
— С торгов Афон-гора продается!
Мчат богатеи в Солунь треклятый,
Не повторится счастливый случай! Гора, где каждый-то камень — подвиг!
Здоровье хворых, свобода пленных,
Защита сирых, опора слабых!
На райских пастбищах овцы бродят,
В святых обителях белостенных
Монахи черные Бога славят.Меня в колыске качало Худо,
Качало Худо у мерзлой печки,
За мною Худо ходило тенью.
Как не скучать мне в ночи без свечки,
Коль ничего мне и ниоткуда,
Ни в будний день мне, ни в воскресенье! Каб богатеем глядел на солнце,
Все откупил бы долины-горы,
Златые нивы, златые руды…
Эх, потекли бы мои червонцы
На радость здравым, на здравье хворым,
На сласть и радость простому люду…
Выхожу я из леса. Закатный
Отблеск меркнет, тускнеет земля…
Вот он, русский простор необъятный
Все овсы да ржаные поля! Словно желтое море без края,
Бесконечные нивы шумят,
И над синью лесов, догорая,
Алой лентою светит закат.О, равнины, привыкшие к вьюгам,
Чернозема и глины пласты —
Вы тяжелым распаханы плугом,
Вы крестьянской молитвой святы.Полевая уходит дорога,
Загораются звезды вдали…
Сердцу слышно так много, так много
В легком шуме родимой земли… Так же зыблились нивы густые,
Урожаем гудела земля, —
И тяжелые кони Батыя
Растоптали родные поля! Сколько было изведано муки,
Сколько горестных пролито слез,
Но простер Благодатные Руки
Над Крещенною Русью — Христос.Не осилили ложь и коварство,
Не осилили злоба и ад!..
Где татарское, темное царство?
Только нивы, как прежде, шумят! Сколько раз грозовые зарницы
Бороздили твои небеса,
И зловещие, черные птицы
Населяли родные леса… А теперь лишь без счета могилы
Затерялись в раздольных полях…
Где врагов смертоносные силы,
Где их славы развенчанной прах! Сладко пахнет цветущей гречихой,
Ночь прохладна, ясна и строга.
Знаю — сгинет проклятое лихо,
Верно, — Русь одолеет врага! Мы окрепли в бореньи суровом, —
Мы воскресли, Отчизну любя.
Богородица светлым покровом,
Русь, как встарь, осеняет тебя! В годовщину великих событий,
Люди, — в небо глядите смелей!
И шумите, колосья, шумите
Над раздольями русских полей!
Семнадцать и двадцать
нам только и лет.
Придется нам драться,
хотим или нет.
Раз!
два!
раз!
два!
Вверх
го-
ло-
ва!
Антантовы цуцики
ждут грызни.
Маршал Пилсудский
шпорой звенит.
Дом,
труд,
хлеб
нив
о-
бо-
ро-
ни!
Дунули газом,
и парень погас.
Эх,
кабы сразу
противогаз!
Раз!
два!
шаг,
ляг!
Твер-
же
шаг
в шаг!
Храбрость хвалимую —
в сумку положь!
Хитрую химию,
ученый,
даешь!
Гром
рот,
ать,
два!
Впе-
ред,
брат-
ва!
Ветром надуло
фабричную гарь.
Орудует Тула —
советский пушкарь.
Раз!
два!
раз!
два!
Вверх
го-
ло-
ва!
Выгладь да выровняй
шрапнельный стакан!
Дисциплинированней
стань у станка.
Дом,
труд,
хлеб
нив
о-
бо-
ро-
ни!
Не пехотинцы мы —
прямо от сохи
взмоет нас птицами
Осоавиахим!
Раз!
два!
шаг,
ляг!
Твер-
же
шаг
в шаг!
Войной —
буржуи прутся,
к лету,
к зиме ль
смахнет их революция
с ихних земель.
Гром
рот,
ать,
два!
Впе-
ред,
брат-
ва!
1
Даль — без конца. Качается лениво,
шумит овес.
И сердце ждет опять нетерпеливо
всё тех же грез.
В печали бледной, виннозолотистой,
закрывшись тучей
и окаймив дугой ее огнистой,
сребристо жгучей,
садится солнце красно-золотое…
И вновь летит
вдоль желтых нив волнение святое,
овсом шумит:
«Душа, смирись: средь пира золотого
скончался день.
И на полях туманного былого
ложится тень.
Уставший мир в покое засыпает,
и впереди
весны давно никто не ожидает.
И ты не жди.
Нет ничего… И ничего не будет…
И ты умрешь…
Исчезнет мир, и Бог его забудет.
Чего ж ты ждешь?»
В дали зеркальной, огненно-лучистой,
закрывшись тучей
и окаймив дугой ее огнистой,
пунцово-жгучей,
огромный шар, склонясь, горит над нивой
багрянцем роз.
Ложится тень. Качается лениво,
шумит овес.
2
Я шел домой согбенный и усталый,
главу склонив.
Я различал далекий, запоздалый
родной призыв.
Звучало мне: «Пройдет твоя кручина,
умчится сном».
Я вдаль смотрел — тянулась паутина
на голубом
из золотых и лучезарных ниток…
Звучало мне:
«И времена свиваются, как свиток…
И всё во сне…
Для чистых слез, для радости духовной,
для бытия,
мой падший сын, мой сын единокровный,
зову тебя…»
Так я стоял счастливый, безответный.
