Могольцу снилися жилища Елисейски:
Визирь блаженный в них
За добрые дела житейски,
В числе угодников святых,
Покойно спал на лоне гурий.
Но сонный видит ад,
Где, пламенем обят,
Терзаемый бичами фурий,
Пустынник испускал ужасный вопль и стон.
Моголец в ужасе проснулся,
Не ведая, что значит сон.
Он думал, что пророк в сих мертвых обманулся
Иль тайну для него скрывал;
Тотчас гадателя призвал,
И тот ему в ответ: «Я не дивлюсь нимало,
Что в снах есть разум, цель и склад.
Нам небо и в мечтах премудрость завещало...
Сей праведник, визирь, оставя двор и град,
Жил честно и всегда любил уединенье;
Пустынник на поклон таскался к визирям».
С гадателем сказав, что́ значит сновиденье,
Внушил бы я любовь к деревне и полям.
Обитель мирная! в тебе успокоенье
И все дары небес даются щедро нам.
Уединение, источник благ и счастья!
Места любимые! ужели никогда
Не скроюсь в вашу сень от бури и ненастья?
Блаженству моему настанет ли чреда?
Ах! кто остановит меня под мрачной тенью?
Когда перенесусь в священные леса?
О музы! сельских дней утеха и краса!
Научите ль меня небесных тел теченью?
Светил блистающих несчетны имена
Узнаю ли от вас? Иль, если мне дана
Способность малая и скудно дарованье,
Пускай пленит меня источников журчанье
И я любовь и мир пустынный воспою!
Пусть парка не прядет из злата жизнь мою
И я не буду спать под бархатным наметом;
Ужели через то я потеряю сон?
И меньше ль по трудах мне будет сладок он?
Зимой близ огонька, в тени древесной летом,
Без страха двери сам для парки отопру,
Беспечно век прожив, спокойно и умру.
Осення ночь одела мглою
Петрополь — шум дневной утих;
Все спит — лишь мне болезнь не хочет дать покою,
И гонит сон от глаз моих!
Не написать ли на досуге
К тебе письмо, любезный мой!
Что может слаще быть, как помышлять о друге,
Который хоть вдали, но близок к нам душой!..
Сия приятна мысль теперь меня объемлет;
Держу перо в руке, а сам я вне себя;
В восторге кажется твой голос ухо внемлет
И видит взор тебя.
В забвении ловлю сей голос жадным ухом
И призраком твоим свой томный тешу взор.
Не занесен ли ты из-за Валдайских гор
Ко мне каким-нибудь благим волшебным духом,
Который помогать любви и дружбе скор!
Или твоя душа, оставив члены тела
Усталые в Москве, в объятьях крепка сна,
Теперь, когда везде витает тишина,
Беседовать со мной в Петрополь прилетела,
В сии, обоим нам любезные, места…
Пребудь же долее, о званный гость, со мною!
Здесь долее пребудь, дражайшая мечта!
Я сердце все тебе стесненное открою
И облегчу его — в нем та же чистота,
Оно тебя еще достойно,
Нo что-то уж не так теперь оно спокойно:
Когда б природы красота
Несытых чувств моих подчас не занимала,
Не знаю, что б со мною стало!..
— — — — — — — — — — — — — — — — — — —
«Любить?..
А ежели по сю пору предмета
Еще я не нашел себе, то как мне быть?»
«Ищи…» — Но где? ужель в шуму большого света.
Где всяк притворство чтит за долг,
Где всем поступкам ложный толк,
Где любящее сердце стонет,
Зря всюду лед, и ах! само в ничтожство тонет?
Нет, лучше посижу я здесь, и потерплю;
Авось либо судьба, сия всемочна фея,
Подчас и обо мне жалея,
Вдруг подарит мне ту, которую люблю,
Которую боготворю в воображенье…
Ах, часто в райском сновиденье
Ее перед собой стоящую я зрел,
В ее стыдливые объятия летел —
И как соловьюшек весной для милой пел
Святую песнь любви, в сладчайшем восхищенье!
Мечтаю; но оставь меня, мой друг, мечтать:
Кто в сумерках блажен, тот белу дню не рад.
Весна прилетела; обкинулся зеленью куст;
Вот ангел цветов у куста оживленного снова,
Коснулся шипка молодого
Дыханьем божественных уст —
И роза возникла, дохнула, раскрылась, прозрела,
Сладчайший кругом аромат разлила и зарей заалела.
И ангел цветов от прекрасной нейдет,
И пестрое царство свое забывая,
И только над юною розой порхая,
В святом умиленьи поет:
«Рдей, царица дней прелестных!
Вешней радостью дыша,
Льется негой струй небесных
Из листков полутелесных
Ароматная душа.
Век твой красен, хоть не долог:
Вся ты прелесть, вся любовь;
Сладкий сок твой — счастье пчелок;
Алый лист твой — брачный полог
Золотистых мотыльков.
Люди добрые голубят,
Любят пышный цвет полей;
Ах, они ж тебя и сгубят:
Люди губят все, что любят, —
Так ведется у людей!»
Сбылось предвещанье — и юноша розу сорвал,
И девы украсил чело этой пламенной жатвой, —
И девы привет с обольстительной клятвой
Отрадно ему прозвучал.
Но что ж? Не поблек еще цвет, от родного куста отделенной,
Как девы с приколотой розой чело омрачилось изменой.
Оставленный юноша долго потом
Страдал в воздаянье за пагубу розы; —
Но вот уж и он осушил свои слезы,
А плачущий ангел порхал, безутешен, над сирым кустом.
Весна прилетела; обкинулся зеленью куст;
Вот ангел цветов у куста оживленного снова,
Коснулся шипка молодого
Дыханьем божественных уст —
И роза возникла, дохнула, раскрылась, прозрела,
Сладчайший кругом аромат разлила и зарей заалела.
И ангел цветов от прекрасной нейдет,
И пестрое царство свое забывая,
И только над юною розой порхая,
В святом умиленьи поет:
«Рдей, царица дней прелестных!
Вешней радостью дыша,
Льется негой струй небесных
Из листков полутелесных
Ароматная душа.
Век твой красен, хоть не долог:
Вся ты прелесть, вся любовь;
Сладкий сок твой — счастье пчелок;
Алый лист твой — брачный полог
Золотистых мотыльков.
Люди добрые голубят,
Любят пышный цвет полей;
Ах, они ж тебя и сгубят:
Люди губят все, что любят, —
Так ведется у людей!»
Сбылось предвещанье — и юноша розу сорвал,
И девы украсил чело этой пламенной жатвой, —
И девы привет с обольстительной клятвой
Отрадно ему прозвучал.
Но что ж? Не поблек еще цвет, от родного куста отделенной,
Как девы с приколотой розой чело омрачилось изменой.
Оставленный юноша долго потом
Страдал в воздаянье за пагубу розы; —
Но вот уж и он осушил свои слезы,
А плачущий ангел порхал, безутешен, над сирым кустом.
Schönе Mиnka, иch muß schеиdеn, ach du fühlеst nиcht diе Lеиdеn,
fеrn auf frеudеlosеn Hеиdеn, fеrn zu sеиn von dиr!
Fиnstеr wиrd dеr Tag mиr schеиnеn, еиnsam wеrd иch gеhn und wеиnеn;
auf dеn Bеrgеn, иn dеn Haиnеn ruf иch, Mиnka, dиr.
Nие wеrd иch von dиr mиch wеndеn; mиt dеn Lиppеn, mиt dеn Händеn
wеrd иch Grüßе zu dиr sеndеn von еntfеrntеn Höhn.
Manchеr Mond wиrd noch vеrgеhеn, еhе wиr uns wиеdеrsеhеn;
ach, vеrnиmm mеиn lеtztеs Flеhеn: blеиb mиr trеu und schön!
Du, mеиn Olиs, mиch vеrlassеn? Mеиnе Wangе wиrd еrblassеn;
allе Frеudеn wеrd иch hassеn, diе sиch frеundlиch nahn.
Ach, dеn Nächtеn und dеn Tagеn wеrd иch mеиnеn Kummеr klagеn;
allе Lüftе wеrd иch fragеn, ob sие Olиs sahn!
Tиеf vеrstummеn mеиnе Lиеdеr, mеиnе Augеn schlag иch nиеdеr;
abеr sеh иch dиch еиnst wиеdеr, dann wиrd’s andеrs sеиn.
Ob auch all diе frиschеn Farbеn dеиnеr Jugеndblütе starbеn:
ja, mиt Wundеn und mиt Narbеn bиst du, Süßеr mеиn!
Источник: http://dе.wиkиpеdиa.org/wиkи/Sch%C3%B6nе_Mиnka
Їхав козак за Дунай, сказав: «Дивчино, прощай!
Ти, конику вороненький, неси та гуляй!»
Постий, постий, мий козаче, твоя дивчина плаче,
На кого ж ти покидаєш—тильки подумай.
Лучше було б, лучше було б не ходить,
Лучше було б, лучше було б не любить,
Лучше було б, лучше було б та й не знать,
Чим тепер, чим тепер забувать.
Вийшла, руки заломавши и тяженько заплакавши:
«Як ти мене покидаєш—тильки подумай!»
«Билих ручок не ламай, ясних очок не стирай;
Мене з вийни из славою к соби дожидай».
Лучше було б, лучше було б не ходить,
Лучше було б, лучше було б не любить,
Лучше було б, лучше було б та й не знать,
Чим тепер, чим тепер забувать.
«Не хочу я ничого, тильки тебе одного;
Ти будь здоров, мий миленький, а все пропадай».
Свиснув козак на коня: «Оставайся здорова!
Як не згину, то вернуся через три года!»
Лучше було б, лучше було б не ходить,
Лучше було б, лучше було б не любить,
Лучше було б, лучше було б та й не знать,
Чим тепер, чим тепер забувать.
Ехал казак за Дунай, сказал: "Девушка, прощай!
Ты конь мой вороной, неси и гуляй! "
Постой, постой, мой казак, твоя девушка плачет,
На кого же ты покидаешь меня—только подумай.
Лучше было бы, лучше было бы не ходить,
Лучше было бы, лучше было бы не любить,
Лучше было бы, лучше было бы и и не знать,
Чем теперь, чем теперь забывать.
Вышла, руки заламывая и тяженько плача:
«Как ты меня покидаешь -только подумай!»
"Белых ручек не ломай, ясных глаз не стирай;
Меня с войны со славой жди ".
Лучше было бы, лучше было бы не ходить,
Лучше было бы, лучше было бы не любить,
Лучше было бы, лучше было бы и и не знать,
Чем теперь, чем теперь забывать.
"Не хочу я ничего, только тебя одного;
Ты будь здоров, мой миленький, а все пропадай ".
Свистнул казак на коня: "Оставайся здорова
Если не сгину, то вернусь через три года! "
Лучше было бы, лучше было бы не ходить,
Лучше было бы, лучше было бы не любить,
Лучше было бы, лучше было бы и и не знать,
Чем теперь, чем теперь забывать.
Горам вещал медон: мой дух изнемогаетъ;
Виргинию любовь со Мопсом сопрягает.
