Эй, крестьяне!
Эта песня для вас!
Навостри на песню ухо!
В одном селе,
на Волге как раз,
была
засу́ха.
Сушь одолела —
не справиться с ней,
а солнце
сушит
сильней и сильней.
Посохли немного
и решили:
«Попросим бога!»
Деревня
крестным ходом заходила,
попы
отмахали все кадила.
А солнце шпарит.
Под ногами
уже не земля —
а прямо камень.
Сидели-сидели, дождика ждя,
и решили
помолиться
о ниспослании дождя.
А солнце
так распалилось в высях,
что каждый росток
на корню высох.
А другое село
по-другому
с засухами
борьбу вело,
другими мерами:
агрономами обзавелось
да землемерами.
Землемер
объяснил народу,
откуда
и как
отвести воду.
Вел
землемер
с крестьянами речь,
как
загородкой
снега беречь.
Агроном учил:
«Засеивайтесь злаком,
который
на дождь
не особенно лаком.
Засушливым годом
засеивайтесь корнеплодом —
и вырастут
такие брюквы,
что не подымете и парой рук вы».
Эй, солнце —
ну-ка! —
попробуй,
совладай с наукой!
Такое солнце,
что дышишь еле,
а поля — зазеленели.
Отсюда ясно:
молебен
в засуху
мало целебен.
Чем в засуху
ждать дождя
по году,
сам
учись
устраивать погоду.
Крестьяне, чтоб республика была обеспечена дровами,
5 000 000 куб. саженей должно быть заготовлено вами.
Вдвое против прошлогоднего дровяной план сокращен,
полностью, в 100%, должен быть выполнен он.
1.
13 000 000 куб. саженей заготовить и вывезти!
Такое задание в прошлом году на крестьянах лежало.
Теперь — 5 000 000 —
по сравнению с прошлым годом совсем мало.
2.
Крестьяне, раньше вам одним
на всю Республику приходилось запасаться дровами.
А теперь смотрите, только меньшая часть дровяного плана
в порядке повинности выполняется вами.
6 000 000 куб. саж. заготовляют для себя Главки и Центры.
На эти дрова с крестьянами частные договоры.
Останетесь довольны.
И наконец мелкие потребители
тоже добывают 3 500 000 саженей
самозаготовкой вольной.
3.
В этом году с крестьянина меньше спрашивается, —
облегчение ему.
Почему?
Потому что раньше главное отопление было дровяное.
А теперь у нас есть и топливо иное:
есть у нас торф, нефть, уголь есть у нас.
В этом году, несмотря на тяжелые условия,
поднял производительность Донбасс.
4.
Видит власть — топливо есть,
спешит облегчение крестьянину внесть.
Нам навстречу должно пойти крестьянство со своей стороны —
полностью 100% дров должны быть крестьянством даны.
5.
Берем на самое главное, на это вот:
без транспорта, без крупной промышленности,
без армии и крестьянство никак не проживет.
6.
Несознательный крестьянин скажет:
«Чего объяснять! Плати лучше ж,
дрова и получишь.
Разговор недолог:
повезем, коли уплатишь долг».
7.
Скажем такой публике:
— Сами же вы, представители ваши
сидят у власти,
сами пересчитывают казенные рублики.
Если чего не додали из денег
или из пищи,
это оттого, что все мы нищи.
Значит, был важнее расход иной:
с голодом боролись или от помещиков оборонялись войной.
8.
И то, по сравнению с рабочими,
республика
меньше перед крестьянством задолжена,
заплатили всё, что было можно.
А рабочий не ропщет.
Наоборот:
подымает производительность шахта,
подымает работу завод.
9.
Благодаря работе рабочих,
из года в год
всё больше и больше крестьянству льгот.1
0.
За работу!
Пока
всего 2 000 000 сажен заготовлено вами.
Заготовьте остальные 3 000 000 куб. сажен,
обеспечьте Республику дровами! 1
1.
Заготовить дрова мало,
еще задача есть:
надо дрова перевезть.
Пока доставлено полтора миллиона сажен:
300 000 куб. сажен подвезено к сплавным рекам,
а 3 200 000 куб. саж. с места не сдвинуты даже.
Чтоб шли поезда,
чтобы фабрики работали на славу —
везите дрова,
готовьтесь к сплаву!
Мы в прихотях своих того не разбираем,
Во вред ли, в пользу ль нам все то чево желаем.
Приходит праздник годовой.
Кто празднику не рад? крестьяне дожидаться,
Всем тем что надобно на праздник запасаться;
И в радости такой
Сряжаться:
Как погулять,
Попировать,
Самим как в гости побывать,
И как гостей к себе созвать.
Настал их праздник, и настало
Ненастье с праздником какова не бывало:
Так что ни вон из изб. А правду всю сказать,
Так для народа
Тогда и погулять
Как хороша погода.
А тут и дождь и снег и град
И грязь гулякам по колени.
Крестьяне в жалобу и в пени.
Никто и празднику не рад;
И к Богу ведра приступили,
(Язычники крестьяне были.)
Помилуй, говорят: во весь мы круглой год
Часа покою не имеем:
То пашем мы, то жнем, то сеем,
Когда не на себя, так на своих господ;
Неделя нам в году, чтобы повеселиться,
И та вот прахом вся пошла.
Погода до того все хороша была;
Теперь на улицу не можно появиться. —
Неблагодарные! Бог ведра им сказал:
Не знаете чево хотите.
Вперед судьбу вы не гневите.
К спасенью вашему я вам ненастье дал;
Хлеб на полях у вас совсем уж пропадал;
Зной жег ево, а червь седал.
Была эадумана пьеса «Ершов-лекарь». Он был хороший человек, полезный народу в своем углу. Задел, по неосторожности, надевая шубу в волостном правлении, за висевший в присутствии портрет, уронил его, враги донесли, и его куда-то заслали. Рассказывает дьячок-заика. Как начнет, так и дует без передышки, а как заикнется, то час не дождешься продолжения.
Он попал в нашу местность
Прямо с школьной скамейки;
Воплощенная честность,
За душой ни копейки.
Да ему и не нужно!
Поселился он в бане,
Жил с крестьянами дружно,
Ел, что ели крестьяне.
Пауза. Затем рассказ, как принимал народ, как лечил, на какой лошадке и в какой телеге ездил:
А лечил как успешно!
Звали Ершика всюду;
Ездил к барам неспешно,
К мужику — в ту ж минуту.
Нипочем темень ночи,
Нипочем непогода.
Бог открыл ему очи
На страданья народа.
Дало им его земство, но он с ним поругался:
Без мундира просторней.
Без оклада честнее;
Человека задорней,
Человека прямее
Не видал я…
Сам господь умудряет
Человека инова
И уста раскрывает
На громовое слово…
Дальше ничего нет, заикнулся…
О Дельвиге писал наш Александр,
О черепе выласкивал он
Строки.