Из пыльных туч
над далью нив вознесся златосветный
янтарный луч.
3
Шатаясь, склоняется колос.
Прохладой вечерней пахнет.
Вдали замирающий голос
в безвременье грустно зовет.
Зовет он тревожно, невнятно
туда, где воздушный чертог,
а тучек скользящие пятна
над нивой плывут на восток.
Закат полосою багряной
бледнеет в дали за горой.
Шумит в лучезарности пьяной
вкруг нас океан золотой.
И мир, догорая, пирует,
и мир славословит Отца,
а ветер ласкает, целует.
Целует меня без конца.
Революция окончилась.
Житье чини́.
Ручейковою
журчи водицей.
И пошел
советский мещанин
успокаиваться
и обзаводиться.
Белые
обои
ка́ри —
в крапе мух
и в пленке пыли,
а на копоти
и гари
Гаррей
Пилей
прикрепили.
Спелой
дыней
лампа свисла,
светом
ласковым
упав.
Пахнет липким,
пахнет кислым
от пеленок
и супов.
Тесно править
варку,
стирку,
третее
дитё родив.
Вот
ужо
сулил квартирку
в центре
кооператив.
С папой
«Ниву»
смотрят детки,
в «Красной ниве» —
нету терний.
«Это, дети, —
Клара Цеткин,
тетя эта
в Коминтерне».
Впились глазки,
снимки выев,
смотрят —
с час
журналом вея.
Спрашивает
папу
Фия:
«Клара Цеткин —
это фея?»
Братец Павлик
фыркнул:
«Фи, как
немарксична эта Фийка!
Политрук
сказал же ей —
аннулировали фей».
Самовар
кипит со свистом,
граммофон
визжит романс,
два
знакомых коммуниста
подошли
на преферанс.
«Пизырь коки…
черви…
масти…»
Ритуал
свершен сполна…
Смотрят
с полочки
на счастье
три
фарфоровых слона.
Обеспечен
сном
и кормом,
вьет
очаг
семейный дым…
И доволен
сам
домкомом,
и домком
доволен им.
Революция не кончилась.
Домашнее мычанье
покрывает
приближающейся битвы гул…
В трубы
в самоварные
господа мещане
встречу
выдувают
прущему врагу.
Возвращается весна,
И Хариты вкруг блистают,
Взоры смертных привлекают.
Где стоит, грядет она, —
Воздух дышит ароматом,
Усмехается заря,
Чешуятся реки златом;
Рощи, в зеркалы смотря,
На ветвях своих качают
Теплы, легки ветерки;
Сильфы резвятся, порхают,
Зелень всюду и цветки
Стелют по земле коврами;
Рыбы мечутся из вод;
Журавли, виясь кругами
Сквозь небесный синий свод,
Как валторны возглашают;
Соловей гремит в кустах;
Звери прыгают, брыкают,
Глас их вторится в лесах.
Горстью пахарь дождь на нивы
Сеет вкруг себя златой;
Белы парусы игривы
Вздулись на море горой;
Вся природа торжествует,
Празднует весны приход,
Все играет, все ликует.
Нимфы! станьте в хоровод
И, в белейши снега ткани
Облеченны, изо льну,
Простирайте нежны длани,
Принимайте вы весну;
А в цветах ея щедроты,
А в зефирах огнь сердцам.
С нею к вам летят Эроты:
Без любви нельзя жить вам.
1797
«Посмотри при возвращеньи
К нам приятныя весны,
Как Хариты усыпают
Розами повсюду луг!»
«Утка плещется водою,
И летят к нам журавли».
Там тучи журавлей стадятся,
Валторн с высот пуская гром.
«Процветают злачны нивы
Земледельческим трудом.»
Кого на бреге моря бурна
Близ ветхих града стен, в тени,
Жизнь не богата, но не скудна
Течет, и он приятно дни
Проводит, избежав столицы,
Желаннее своих в границы
Умеренность постановив,
А малый домик окружив
Свой садом, нивами, стадами,
В семье, с супругой и друзьями,
Ничем внутрь сердца не смущен, —
Тот мудр — и истинно блажен!
Так, милый граф! волненье Бельта —
Быстротекущих образ лет;
Вид Гапсаля — вид тленна света,
Что скоро рушится, падет;
Древесны тени, птичек пенья —
Спокойной совести, смиренья
И добродетели удел.
Когда твой труд плодом поспел,
И нив колосья золотые
Возблещут в поле, и младые
Взыграют агнцы на лугу, —
Что знатных блеск сих благ в кругу?
Ничто. — И так, наскучат грады
И их когда забавы нам,
Пойдем искать утех, прохлады
Мы к злачным Волхова брегам
Или в твоем поместье новом,
Во храме восседя Петровом,
Что в честь ему ты мнишь вознесть,
Велим хор муз к себе привесть;
И Вёрушку с Люси так сладим,
Что пламенной их пляской сгладим
С седых морщины наших лбов,
Обрезав крылья у годов.