Конечно скоро волк, колико ни жесток,
Пойдет со агницей на чистый пить поток,
И серна побежит от струй на грязны воды.
Намедни девушки сошлися в короводы:
А я для пляски им, в волынку тут играл.
Рабея Мопс тогда к Виргинии взираль:
И из за дерева мою к ней видя ласку,
Он пристально смотрел на девушкину пляску,
Я мыслил: Мопсу ли в надежде быти той,
Чтоб мог когда владеть он етой красотой!
Виргиния ума и памяти лишилась:
И наглая ево надежда совершилась.
Что мыслью присвоил Мопс я давно себе,
Безумством девушки то отдано тебе.
Я помню ясно то, хотя прошли дни многи,
Как мыла в сей реке свои пастушка ноги,
Что думал я тогда, зря нежность ног ея:
Я чаял: будеть ты Виргиния моя.
С того часа, мой дух вседневно распалялся,
И пламень во крови на час не утолялся.
Она мою узнавь горячую любовь,
Взаимно и свою воспламеняла кровь.
Почто ты грудь моя так долго медля льстилась!
В единый к Мопсу миг Виргиния пустилась.
О горы, горы вамь твержу мою тоску!
Погибли семена мои в сухомь песку!
Во огородах так незапныя морозы,
Губят цветущия благоуханны розы.
Когда стремление плотину разорвет,
И токи хрусталя в долины полиет:
Как быстрыя струи побегнут невозвратно,
И место бывшее смотрению приятно,
Оставят убежав и осуша до дна:
Тогда там рытвина останется одна.
Моя увы! Любовь, коль часть моя толь злобна,
Слиянному пруду и рытвине подобна.
От места онаго не в далеке была
Виргиния, и скот поить она гнала:
И к пастуху подшед она остановилась.
Во подозрении надежда обновилась.
По буре зыблется так тихая река,
Сияет солнца луч сквозь темны облака.
Медон, я целый день, как фурия, сердилась,
Услыша речь со всем котора не годилась.
Но смог ли подлый Мопс языка привязать!
А мопс отважился мне Мопс люблю сказать.
Ослу ли финики на пальме созревают,
И вишни сочныя румянясь поспевають!
Чем более кто подл, и нагл тем боле он.
Мне етова сказать не смеет и Медон.
А ежели Медон языка не привяжет:
И то ж отважася тебе язык мой скажетъ?
Медон, я за ето хотя не разсержусь:
А прочь уйду, и впредь тебе не покажусь.
Ступай Виргиния, ступай отселе ныне,
Оставь оплакивать меня тоску в пустыне:
Оставь меня в моей напасти на всегда,
И не кажи очей Медону никогда;
Лишай меня, лишай прелестнаго мне взора!
Взойдет ли в небеса прекрасная Аѵрора,
Иль солнце спустится ко западным водам,
В отдохновение пасущимся стадам,
Шатаясь по лесам на каждой там ступени,
Плачевны принесу моей судьбе я пени:
Не буду зреть ни где спокойнаго часа:
Наполню жалобой и рощи и леса:
А ехо там мое стенанье усугубит:
Твердя: нещастнаго Виргиния не любит.
Не те сей нимфе я слова употреблю:
Тверди мой ехо глас: Медона я люблю:
Что молвила она, то ехо разносило,
И по дуброве той, люблю, люблю, гласило.
Предтеч весны, мой жаворонок,
Люблю тебя в степной глуши:
Там голос твой отрадно-звонок,
Как весть спасенья для души!
Люблю тебя, когда гулливой
Ты быстро вьешься надо мной,
Иль вдруг, по воле прихотливой,
Летишь, падучею звездой!
И там и здесь в одно мгновенье,
То сын небес, то гость земной,
Свершаешь быстро путь стремленья
Своей таинственной стезей!
То смолкнешь вдруг, то вновь зальешься,
И вдохновенный, полный сил,
К родному небу вновь несешься
На раменах священных крыл;
То в зыбких волнах эмпирея
Сребристой точкой станешь ты,
И вновь земной, и вновь слабея,
Падешь на землю с высоты!..
Но ты не даром там носился
Звучит сильнее песнь твоя;
В ней дух пророчества разлился,
И жадно внемлет ей земля.
Тобою песни вдохновенья
Земле не даром снесены:
В них тлеют искры искупленья...
Оне—предвестницы весны!..
Иной весны предтеч чудесный,
Поэт, с восторженной душой,
Грустит по родине небесной,
Но жаль ему и край земной!
И над толпою безответной,
То на земле, то в небесах,
Везде с надеждою заветной,
Звучит он песнию в устах!
И там и здесь отрадно блещет
Он светлой мыслию своей,
И вдохновеньем гордо плещет
На души черствыя людей.
То смолкнет вдруг, то встрепенется,
И жаждой творчества дыша,
Он к светлой родине несется...
И весь восторг, и весь душа,
Там тонет в волнах вдохновенья...
Но в нем земныя есть мечты;
И, вновь земной, в ея селенья
Падет он с горней высоты!..
Но он не даром там бывает,
Сильнее песнь его звучит,
В ней дух пророчества витает,
И искра творчества горит;
В ней думы дивныя поэта,
Земле не даром снесены:
Им не погибнут без привета...
Оне предвестницы весны!..
Мир
опять
цветами оброс,
у мира
весенний вид.
И вновь
встает
нерешенный вопрос —
о женщинах
и о любви.
Мы любим парад,
нарядную песню.
Говорим красиво,
выходя на митинг.
Но часто
под этим,
покрытый плесенью,
старенький-старенький бытик.
Поет на собранье:
«Вперед, товарищи…
А дома,
забыв об арии сольной,
орет на жену,
что щи не в наваре
и что
огурцы
плоховато просолены.
Живет с другой —
киоск в ширину,
бельем —
шантанная дива.
Но тонким чулком
попрекает жену:
— Компрометируешь
пред коллективом. —
То лезут к любой,
была бы с ногами.
Пять баб
переменит
в течение суток.
У нас, мол,
свобода,
а не моногамия.
Долой мещанство
и предрассудок!
С цветка на цветок
молодым стрекозлом
порхает,
летает
и мечется.
Одно ему
в мире
кажется злом —
это
алиментщица.
Он рад умереть,
экономя треть,
три года
судиться рад:
и я, мол, не я,
и она не моя,
и я вообще
кастрат.
А любят, так будь
монашенкой верной —
тиранит
ревностью
всякий пустяк
и мерит
любовь
на калибр револьверный,
неверной
в затылок
пулю пустя.
Четвертый —
герой десятка сражений,
а так,
что любо-дорого,
бежит
в перепуге
от туфли жениной,
простой туфли Мосторга.
А другой
стрелу любви
иначе метит,
путает
— ребенок этакий —
уловленье
любимой
в романические сети
с повышеньем
подчиненной по тарифной сетке…
По женской линии
тоже вам не райские скинии.
Простенького паренька
подцепила
барынька.
Он работать,
а ее
не удержать никак —
бегает за клёшем
каждого бульварника.
Что ж,
сиди
и в плаче
Нилом нилься.
Ишь! —
Жених!
— Для кого ж я, милые, женился?
Для себя —
или для них? —
У родителей
и дети этакого сорта:
— Что родители?
И мы
не хуже, мол! —
Занимаются
любовью в виде спорта,
не успев
вписаться в комсомол.
И дальше,
к деревне,
быт без движеньица —
живут, как и раньше,
из года в год.
Вот так же
замуж выходят
и женятся,
как покупают
рабочий скот.
Если будет
длиться так
за годом годик,
то,
скажу вам прямо,
не сумеет
разобрать
и брачный кодекс,
где отец и дочь,
который сын и мама.
Я не за семью.
В огне
и в дыме синем
выгори
и этого старья кусок,
где шипели
матери-гусыни
и детей
стерег
отец-гусак!
Нет.
Но мы живем коммуной
плотно,
в общежитиях
грязнеет кожа тел.
Надо
голос
подымать за чистоплотность
отношений наших
и любовных дел.
Не отвиливай —
мол, я не венчан.
Нас
не поп скрепляет тарабарящий.
Надо
обвязать
и жизнь мужчин и женщин
словом,
нас объединяющим:
«Товарищи».
Странный мир противоречья,
Каждый атом здесь иной,
Беззаветность, бессердечье,
Лютый холод, свет с весной.
Каждый миг и каждый атом
Ищут счастия везде,
Друг за другом, брат за братом,
Молят, жаждут: «Где же? Где?»
Каждый миг и каждый атом
Вдруг с себя свергают грусть,
Любят, дышат ароматом,
Шепчут: «Гибнем? Что же! Пусть!»
И мечтают, расцветают,
Нет предела их мечте.
И внезапно пропадают,
Вдруг исчезнут в пустоте.
О, беспутница, весталка,
О, небесность, о, Земля!
Как тебе себя не жалко?
Кровью дышат все поля.
Кровью дышат розы, маки,
И дневные две зари.
Вечно слышен стон во мраке: —
«В гробе тесно! Отвори!»
«Помогите! Помогите!» —
Что за странный там мертвец?
Взял я нити, сплел я нити,
Рву я нити, есть конец.
Если вечно видеть то же,
Кто захочет видеть сон?
Тем он лучше, тем дороже,
Что мгновенно зыбок он.
Ярки маки, маки с кровью,
Ярки розы, в розах кровь.
Льни бесстрашно к изголовью,
Спи смертельно, встанешь вновь.
Для тебя же — мрак забвенья,
Смерти прочная печать,
Чтобы в зеркале мгновенья
Ты красивым был опять.
Люди, травы, камни, звери,
Духи высшие, что здесь,
Хоть в незримой, в близкой сфере, —
Мир земной прекрасен весь.
Люди бледные, и травы,
Камни, звери, и цветы,
Все в своем явленьи правы,
Все живут для Красоты.
Все в великом сложном Чуде —
И творенье, и творцы,
Служат страсти звери, люди,
Жизнь идет во все концы.
Всюду звери, травы, камни,
Люди, люди, яркий сон.
Нет, не будет никогда мне
Жаль, что в Мире я рожден!
Все вражды, и все наречья —
Буквы свитка моего.
Я люблю противоречье, —
Как сверкнуть мне без него?
Иван Иванович Смирнов,
Живущий в доме номер сто
По Ленинградскому шоссе,
Квартира восемьдесят пять,
Однажды утром в выходной
Собрался за город с женой.
Была погода благодать:
Пятнадцать градусов в тени.
Местами дождь, местами снег,
И ветер с севера на юг,
И солнце заливало двор,
Но не об этом разговор.
Иван Иванович хотел
Сегодня дачу навестить,
Помыть полы, проветрить дом
И помидоры посадить.
В руках держал авоську он,
Четыре астры и батон.
Замечу сразу, что Смирнов
Был очень умный человек,
Зарядку делал по утрам.
Любил газеты почитать
И телевизор посмотреть.
И он, конечно, заказал
Такси, чтоб ехать на вокзал.
По телефону два-два-пять,
Ноль-ноль, а также два нуля.
Чтоб на вокзал быстрей попасть
Не следует жалеть рубля.
Шофер такси Васильев А.
Был вечный труженик руля.