Такой прекрасный и такой далекий,
Но все же близкий,
Как цветущий сад!
Привет, сестра!
Привет, привет!
Крестьянин я иль не крестьянин?!
Ну как теперь ухаживает дед
За вишнями у нас, в Рязани?
Ах, эти вишни!
Ты их не забыла?
И сколько было у отца хлопот,
Чтоб наша тощая
И рыжая кобыла
Выдергивала плугом корнеплод.
Отцу картофель нужен.
Нам был нужен сад.
И сад губили,
Да, губили, душка!
Об этом знает мокрая подушка
Немножко… Семь…
Иль восемь лет назад.
Я помню праздник,
Звонкий праздник мая.
Цвела черемуха,
Цвела сирень.
И, каждую березку обнимая,
Я был пьяней,
Чем синий день.
Березки!
Девушки-березки!
Их не любить лишь может тот,
Кто даже в ласковом подростке
Предугадать не может плод.
Сестра! Сестра!
Друзей так в жизни мало!
Как и на всех,
На мне лежит печать…
Коль сердце нежное твое
Устало,
Заставь его забыть и замолчать.
Ты Сашу знаешь.
Саша был хороший.
И Лермонтов
Был Саше по плечу.
Но болен я…
Сиреневой порошей
Теперь лишь только
Душу излечу.
Мне жаль тебя.
Останешься одна,
А я готов дойти
Хоть до дуэли.
«Блажен, кто не допил до дна»
И не дослушал глас свирели.
Но сад наш!..
Сад…
Ведь и по нем весной
Пройдут твои
Заласканные дети.
О!
Пусть они
Помянут невпопад,
Что жили…
Чудаки на свете.
Толпа высоких мужиков
Сидела важно на древне.
Обычай жизни был таков,
Досуги, милые вдвойне.
Царя ли свергнут, или разом
Скотину волк на поле съест,
Они сидят, гуторя басом.
Про то да се узнав окрест.
Иногда во тьме ночной
Приносят длинную гармошку,
Извлекают резкие продолжительные звуки
И на травке молодой
Скачут страшными прыжками,
Взявшись за руки, толпой.
Вот толпа несется, воет,
Слышен запах потной кожи,
Музыканты рожи строят,
На чертей весьма похожи.
В громе, давке, кувырканья
»Эх, пошла! — кричат. — Наддай-ка!»
Реют бороды бараньи,
Стонет, воет балалайка.
»Эх, пошла!» И дым столбом,
От натуги бледны лица.
Многоногий пляшет ком,
Воет, стонет, веселится.
Но старцы сумрачной толпой
Сидят на бревнах меж домами,
И лунный свет, виясь столбами,
Висит над ними как живой.
Тогда, привязанные к хатам,
Они глядят на этот мир,
Обсуждают, что такое атом,
Каков над воздухом эфир.
И скажет кто-нибудь, печалясь,
Что мы, пожалуй, не цари,
Что наверху плывут, качаясь,
Миров иные кубари.
Гром мечут, искры составляют,
Живых растеньями питают,
А мы, приклеены к земле,
Сидим, как птенчики, в дупле.
Тогда крестьяне, созерцая
Природы стройные холмы,
Сидят, задумчиво мерцая
Глазами страшной старины.
Иной жуков наловит в шапку,
Глядит, внимателен и тих,
Какие есть у тварей лапки,
Какие крылышки у них.
Иной первоначальный астроном
Слагает из бересты телескоп,
И ворон с каменным крылом
Стоит на крыше, словно поп.
А на вершинах Зодиака,
Где слышен музыки орган,
Двенадцать люстр плывут из мрака,
Составив круглый караван.
И мы под ними, как малютки,
Сидим, считая день за днем,
И, в кучу складывая сутки,
Весь месяц в люстру отдаем.
Каждый знает:
Каждый знает: водопады бумажные
для смычки
для смычки с деревней
для смычки с деревней почва неважная.
По нужде
По нужде совзнаками заливала казна.
Колебался,
Колебался, трясся
Колебался, трясся и падал совзнак.
Ни завод не наладишь,
Ни завод не наладишь, ни вспашку весеннюю.
Совзнак —
Совзнак — что брат
Совзнак — что брат японскому землетрясению.
Каждой фабрике
Каждой фабрике и заводу
лили совзнаки
лили совзнаки в котлы,
лили совзнаки в котлы, как воду.
Как будто много,
Как будто много, а на деле —
Раз десять скатились
Раз десять скатились в течение недели.
Думает город —
Думает город — не сесть бы в галошу!
Давай
Давай на товары
Давай на товары цену наброшу, —
а деревня думает —
а деревня думает — город ругая —
цена у него
цена у него то одна,
цена у него то одна, то другая! —
Так никто
Так никто связать и не мог
цену хлеба
цену хлеба с ценой сапог.
Получалась не смычка,
Получалась не смычка, а фразы праздные.
Даже
Даже руки
Даже руки не пожмешь как надо.
С этой тряски
С этой тряски в стороны разные
рабочий
рабочий с крестьянином
рабочий с крестьянином лез от разлада.
Теперь,
Теперь, после стольких
Теперь, после стольких трясущихся лет —
серебро
серебро и твердый
серебро и твердый казначейский билет.
Теперь
Теперь под хозяйством деревни и города
фундамент-рубль
фундамент-рубль установлен твердо.
Твердо
Твердо на дырах
Твердо на дырах поставим заплаты.
Твердые
Твердые будут
Твердые будут размеры зарплаты.
Твердо учтя,
Твердо учтя, а не зря
Твердо учтя, а не зря и не даром,
твердые цены
твердые цены дадим
твердые цены дадим товарам.
Твердо
Твердо крестьянин
Твердо крестьянин сумеет расчесть,
с чего ему
с чего ему прибыль твердая есть.
Труд крестьян
Труд крестьян и рабочий труд
твердо
твердо друг с другом
твердо друг с другом цену сведут.
Чтобы
Чтобы не только
Чтобы не только пожатьем слиться,
а твердым
а твердым обменом
а твердым обменом ржи и ситца.
Твердой ценой
Твердой ценой пойдут
Твердой ценой пойдут от рабочего
сахар,
сахар, соль,
сахар, соль, железо,
сахар, соль, железо, спички.
Твердые деньги —
Твердые деньги — твердая почва
для деловой
для деловой настоящей смычки.
1924
Царь Аарон был ласков до народа,
Да при нем был лютый воевода.
Никого к царю не допускал,
Мужиков порол и обирал;
Добыл рубль — неси ему полтину,
Сыпь в его амбары половину
Изо ржи, пшеницы, конопли;
Мужики ходили наги, босы,
Ни мольбы народа, ни доносы
До царя достигнуть не могли:
У ворот, как пес, с нагайкой, лежа,
Охранял покой его вельможа
И, за ветром, стона не слыхал.