Часы веселия суть кратки,
Минута скуки — целый век:
Ах! для чего же люди падки
К заботам? — Страждет человек
Не для того ль, что ищет части
Своей всяк в гордости и власти,
Сам мучась, мучит и других
Насчет крылатых дней своих?
Престанем же к звездам моститься;
А лучше с серном льву резвиться,
С державой яхонту блистать:
Придет к нам зависть танцевать.
Скушно Пушкину.
Чугунному ропщется.
Бульвар
хорош
пижонам холостым.
Пушкину
требуется
культурное общество,
а ему
подсунули
Страстной монастырь.
От Пушкина
до «Известий»
шагов двести.
Как раз
ему б
компания была,
но Пушкину
почти
не видать «Известий» —
мешают
писателю
чертовы купола.
Страстной
попирает
акры торцов.
Если бы
кто
чугунного вывел!
Там
товарищ
Степанов-Скворцов
принял бы
и напечатал
в «Красной ниве».
Но между
встал
проклятый Страстной,
всё
заслоняет
купол-гру́шина…
А «Красной ниве»
и без Пушкина красно́,
в меру красно
и безмерно скушно.
«Известиям»
тоже
не весело, братцы,
заскучали
от Орешиных и Зозуль.
А как
до настоящего писателя добраться?
Страстной монастырь —
бельмом на глазу.
«Известиям»
Пушкина
Страстной заслонил,
Пушкину
монастырь
заслонил газету,
и оба-два
скучают они,
и кажется
им,
что выхода нету.
Возрадуйтесь,
найден выход
из
положения этого:
снесем Страстной
и выстроим Гиз,
чтоб радовал
зренье поэтово.
Многоэтажься, Гиз,
и из здания
слова
печатные
лей нам,
чтоб радовались
Пушкины
своим изданиям,
роскошным,
удешевленным
и юбилейным.
И «Известиям»
приятна близость.
Лафа!
Резерв товарищам.
Любых
сотрудников
бери из Гиза,
из этого
писательского
резервуарища.
Пускай
по-новому
назовется площадь,
асфальтом расплещется,
и над ней —
страницы
печатные
мысль располощут
от Пушкина
до наших
газетных дней.
В этом
заинтересованы
не только трое,
займитесь стройкой,
зря не временя́,
и это,
увидите,
всех устроит:
и Пушкина,
и Гиз,
и «Известия»…
и меня.
Давайте заступ, грабли, лом,
Заставьте ниву жать серпом,
Вот руки вам: и в сад, и в поле —
Я всюду с радостью пойду,
Они приучены к труду
В его суровой долгой школе.
Плетень заплесть, канавы рыть,
Свалить в стога сухое сено,
Принесть тяжелое полено
И наколоть и нарубить —
Я все готов, и на работе
Мой трут *) в кармане не найдете:
Я не сожгу вас; я не враг…
Я рад бы только свой очаг
Зажечь, чтоб в сумрак дней холодных
Согреть детей своих голодных,
Согреть их, слабеньких и хилых,
Чтоб в зимний вечер камелек
На бледных щечках, в глазках милых
Разлил веселый огонек…
Не я, а Тот, Кто наши нивы
И изсушает и живит,
Кто тиной в вешние разливы
Долины наши затопит, —
Пусть Он стрелу грозы направит
На кровлю скряги, в барский лес —
И в красном зареве небес
Свой гнев карающий проявит!
Давайте заступ, грабли, лом,
Заставьте ниву жать серпом,
Не бойтесь тружеников бедных:
Давайте только нам труда, —
Я вашей дичи никогда
Не трону в рощах заповедных;
Я не вломлюсь, как вор ночной,
К его сиятельству в покой
Из-за корысти и из лени;
Не буду ваших егерей
Душить во рву из-за грошей,
Не трону графскаго оленя…
Я не хочу мирскаго хлеба,
Билета нищих и калек;
Я сын земли, я человек,
Рожден и я под этим небом!
Я буду требовать везде
Себе дневного пропитанья,
Труда, участия в труде,
А не людского подаянья!..
Мне, люди, также как и вам,
Был прародителем Адам,
Хоть только случаем рожденья
Я обречен на все лишенья
И рад, когда в семье своей
Могу немного посвободней
Вздохнуть по милости Господней,
А не по милости людей.
Давайте заступ, грабли, лом,
Заставьте ниву жать серпом,
Давайте кирку и лопату —
На все готов и силен я,
И горе тем, кто у меня
Отнимет трудовую плату,
Кто беднякам дает разсчет,
За все штрафуя безсердечно,
А после в кружку грош кладет,
На тех, кого он грабит вечно…
Ведь этот шиллинг роковой
Найдет меня же—у могилы,
Когда не станет больше силы, —
Или в тюрьме, или с сумой!
Иван Бунин.
Какая-то во ржи жила на ниве птаха,
А с нею дочь ея жила:
На нивах жатва уж была;
Так жительницам сим то было не бсз страха:
И прежде нежели зачнут ту ниву жать,
Им должно отъезжать:
В другое место перебраться;
Чтоб им со жательми на жатве не подраться.
Мать вышла вон на час, не ведаю куда,
И дочке говорит: когда
Придет хозяин наш на ниву:
Имей головку нелениву,
Ты дочь моя тогда:
Послушай что он скажет,
И что слугам прикажет.