Он пассажиров уважал
И планы перевыполнял,
По вечерам ходил в музей,
Имел жену и двух друзей.
И он приехал к дому сто,
Как только получил заказ
(Плюс-минус ровно полчаса),
Там пассажиров посадил
И быстро полетел вперед.
Он мчал всегда что было сил,
Раз пассажир его просил.
А в это время некто Е.,
Точнее, говоря, Петров,
Патлатый и почти босой,
С улыбкой хитрой на губах
Шел в магазин за колбасой.
Себя решил он угостить,
Хотя и не любил платить.
Он был известный разгильдяй.
Зарядку делать не хотел,
В работе счастья не нашел,
И если на завод ходил,
То только из любви к деньгам,
А так бы просто не пошел.
Вокруг — машины, шум и вой,
А он идет по мостовой
И не глядит по сторонам.
На перекрестке красный свет,
Ну, а ему и дела нет.
Он думал, что перебежит,
Но поскользнулся — и лежит.
Горит зеленый светофор,
Васильев мчит во весь опор,
Но вдруг он выпучил глаза
И надавил на тормоза:
Там впереди лежит Петров.
Да, положенье будь здоров!
А дальше было как всегда,
Когда
Случается беда:
Вокруг милиция свистит,
И «Помощь скорая» летит,
А вслед за ней бегут врачи,
Как после трактора грачи.
Иван Иванович Смирнов
На дачу все-таки попал,
Помыл полы, проветрил дом
И помидоры посадил.
И астры вырастил свои,
Такие — глаз не оторвать,
Ну хоть на рынке продавать!
Шофер такси Васильев А.
Свою машину починил
(Он только фару заменил)
И план, как прежде, выполнял,
Лишь осторожнее гонял.
Чего ж добился Е. Петров?
Попал в больницу к докторам,
Его бинтуют по утрам.
Одна нога под потолком,
Другая в гипсе целиком.
Над ухом тормоза визжат,
И зубы в тряпочке лежат.
А колбасы он не купил.
На этом кончу я рассказ
И попрошу, читатель, вас
Не попадаться докторам,
Зарядку делать по утрам,
По вечерам ходить в музей,
Любить и уважать друзей
И помнить: если красный свет,
То умным людям хода нет.
Бодрящей свежестью пахнуло
В окно — я встала на заре.
Лампада трепетно вздохнула.
Вздох отражен на серебре
Старинных образов в киоте…
Задумчиво я вышла в сад;
Он, как и я, рассвету рад,
Однако холодно в капоте,
Вернусь и захвачу платок.
…Как светозарно это утро!
Какой живящий холодок!
А небо — море перламутра!
Струи живительной прохлады
Вплывают в высохшую грудь,
И утром жизнь мне жаль чуть-чуть;
При светлом пробужденьи сада.
Теперь, когда уже не днями
Мне остается жизнь считать,
А лишь минутами, — я с вами
Хочу немного поболтать.
Быть может, вам не «интересно» —
Узнать, что смерть моя близка,
Но пусть же будет вам известно,
Что с сердцем делает тоска
Любимой женщины когда-то
И после брошенной, как хлам.
Да, следует напомнить вам,
Что где-то ждет и вас расплата
За злой удар ее мечтам.
Скажите откровенно мне,
По правде, — вы меня любили?
Ужели что вы говорили
Я только слышала… во сне?!
Ужель «игра воображенья» —
И ваши клятвы, и мольбы,
А незабвенные мгновенья —
Смех иронической судьбы?
Рассейте же мои сомненья,
Сказав, что это был ни сон,
Ни сказка, ни мираж, ни греза, —
Что это жизнь была, что стон
Больного сердца и угроза
Немая за обман, за ложь —
Плоды не фикции страданья,
А сердца страстное стенанье,
Которым равных не найдешь.
Скажите мне: «Да, это было», —
И я, клянусь, вам все прощу:
Ведь вас я так всегда любила
И вам ли, другу, отомщу?
Какой абсурд! Что за нелепость!
Да вам и кары не сыскать…
Я Господа молю, чтоб крепость
Послал душе моей; страдать
Удел, должно быть, мой печальный,
А я — религии раба,
И буду доживать «опальной»,
Как предназначила судьба.
Итак, я не зову вас в бой,
Не стану льстить, как уж сказала;
Но вот что видеть я б желала
Сейчас в деревьях пред собой:
Чтоб вы, такой красивый, знатный,
Кипящий молодостью весь,
Мучительно кончались здесь,
Вдыхая воздух ароматный,
Смотря на солнечный восход
И восхищаясь птичьей трелью,
Желая жить, вкушать веселье.
Ушли б от жизненных красот.
Мне сладко, чтобы вы страдали,
В сознаньи ожидая смерть,
Я превратила б сердце в твердь,
Которую б не размягчали
Ни ваши муки, ни мольбы,
Мольбы отчаянья, бессилья…
У вашей мысли рвутся крылья,
Мутнеет взор… то — месть судьбы!
Я мстить не стану вам активно,
Но сладко б видеть вас в беде,
Хоть то религии противно.
Но идеала нет нигде.
И я, как человек, конечно,
Эгоистична и слаба
И своего же «я» раба.
А это рабство, к горю, вечно.
…Чахотка точит организм,
Умру на днях, сойдя с «арены».
Какие грустные рефрены!
Какой насмешливый лиризм!
Vous me demandez шоп portrait,
Mais peint d’apres nature;
Mon clier, il sera bientot fait,
Quoique en miniature,
Je suis un jeune polisson,
Encore dans les classes;
Point sot, je le dis sans fagon
Et sans fades grimaces.
One il ne fut de babillard,
Ni docteur en Sorbonne —
Plus ennuyeux et plus braillard,
Que moi-meme en personne.
Ma taille a celles des plus longs
Ne peut etre egalee;
J’ai le teint frais, les chcveiix blond
Et la tete bouclee.
J’aime et lo monde et son fracas,
Je hais la solitude;
J’abhorre et noises, et debats,
Et tant soit peu l’etude.
Spectacles, bals me plaisent fort,
Et d’apres ma pensee,
Je dirais ce que j’aime encor…
Si n’etais au Lycee.
Apres cela, mon cher ami,
L’on peut me reconnaitre;
Oui! tel que le bon Dieu me fit,
Je veux toujours paraitre.
Vrai demon pour l’espieglerie,
Vrai singe par sa mine,
Beaucoup et trop d’etourderie,
Ma foi, voila Pouchkine.
Вы просите у меня мой портрет,
Но написанный с натуры;
Мой милый, он быстро будет готов,
Хотя и в миниатюре.Я молодой повеса,
Еще на школьной скамье;
Не глуп, говорю не стесняясь,
И без жеманного кривлянья.Никогда не было болтуна,
Ни доктора Сорбонны —
Надоедливее и крикливее,
Чем собственная моя особа.Мой рост с ростом самых долговязых
Не может равняться;
У меня свежий цвет лица, русые волосы
И кудрявая голова.Я люблю свет и его шум,
Уединение я ненавижу;
Мне претят ссоры и препирательства,
А отчасти и учение.Спектакли, балы мне очень нравятся,
И если быть откровенным,
Я сказал бы, что я еще люблю…
Если бы не был в Лицее.По всему этому, мой милый друг,
Меня можно узнать.
Да, таким, как бог меня создав
Я и хочу всегда казаться.Сущий бес в проказах,
Сущая обезьяна лицом,
Много, слишком много ветрености —
Да, таков Пушкин (фр.).
Тайной скрыты все рожденья,
Тайной скрыта наша смерть.
Бог, спаси от искушенья,
И возьми нас после смерти в голубую твердь.
Вот, выходит мать из терема, и вся она — кручина,
Черным шелком обвила она дитя, родного сына,
Положила на кораблик, и пустила на Дунай.
«Уплывай, судьба, в безвестность Горе! Дитятко, прощай».
Чтобы страшного избегнуть, по волнам дитя пустила,
Обливаяся горючими слезами, говорила: —
«Ах, ты тихий Дунай,
Ты сыночка принимай,
Ты кораблик этот новый потихоньку колыхай.
А ты, быстрая вода,
Будь ему сестрой всегда.
А ты, желтый песок,
Береги его, как золото не раз ты уберег.
Вы, леса, вы не шумите,
Мово сына не будите».
Плачет мать. И будет плакать. Жаль ребенка своего.
Страшный рок ей был предсказан Ускользнет ли от него?
Двадцать лет прошло, неполностью. До тихого Дуная
За водой вдова из терема выходит молодая.
Пристает корабль, на палубе красивый молодец,
Он рекой, лесами выхолен, зовут его Донец.
«Эй, пригожая вдова, куда идешь ты?» — «За водою».
«Любишь ли Донца, скажи мне? Обвенчаешься со мною?»
«Я люблю Донца, красив он. Обвенчаюся с Донцом».
Вот сидят. Вино и мед тут. Были, были под венцом.
То, что тайно, станет явно. Незабвенные есть знаки
Горек мед, вино не пьяно. Боль огнем горит во мраке.
«Что же это? Как же это? Как же быть на свете нам?
Мать, поди и утопися. Я же в лес пойду к зверям».
Полно, темные. Постой ге, сердцу больно
Нет вины на вас, когда вина невольна.
Если страшное вам было суждено,
Помолитесь, канет темное на дно.
А Дунай течет, до Моря убегая,
И Дунаю мать родная — глубь морская.
Из морей река по капле собралась,
До морей идут все реки в должный час.
Ах, Дунай ты, Дунай,
Ты меня не потопляй,
Плачу я, мое ты горе потихонечку качай.
А ты, светлая вода,
Будь душе сестрой всегда.
А ты, желтый песок,
Золотись в свой должный срок.
А вы, темные леса,
Вы шумите, говорите, ухожу я в Небеса.
Всем они открыты нам,
Есть скончанье всем путям.
Мир, прощай.
Ах, Дунай ты, Дунай, тихий плещущий Дунай!
Пятнадцатый век еще юношей был,
Стоял на своем он семнадцатом годе,
Париж и тогда хоть свободу любил,
Но слепо во всем раболепствовал моде.
Король и характер и волю имел,
А моды уставов нарушить не смел, И мод образцом королева сама
Венсенского замка в обители царской
Служила… Поклонников-рыцарей тьма
(Теснилась вокруг Изабеллы Баварской.
Что ж в моде? — За пиром блистательный пир,
Интрига, любовь, поединок, турнир. Поутру — охота в Венсенском лесу,
Рога и собаки, олени и козы.
На дню — сто забав, сто затей на часу,
А вечером — бал, упоение, розы
И тайных свиданий условленный час…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . И мода сердиться мужьям не велит, —
На шалости жен они смотрят без гнева.
На съездах придворных — толпа волокит, —
Их дерзости терпит сама королева,
По общей покатости века скользя.
Король недоволен, но… мода! — Нельзя! Тут любят по моде, любовь тут — не страсть,
Прилично ли делать скандал из пустого?
Конечно, он может… сильна его власть,
Но — что потом скажут про Карла Шестого! ,
‘Какой же он рыцарь? ’ — толпа закричит.