Мужики ругались втихомолку,
Да в ругне заглазной мало толку.
Сила в том, что те же мужики
Палачу снискали колпаки.
Про терпенье русского народа
Сам шутил однажды воевода:
«В мире нет упрямей мужика.
Так лежит под розгами безгласно,
Что засечь разбойника опасно,
В меру дать — задача нелегка».
Но гремит подчас и не из тучи, —
Пареньку, обутому в онучи,
Раз господь сокровище послал:
Про свою кручину напевая
И за плугом медленно шагая,
Что-то вдруг Ерема увидал.
Поднимает — камень самоцветный!
Оробел крестьянин безответный,
Не пропасть бы, думает, вконец, —
И бежит с находкой во дворец.
«Ты куда? — встречает воевода. —
Вон! Не то нагайкой запорю!»
— «Дело есть особенного рода,
Я несу подарочек царю,
Допусти!» Показывает камень:
Словно солнца утреннего пламень,
Блеск его играет и слепит.
«Так и быть! — вельможа говорит. —
Перейдешь ты трудную преграду,
Только чур: монаршую награду
Раздели со мною пополам».
— «Вот те крест! Хоть всю тебе отдам!»
Камень был действительно отменный:
За такой подарок драгоценный
Ставит царь Ереме полведра
И дарит бочонок серебра.
Повалился в ноги мужичонко.
«Не возьму, царь-батюшка, бочонка,
Мужику богачество не прок!»
— «Так чего ж ты хочешь, мужичок?»
— «Знаешь сам, мужицкая награда —
Плеть да кнут, и мне другой не надо.
Прикажи мне сотню палок дать,
За тебя молиться буду вечно!»
Возжалев крестьянина сердечно,
«Получи!» — изволил царь сказать.
Мужика стегают полегоньку,
А мужик считает потихоньку:
«Раз, два, три», — боится недонять.
Как полста ему влепили в спину,
«Стой теперь! — Ерема закричал. —
Из награды царской половину
Воеводе я пообещал!»
Расспросив крестьянина подробно,
Царь сказал, сверкнув очами злобно:
«Наконец попался старый вор!»
И велел исполнить уговор.
Воеводу тут же разложили
И полсотни счетом отпустили,
Да таких, что полгода, почесть,
Воеводе трудно было сесть.
1
У бурмистра Власа бабушка Ненила
Починить избенку лесу попросила.
Отвечал: нет лесу, и не жди — не будет!
«Вот приедет барин — барин нас рассудит,
Барин сам увидит, что плоха избушка,
И велит дать лесу», — думает старушка.
2
Кто-то по соседству, лихоимец жадный,
У крестьян землицы косячок изрядный
Оттягал, отрезал плутовским манером.
«Вот приедет барин: будет землемерам! —
Думают крестьяне. — Скажет барин слово —
И землицу нашу отдадут нам снова».
3
Полюбил Наташу хлебопашец вольный,
Да перечит девке немец сердобольный,
Главный управитель. «Погодим, Игнаша,
Вот приедет барин!» — говорит Наташа.
Малые, большие — дело чуть за спором —-
«Вот приедет барин!» — повторяют хором…
4
Умерла Ненила; на чужой землице
У соседа-плута — урожай сторицей;
Прежние парнишки ходят бородаты;
Хлебопашец вольный угодил в солдаты,
И сама Наташа свадьбой уж не бредит…
Барина все нету… барин все не едет!
5
Наконец однажды середи дороги
Шестернею цугом показались дроги:
На дрогах высоких гроб стоит дубовый,
А в гробу-то барин; а за гробом — новый.
Старого отпели, новый слезы вытер,
Сел в свою карету — и уехал в Питер.
У мужика, большого эконома,
Хозяина зажиточного дома,
Собака нанялась и двор стеречь,
И хлебы печь,
И, сверх того, полоть и поливать рассаду.
Какой же выдумал он вздор,—
Читатель говорит — тут нет ни складу,
Ни ладу.
Пускай бы стеречи уж двор;
Да видано ль, чтоб где собаки хлеб пекали
Или рассаду поливали?
Читатель! Я бы был не прав кругом,
Когда сказал бы: «да»,— да дело здесь не в том,
А в том, что наш Барбос за все за это взялся,
И вымолвил себе он плату за троих;
Барбосу хорошо: что́ нужды до других.
Хозяин между тем на ярмарку собрался,
Поехал, погулял — приехал и назад,
Посмотрит — жизни стал не рад,
И рвет, и мечет он с досады:
Ни хлеба дома, ни рассады.
А сверх того, к нему на двор
Залез и клеть его обкрал начисто вор.
Вот на Барбоса тут посыпалось руганье;
Но у него на все готово оправданье;
Он за рассадою печь хлеб никак не мог;
Рассадник оттого лишь только не удался,
Что, сторожа́ вокруг двора, он стал без ног;
А вора он затем не устерег,
Что хлебы печь тогда сбирался.
Как днище бочки,
правильным диском
стояла
луна
над дворцом Ливадийским.
Взошла над землей
и пошла заливать ее,
и льется на море,
на мир,
на Ливадию.
В царевых дворцах —
мужики-санаторники.
Луна, как дура,
почти в исступлении,
глядят
глаза
блинорожия плоского
в афишу на стенах дворца:
«Во вторник
выступление
товарища Маяковского».
Сам самодержец,
здесь же,
рядом,
гонял по залам
и по биллиардам.
И вот,
где Романов
дулся с маркёрами,
шары
ложа́
под свитское ржание,
читаю я
крестьянам
о форме
стихов —
и о содержании.
Звонок.
Луна
отодвинулась тусклая,
и я,
в электричестве,
стою на эстраде.
Сидят предо мною
рязанские,
тульские,
почесывают бороды русские,
ерошат пальцами
русые пряди,
Их лица ясны,
яснее, чем блюдце,
где надо — хмуреют,
где надо —
смеются.
Пусть тот,
кто Советам
не знает це́ну,
со мною станет
от радости пьяным:
где можно
еще
читать во дворце —
что?
Стихи!
Кому?
Крестьянам!
Такую страну
и сравнивать не с чем, —
где еще
мыслимы
подобные вещи?!
И думаю я
обо всем,
как о чуде.
Такое настало,
а что еще будет!
Вижу:
выходят
после лекции
два мужика
слоновьей комплекции.
Уселись
вдвоем
под стеклянный шар,
и первый
второму
заметил:
— Мишка,
оченно хороша —
эта
последняя
была рифмишка. —
И долго еще
гудят ливадийцы
на желтых дорожках,
у синей водицы.
О, сын Армении, несчастный, угнетенный!
Ты много горя перенес!..
Как мученик, как раб, в темницу заключенный,
Ты проливаешь море слез.