Как мать приехала домой по том,
Кричала дочь об етом деле:
Ах, матушка моя, пора, пора отселе:
Оставим етот дом:
Пора, пора отселе;
Хозяин приказад друзей на жатву звать,
И взавтре станут жать;
Пора душа моя отселе отъезжать.
Мать ей ответствует: не бойся радость;
Не искусилася твоя о дружбе младость;
Не будут жать, ей, ей!
Друзья не жали;
На ниве не было друзей;
Тому причина та: друзья не приезжали.
Поотлучилась мать,
Веля рабенку тут молву внимать.
Хозяин приходил: их хочет дом ломать,
И звать послал родню; вить их не нанимать.
Дочь тоже говорит как матушку встречает:
А матушка ей то же отвечаетъ;
Севодни и вчера слова у них одни.
Во учрежденном дни,
На ниве не было родни;
Родня не приезжала,
И хлеба не пожала.
Поотлучилась мать,
Веля рабенку тут молву внимать
Приехала обратно мать;
Пришло репортовать:
С детьми и со слугами,
Хозяин взавтре хлеб намерился пожать,
И говорил: сожнем мы братцы хлеб и сами.
Мать ей ответствует, то мня распоряжать:
Когда хлеб хочет сам уже хозяин жать;
Пора душа моя отселе отъезжать.
Я видел всю Волгу во время разлива,
От самых истоков
До Каспия гордого, чей хорош изумруд.
О, Волга повсюду красива,
В самом имени светлой царицы так много намеков,
И ее заливные луга, расцветая, победно цветут.
Это — гордость Славян, это — знаменье воли для вольных,
Для раздольных умов, теснотой недовольных.
Волга, Волга, воспетая тысячи раз,
Ты качала, в столетьях, мятежников, нас.
Ты, царица всех рек, полновластно красива,
Как красив, ставший звучною былью, разбой,
Как красива гроза в высоте голубой.
Но желанней мне кротко-шуршащая желтая нива
Над родною Владимирской тихой рекою Окой.
И да памятно будет,
Что над этой рекою рожден был любимец веков,
Кто в былинных сердцах — и еще — много песен пробудит,
Сильный, силы не раб, исполинский смиренник лесов.
Тот прекрасный меж витязей всех, богатырь справедливый,
Кто один не кичился могучею силой своей,
И на подвиги вскормленный скудною нивой,
Был за тех, чья судьба — ждать и ждать хлебоносных стеблей.
Как заманчив он был, когда с сильным и наглым схватился,
И, его не убив, наглеца лишь взметнул в вышину,
И упавшего сам подхватил, чтобы тот не убился,
Но вперед научился не силу лишь ведать одну.
Как заманчив он был и другой, Соловья победитель,
Разметавши надменных с их Киевской гриднею той,
Кроткий, мог он восстать, как разгневанный мечущий мститель,
Мог быть тихой рекой, и разливной рекою Окой.
И заманчив он был, как, прощаясь с родною рекою,
Корку черного хлеба пустил он по водам ее,
И вскочил на коня, в три прыжка был он с жизнью иною,
Но в нарядностях дней не забыл назначенье свое.
Революция окончилась.
Революция окончилась. Житье чини́.
Ручейковою
Ручейковою журчи водицей.
И пошел
И пошел советский мещанин
успокаиваться
успокаиваться и обзаводиться.
Белые
Белые обои
Белые обои ка́ри —
в крапе мух
в крапе мух и в пленке пыли,
а на копоти
а на копоти и гари
Гаррей
Гаррей Пилей
Гаррей Пилей прикрепили.
Спелой
Спелой дыней
Спелой дыней лампа свисла,
светом
светом ласковым
светом ласковым упав.
Пахнет липким,
Пахнет липким, пахнет кислым
от пеленок
от пеленок и супов.
Тесно править
Тесно править варку,
Тесно править варку, стирку,
третее
третее дите родив.
Вот
Вот ужо
Вот ужо сулил квартирку
в центре
в центре кооператив.
С папой
С папой «Ниву»
С папой «Ниву» смотрят детки,
в «Красной ниве» —
в «Красной ниве» — нету терний.
«Это, дети, —
«Это, дети, — Клара Цеткин,
тетя эта
тетя эта в Коминтерне».
Впились глазки,
Впились глазки, снимки выев,
смотрят —
смотрят — с час
смотрят — с час журналом вея.
Спрашивает
Спрашивает папу
Спрашивает папу Фия:
«Клара Цеткин —
«Клара Цеткин — это фея?»
Братец Павлик
Братец Павлик фыркнул:
Братец Павлик фыркнул: «Фи, как
немарксична эта Фийка!
Политрук
Политрук сказал же ей —
аннулировали фей».
Самовар
Самовар кипит со свистом,
граммофон
граммофон визжит романс,
два
два знакомых коммуниста
подошли
подошли на преферанс.
«Пизырь коки…
«Пизырь коки… черви…
«Пизырь коки… черви… масти…»
Ритуал
Ритуал свершен сполна…
Смотрят
Смотрят с полочки
Смотрят с полочки на счастье
три
три фарфоровых слона.
Обеспечен
Обеспечен сном
Обеспечен сном и кормом,
вьет
вьет очаг
вьет очаг семейный дым…
И доволен
И доволен сам
И доволен сам домкомом,
и домком
и домком доволен им.