И сжался король, притаился, молчит. Но как-то — красавец Людовик Бурбон
Не вздумал, мечтая о прелести женской,
Отдать королю надлежащий поклон,
Летя к королеве дорогой венсенской,
И так его рыцарский жар увлекал,
Что мимо он гордо вгалоп проскакал. Король посмотрел и подумал: ‘Сверх мер
Влюблен этот рыцарь. По пылкой природе
Пускай он как модный спешит кавалер.
Но быть так невежливым — это не в моде!
Недаром король я. Ему ж на беду,
Постой-ка, я новую моду введу! ’ Сквозь чащу Венсенского леса, к реке
Шли люди потом возвестить эту моду —
И в полночь, при факелах, в черном мешке
Какая-то тяжесть опущена в воду;
Мешок тот воде поручила земля
С короткою надписью: ‘Суд короля’. Поклонников рой с той поры всё редел
Вокруг Изабеллы. Промчалися годы —
И всё изменилось. Таков уж удел
Всего в этом мире! Меняются моды:
Что прежде блестело — наполнилось тьмой,
И замок Венсенский явился тюрьмой.
Лишь между скал живет орел свободный,
Он должен быть свиреп и одинок.
Но почему ревнивец благородный
Убил любовь, чтоб, сократив свой срок,
Явивши миру лик страстей и стона,
Ножом убить себя? О, Дездемона!
Пусть мне о том расскажет стебелек.
А если нет, — пускай расскажет Этна!
Падет в солому искра незаметно,
Рубином заиграет огонек,
Сгорят дома, пылает вся столица,
Что строил миллион прилежных рук,
И, в зареве, все — шабаш, рдяны лица,
Тысячелетье — лишь напрасный звук,
Строительство людей — лишь тень, зарница.
Есть в Книге книг заветная страница,
Прочти, — стрела поет, ты взял свой лук.
Убийство и любовь так близко рядом,
Хоть двое иногда десятки лет
Живут, любя, и ни единым взглядом
Не предадут — в них сторожащий — свет.
И так умрут. И где всей тайны след!
В лучисто-длинном списке тех любимых,
Которые умели целовать,
Есть Клеопатра. На ее кровать
Прилег герой, чья жизнь — в огне и в дымах
Сожженных деревень и городов.
Еще герой. Миг страсти вечно-нов.
Еще, еще. Но кто же ты — волчица?
И твой дворец — игралищный вертеп?
Кто скажет так, тот глуп, и глух, и слеп.
Коль в мире всем была когда царица,
Ей имя — Клеопатра, знак судеб,
С кем ход столетий губящих содружен.
Ей лучшая блеснула из жемчужин,
И с милым растворив ее в вине,
Она сожгла на медленном огне
Два сердца, — в дымах нежных благовоний,
Любовник лучший, был сожжен Антоний.
Но где, в каком неистовом законе
Означено, что дьявол есть во мне?
Ведь ангела люблю я при Луне,
Для ангела сплетаю маргаритки,
Для ангела стихи свиваю в свитки,
И ангела зову в моем бреду,
Когда звездой в любви пою звезду.
Но жадный я, и в жадности упорен.
Неумолим. Все хищники сердец —
Во мне, во мне. Мой лик ночной повторен,
Хотя из звезд мой царственный венец.
Где нет начала, не придет конец,
Разбег двух душ неравен и неровен.
Но там, где есть разорванность сердец,
Есть молния, и в срывах струн — Бетховен.
Да, молодость прошла. Хоть я весной
Люблю бродить по лужам средь березок,
Чтобы увидеть, как зеленым дымом
Выстреливает молодая почка,
Но тут же слышу в собственном боку,
Как собственная почка, торжествуя,
Стреляет прямо в сердце…
Я креплюсь.
Еще могу подтрунивать над болью;
Еще люблю, беседуя с врачами,
Шутить, что «кто-то камень положил
В мою протянутую печень», — всё же
Я знаю: это старость. Что поделать?
Бывало, по-бирючьи голодал,
В тюрьме сидел, был в чумном карантине,
Тонул в реке Камчатке и тонул
У льдины в Ледовитом океане,
Фашистами подранен и контужен,
А критиками заживо зарыт, -
Чего еще? Откуда быть мне юным? Остался, правда, у меня задор
За письменным столом, когда дымок
Курится из чернильницы моей,
Как из вулканной сопки. Даже больше:
В дискуссиях о трехэтажной рифме
Еще могу я тряхануть плечом
И разом повалить цыплячьи роты
Высокочтимых оппонентов — но…
Но в Арктику я больше не ходок.
Я столько видел, пережил, продумал,
О стольком я еще не написал,
Не облегчил души, не отрыдался,
Что новые сокровища событий
Меня страшат, как солнечный удар!
Ну и к тому же сердце…
Но сегодня,
Раскрывши поутру свою газету,
Я прочитал воззванье к молодежи:
«ТОВАРИЩИ, НА ЦЕЛИНУ!
ОСВОИМ
ТРИНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ ГА СТЕПЕЙ
ЗАВОЛЖЬЯ, КАЗАХСТАНА И АЛТАЯ!»Тринадцать миллионов… Что за цифра!
Какая даль за нею! Может быть,
Испания? Нет, больше! Вся Канада!
Тринадцать… М?
И вновь заныли раны,
По старой памяти просясь на фронт.
Пахнуло ветром Арктики! Что делать? Гм… Успокоиться, во-первых. Вспомнить,
Что это ведь воззванье к молодежи,
А я? Моя-то молодость тово…
Я грубо в горсть ухватываю печень.
Черт… ни малейшей боли. Я за почки:
Дубасю кулаками по закоркам —
Но хоть бы что! Молчат себе. А сердце? Тут входит оживленная жена:
«Какая новость! Слышал?»
— «Да. Ужасно.
Прожить полвека, так желать покоя
И вдруг опять укладывать в рюкзак
Свое солдатство. А?»
— «Не понимаю».
— «А что тут, собственно, не понимать?
Ну, еду… Ну, туда, бишь… в это… как там?
(Я сунул пальцем в карту наугад.)
Пишите, дорогие, в этот город!
Зовется он, как видите, «Кок…», «Кок…»
(Что за петушье имя?) «Кокчетав».
Вот именно. Туда. Вопросы будут?»
Мир блаженный, чадо неба,
К нам с оливою летит,
И венец светлее Феба
На главе его блестит.
Он в дыхании зефира
Ниспускается в наш край
И от горних стран эфира
В тьму низносит светлый рай.
Хор
Бури, громы умолкают;
Тучи черны исчезают;
Исчезает, как призрак,
Ужас бледный, дым и мрак.
Всё в Природе оживает;
Свет проник в густую тень:
Пышно роза расцветает,
Как весною в красный день;
Луг пушится, зеленеет,
Клас сребрится вдалеке,
Плод златый на древе зреет,
Бальзам веет в ветерке.
Хор
Миллионы, веселитесь,
Миллионы, обнимитесь,
Как объемлет брата брат!
Лобызайтесь все стократ!
Птички снова прилетают
В наши рощи и леса;
Снова в песнях прославляют
Мир, свободу, небеса.
Агнец тигра не боится
И гуляет с ним в лугах;
Всё творение дружится,
На земле и на водах.
Хор
Миллионы да ликуют!
Миллионы торжествуют!
Век Астреин, оживи!
С целым миром мы в любви!
В рощах слышны звуки лиры;
На брегах кристальных вод
Нимфы, фауны, сатиры
Составляют хоровод.
И Силен неутомимый
Громким голосом поет;
Пляшет с нимфою любимой
И к веселью всех зовет.
Хор
Пойте, пойте духа радость!..
Лейте, лейте в сердце сладость!
Век Астреин, оживи!
С целым миром мы в любви!
Музы, грации, сплетая
Цепь из лавров и лилей,
Ею крылья обвивая
Бога тихих, райских дней,
Нежно все его ласкают
С видом счастливой любви
И в восторге восклицают:
«Вечно с нами, Мир, живи!»
Хор
Вечно с нами, Мир прелестный,
Вечно с нами, сын небесный,
Вечно с нами обитай
И блаженством нас питай!
Полно нам губить друг друга,
Сирым слезы проливать!
И печальная супруга
Да престанет горевать!
Долго смертные не знали,
Что блаженство есть любовь;
Счастья в хищности искали,
И лилась реками кровь.
Хор
Смертный ныне просветился
И ко дружбе обратился.
Век Астреин, оживи!
С целым миром мы в любви!
Цепь составьте, миллионы,
Дети одного отца!
Вам даны одни законы,
Вам даны одни сердца!
Братски, нежно обнимитесь
И клянитеся — любить!
Чувством, мыслию клянитесь:
Вечно, вечно в мире жить!
Хор
Мы клянемся все сердечно
В мире с братьями жить вечно!
Отче! слышишь клятву чад?
Мы твердим ее стократ.
(Этот портрет был доставлен одной девушке: она в нем думала узнать
меня,—вот за какого эгоиста принимают обыкновенно поэта).
Он не красив, он не высок,
Но взор горит, любовь сулит;
И на челе оставил рок
Средь юных дней, печать страстей.
Власы на нем, как смоль, черны,
Бледны всегда его уста,
Открыты ль, со̀мкнуты ль они,
Лиют без слов язык богов...
И пылок он, когда над ним
Грозит бедой перун земной!
Не любит он и славы дым.
Средь тайных мук, свободы друг,
Смеется редко; чаще—вновь
Клянет он мир, где, вечно сир,
Коварность, зависть и любовь...
Все проклял он как лживый сон,
Как призрак дымныя мечты;
Холодный ум средь мрачных дум,
Не тронут слезы красоты.
Везде один, природы сын,
Не знал он друга меж людей:
Так бури ток сухой листок
Мчит жертвой посреди степей!..
Довольно толст, довольно тучен,
Наш полновесистый герой
Нередко весел, чаще скучен,
Любезен, горд, сердит порой.
Он добр, член нашего Парнаса,
Красавицам Москвы смешон,
На крыльях дряхлого Пегаса
Летает в мир мечтанья он.
Глаза не слишком говорливы,
Всегда по моде он одет,
А щечки—полненькия сливы,—
Так говорит докучный свет.
Лукав, завистлив, зол и страстен,
Отступник Бога и людей;
Холоден, всем почти ужасен,
Своими ласками опасен,
А в заключение—злодей!
Все в мире суета, он мнит, или отрава,
Возвышенной души предмет стремленья—слава.
Всегда он с улыбкой веселой,
Жизнь любит и юность румяну,
Но чувства глубоки питает,—
Не знает он тайны природы.
Он скрытен всегда, постоянен;
Не знает горячих страстей.
Он любимец мягкой лени,
Сна и низких всех людей,
Он любимец наслаждений,
Враг губительных страстей!
Русы волосы кудрями
Упадают средь ланит,
Взор изнежен, и устами
Он лишь редко шевелит.
1 Темный вечер легчайшей метелью увит,
волго-донская степь беспощадно бела…
Вот когда я хочу говорить о любви,
о бесстрашной, сжигающей душу дотла. Я ее, как сейчас, никогда не звала. Отыщи меня в этой февральской степи,
в дебрях взрытой земли, между свай эстакады.
Если трудно со мной — ничего, потерпи.