С согбенною спиной, с понурой головою
Ты трудишься весь день.
Ты землю оросишь кровавою слезою, —
А впереди… хотя бы счастья тень!..
Когда, с косой в руках, ты безоружен в поле,
Тебя терзает курд, мечом своим губя;
И дома, средь семьи, в твоей несчастной доле, —
Злой курд и там преследует тебя!
Кругом — гонения… кругом — грабеж, угрозы…
Ты одинок в страданиях своих;
Другие же тебе приносят скорбь и слезы,
И трудишься ты вечно для других…
Свобода, — этот дар великий и отрадный, —
Не каждому ли он самой природой дан?
Но враг лихой, коварный, беспощадный
Свободу, жизнь отнять стремится у армян…
И не твоя теперь — земля твоя родная!
Твое имение — не ты владеешь им!..
И для других ты трудишься, страдая,
И сам ты — жалкий раб, ограблен и гоним…
День ото дня ты ждешь, страдаешь год от году…
Покоя ты лишен… ты ждешь из века в век,
Когда судьба пошлет желанную свободу,
И скажешь ты тогда: «Я — тоже человек!»
1
Живя мечтою: жать, не сея
Без задних мыслей на уме,
Бывало, старая Расея,
Кряхтя, готовилась к зиме
Да и какая подготовка?
Уж так от дедов и отцов:
Была бы темная кладовка
Полна соленых огурцов;
Да чтобы шуба в нафталине,
Да чтобы с лета на малине,
Ароматичный и густой
Хмелел испытанный настой;
Да чтобы сменою телеге
Стояли легкие в разбеге
Утехою морозных дней
Все разновидности саней.
2
Вопрос восходит к печенегам,
К далеким дням,
К замшелым пням.
Пришел апрель—разгул телегам!
Пришел ноябрь—простор саням!
Не раз говорено и пето
Про то и в шутку и всерьез:
Вопрос зимы и лета—это
Вопрос полозьев и колес.
Морозный ветер, злясь и дуя,
Слепит глаза и студит грудь,
И вот «крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь».
Но мы отцам своим не ровни:
Делам и планам нет числа.
Проблема транспортная—дровни —
Для нас давно переросла.
Уж нам колеса на полозья
Менять не стоит и труда.
3
«Зима. Крестьянин, торжествуя…»
Нет! Вас, читатель, не зову я
(Мне на традиции плевать)
Заранее торжествовать.
Пообождем. Еще не время.
Сначала надо скинуть бремя
Подготовительных трудов,
Чтобы движенью поездов
Преград не ставили метели;
Чтоб над землей они свистели,
Не обрывая проводов;
Чтобы глубокие сугробы
Не прерывали нам учебы;
Чтоб и в столице и в селе
Страна зимой, как летом, пела
И чтобы в жилах кровь кипела
На реомюровском нуле!
Эпоха наша—паровозья!
Телеги наши—поезда!
Мы в сокрушительном разбеге
Летим навстречу бытию:
Не нам победы на краю
Скользить на льду и вязнуть в снеге.
Менять нам надо не телеги
А психологию свою!
4
В судьбе страны своей не волен,
Крестьянин был уж тем доволен,
Что мелкой рысью—как-нибудь —
Он обновлял на дровнях путь
Но должен круто повернуть я
И углубить проблему.
Глядь:
Нам все пути и перепутья
Сегодня надо обновлять.
Мы на полозья смотрим косо…
Еще бы! Вперекор всему —
Мы жизнь саму,
Мы жизнь саму
Умело ставим на колеса.
«Скажи мне, кумушка, что у тебя за страсть
Кур красть?»
Крестьянин говорил Лисице, встретясь с нею,
«Я, право, о тебе жалею!
Послушай, мы теперь вдвоем,
Я правду всю скажу: ведь в ремесле твоем
Ни на волос добра не видно.
Не говоря уже, что красть и грех и стыдно,
И что бранит тебя весь свет;
Да дня такого нет,
Чтоб не боялась ты за ужин иль обед
В курятнике оставить шкуры!
Ну, стоют ли того все куры?» —
«Кому такая жизнь сносна?»
Лисица отвечает:
«Меня так все в ней столько огорчает,
Что даже мне и пища не вкусна.
Когда б ты знал, как я в душе честна!
Да что же делать? Нужда, дети;
Притом же иногда, голубчик-кум,
И то приходит в ум,
Что я ли воровством одна живу на свете?
Хоть этот промысел мне точно острый нож».—
«Ну, что ж?»
Крестьянин говорит: «коль вправду ты не лжешь,
Я от греха тебя избавлю
И честный хлеб тебе доставлю;
Наймись курятник мой от лис ты охранять:
Кому, как не Лисе, все лисьи плутни знать?
Зато ни в чем не будешь ты нуждаться
И станешь у меня как в масле сыр кататься».
Торг слажен; и с того ж часа́
Вступила в караул Лиса.
Пошло у мужика житье Лисе привольно;
Мужик богат, всего Лисе довольно;
Лисица стала и сытей,
Лисица стала и жирней,
Но все не сделалась честней:
Некраденый кусок приелся скоро ей;.
И кумушка тем службу повершила,
Что, выбрав ночку потемней,
У куманька всех кур передушила.
В ком есть и совесть, и закон,
Тот не украдет, не обманет,
В какой бы нужде ни был он;
А вору дай хоть миллион —
Он воровать не перестанет.
«Новый год!»
Для других это просто:
о стакан
стаканом бряк!
А для нас
новогодие —
подступ
к празднованию
Октября.
Мы
лета́
исчисляем снова —
не христовый считаем род.
Мы
не знаем «двадцать седьмого»,
мы
десятый приветствуем год.
Наших дней
значенью
и смыслу
подвести итоги пора.
Серых дней
обыдённые числа,
на десятый
стройтесь
парад!
Скоро
всем
нам
счет предъявят:
дни свои
ерундой не мельча,
кто
и как
в обыдённой яви
воплотил
слова Ильича?
Что в селе?
Навоз
и скрипучий воз?
Свод небесный
коркою вычерствел?
Есть ли там
уже
миллионы звезд,
расцветающие в электричестве?
Не купая
в прошедшем взора,
не питаясь
зрелищем древним,
кто и нынче
послал ревизоров
по советским
Марьям Андревнам?
Нам
коммуна
не словом крепка́ и люба́
(сдашь без хлеба,
как ни крепися!).
У крестьян
уже
готовы хлеба́
всем,
кто переписью переписан?
Дайте крепкий стих
годочков этак на́ сто,
чтоб не таял стих,
как дым клубимый,
чтоб стихом таким
звенеть
и хвастать
перед временем,
перед республикой,
перед любимой.
Пусть гремят
барабаны поступи
от земли
к голубому своду.