Революция не кончилась.
Революция не кончилась. Домашнее мычанье
покрывает
покрывает приближающейся битвы гул…
В трубы
В трубы в самоварные
В трубы в самоварные господа мещане
встречу
встречу выдувают
встречу выдувают прущему врагу.
Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село.
Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело.Ой, беда приключилася страшная!
Мы такой не знавали вовек:
Как у нас — голова бесшабашная —
Застрелился чужой человек! Суд приехал… допросы…- тошнехонько!
Догадались деньжонок собрать:
Осмотрел его лекарь скорехонько
И велел где-нибудь закопать.И пришлось нам нежданно-негаданно
Хоронить молодого стрелка,
Без церковного пенья, без ладана,
Без всего, чем могила крепка… Без попов!.. только солнышко знойное,
Вместо ярого воску свечи,
На лицо непробудно-спокойное
Не скупясь наводило лучи; Да высокая рожь колыхалася,
Да пестрели в долине цветы;
Птичка божья на гроб опускалася
И, чирикнув, летела в кусты.Поглядим: что ребят набирается!
Покрестились и подняли вой…
Мать о сыне рекой разливается,
Плачет муж по жене молодой, -Как не плакать им? Диво велико ли?
Своему-то они хороши!
А по ком ребятишки захныкали,
Тот, наверно, был доброй души! Меж двумя хлебородными нивами,
Где прошел неширокий долок,
Под большими плакучими ивами
Успокоился бедный стрелок.Что тебя доконало, сердешного?
Ты за что свою душу сгубил?
Ты захожий, ты роду нездешнего,
Но ты нашу сторонку любил: Только минут морозы упорные
И весенних гостей налетит, -
«Чу! — кричат наши детки проворные.-
Прошлогодний охотник палит!»Ты ласкал их, гостинцу им нашивал,
Ты на спрос отвечать не скучал.
У тебя порошку я попрашивал,
И всегда ты нескупо давал.Почивай же, дружок! Память вечная!
Не жива ль твоя бедная мать?
Или, может, зазноба сердечная
Будет таять, дружка поджидать? Мы дойдем, повестим твою милую:
Может быть, и приедет любя,
И поплачет она над могилою,
И расскажем мы ей про тебя.Почивай себе с миром, с любовию!
Почивай! Бог тебе судия,
Что обрызгал ты грешною кровию
Неповинные наши поля! Кто дознает, какою кручиною
Надрывалося сердце твое
Перед вольной твоею кончиною,
Перед тем, как спустил ты ружье?..
____________Меж двумя хлебородными нивами,
Где прошел неширокий долок,
Под большими плакучими ивами
Успокоился бедный стрелок.Будут песни к нему хороводные
Из села по заре долетать,
Будут нивы ему хлебородные
Безгреховные сны навевать…
Л. Верховской.
Слушай, художница. Нынче опять я ходил любоваться
Месяцем, рдяным опять. Той же дорогою шел —
Все мимо ели, любимой тобой. Ты ее собиралась
Верной бумаге предать яркою кистью своей.
Ею ты днем восхитилась. Она и правда прекрасна
Мощной и свежей красой, ветви раскинув, стройна,
Темные — в ясной лазури; под ними — в солнечном свете —
Нивы ковром золотым, пышным далеко блестят;
Далее — зеленью мягко луга светлеют; за ними
Темной полоскою лес небо, зубчатый, облег;
Выше, в живой синеве, ее обняв и лаская,
Взорам приятна опять темных ветвей бахрома,
Близких, обильно-лохматых, широкими лапами низко,
Низко свисающих к нам — рамой живой. Но смотри:
Космы разлапых ветвей уж почти почернели на небе
Синем глубоко: меж них звезды, мигая, горят —
Крупные первые звезды — и, странно рдея без блеска,
Месяц проглянул внизу пятнами света в махрах
Хвои, не то — клочковатой разметанной шкуры; под нею —
В небе без отблеска — глянь: гроздья играющих звезд;
В их переменчивом свете, едва уловимом, но нежном,
Легкой подернуты мглой нивы, и травы, и лес;
Влажный чуть зыблется воздух, прохладными нежа струями,
И тишина, тишина… Но — ты не слышишь меня?
Ах, понапрасну речами художнице я о прекрасном
Думал поведать: могу ль живописать, как она?
Может, заране за дерзость мою я наказан: замедлив,
Месяц увидеть с горы лишний разок — опоздал.
А.Н. Еракову
Пускай нам говорит изменчивая мода,
Что тема старая «страдания народа»
И что поэзия забыть ее должна.
Не верьте, юноши! не стареет она.
О, если бы ее могли состарить годы!
Процвел бы божий мир!.. Увы! пока народы
Влачатся в нищете, покорствуя бичам,
Как тощие стада по скошенным лугам,
Оплакивать их рок, служить им будет муза,
И в мире нет прочней, прекраснее союза!..
Толпе напоминать, что бедствует народ,
В то время, как она ликует и поет,
К народу возбуждать вниманье сильных мира —
Чему достойнее служить могла бы лира?..
Я лиру посвятил народу своему.