Я сама-то себе временами не рада. Что мне делать, скажи, если сердце мое
обвивает, глубоко впиваясь, колючка,
и дозорная вышка над нею встает,
и о штык часового терзаются низкие тучи?
Так упрямо смотрю я в заветную даль,
так хочу разглядеть я далекое, милое
солнце…
Кровь и соль на глазах! Я смотрю на него сквозь большую печаль,
сквозь колючую мглу,
сквозь судьбу волгодонца… Я хочу, чтоб хоть миг постоял ты со мной
у ночного костра — он огромный,
трескучий и жаркий,
где строители греются тесной гурьбой
и в огонь неподвижные смотрят овчарки.
Нет, не дома, не возле ручного огня,
только здесь я хочу говорить о любви.
Если помнишь меня, если понял меня,
если любишь меня — позови, позови!
Ожидаю тебя так, как моря в степи
ждет ему воздвигающий берега
в ночь, когда окаянная вьюга свистит,
и смерзаются губы, и душат снега;
в ночь, когда костенеет от стужи земля, -
ни костры, ни железо ее не берут.
Ненавидя ее, ни о чем не моля,
как любовь, беспощадным становится труд.
Здесь пройдет, озаряя пустыню, волна.
Это всё про любовь. Это только она. 2 О, как я от сердца тебя отрывала!
Любовь свою — не было чище и лучше —
сперва волго-донским степям отдавала…
Клочок за клочком повисал на колючках.
Полынью, полынью горчайшею веет
над шлюзами, над раскаленной землею…
Нет запаха бедственнее и древнее,
и только любовь, как конвойный, со мною.
Нас жизнь разводила по разным дорогам.
Ты умный, ты добрый, я верю доныне.
Но ты этой жесткой земли не потрогал,
и ты не вдыхал этот запах полыни.
А я неустанно вбирала дыханьем
тот запах полынный, то горе людское,
и стало оно, безысходно простое,
глубинным и горьким моим достояньем. …Полынью, полынью бессмертною веет
от шлюзов бетонных до нашего дома…
Ну как же могу я, ну как же я смею,
вернувшись, ‘люблю’ не сказать по-другому!
Царь Иван был ликом некрасив,
Очи имея серы, пронзительны и беспокойны.
Нос протягновенен и покляп.
Ростом велик, а телом сух.
Грудь широка и туги мышцы.
Муж чудных рассуждений,
Многоречив зело,
В науке книжной опытен и дерзок.
А на рабы от Бога данные жестокосерд.
В пролитьи крови
Неумолим.
Жен и девиц сквернил он блудом много.
И множество народа
Немилостивой смертью погубил.
Таков был царь Иван.
Царь же Федор
Был ростом мал,
А образ имея постника,
Смирением обложен,
О мире попеченья не имея,
А только о спасении душевном.
Таков был Федор-царь.
Царь Борис — во схиме Боголеп —
Был образом цветущ,
Сладкоречив вельми,
Нищелюбив и благоверен,
Строителен зело
И о державе попечителен.
Держась рукой за верх срачицы, клялся
Сию последнюю со всеми разделить.
Единое имея неисправленье:
Ко властолюбию несытое желанье
И ко врагам сердечно прилежанье.
Таков был царь Борис.
Царевич Федор — сын царя Бориса —
Был отрок чуден,
Благолепием цветущ,
Как в поле крин, от Бога преукрашен,
Очи велики, черны,
Бел лицом,
А возраст среден.
Книжному научен почитанью.
Пустошное али гнилое слово
Из уст его вовек не исходише.
Царевна Ксения
Власы имея черны, густы,
Аки трубы лежаще по плечам.
Бровьми союзна, телом изобильна,
Вся светлостью облистана
И млечной белостью
Всетельно облиянна.
Воистину во всех делах чредима.
Любила воспеваемые гласы
И песни духовные.
Когда же плакала,
Блистала еще светлее
Зелной красотой.
Расстрига был ростом мал,
Власы имея руды.
Безбород и с бородавкой у переносицы.
Пясти тонки,
А грудь имел широку,
Мышцы толсты,
А тело помраченно.
Обличьем прост,
Но дерзостен и остроумен
В речах и наученьи книжном.
Конские ристалища любил,
Был ополчитель смел.
Ходил танцуя.
Марина Мнишек была прельстительна.
Бела лицом, а брови имея тонки.
Глаза змеиные. Рот мал. Поджаты губы.
Возрастом невелика,
Надменна обращеньем.
Любила плясания и игрища,
И пялишася в платья
Тугие с обручами,
С каменьями и жемчугом,
Но паче честных камней любяше негритенка.
Царь Василий был ростом мал,
А образом нелеп.
Очи подслеповаты. Скуп и неподатлив.
Но книжен и хитер.
Любил наушников,
Был к волхованьям склонен.
Боярин Федор — во иночестве Филарет —
Роста и полноты был средних.
Был обходителен.
Опальчив нравом.
Владетелен зело.
Божественное писанье разумел отчасти.
Но в знании людей был опытен:
Царями и боярами играше,
Аки на тавлее.
И роду своему престол Московский
Выиграл.
Так видел их и, видев, записал
Иван Михайлович
Князь Катырев-Ростовский.
Юноша, оставивши Афины,
В первый раз в Коринф пришел, и в нем
Отыскать хотел он гражданина,
С кем отец его бывал знаком:
Еще в прежни дни
Сына, дочь — они
Назвали невестой с женихом.Но приветы и прием радушный
Стоить дорого ему должны:
Чтитель он богов еще послушный,
А они уж все окрещены.
Входит вера вновь —
И тогда любовь
Часто с верностью истреблены.Тихо в доме, мирно почивает
Вся семья, лишь мать не спит одна;
Гостя радостно она встречает.
Комната ему отведена;
Пища и вино,
Всё припасено,
И спешит проститься с ним она.Но его не манит вкусный ужин;
Он дорогой дальней утомлен;
Вот постеля, — ему отдых нужен,
И ложится, не раздевшись, он.
Дремлет он, — и вот
Кто-то там идет
К дверям… Он смотрит, изумлен.Видит он — с лампадою, несмело
Дева в комнату к нему вошла,
В белом платье, в покрывале белом
И с повязкою вокруг чела.
Бросив взгляд, она,
Ужаса полна,
Руку белую приподняла.«Разве я в семье своей чужая?
Мне и весть о госте не дошла.
Да, в своей темнице заперта я!..
Мне стыдливость душу обняла…
Мирно отдыхай,
Ложа не бросай,
Я уйду сейчас же, как пришла!» — «О, останься, милое созданье, —
К ней вскричал, вскочивши, гость младой. —
Вот Цереры, Бахуса даянье, —
Ты Амура привела с собой.
Ты дрожишь, бледна…
О, приди сюда,
Воздадим богам хвалу с тобой!» — «Юноша, не прикасайся, бедный!
Не делить восторгов пылких нам.
Мать моя свершила шаг последний:
Предана болезненным мечтам,
Поклялась она
Посвящать всегда
Младость и природу небесам.И богов старинных рой любимый
Бросил дом в добычу пустоте!
В небесах теперь один, незримый,
Лишь спаситель чтится на кресте.
Прежних нет здесь жертв:
Сам падет здесь мертв
Человек, в безумной слепоте!»Жадно внемлет каждое он слово,
Не пропустит буквы ни одной:
«Как, ужели здесь, под тихим кровом,
Милая невеста предо мной?
Будь моей теперь!
Нам с небес, поверь,
Счастье шлет обет отцов святой!» — «Юноша, не нам соединиться,
Ты второй назначен уж сестре.
Ах, когда меня гнетет темница,
Помни на груди ее о мне!
Я тебя люблю,
И любя — делю,
И сокроюсь скоро я в земле!» — «Нет, Гимен доволен нашей страстью!
Этим пламенем святым клянусь!
Да, жива ты для меня, для счастья, —
В дом к отцу с тобой я возвращусь…
Милая, постой,
Торжествуй со мной
Брачный неожиданный союз!..»Знаки верности они меняют:
Цепию дарит она златой,
Он взамен ей чашу предлагает
Редкую, работы дорогой.
«То не для меня —
Но, прошу тебя,
Дай один мне светлый локон твой».Страшный час пробил под небесами.
И всё жизнью стало в ней полно…
Да, я поэт трагической забавы,
А все же жизнь смертельно хороша.
Как будто женщина с линейными руками,
А не тлетворный куб из меди и стекла.
Снует базар, любимый говор черни.
Фонтан Бахчисарайский помнишь, друг?
Так от пластических Венер в квадраты кубов
Провалимся.
На скоротечный путь вступаю неизменно,
Легка нога, но упадает путь:
На Киликийский Тавр – под ухом гул гитары,
А в ресторан – но рядом душный Тмол.
Да, человек подобен океану,
А мозг его подобен янтарю,
Что на брегах лежит, а хочет влиться в пламень
Огромных рук, взметающих зарю.
И голосом своим нерукотворным
Дарую дань грядущим племенам,
Я знаю – кирпичом огнеупорным
Лежу у христианских стран.
Струна гудит, и дышат лавр и мята
Костями эллинов на ветряной земле,
И вот лечу, подхваченный спиралью.
Где упаду?
И вижу я несбывшееся детство,
Сестры не дали мне, ее не сотворить
Ни рокоту дубрав великолепной славы,
Ни золоту цыганского шатра.
Да, тело – океан, а мозг над головою
Склонен в зрачки и видит листный сад
И времена тугие и благие Великой Греции.
Скрутилась ночь. Аиша, стан девичий,
Смотри, на лодке, Пряжку серебря,
Плывет заря. Но легкий стан девичий
Ответствует: «Зари не вижу я».
Да, я поэт трагической забавы,
А все же жизнь смертельно хороша,
Как будто женщина с линейными руками,
А не тлетворный куб из меди и стекла.
Снует базар, любимый говор черни.
Фонтан Бахчисарайский помнишь, друг?
Так от пластических Венер в квадраты кубов
Провалимся.
Покатый дом и гул протяжных улиц.
Отшельника квадратный лоб горит.
Овальным озером, бездомным кругом
По женским плоскостям скользит.
Да, ты, поэт, владеешь плоскостями,
Квадратами ямбических фигур.
Морей погасших не запомнит память,
Ни белизны, ни золота Харит.
Панмонголизм! Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно.
Владимир Соловьев
Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!
Для вас — века, для нас — единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!
Века, века ваш старый горн ковал
И заглушал грома́ лавины,
И дикой сказкой был для вас провал
И Лиссабона, и Мессины!
Вы сотни лет глядели на Восток,
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!
Вот — срок настал. Крылами бьет беда,
И каждый день обиды множит,
И день придет — не будет и следа
От ваших Пестумов, быть может!
О старый мир! Пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой,
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред Сфинксом с древнею загадкой!
Россия — Сфинкс! Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!..
Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет, и губит!
Мы любим все — и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно все — и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…
Мы помним все — парижских улиц ад,
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далекий аромат,
И Кельна дымные громады…
Мы любим плоть — и вкус ее, и цвет,
И душный, смертный плоти запах…
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах?