Занимайте дни эти —
подступы
к нашему десятому году!
Парад
из края в край растянем.
Все,
в любой работе
и чине,
рабочие и драмщики,
стихачи и крестьяне,
готовьтесь
к десятой годовщине!
Всё, что красит
и радует,
всё —
и слова,
и восторг,
и погоду —
всё
к десятому припасем,
к наступающему году.
Качая младшего сынка,
Крестьянка старшим говорила:
«Играйте, детушки, пока!
Я сарафан почти дошила;
Сейчас буренку обряжу,
Коня навяжем травку кушать,
И вас в ту рощицу свожу —
Пойдем соловушек послушать.
Там их, что в кузове груздей, —
Да не мешай же мне, проказник! —
У нас нет места веселей;
Весною, дети, каждый праздник
По вечерам туда идут
И стар и молод. На поляне
Девицы красные поют,
Гуторят пьяные крестьяне.
А в роще, милые мои,
Под разговор и смех народа
Поют и свищут соловьи
Звончей и слаще хоровода!
И хорошо и любо всем…
Да только (Клим, не трогай Сашу!)
Чуть-чуть соловушки совсем
Не разлюбили рощу нашу:
Ведь наш-то курский соловей
В цене, — тут много их ловили,
Ну, испугалися сетей,
Да мимо нас и прокатили!
Пришла, рассказывал ваш дед,
Весна, а роща как немая
Стоит — гостей залетных нет!
Взяла крестьян тоска большая.
Уж вот и праздник наступил
И на поляне погуляли,
Да праздник им не в праздник был!
Крестьяне бороды чесали.
И положили меж собой —
Умел же бог на ум наставить —
На той поляне, в роще той
Сетей, силков вовек не ставить.
И понемногу соловьи
Опять привыкли к роще нашей,
И нынче, милые мои,
Им места нет любей и краше!
Туда с сетями сколько лет
Никто и близко не подходит,
И строго-настрого запрет
От деда к внуку переходит.
Зато весной весь лес гремит!
Что день, то новый хор прибудет…
Под песни их деревня спит,
Их песня нас поутру будит…
Запомнить надобно и вам:
Избави бог тут ставить сети!
Ведь надо ж бедным соловьям
Дать где-нибудь и отдых, дети…»
Середний сын кота дразнил,
Меньшой полз матери на шею,
А старший с важностью спросил,
Кубарь пуская перед нею:
«А есть ли, мама, для людей
Такие рощицы на свете?»
-«Нет, мест таких… без податей
И без рекрутчины нет, дети.
А если б были для людей
Такие рощи и полянки,
Все на руках своих детей
Туда бы отнесли крестьянки…»
Все знают:
в страшный год,
когда
народ (и скот оголодавший) дох,
и ВЦИК
и Совнарком
скликали города,
помочь старались из последних крох.
Когда жевали дети глины ком,
когда навоз и куст пошли на пищу люду,
крестьяне знают —
каждый исполком
давал крестьянам хлеб,
полям давал семссуду.
Когда ж совсем невмоготу пришлось Поволжью —
советским ВЦИКом был декрет по храмам дан:
— Чтоб возвратили золото чинуши божьи,
на храм помещиками собранное с крестьян. —
И ныне:
Волга ест,
в полях пасется скот.
Так власть,
в гербе которой «серп и молот»,
боролась за крестьянство в самый тяжкий год
и победила голод.
Когда мы побеждали голодное лихо, что делал патриарх Тихон?
«Мы не можем дозволить изъятие из храмов».
(Патриарх Тихон)
Тихон патриарх,
прикрывши пузо рясой,
звонил в колокола по сытым городам,
ростовщиком над золотыми трясся:
«Пускай, мол, мрут,
а злата —
не отдам!»
Чесала языком их патриаршья милость,
и под его христолюбивый звон
на Волге дох народ,
и кровь рекою ли́лась —
из помутившихся
на паперть и амвон.
Осиротевшие в голодных битвах ярых!
Родных погибших вспоминая лица,
знайте:
Тихон
патриарх
благословлял
убийцу.
За это
власть Советов,
вами избранные люди, —
господина Тихона судят.
Между писателем
и читателем
стоят посредники,
и вкус
у посредника
самый средненький.
Этаких
средненьких
из посреднической рати
тыща
и в критиках
и в редакторате.
Куда бы
мысль твоя
ни скакала,
этот
все
озирает сонно:
— Я
человек
другого закала.
Помню, как сейчас,
в стихах
у Надсо̀на…
Рабочий
не любит
строчек коротеньких.
А еще
посредников
кроет Асеев.
А знаки препинания?
Точка —
как родинка.
Вы
стих украшаете,
точки рассеяв.
Товарищ Маяковский,
писали б ямбом,
двугривенный
на строчку
прибавил вам бы. —
Расскажет
несколько
средневековых легенд,
объяснение
часа на четыре затянет,
и ко всему
присказывает
унылый интеллигент:
— Вас
не понимают
рабочие и крестьяне. —
Сникает
автор
от сознания вины.
А этот самый
критик влиятельный
крестьянина
видел
только до войны,
при покупке
на даче
ножки телятины.
А рабочих
и того менее —
случайно
двух
во время наводнения.
Глядели
с моста
на места и картины,
на разлив,
на плывущие льдины.
Критик
обошел умиленно
двух представителей
из десяти миллионов.
Ничего особенного —
руки и груди…
Люди — как люди!
А вечером
за чаем
сидел и хвастал:
— Я вот
знаю
рабочий класс-то.
Я
душу
прочел
за их молчанием —
ни упадка,
ни отчаяния.
Кто может
читаться
в этаком классе?
Только Гоголь,
только классик.
А крестьянство?
Тоже.
Никак не иначе.
Как сейчас, помню —
весною, на даче… —
Этакие разговорчики
у литераторов
у нас
часто
заменяют
знание масс.
И идут
дореволюционного образца
творения слова,
кисти
и резца.
И в массу
плывет
интеллигентский дар —
грезы,
розы
и звон гитар.
Прошу
писателей,
с перепугу бледных,
бросить
высюсюкивать
стихи для бедных.
Понимает
ведущий класс
и искусство
не хуже вас.
Культуру
высокую
в массы двигай!
Такую,
как и прочим.
Нужна
и понятна
хорошая книга —
и вам,
и мне,
и крестьянам,
и рабочим.
Буржуй,
прощайся с приятными деньками
— добьем окончательно
твердыми
деньгами
Мы хорошо знакомы с совзнаками,
со всякими лимонами,
лимардами всякими.
Как было?
Пала кобыла.
У жёнки
поизносились одежонки.
Пришел на конный
и стал торговаться.
Кони
идут
миллиардов по двадцать.
Как быть?
Пошел крестьянин
совзнаки копить.
Денег накопил —
неописуемо!