Быть может, я умру неведомый ему,
Но я ему служил — и сердцем я спокоен…
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба…
Я видел красный день: в России нет раба!
И слезы сладкие я пролил в умиленье…
«Довольно ликовать в наивном увлеченье, —
Шепнула Муза мне. — Пора идти вперед:
Народ освобожден, но счастлив ли народ?..
Внимаю ль песни жниц над жатвой золотою,
Старик ли медленный шагает за сохою,
Бежит ли по лугу, играя и свистя,
С отцовским завтраком довольное дитя,
Сверкают ли серпы, звенят ли дружно косы —
Ответа я ищу на тайные вопросы,
Кипящие в уме: «В последние года
Сносней ли стала ты, крестьянская страда?
И рабству долгому пришедшая на смену
Свобода наконец внесла ли перемену
В народные судьбы? в напевы сельских дев?
Иль так же горестен нестройный их напев?..»
Уж вечер настает. Волнуемый мечтами,
По нивам, по лугам, уставленным стогами,
Задумчиво брожу в прохладной полутьме,
И песнь сама собой слагается в уме,
Недавних, тайных дум живое воплощенье:
На сельские труды зову благословенье,
Народному врагу проклятия сулю,
А другу у небес могущества молю,
И песнь моя громка!.. Ей вторят долы, нивы,
И эхо дальних гор ей шлет свои отзывы,
И лес откликнулся… Природа внемлет мне,
Но тот, о ком пою в вечерней тишине,
Кому посвящены мечтания поэта,
Увы! не внемлет он — и не даёт ответа…
1
Земля моя златая!
Осенний светлый храм!
Гусей крикливых стая
Несется к облакам.
То душ преображенных
Несчислимая рать,
С озер поднявшись сонных,
Летит в небесный сад.
А впереди их лебедь.
В глазах, как роща, грусть.
Не ты ль так плачешь в небе,
Отчалившая Русь?
Лети, лети, не бейся,
Всему есть час и брег.
Ветра стекают в песню,
А песня канет в век.
2
Небо — как колокол,
Месяц — язык,
Мать моя — родина,
Я — большевик.
Ради вселенского
Братства людей
Радуюся песней я
Смерти твоей.
Крепкий и сильный,
На гибель твою
В колокол синий
Я месяцем бью.
Братья-миряне,
Вам моя песнь.
Слышу в тумане я
Светлую весть.
3
Вот она, вот голубица,
Севшая ветру на длань.
Снова зарею клубится
Мой луговой Иордань.
Славлю тебя, голубая,
Звездами вбитая высь.
Снова до отчего рая
Руки мои поднялись.
Вижу вас, злачные нивы,
С стадом буланых коней.
С дудкой пастушеской в ивах
Бродит апостол Андрей.
И, полная боли и гнева,
Там, на окрайне села,
Мати пречистая дева
Розгой стегает осла.
4
Братья мои, люди, люди!
Все мы, все когда-нибудь
В тех благих селеньях будем,
Где протоптан Млечный Путь.
Не жалейте же ушедших,
Уходящих каждый час, —
Там на ландышах расцветших
Лучше, чем в полях у нас.
Страж любви — судьба-мздоимец
Счастье пестует не век.
Кто сегодня был любимец —
Завтра нищий человек.
5
О новый, новый, новый,
Прорезавший тучи день!
Отроком солнцеголовым
Сядь ты ко мне под плетень.
Дай мне твои волосья
Гребнем луны расчесать.
Этим обычаем гостя
Мы научились встречать.
Древняя тень Маврикии
Родственна нашим холмам,
Дождиком в нивы златые
Нас посетил Авраам.
Сядь ты ко мне на крылечко,
Тихо склонись ко плечу.
Синюю звездочку свечкой
Я пред тобой засвечу.
Буду тебе я молиться,
Славить твою Иордань…
Вот она, вот голубица,
Севшая ветру на длань.
Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
Где льется дней моих невидимый поток
На лоне счастья и забвенья.
Я твой: я променял порочный двор цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья.
Я твой: люблю сей темный сад
С его прохладой и цветами,
Сей луг, уставленный душистыми скирдами,
Где светлые ручьи в кустарниках шумят.
Везде передо мной подвижные картины:
Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
Где парус рыбаря белеет иногда,
За ними ряд холмов и нивы полосаты,
Вдали рассыпанные хаты,
На влажных берегах бродящие стада,
Овины дымные и мельницы крилаты;
Везде следы довольства и труда…
Я здесь, от суетных оков освобожденный,
Учуся в истине блаженство находить,
Свободною душой закон боготворить,
Роптанью не внимать толпы непросвещенной,
Участьем отвечать застенчивой мольбе
И не завидывать судьбе
Злодея иль глупца — в величии неправом.
Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!
В уединенье величавом
Слышнее ваш отрадный глас.
Он гонит лени сон угрюмый,
К трудам рождает жар во мне,
И ваши творческие думы
В душевной зреют глубине.
Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
Опора милая стареющих отцов,
Младые сыновья, товарищи трудов,
Из хижины родной идут собой умножить
Дворовые толпы измученных рабов.
О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
И рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?
ДЕРЕВНЯ
Переход на страницу аудио-файла.