Привыкли мы, хватая под уздцы
Играющих коней ретивых,
Ломать коням тяжелые крестцы,
И усмирять рабынь строптивых…
Придите к нам! От ужасов войны
Придите в мирные обятья!
Пока не поздно — старый меч в ножны,
Товарищи! Мы станем — братья!
А если нет — нам нечего терять,
И нам доступно вероломство!
Века, века — вас будет проклинать
Больное позднее потомство!
Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей!
Идите все, идите на Урал!
Мы очищаем место бою
Стальных машин, где дышит интеграл,
С монгольской дикою ордою!
Но сами мы — отныне вам не щит,
Отныне в бой не вступим сами,
Мы поглядим, как смертный бой кипит,
Своими узкими глазами.
Не сдвинемся, когда свирепый гунн
В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
И мясо белых братьев жарить!..
В последний раз — опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
У моста, поеживаясь спросонок,
Две вербы ладошками пьют зарю,
Крохотный месяц, словно котенок,
Карабкаясь, лезет по фонарю.
Уж он-то работу сейчас найдет
Веселым и бойким своим когтям!
Оглянется, вздрогнет и вновь ползет
К стеклянным пылающим воробьям.
Город, как дымкой, затянут сном,
Звуки в прохладу дворов упрятаны,
Двери домов еще запечатаны
Алым солнечным сургучом.
Спит катерок, словно морж у пляжа,
А сверху задиристые стрижи
Крутят петли и виражи
Самого высшего пилотажа!
Месяц, прозрачным хвостом играя,
Сорвавшись, упал с фонаря в газон.
Вышли дворники, выметая
Из города мрак, тишину и сон.
А ты еще там, за своим окном,
Спишь, к сновиденьям припав щекою,
И вовсе не знаешь сейчас о том,
Что я разговариваю с тобою…
А я, в этот утром умытый час,
Вдруг понял, как много мы в жизни губим.
Ведь если всерьез разобраться в нас,
То мы до смешного друг друга любим.
Любим, а спорим, ждем встреч, а ссоримся
И сами причин уже не поймем.
И знаешь, наверно, все дело в том,
Что мы с чем-то глупым в себе не боремся.
Ну разве не странное мы творим?
И разве не сами себя терзаем:
Ведь все, что мешает нам, мы храним.
А все, что сближает нас, забываем!
И сколько на свете таких вот пар
Шагают с ненужной и трудной ношею.
А что, если зло выпускать, как пар?!
И оставлять лишь одно хорошее?!
Вот хлопнул подъезд, во дворе у нас,
Предвестник веселой и шумной людности.
Видишь, какие порой премудрости
Приходят на ум в предрассветный час.
Из скверика ветер взлетел на мост,
Кружа густой тополиный запах,
Несутся машины друг другу в хвост,
Как псы на тугих и коротких лапах.
Ты спишь, ничего-то сейчас не зная,
Тени ресниц на щеках лежат,
Да волосы, мягко с плеча спадая,
Льются, как бронзовый водопад…
И мне (ведь любовь посильней, чем джинн,
А нежность — крылатей любой орлицы),
Мне надо, ну пусть хоть на миг один,
Возле тебя сейчас очутиться.
Волос струящийся водопад
Поглажу ласковыми руками,
Ресниц еле слышно коснусь губами,
И хватит. И кончено. И — назад!
Ты сядешь и, щурясь при ярком свете,
Вздохнешь, удивления не тая:
— Свежо, а какой нынче знойный ветер! —
А это не ветер. А это — я!
На Пятой авеню
Я встретился случайно
С открытым внове шармом
И с юностью своей.
На солнечной витрине
Висел пиджак печально,
Такой же, что когда-то
Носил мой друг Андрей.
Мистическое чувство
Мне душу опалило.
И распахнул я двери,
Поверив в чудеса.
Но чуда не случилось.
И я ушел уныло
От образа Андрея,
Не осушив глаза.
Я перепутал годы,
Смешал все наши даты
В надежде, что нежданно
Жизнь обратится вспять.
Но друг мой виновато
Смотрел из дальней дали,
И ничего в ответ мне
Уже не мог сказать.
…Он мчался по Нью-Йорку,
С иголочки одетый,
Как будто поднимался
Над залами Москвы.
И васильки Шагала,
Что были им воспеты,
Смотрели вслед с плаката
Глазами синевы.
В машине пел Боб Дилан,
И давней песней этой
Певец прощался с другом,
О чем никто не знал.
Последняя поездка
Великого поэта…
Но ждал Политехнический —
Его любимый зал.
…Я вижу эту сцену.
Царит на ней цветасто
Сверхсовременный витязь
И поднята рука.
Встает над залом властно
Во весь свой рост великий
Единственная в мире
Надежная строка.
Он был пижон и модник
Любил цветные кепки
И куртки от Кардена.
И шарфик a Paris.
И рядом с ним нелепо
Светился чей-то галстук,
На чьих-то старых брюках
Вздувались пузыри.
Не зря же и в стихах он
Так увлекался формой,
Что вмиг был узнаваем
Почти в любом ряду.
А что всех удивляло, —
Ему казалось нормой,
Когда бросал алмазы
В словесную руду.
Я не хочу мириться
С его земным уходом.
Не может свет погаснуть,
Когда падет во тьму.
Андрей в своей стихии,
Как Байрон, мог быть лордом.
Судьба же подарила
Небесный сан ему.
И Господа просил он
Послать ему второго,
Чтоб поровну общаться,
Он так был одинок…
Господь не принял просьбу.
Не делят Божье слово.
Жил без дублера Пушкин.
И Лермонтов, и Блок.
По синему экрану
Летят куда-то птицы.
Легки и чутки крылья,
И музыкален звук…
Но птиц тех белоснежных
Я принял за страницы,
Умчавшиеся в вечность
С его уставших рук.
В своих стихах последних
Немногого просил он:
«Храните душу чистой,
Не троньте красоту…»
Был голос полон силы.
В нем столько было веры,
Что мир, устав от крика,
Услышал просьбу ту.
(Напоминание о том, что было в Ефремовской деревне в 1827 году,
где я во второй раз любил 12-ти лет—и поныне люблю)
Когда во тьме ночей мой, не смыкаясь, взор
Без цели бродит вкруг; прошедших дней укор
Когда зовет меня невольно к вспоминанью,—
Какому тяжкому я предаюсь мечтанью!..
О, сколько вдруг толпой теснится в грудь мою
И теней и любви свидетелей!.. „Люблю!”
Твержу, забывшись, им. Но, полный весь тоскою,
Неверной девы лик мелькает предо мною…
Так, счастье ведал я—и сладкий миг исчез,
Как гаснет блеск звезды падучей средь небес!
Но я тебя молю, мой неизменный гений:
Дай раз еще любить! дай жаром вдохновений
Согреться миг один, последний, и тогда
Пускай остынет пыл сердечный навсегда!
Но прежде там, где вы, души моей царицы,
Промчится звук моей задумчивой цевницы!
Молю тебя, молю, хранитель мой святой, —
Над яблоней мой тирс и с лирой золотой
Повесь и начерти: здесь жили вдохновенья!
Певец знавал любви живыя упоенья!..
. . . И я приду сюда, и не узнаю вас,
О, струны звонкия . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но ты забыла, друг, когда порой ночной
Мы на балконе там сидели. Как немой,
Смотрел я на тебя с обычною печалью.
Не помнишь ты тот миг, как я, под длинной шалью
Сокрывши, голову на грудь твою склонял—
И был ответом вздох, твою я руку жал—
И был ответом взгляд, и страстный и стыдливый!
И месяц был один свидетель молчаливый
Последних и невинных радостей моих!
Их пламень на груди моей давно затих!..
Но, милая, зачем, как год прошел разлуки,
Как я почти забыл и радости, и муки,
Желаешь ты опять привлечь меня к себе?..
Забудь любовь мою! Покорна будь судьбе!
Кляни мой взор, кляни моих восторгов сладость!..
Забудь!.. Пускай другой твою украсит младость!..
Ты ж, чистый житель тех неизмеримых стран,
Где стелется эфир, как вечный океан,
И совесть чистая с безпечностью драгою,—
Хранители души, останьтесь ввек со мною!
И будет мне луны любезен томный свет,
Как смутный памятник прошедших, милых лет!..
ДУРАКИ.
И.
У окна за пяльцами
Девушка сидит,
На нее с волнением
Юноша глядит.
Говорит порывисто —
Ряд горячих слов,
И из них за каждое
Умереть готов.
Выходите, милая,
Замуж за меня!
С непонятной силою
К вам привязан я.
Я, как сами знаете,
Барин небольшой,
Но любить умею я
Всей своей душой.
Сделаю счастливою
Вас я, наверняк…
А девица думает:
«Ах, какой дурак!»
ИИ.
Общество солидное…
Общий разговор…
Утра луч -украдкою
Блещет из-за стор.
Что-то с жаром искренним
В пламенных словах
Обясняет обществу
Господин в очках.
— Какже не хотите вы
Этого понять:
Сладко за любимые
Взгляды пострадать.
Чем же отличаются
Люди от зверей.
Если не могучею
Силою идей…
— Если… но случается
Попадать в просак.
Слушатели думают:
«Э, да ты дурак!»
ИИИ.
Спальня львицы пышная…
Бедная больна, "
И о чем-то доктору
Говорит она.
Врач сурово слушает,
С пожиманьем плечь,
И в ответ такую ей
Произносит речь.
— Все, что ни желаете,
Мне яснее дня,
Но увы! Ошиблись вы,
Пригласив меня.
Я скажу вам по-просту,
Прямо без затей,
Я за деньги совести
Не продам своей.
Льва на шепчет: поняли
Вы меня не так…
А сама задумалась:
«Доктор-то дурак!»
ИV.
Комната писателя,
Нет в ней и следа
Мебели… все. продано,
Подошла беда!
Говорит хозяину
Что-то с жаром гость:
«Право так, вы вспомните
Басню: Дуб и трость».
"Лучше гнуться с бурею
Чтобы уцелеть,
Нежели… Поймите вы,
Жаль на вас смотреть!
Наш заплатит дорого…
— Это знаю я,
Но своими мненьями
Не торгую я,
Я гляжу с презрением
На его писак!…
Гость глядит и думает:
«Он совсем дурак!»
V.
Да, бывают случаи
В жизни разных встреч.
Чтожь? Неужли обществу
Дураков беречь?…
Гоним все недаром мы
Гордую нужду,
И ведем все с глупою
Честностью вражду!
Власть! богатство! Почести!
Вот кумир людей.
Пусть глупцы и носятся
С призраком идеи!
Тот, кто не додумался
До уменья жить,
Должен, разумеется,
Умным уступить.
Пусть себе и бедствует
В жизни—голяком,
Пусть за глупость свалится
"В землю—дураком!
1
С душой печальною три тени неразлучны,
Они всегда со мной, и вечно их полет
Пронзает жизни сон, унылый и докучный.
С тоской гляжу на них, и страх меня берет,
Когда чредой скользят они безгласны,
И сердце точит кровь, когда их узнает;
Когда ж зеницы их в меня вольются властно,
Терзает плоть мою их погребальный пыл,
Мне кости леденит их пламень неугасный.