Хоть сиди на них:
целая уйма!
Сложил совзнаки в наибольшую из торб
и пошел,
взваливши торбу на горб.
Пришел к торговцу:
— Коня гони!
Торговец в ответ:
— Подорожали кони!
Копил пока —
конь
вздорожал
миллиардов до сорока. —
Не купить ему
ни коня, ни ситца.
Одно остается —
стоять да коситься.
Сорок набрал мужик на конягу.
А конь
уже
стоит сотнягу.
Пришел с сотней, —
а конь двести.
— Заплатите, мол,
и на лошадь лезьте! —
И ушел крестьянин
не солоно хлебавши,
неся
на спине
совзнак упавший.
Объяснять надо ли?
Горе в том,
что совзнаки падали.
Теперь
разносись по деревне гул!
У нас
пустили
твердую деньгу́.
Про эти деньги
и объяснять нечего.
Все, что надо
для удобства человечьего.
Трешница как трешница,
серебро как серебро.
Хочешь — позванивай,
хочешь — ставь на ребро.
Теперь —
что серебро,
что казначейский билет —
одинаково обеспечены:
разницы нет.
Пока
до любого рынка дойдешь —
твои рубли
не падут
ни на грош.
А места занимают
меньше точки.
Донесешь
богатство
в одном платочке.
Не спеша
приторговал себе коня,
купил и поехал,
домой гоня.
На оставшуюся
от размена
лишку —
ситцу купил
и взял подмышку.
Теперь
возможно,
если надобность есть,
весь приход-расход
заранее свесть.
Надо уничтожить болезни!
Средств у республики нет — трат много.
Поэтому в 1922 году в пользу голодающих
все облагаются специальным налогом.
Налогом облагается все трудоспособное население:
Все мужчины от 17 до 60
и все женщины от 17 до 55 лет.
Никому исключений нет. Смотрите — вот сколько с кого налогу идет: Если рабочий или служащий получает ставку до 9 разряда —
50 коп. золотом должны платить такие служащие и рабочие.
Прочие,
получающие свыше 9 разряда,
такие могут
платить 1 рубль налогу.
Крестьянин, не пользующийся наемным трудом,
1 рубль должен внесть,
и 1 р. 50 коп. тот, у кого наемные рабочие есть.
Остальные граждане —
каждый
тоже
полтора рубля внесть должен.Следующих граждан освобождает от налога декрет:
Во-первых, красноармейцев и милиционеров —
у этих заработков нет.
Во-вторых, учащихся в государственных учреждениях не касается налог.
Учащемуся платить не из чего — надо, чтобы доучиться мог.
Лица, пользующиеся социальным обеспечением, освобождаются тоже.
Кому государство помогает — тот платить не может.
Если на попечении женщины нетрудоспособный или она имеет до 14 лет детей, —
налог не платить ей.
(Разумеется, если сами хозяйство ведут,
если нет ни нянек, ни горничных тут.)
Если домашняя хозяйка
обслуживает семью в пять человек или более пяти,
с нее налог не будет идти.
В голодающих местностях освобождается каждый крестьянин
(если в 21-м году он
от хлебофуражного налога освобожден),
с такого брать нечего, —
чтоб он прожить мог,
для этого и вводится теперешний налог.
Рабочие и крестьяне, не пользующиеся наемным трудом,
если у них семья большая или неработоспособных полный дом,
могут подать ходатайство.
Если нетрудоспособных много,
то свыше трех
на каждого ребенка до 14 лет и на каждого нетрудоспособного
45 к. скидывается налога.
Голод не терпит.
Весь налог должен быть отдан
не позднее 31 мая 1922 года.
Чтобы голодный прокормиться мог,
надо точно внесть в срок.Кто срок пропустит — наказать надо.
С тех за каждый просроченный полный или неполный месяц
взыскивается 100% месячного оклада.
А кто до 30 июля налог не сдаст,
думая, что с него взятки гладки,
тот
тройной налог внесет
в принудительном порядке.
Ах, даселева Усов и слыхом не слыхать,
А слыхом их не слыхать и видом не видать,
А нонеча Усы проявились на Руси,
А в Новом Усолье у Строгонова.
Они щепетко по городу похаживают,
А караблики бобровые, верхи бархатные,
На них смурые кафтаны с подпушечками с комчатыеми,
А и синие чулки, астраханския черевики,
А красныя рубашки — косые воротники, золотые плетни.
Собиралися Усы на царев на кабак,
А садилися молодцы во единой круг
Большой Усища всем атаман,
А Гришка-Мурышка, дворянской сын,
Сам говорит, сам усом шевелит:
«А братцы Усы, удалые молодцы!
А и лето проходит, зима настает,
А и нада чем Усом голова кормить,
На полатех спать и нам сытым быть.
Ах нутя-тка, Усы, за свои промыслы!
А мечитеся по кузницам,
Накуйте топоры с подбородышами,
А накуйте ножей по три четверти,
Да и сделайте бердыши и рогатины
И готовьтесь все!
Ах, знаю я крестьянина, богат добре,
Живет на высокой горе, далеко в стороне,
Хлеба он не пашет, да рожь продает,
Он деньги берет да в кубышку кладет,
Он пива не варит и соседей не поит,
А прохожиех-та людей начевать не пущат,
А прямые дороги не сказывает.
Ах, надо-де к крестьянину умеючи идти:
А по́ палю идти — не посвистовати,
А и по́ бору идти — не покашливати,
Ко двору ево идти — не пошарковати.
Ах, у крес(т)янина-та в доме борзы́е кобели
И ограда крепка, избушка заперта,
У крестьянина ворота крепко заперты».
Пришли оне, Усы, ко крестьянскому двору,
А хваталися за забор да металися на двор.
Ах, кто-де во двери, атаман — в окно,
А и тот с борку, иной с борку,
Уж полна избушка принабуркалася.
А Гришка-Мурышка, дворянской сын,
Сел впереди под окном,
Сам и локоть на окно, ноги под гузно,
Он сам говорит и усом шевелит:
«А и ну-тка ты, крестьянин, поворачивайся!
А и дай нам, Усам, и попить и поесть,
И попить и поесть и позавтрекати».
Ох, метался крестьянин в большей анбар,
И крестьянин-ат несет пять пуд толокна,
А старуха-та несет три ушата молока.
Ах, увидели Усы, молодые молодцы,
А и ка(дь) большу, в чем пива варят,
Замешали молодцы оне теплушечку,
А нашли в молоке лягушечку.
Атаман говорит: «Ах вы, добрые молодцы,
Вы не брезгуйте:
А и по-нашему, по-русски, холоденушка!».
Оне по кусу хватили, только голод заманили,
По другому хватили, приоправилися,
Как по третьему хватили, ему кланелися:
«А спасиба те, крестьянин, на хлебе-на соли
И на кислом молоке, на овсяном толокне!