Приветствую тебя, пустынный уголок,
Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,
Где льется дней моих невидимый поток
На лоне счастья и забвенья.
Я твой: я променял порочный двор цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубров, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья.
Я твой: люблю сей темный сад
С его прохладой и цветами,
Сей луг, уставленный душистыми скирдами,
Где светлые ручьи в кустарниках шумят.
Везде передо мной подвижные картины:
Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
Где парус рыбаря белеет иногда,
За ними ряд холмов и нивы полосаты,
Вдали рассыпанные хаты,
На влажных берегах бродящие стада,
Овины дымные и мельницы крилаты;
Везде следы довольства и труда…
Я здесь, от суетных оков освобожденный,
Учуся в истине блаженство находить,
Свободною душой закон боготворить,
Роптанью не внимать толпы непросвещенной,
Участьем отвечать застенчивой мольбе
И не завидывать судьбе
Злодея иль глупца—в величии неправом.
Оракулы веков, здесь вопрошаю вас!
В уединенье величавом
Слышнее ваш отрадный глас.
Он гонит лени сон угрюмый,
К трудам рождает жар во мне,
И ваши творческие думы
В душевной зреют глубине.
Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
Опора милая стареющих отцов,
Младые сыновья, товарищи трудов,
Из хижины родной идут собой умножить
Дворовые толпы измученных рабов.
О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
И рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?
Переход на страницу аудио-файла.
Переход на страницу аудио-файла.
На ниве, зыблемый погодой, Колосок,
Увидя за стеклом в теплице
И в неге, и в добре взлелеянный цветок,
Меж тем, как он и мошек веренице,
И бурям, и жарам, и холоду открыт,
Хозяину с досадой говорит:
«За что́ вы, люди, так всегда несправедливы,
Что кто умеет ваш утешить вкус иль глаз,
Тому ни в чем отказа нет у вас;
А кто полезен вам, к тому вы нерадивы?
Не главный ли доход твой с нивы:
А посмотри, в какой небрежности она!
С тех пор, как бросил ты здесь в землю семена,
Укрыл ли под стеклом когда нас от ненастья?
Велел ли нас полоть иль согревать
И приходил ли нас в засуху поливать?
Нет: мы совсем расти оставлены на счастье
Тогда, как у тебя цветы,—
Которыми ни сыт, ни богатеешь ты,
Не так, как мы, закинуты здесь в поле,—
За стеклами растут в приюте, в неге, в холе
Что́ если бы о нас ты столько клал забот?
Ведь в будущий бы год
Ты собрал бы сам-сот,
И с хлебом караван отправил бы в столицу.
Подумай, выстрой-ка пошире нам теплицу»,—
«Мой друг», хозяин отвечал:
«Я вижу, ты моих трудов не примечал.
Поверь, что главные мои о вас заботы.
Когда б ты знал, какой мне стоило работы
Расчистить лес, удобрить землю вам:
И не было конца моим трудам.
Но толковать теперь ни время, ни охоты,
Ни пользы нет.
Дождя ж и ветру ты проси себе у неба;
А если б умный твой исполнил я совет,
То был бы без цветов и был бы я без хлеба».
Так часто добрый селянин,
Простой солдат иль гражданин,
Кой с кем свое сличая состоянье,
Приходят иногда в роптанье.
Им можно то ж почти сказать и в оправданье.
По Руси великой, без конца, без края,
Тянется дорожка, узкая, кривая,
Чрез леса да реки, по лугам, по нивам,
Все бежит куда-то шагом торопливым.
И чудес, хоть мало встретишь той дорогой,
Но мне мил и близок вид ее убогой.
Утро ли займется на́ небе румяном,
Вся она росою блещет под туманом,
Ветерок разносит из поляны сонной
Скошенного сена запах благовонный;
Все молчит, все дремлет, — в утреннем покое
Только ржи мелькает море золотое,
И, куда ни глянешь освеженным взором,
Отовсюду веет тишью да простором.
На гору ль везжаешь — за горой селенье
С церковью зеленой видно в отдаленье.
Ни садов, ни речки; в роще невысокой
Липа да орешник разрослись широко,
А вдали, над прудом, высится плотина…
Бедная картина! Милая картина!..
Вот навстречу бодро мужичок шагает,
С диким воплем стадо путь перебегает.
Жарко… День, краснея, всходит понемногу…
Скоро на большую выедем дорогу.
Там стоят ракиты, по порядку, чинно,
Тянутся обозы вереницей длинной,
Из столиц идет там всякая новинка…
Там ты и заглохнешь, русская тропинка!
По Руси великой, без конца, без края,
Тянется дорожка, узкая, кривая.
На большую сехал — впереди застава,
Сзади — пыль да версты… Смотришь, а направо
Снова вьется путь мой лентою узорной,
Тот же прихотливый, тот же непокорный!
6 июля 1858, <1886>
Павлодар
строка 3:
Чрез леса да реки, по степям, по нивам,
строки 13—14:
Да куда ни глянешь освеженным взором,
Отовсюду веет тишью и простором
строка 16:
С церковью зеленой видно в отдаленьи.
между строк 16 и 17 вставка:
Вот и деревенька, барский дом повыше…
Покосились набок сломанные крыши.