Беззвучно горький смех на их устах застыл,
Они влекут меня меж сорных трав и терний,
Туда, под тяжкий свод, где тесен ряд могил…
Три тени вижу я в часы тоски вечерней.
2
Уста землистые и длани ледяные —
Но не считайте их за мертвецов.
Увы! Они живут, укоры сердца злые!
О, если бы я мог развеять тучи снов,
О, если б унесла скорее месть забвенья
Цветы последние торжественных венцов!
Я расточил давно мне данные куренья,
Мой факел догорел, и сам алтарь, увы!
В пыли и копоти лежит добычей тленья.
В саду божественном душистой головы
Лилее не поднять, — без страсти, без желаний
Там влагу выпили, там корни выжгли вы,
Уста землистые и ледяные длани.
3
Но что со мной? О нет… Теней светлеют вежды!
Я солнце, я мечту за ними увидал:
В какой блаженный хор слились вокруг Надежды!
О вы, которых я безумно так желал!
Кого я так любил, коль это ваши тени,
Отдайте счастья мне нетронутый фиал!
За робкую любовь, за детский жар молений,
О, засияйте мне, лучи любимых глаз,
Вы, косы нежные, обвейте мне колени!
Нет! Ночь… Все та же ночь. Мираж любви погас,
И так же, с сумраком таинственно сливаясь,
Три тени белые в немой и долгий час
Мне сердце леденят, тоской в него впиваясь…
Томит предчувствием болезненный покой…
Давным-давно ко мне не приходила Муза;
К чему мне звать ее!.. К чему искать союза
Усталого ума с красавицей мечтой!
Как бесприютные, как нищие, скитались
Те песни, что от нас на Божий свет рождались,
И те, которые любили им внимать,
Как отголоску их стремлений идеальных,
Дремотно ждут конца или ушли — витать
С тенями между ив и камней погребальных;
А те, что родились позднее нас, идут
За призраком давно потухшей в нас надежды,
Они для нас, а мы для них невежды,
У них свои певцы, они свое поют…
И пусть они поют… и пусть я им внимаю И радуюсь, что я их слезы понимаю,
И, чуя в их сердцах моей богини тень,
Молю бессмертную благословить тот день,
Когда мы на земле сошлись для песен бедных,
Не побеждаемых, хотя и не победных.
Томит предчувствием болезненный покой…
Давным-давно ко мне не приходила Муза;
К чему мне звать ее!.. К чему искать союза
Усталого ума с красавицей мечтой!
Как бесприютные, как нищие, скитались
Те песни, что от нас на Божий свет рождались,
И те, которые любили им внимать,
Как отголоску их стремлений идеальных,
Дремотно ждут конца или ушли — витать
С тенями между ив и камней погребальных;
А те, что родились позднее нас, идут
За призраком давно потухшей в нас надежды,
Они для нас, а мы для них невежды,
У них свои певцы, они свое поют…
И пусть они поют… и пусть я им внимаю
И радуюсь, что я их слезы понимаю,
И, чуя в их сердцах моей богини тень,
Молю бессмертную благословить тот день,
Когда мы на земле сошлись для песен бедных,
Не побеждаемых, хотя и не победных.
Мир очарованный песен —
То же, что синее море,
Так же глубок и чудесен,
Радость таит он и горе.
Много сокровищ добыто
В недрах его сокровенных.
Много в них было зарыто
Перлов любви многоценных.
Полные ласки призывной,
Песни несутся оттуда,
Вея гармонией дивной,
Теша возможностью чуда.
Кто их услышит случайно —
Тот никогда не забудет,
Странным желанием тайно
Вечно томиться он будет.
Скорби житейской далекий,
Чудный земному привету,
Бледный, всегда одинокий,
Тенью он бродит по свету.
В край он блуждает из края,
С жизнью порвав настоящей,
Песне волшебной внимая,
В сердце немолчно звучащей.
Как древний витяр(?витязь) заколдован,
Мой дух дремотой был окован,
Томясь без воли и без сил,
Но чей-то голос чародейный,
Будя восторг благоговейный,
Меня для жизни пробудил.
Душа откликнулась на звуки,
И вновь, полна безумной муки,
Дрожит и плачет как струна.
Конец бесстрастию покоя!
Но как борцу в разгаре боя —
Душе погибель не страшна.
Пускай судьба меня обманет;
Когда последний миг настанет,
Воспрянет дух мой, смел и горд,
И, как в былом, сильны и юны,
Душевные сольются струны
В один ликующий аккорд.
Порыв несбыточных желаний
Перегорел в огне страданий,
Все очищающем огне,
И так легко и грустно мне,
И так печаль моя отрадна.
Любимый взор ловлю я жадно,
Я слово каждое ловлю,
И муки самые люблю.
Так, в час вечернего отлива
Уходят воды молчаливо,
И брызги их, как капли слез,
Во мгле дробятся об утес.
Небес померкнувшие своды
На успоко́енные воды
Бросают траурную тень.
Уходит он — тревожный день,
Все дышит грустью затае́нной,
Но в этой скорби примире́нной
Покой божественный разлит,
И все, что нас манило в жизни —
Найти в неведомой отчизне
Нам смерть грядущая сулит.
1
Умер друг у меня — вот какая беда…
Как мне быть — не могу и ума приложить.
Я не думал, не верил, не ждал никогда,
Что без этого друга придется мне жить.
Был в отъезде, когда схоронили его,
В день прощанья у гроба не смог постоять.
А теперь вот приеду — и нет ничего;
Нет его. Нет совсем. Нет. Нигде не видать.
На квартиру пойду к нему — там его нет.
Есть та улица, дом, есть подъезд тот и дверь,
Есть дощечка, где имя его — и теперь.
Есть на вешалке палка его и пальто,
Есть налево за дверью его кабинет…
Все тут есть… Только все это вовсе не то,
Потому что он был, а теперь его нет!
Раньше как говорили друг другу мы с ним?
Говорили: «Споем», «Посидим», «Позвоним»,
Говорили: «Скажи», говорили: «Прочти»,
Говорили: «Зайди ко мне завтра к пяти».
А теперь привыкать надо к слову: «Он был».
Привыкать говорить про него: «Говорил»,
Говорил, приходил, помогал, выручал,
Чтобы я не грустил — долго жить обещал,
Еще в памяти все твои живы черты,
А уже не могу я сказать тебе «ты».
Говорят, раз ты умер — таков уж закон, -
Вместо «ты» про тебя говорить надо: «он»,
Вместо слов, что люблю тебя, надо: «любил»,
Вместо слов, что есть друг у меня, надо: «был».
Так ли это? Не знаю. По-моему — нет!
Свет погасшей звезды еще тысячу лет
К нам доходит. А что ей, звезде, до людей?
Ты добрей был ее, и теплей, и светлей,
Да и срок невелик — тыщу лет мне не жить,
На мой век тебя хватит — мне по дружбе светить.
2
Умер молча, сразу, как от пули,
Побледнев, лежит — уже ничей.
И стоят в почетном карауле
Четверо немолодых людей.
Четверо, не верящие в бога,
Провожают раз и навсегда
Пятого в последнюю дорогу,
Зная, что не встретят никогда.
А в глазах — такое выраженье,
Словно верят, что еще спасут,
Словно под Москвой из окруженья,
На шинель подняв, его несут.
3
Дружба настоящая не старится,
За небо ветвями не цепляется, -
Если уж приходит срок, так валится
С грохотом, как дубу полагается.
От ветров при жизни не качается,
Смертью одного из двух кончается.
Был добрый Царь Отец народа,
Был милосердый Александр,
Как щедрая ко всем природа —
Источник блага и отрад.
Им царства чуждыя спасенны,
Весь мир нарек Его своим;
Его зовут Благословенный
Сыны, прославленные Им.
И мы, как с солнцем, с Ним простились,
По неиспытанной судьбе;
В слезах—пред Промыслом смирились;
Творец воззвал Его к Себе.
Но Александр, во свете рая,
К нам прежнюю любовь хранит:
Призвав на Царство Николая —
По смерти Он благотворит.
Дни скорби в радость обратилис.
Россия! торжеством сияй!
Сердца надеждой оживились:
Тебе дарован Николай.
В Его делах тебе отрада
Моли, Россия, Бога сил —
Чтоб Он Петра и Александра
В одном Царе соединил!
Среди народа восхищенна
Он принял скипетр с алтаря;
Его приветствует вселенна
Во славе Русскаго Царя! —
Петра Великаго Потомок,
Могущий из земных Владык,
Велик Ты саном, родом громок,
Но больше Ты—душой велик.
Зияла гидра пред Тобою,
Но Ты, спокойный в грозный час,
Сверг зло нетрепетной рукою,
Себя вознес, Россию спас.
Узря же торжество народно;
Узнай, что нами Ты любим —
Как сердцу Русскому лишь сродно —
Любить Царя, гордяся Им.
Среди градов, средь сел и станов,
Раздайся, общий глас сердец!
Да здравствует нашь Царь-Отец;
Да процветает Дом Романов.
А Ты, о красота на Троне,
Блистай величия венцем!
Для сирых Муз на Геликоне
Будь светлорадостным лучем!
Ты добродетель в блеске новом
В порфире царственной явишь,
Любви и милости покровом
Сирот и бедных осенишь!
Нам Александра дав другова,
Елисавету замени,
И скажут—что на землю снова
Златые возвратились дни! —
Среди градов, средь сел и станов,
Раздайся, общий глас сердец!
Да здравствует наш Царь Отец!
Да процветает Дом Романов!
И Ты, о Мать Царей, Мария!
Блаженство наше доверши
С благоговеньем зрит Россия —
Могущество Твоей души! —
Утешься, и живи на радость,
Цветы нетленные расти.
Плоды добра, несчастным в сладость;
Укажут всем—Твои пути.
Среди градов, сред сел и станов;
Раздайся, общий глас сердец!
Да здравствует наш Царь Отец,
Да процветает Дом Романов!
Б. Ѳедоров.
Девятый час; уж темно; близ заставы
Чернеют рядом старых пять домов,
Забор кругом. Высокий, худощавый
Привратник на завалине готов
Уснуть; — дождя не будет, небо ясно, —
Весь город спит. Он долго ждал напрасно;
Темны все окна — блещут только два —
И там — чем не богата ты, Москва!
Но, чу! — к воротам кто-то подезжает.
Лихие дрожки, кучер с бородой
Широкой, кони черные. — Слезает,
Одет плащом, проказник молодой;
Скрыпит за ним калитка; под ногами
Стучат колеблясь доски. (Между нами
Скажу я, он ничей не прервал сон.)
Дверь отворилась, — свечка. — Кто тут? — Он.
Его узнала дева молодая,
Снимает плащ и в комнату ведет;
В шандале медном тускло догорая,
Свеча на них свой луч последний льет,
И на кровать с высокою периной,
И на стену с лубошною картиной;
А в зеркале с противной стороны
Два юные лица отражены.
Она была прекрасна, как мечтанье
Ребенка под светилом южных стран.
Что красота? — ужель одно названье?