Напоил нас, накормил да и животом надели,
Надели ты нас, Усов, по пятидесят рублев,
А большему атаману полтараста рублев».
А крестьянин-ат божится: «Права, денег нет».
А старуха ратится: «Не полушечки!».
А дурак на печи, что клеит, говорит:
«А братцы Усы, удалы молодцы!
А и есть-де ведь у батюшки денежки,
А и будет вас, Усов, всех оделять,
А мне-де дураку, не достанется;
А все копит зятьям, растаким матерям».
А проговорит Усища, большей атаман:
«Братцы Усы, за свои промыслы!
Ох, ну-тко, Афонас, доведи ево до нас!
Ах, ну-тко, Агафон, да вали ево н(а) агонь!
А берите топоры с подбородышами,
Ах, колите заслон, да щепайте лучину,
Добывайте огонь, кладите на огонь середи избы,
Валите крестьянина брюхом в огонь,
А старуху валите жопой на огонь!».
Не мог крестьянин огня стерпеть,
Ах, стал крестьянин на огонь пердеть,
Побежал крестьянин в большой анбар,
Вынимал из-под каменю с деньгами кубышечку,
Приносил крестьянин да бряк на стол:
«Вот вам, Усам, по пятидесят рублев,
А большому-та Усищу полтараста рублев!».
Вставали Усы, они крестьянину кланеются:
«Да спасибо те, крестьянин, на хлебе-на соли.
И на овсяном толокне, на кислом молоке!
Напоил нас, накормил, животом наделил.
Ах, мы двор твой знаем и опять зайдем,
И тебя убьем, и твоих дочерей уведем,
А дурака твоего в есаулы возьмем».
Мы хорошо знакомы с совзнаками,
со всякими лимонами,
со всякими лимонами, лимардами всякими.
Как было?
Пала кобыла.
У женки
поизносились одежонки.
Пришел на конный
Пришел на конный и стал торговаться.
Кони
Кони идут
Кони идут миллиардов по двадцать.
Как быть?
Как быть? Пошел крестьянин
Как быть? Пошел крестьянин совзнаки копить.
Денег накопил —
Денег накопил — неописуемо!
Хоть сиди на них:
Хоть сиди на них: целая уйма!
Сложил совзнаки в наибольшую из торб
и пошел,
и пошел, взваливши торбу на горб.
Пришел к торговцу:
Пришел к торговцу: — Коня гони!
Торговец в ответ:
Торговец в ответ: — Подорожали кони!
Копил пока —
конь
конь вздорожал
конь вздорожал миллиардов до сорока. —
Не купить ему
Не купить ему ни коня, ни ситца.
Одно остается —
Одно остается — стоять да коситься.
Сорок набрал мужик на конягу.
А конь
А конь уже
А конь уже стоит сотнягу.
Пришел с сотней, —
Пришел с сотней, — а конь двести.
— Заплатите, мол,
— Заплатите, мол, и на лошадь лезьте! —
И ушел крестьянин
И ушел крестьянин не солоно хлебавши,
неся
неся на спине
неся на спине совзнак упавший.
Обяснять надо ли?
Горе в том,
Горе в том, что совзнаки падали.
Теперь
Теперь разносись по деревне гул!
У нас
У нас пустили
У нас пустили твердую деньгу́.
Про эти деньги
Про эти деньги и обяснять нечего.
Все, что надо
Все, что надо для удобства человечьего.
Трешница как трешница,
Трешница как трешница, серебро как серебро.
Хочешь — позванивай
Хочешь — позванивай хочешь — ставь на ребро.
Теперь —
Теперь — что серебро,
Теперь — что серебро, что казначейский билет —
одинаково обеспечены:
одинаково обеспечены: разницы нет.
Пока
Пока до любого рынка дойдешь —
твои рубли
твои рубли не падут
твои рубли не падут ни на грош.
А места занимают
А места занимают меньше точки.
Донесешь
Донесешь богатство
Донесешь богатство в одном платочке.
Не спеша
Не спеша приторговал себе коня,
купил и поехал,
купил и поехал, домой гоня.
На оставшуюся
На оставшуюся от размена
На оставшуюся от размена лишку —
ситцу купил
ситцу купил и взял подмышку.
Теперь
Теперь возможно,
Теперь возможно, если надобность есть,
весь приход-расход
весь приход-расход заранее свесть.
1924
Не льстись предательством ты счастие сыскать!
У самых тех всегда в глазах предатель низок,
Кто при нужде его не ставит в грех ласкать;
И первый завсегда к беде предатель близок.
Крестьянина Червяк просил его пустить
В свой сад на лето погостить.
Он обещал вести себя там честно,
Не трогая плодов, листочки лишь глодать,
И то, которые уж станут увядать.
Крестьянин судит: «Как пристанища не дать?
Ужли от Червяка в саду мне будет тесно?
Пускай его себе живет.
Притом же важного убытку быть не может,
Коль он листочка два-три сгложет».
Позволил: и Червяк на дерево ползет;
Нашел под веточкой приют от непогод:
Живет без нужды, хоть не пышно,
И про него совсем не слышно.
Меж тем уж золотит плоды лучистый Царь,
Вот в самом том саду, где также спеть все стало,
Наливное, сквозное, как янтарь,
При солнце яблоко на ветке дозревало.
Мальчишка был давно тем яблоком пленен:
Из тысячи других его заметил он:
Да доступ к яблоку мудрен.
На яблоню Мальчишка лезть не смеет,
Ее тряхнуть он силы не имеет
И, словом, яблоко достать не знает как.
Кто ж в краже Мальчику помочь взялся? Червяк.
«Послушай», говорит: «я знаю это, точно
Хозяин яблоки велел снимать;
Так это яблоко обоим нам непрочно;
Однако ж я берусь его достать,
Лишь поделись со мной. Себе ты можешь взять
Противу моего хоть вдесятеро боле;
А мне и самой малой доли
На целый станет век глодать».
Условье сделано: Мальчишка согласился;
Червяк на яблоню — и работа́ть пустился;
Он яблоко в минуту подточил.
Но что ж в награду получил?
Лишь только яблоко упало,
И с семечками сел его Мальчишка мой;
А как за долей сполз Червяк долой,
То Мальчик Червяка расплющил под пятой:
И так ни Червяка, ни яблока не стало.
Горшки не боги обжигают,
Не все пьют пиво богачи:
Пусть, Муза! нас хоть осуждают,
Но ты днесь в кобас пробренчи
И, всшед на холм высокий, званский,
Прогаркни праздник сей крестьянский,
Который господа дают, —
Где все молодки с молодцами,
Под балалайками, гудками,
С парнями, с девками поют.
Поют под пляской в песнях сельских,
Что можно и крестьянам быть
По упражненьях деревенских
Счастливым, радостным — и пить.