между строк 20 и 21 вставка:
Уж с серпами в поле шумно и́дут жницы,
Между лип немолчно распевают птицы,
строка 21:
За клячонкой жалкой мужичок шагает,
строки 25—27:
Там скрипят обозы, там стоят ракиты.
Из краев заморских к нам тропой пробитой
Там идет крикливо всякая новинка…
Стократ благословен тот смертный,
Кого не тяготит печаль,
Ни зависть потаенным вздохом
Ни гордость громогласным смехом
Не жмут, не гонят со двора.
Сокрыта жизнь твоя в деревне
Течет теперь, о милый Львов!
Как светлый меж цветов источник
В лесу дремучем. Пусть другие,
Взмостясь, из терема глядят,
Как на златые колесницы
Зевает чернь, как ратный строй
В глаза ей мещет блеск от ружей,
И как она, волнам подобно
От бурь, от всадников бежит;
Как витязи в веках позднейших
В меди иль в мраморе себя
Со удивленьем созерцают
И плещут уж заране в длани,
Что их народ боготворит.
Но ты умен — ты постигаешь,
Что тот любимец лишь небес,
Который под шумком потока
Иль сладко спит, иль воспевает
О Боге, дружбе и любви.
Восток и запад расстилают
Ему свой пурпур по путям;
Ему благоухают травы,
Древесны помавают ветви
И свищет громко соловей.
За ним раскаянье не ходит
Ни между нив, ни по садам,
Ни по холмам, покрытых стадом,
Ни меж озер и кущ приятных, —
Но всюду радость и восторг.
Труды крепят его здоровье;
Как воздух, кровь его легка;
Поутру, как зефир, летает
Веселы обозреть работы,
А завтракать спешит в свой дом.
Тут нежна, милая супруга —
Как лен пушист ее власы —
Снегоподобною рукою
Взяв шито, брано полотенце,
Стирает пот с его чела.
Целуя раскрасневши щеки,
На пяльцы посмотреть велит,
Где по соломе разной шерстью
Луга, цветы, пруды и рощи
Градской своей подруге шьет.
«О! если бы, — она вещает, —
Могло искусство, как природа,
Вливать в сердца свою приятность, —
Сии картины наши сельски
К нам наших созвали б друзей!
Моя подруга черноброва,
Любезна, мила горожанка,
На нивах златом здесь пленившись,
Престала б наряжать в шумиху
Свой в граде храмовидный дом».
«Ах, милая! — он отвечает
С улыбкой и со вздохом ей, —
Ужель тебе то неизвестно,
Что ослепленным жизнью дворской
Природа самая мертва!»
1792
Смерть — не сметь!
Строит,
рушит,
кроит
и рвет,
тихнет,
кипит
и пенится,
гудит,
говорит,
молчит
и ревет —
юная армия:
ленинцы.
Мы
новая кровь
городских жил,
тело нив,
ткацкой идей
нить.
Ленин —
жил,
Ленин —
жив,
Ленин —
будет жить.
Залили горем.
Свезли в мавзолей
частицу Ленина —
тело.
Но тленью не взять —
ни земле,
ни золе —
первейшее в Ленине —
дело.
Смерть,
косу положи!
Приговор лжив.
С таким
небесам
не блажить.
Ленин —
жил.
Ленин —
жив.
Ленин —
будет жить.
Ленин —
жив
шаганьем Кремля —
вождя
капиталовых пленников.
Будет жить,
и будет
земля
гордиться именем:
Ленинка.
Еще
по миру
пройдут мятежи —
сквозь все межи
коммуне
путь проложить.
Ленин —
жил.
Ленин —
жив.
Ленин —
будет жить.
К сведению смерти,
старой карги,
гонящей в могилу
и старящей:
«Ленин» и «Смерть» —
слова-враги.
«Ленин» и «Жизнь» —
товарищи.
Тверже
печаль держи.
Грудью
в горе прилив.
Нам —
не ныть.
Ленин —
жил.
Ленин —
жив.
Ленин —
будет жить.
Ленин рядом.
Вот
он.
Идет
и умрет с нами.
И снова
в каждом рожденном рожден —
как сила,
как знанье,
как знамя.
Земля,
под ногами дрожи.
За все рубежи
слова —
взвивайтесь кружить.
Ленин —
жил.
Ленин —
жив.
Ленин —
будет жить.
Ленин ведь
тоже
начал с азов, —
жизнь —
мастерская геньина.
С низа лет,
с класса низов —
рвись
разгромадиться в Ленина.
Дрожите, дворцов этажи!
Биржа нажив,
будешь
битая
выть.
Ленин —
жил.
Ленин —
жив.
Ленин —
будет жить.
Ленин
больше
самых больших,
но даже
и это
диво
создали всех времен
малыши —
мы,
малыши коллектива.
Мускул
узлом вяжи.
Зубы-ножи —
в знанье —
вонзай крошить.
Ленин —
жил.
Ленин —
жив.
Ленин —
будет жить.
Строит,
рушит,
кроит
и рвет,
тихнет,
кипит
и пенится,
гудит,
молчит,
говорит
и ревет —
юная армия:
ленинцы.
Мы
новая кровь
городских жил,
тело нив,
ткацкой идей
нить.
Ленин —
жил.
Ленин —
жив.
Ленин —
будет жить.