Иль грудь высокая и гибкий стан,
Или большие очи? — но порою
Все это не зовем мы красотою:
Уста без слов — любить никто не мог,
Взор без огня — без запаха цветок!
Она была свежа, как розы Леля,
Она была похожа на портрет
Мадоны — и мадоны Рафаэля;
И вряд ли было ей осьмнадцать лет;
Лишь святости черты не выражали.
Глаза огнем неистовым пылали,
И грудь волнуясь поцелуй звала;
Он был не папа — а она была...
Ну что же? — просто дева молодая,
Которой все богатство — красота!..
И впрочем, замуж выйти не желая,
Что было ей таить свои лета?
Она притворства хитрости не знала
И в этом лишь другим не подражала!..
Не все ль равно? — любить не ставит в грех
Та одного — та многих — эта всех!
Я с женщиною делаю условье
Пред тем, чтобы насытить страсть мою:
Всего нужней, во-первых, мне здоровье,
А во-вторых, я мешкать не люблю;
Так поступил Парни питомец нежный:
Он снял сертук, сел на постель небрежно,
Поцеловал, лукаво посмотрел —
И тотчас раздеваться ей велел!
Младой пастух любил пастушку незговорну,
И младостью ея любви своей упорну.
С пастушкой сей на луг скотину он гонял,
И коей часто он несклонностью пенял:
Не может приманить малиновку во клетку,
Пархающей в близи то с ветки то на ветку:
И только рыбка та на уду попадет,
Сорвется и опять во глубь воды уйдет.
Сама она ему пути к любви являет:
Являет, и ево в путях остановляет.
Как только пастуха воспламенит любовь,
И только закипит ево вспаленна кровь,
Любезная ево от робости застынет,
И распаленнаго в мучении покинет.
При токах жаждущий струи зря той воды;
Или взирающий во алче на плоды,
Коль пище иль питью коснутися не смеет,
Не меньше ли сего мучение имеетъ?
Сидела девушка под тению древес,
Плела венок: пастух венок ея унес,
И скрылся от нея в кустарники густыя,
В лужайки дальныя от стада, и пустыя:
И Зенеиды ждет возлюбленныя там.
Не будет ли, мнит он, цитерский тамо храм.
Клеона тут любовь надеждою питает:
Хоть сердце и дрожитъ; но в нежном жаре тает.
Он живо вображал себе утехи те,
К прелестной коих ждал он тамо красоте.
Пастушка ищуща венка в лесу медлеет,
А сердце в пастухе тревожится и тлеет.
Нашла ево и с ним плетенный свой венок.
От шутки едакой вся збилася я с ног.
Уставша девушка под тенью вяза села:
А уж ея судьба на ниточке висела.
Пастух любезную как прежде лобызалъ;
Но лобызаючи поболее дерзаль.
От етова она жар лишний получила:
И от излишества с травы она вскочила.
Стремится убежать, но жар бежать мешал,
И был приятен ей хотя и устрашал.
Она от пастуха не резво убегаетъ;
Так он бегушую в минуту достигает.
Любовник говорит, трепещущий стеня:
За чем ты так бежишь, драгая от меня.
Поступок таковой мне видеть не утешно:
От волка агница бросается так спешно,
И птица от стрелка: стрелокь ее пронзеть.
А хищный овцу зверь изловит и грызет:
А я тебе беды ни малой не желаю;
К утехе и твоей разженный я пылаю,
И только за тобой гоняюся любя;
Люби меня и ты, как я люблю тебя:
А ты миляе мне, всево что есть на свете,
Как розовый цветок всево прекрасней в лете,
Клеон не приключай ты мне сево стыда!
Пастушка стыд пройдет как быстрая вода:
Репейник пропадеть, исчезнет ето зелье,
А ты почувствуеш гоня ево веселье.
Оставь дни скучныя, начни иной ты векь.
Нежалостливейший ты вижу человек.
Нежалостлива ты, когда ты так упорна.
Иль мало я еще пастух тебе покорна?
Покорностию сей со всем измучен я;
Вонзи в меня сей нож, вонзи вот грудь моя;
Душа моя тобой, несносно, огорчилась.
Склонись иль дай мне смерть! Пастушка умягчилась.
Лирическая повестьОт инженера ушла жена,
Взяв чемодан и пальто под мышку…
Жизнь была так налажена, —
И вдруг — трр-рах! — и крышка.
Один ложишься, один встаешь.
Тихо, просторно… и горько!
Никто не бросит чулок на чертеж,
Никто не окликнет: — Борька! —
Не с кем за чаем в уголке
Поссориться и помириться.
Никто не погладит по щеке
И не заставит побриться…
От инженера ушел покой
И радость с покоем вместе.
«Подумать только, что тот, другой, —
Просто пошляк и блатмейстер!
Остротки, сплетни, грубая лесть…
Конфеты… и прочие штучки…
И вот ухитрился в сердце влезть,
Взял — и увел под ручку!
И ведь пошла, пошла за ним!
Ну, что ей в нем интересно?
А я так верил, что любим…
А почему… Неизвестно!»
Инженер растерян и поражен
И ревностью злой терзаем.
«Мы на поверку наших жен
Порой совсем не знаем!
Пустил турбину, сдал чертеж,
Удачно модель исправил, —
Приходишь домой и жадно ждешь,
Чтоб кто-то тебя поздравил.
Ведь это не только твой успех,
Рожденный в бессонные ночи, —
Работа была нужна для всех,
И ты ее с честью окончил.
И вдруг скучающий голосок:
«А деньги скоро заплатят?
Я тут нашла чудесный кусок
Фая на новое платье…
Что ж ты молчишь? Я иду в кино!
Какой ты нескладный, право!
Молчит и дуется, как бревно,
И под ногтями траур…»
Ладно! К черту! Ушла и ушла.
Пожалуй, это и лучше.
По горло дел!!!»…Но стоят дела.
А мысли идут и мучат:
«А может, я сам во всем виноват?
Ушел в работу по горло,
Забыл жену — и… вот результат:
Турбина всю радость стерла!
Конечно, ей скучно было со мной,
Усталым после завода…
Если б я больше был с женой —
Я бы ее не отдал!
Она — красива. Она — молода.
И как там ни вертись ты —
Надо в кино бывать иногда,
И ногти должны быть чисты…
Теперь ушла. Теперь не вернешь!
Пойди догони, попробуй!..»
Лежит на столе любимый чертеж, —
А руки дрожат от злобы.
И вот инженер, хохол теребя,
Завыл, подушку кусая…
Это непросто, если тебя
Подруга твоя бросает!
Это непросто, когда ты горд,
Самолюбив и страстен.
Но труд любимый — лучший курорт
И время — великий мастер…
Два дня инженер работать не мог,
Метался, точно Отелло.
Злость брала на себя, на него,
И всех угробить хотелось.
Два дня он не спал, не ел и курил;
На третий — взял газету,
Прочел, густейший чай заварил…
И кончил чертеж к рассвету.
Почистил ногти, побрился. И вот
Желтый, как малярия,
Он потащился к себе на завод,
Склоняя имя «Мария»…
Гудят заводы по всей стране,
Гул их весел и дружен,
Им невдомек, что чьей-то жене
Вздумалось бросить мужа.
Гул их весел и напряжен —
Им торопиться надо:
Они для всех мужей и жен
Готовят уют и радость.
И тысячи нежных женских лиц
Вместе с мужскими рядом
В сложный танец машин впились
Острым, хозяйским взглядом…
— Что с вами? — все инженеру твердят,
И в голосе — строгая ласка.
Молчит инженер. Потупил взгляд,
И в щеки бросилась краска.
— Вы нездоровы? Вы больны?
Зачем вы пришли, скажите?
Правда, вы тут до зарезу нужны
Но… лучше уж полежите! —
Смущен инженер. Он понял вдруг,
Что горе его ничтожно
И в жизни много хороших подруг
Найти и встретить можно.
Таких подруг, что скажут: — Борись! —
И вместе бороться будут,
Оценят то, что сделал Борис,
И Борьку любить не забудут.
Таких подруг, что любят духи
И жаркий запах работы,
Знают и формулы и стихи
И не умрут без фокстрота.
Конечно, надо щетину брить
И за культуру биться.
Но чтобы для всех культуру добыть,
Можно порой и не бриться!..
Был некто: скромность он гораздо ненавидел,
И бредиль он то все, что только он увиделъ;
А от того ни с кем ужиться он не мог.
Пастух он был: болтал и збился после с ног,
Луга своим овцамь почасту променяя.
На всех болтал лугах скотину пригоняя.
Пришед на новый луг не всем еще знаком,
Уж мыслить вымолвить худое что о ком.
Увидел некогда любви он нежну томность;
Вот способь оказать ему свою нескромность!
Он щуку мнить поймав варит собе уху:
К едва знакомому подходит пастуху:
Расказывал ему: он видел то и ето,
И другу он ево мрачит сей вестью лето.
Пришлец сей тихия ручьи возволновал.
Мельчайшая струя Дамоклу бурный вал:
Уже пред нимь цветы приятства не имели:
Зефир Бореем стал, дубровы зашумели.
Чьево не возмутит такая сердца весть!
И что на свете сем сего тяжеле есть!
Так небо ясное в полудни померькает,
Когда ко ужасу в тьме молиия сверькаеть,
И песней соловей сокрывся не поет:
Ветр вержет шалаши и нивы град биет.
На вышших бедствие Дамоклово степеняхъ;
Ево любовница сидела на коленях,
У пастуха свою грудь нежну оголя,
Себя и пастуха подобно распаля.
А дерзкая рука пастушку миловала,
Когда любовника пастушка целовала.
Дамокл мучение несносно ощущал,
И жалобы свои дуброве возвещал:
И слышать не хотел о ревности я прежде:
В такой ли с Лаѵрою любился я надежде!
Другой имеет то, что прежде я имел:
Тобой неверная весь разум мой омлел:
Жарчайше для меня Июнни дни блистали:
Не зрел я осени; и уж морозы стали;
Не пожелтели здесь зеленыя луга;
А на лугах ужо насыпаны снега.
Преддверья не было к сей лютой мне премене:
Не портилось ни что; и вижу все во тлене.
От друга упросил, дабы кто-то сказал,
Нещастие сие ясняе доказал.
Болтает сей пришлец, языка он не вяжеш.
И в пастве Лаѵрина любовника он кажет.
Но кто любовник сей? Дамокла кажет онъ;
Прошел престратнейший прошел Дамоклов сон,
И более душа ево не волновалась:
Возникли радости и ревность миновалась.
И какь он агницу потерянну нашел:
К любовнице своей, обрадован, пошел:
Сошли снега долой с полей истаяваясь:
В мечте ползла змея, мечтою извиваясь.
Он Лаѵре расказал мечтание свое;
Она ево журит за мнение сие:
А онь ответствует: ково кто любит мало,
Тово и ревностью ни что ни позамало;
А я любезную всех паче мер люблю,
И сей любви доколь я жив, не истреблю.
Тобою мне судьбы не изъясненно щедры:
Вокореняются подобием сим кедры,
Своих достигнув сил по возрасте своем,
Как ты дражайшая во сердце в век моем.
И я возлюбленный люблю тебя подобно,
Однако вить любить без ревности удобно.