Раздайтесь же, круги, пошире,
И на преславном этом пире
Гуляй, удала голова!
Ничто теперь уже не диво:
Коль есть в глазах вино и пиво,
Все, братцы, в свете трын-трава.
Гуляйте, бороды с усами,
Купайтесь по уши в чанах,
И вы, повойники с чепцами,
Не оставайтесь на дрожжах;
Но кто что хочет, то тяните,
Проказьте, вздорьте, курамшите;
Тут нет вины, где пир горой;
Но, в домы вшед, питьем не лейтесь;
С женой муж яицами бейтесь
Или скачите чехардой.
Но только, встав поутру рано,
Перекрестите шумный лоб,
Умыв водой лицо багряно;
С похмелья чару водки троп —
Уж не влекитесь больше к пьянству,
Здоровью вредну, христианству
И разорительну всем вам;
А в руки взяв серп, соху, косу,
Пребудьте, не поднявши носу,
Любезны Богу, господам.
Не зря на ветреных французов,
Что мнили ровны быть царям,
И, не подняв их вздорных грузов,
Спустилися в навоз к скотам,
И днесь, как звери, с ревом, с воем
Пьют кровь немецкую разбоем,
Мечтав, и Русь что мишура;
Но вы не трусы ведь, ребята,
Штыками ваша грудь рогата;
В милицьи гаркнете: ура!
Ура, российские крестьяне,
В труде и в бое молодцы!
Когда вы в сердце христиане,
Не вероломцы, не страмцы,
То всех пред вами див явленье,
Бесов французских наважденье
Пред ветром убежит, как прах.
Вы все на свете в грязь попрете,
Вселенну кулаком тряхнете,
Жить славой будете в веках.
Лето 1807
1
Эскимос,
медведь
и стада оленьи
пьют
чаи
Чаеуправления.
До самого полюса
грейся
и пользуйся.
2
Ребенок слаб
и ревет,
пока́ он
не пьет
по утрам
наше какао.
От чашки какао
бросает плач,
цветет,
растет
и станет силач.
3
Царь
и буржуй
с облаков глядят,
что
рабочие
пьют и едят.
С грустью
таращат
глаза свои:
рабочие
лучшие
пьют чаи.
4
Милый,
брось слова свои, —
что мне
эти пения?
Мчи
в подарок мне чаи
Чаеуправления.
5
Где взять
чаю хорошего?
В Чаеуправлении —
доброкачественно и дешево.
Спешите покупать,
не томитесь жаждой —
чай на любую цену,
чай на вкус каждый.
6
Радуйся,
весь восточный люд:
зеленый чай
привез верблюд.
7
Этот чай —
лучший для чайханэ.
Такого —
кроме нас —
ни у кого нет.
8
Мы
зовем
пролетария
и пролетарку:
запомни
точно
эту марку.
Покупая,
примечай:
чей — чай?
Остерегайтесь
подделок.
Что за радость,
если вам
подсунут
дешевую гадость?
От чая случайного
откажемся начисто.
Лишь чай Чаеуправления
высшего качества.
9
Важное известие
сообщаем вам:
этот —
пьет
вся Москва.
Граждане,
берегите интересы свои:
только
в Чаеуправлении
покупайте
чаи.
10
Граждане,
не спорьте!
Советские граждане
окрепнут в спорте.
В нашей силе —
наше право.
В чем сила? —
В этом какао.
11
Смычка с деревней.
Выходи и встречай —
Москва
деревне
высылает чай.
Крестьяне,
соблюдайте интересы свои:
только в Чаеуправлении
окупайте чаи.
12
Присягну
перед целым миром:
гадок чай
у частных фирм.
Чудное явление —
Чаеуправление.
Сразу видно —
чай что надо,
пахнет
дом
цветущим садом.
13
От спекулянтов
у трудящихся
карман трещит.
Государственная торговля —
наш щит.
Эй, рабочий!
Крестьянин, эй!
Чай у треста
покупай и пей!
14
Каждого просвещай,
лозунг кидая:
в Чаеуправлении
лучший чай
из Китая.
Все сорта,
от черного
до зеленого —
и с цветком,
и без оного.
15
У Чаеуправления
внимательное око:
мы знаем —
вам
необходимо Мокко.
* * *
В ручном труде год маши —
устанут руки, еле тычутся.
При помощи динамомашин
покой и отдых
даст электричество.
Граждане! Поймите же, наконец,
голод дошел до ужаса. Надо дать есть.
Хлеба нет. Надо на золото его из-за границы привезть.
Мы нищи. А в церквах и соборах
драгоценностей ворох.
Не христиане, а звери те, кто скажут тут —
«не дадим золота — пусть мрут».
1.
Есть ли золото, чтоб хлеб привезть?
Золото есть!
2.
Например, в Троицком соборе есть «сень»:
фунта 4 золота да серебра пудов шесть, —
целое село каждый день могло б на сень на эту есть.
3.
Это в одном соборе, а сколько их?
В России 4 лавры, 800 монастырей
и 60 000 храмов и соборных, и приходских, и домовых.
4.
Если всё золото соберем и погрузим, —
семиверстный поезд наполнится им.
5.
Если б золото было за хлеб отдано,
на голодающих хватило б на два года нам.
А если б купили засухоустойчивые семена —
на 10 лет для всей России хватило б нам.
Хлеба хватило б и для сева и для пищи,
еще б и тракторов 1000 приобрели
и агрономических школ открыли б полторы тысячи.
6.
Цари не раз обирали церкви:
Петр I, чтоб орудия иметь —
переливал в пушки колокольную медь.
Андрея Боголюбского рать походом на Киев ходила —
все храмы разграбила и ризы взяла и паникадила.
И ничего, кроме славы,
не слыхали цари от поповской оравы.
7.
Раньше золото брали, чтоб людей убивать,
чтоб цари пили и ели,
так неужели ж нельзя на голодных брать?!
Всем пожертвовать надо для этой великой цели!
8.
Мы берем ненужное золото, берем для голодных —
никто сказать не смеет, что это вот
против веры христианской идет.
В пещерах бедняками жили основатели веры вашей.
Сергей Радонежский служил в холщовой ризе,
причащал из деревянной чаши.
9.
Честные поняли, не до разговоров тут:
в селе Давыдовке, Мелитопольского уезда, собрались,
решили и все драгоценности сдают.1
0.
Не большевики на изъятие решились. Смотрите, об этом вот
молит голодающий волжский народ: «Мы просим от имени стонущего в муках голодного
народа отдать на борьбу с голодом
все то золото, бриллианты, другую церковную
утварь, которая не требуется в богослужении,
а служит роскошью в церквах».Слезница симбирских крестьян.1
1.
Каждый рабочий знает, каждый крестьянин знает:
если купцы жертвовали чаши,
если помещик золотом отделывал иконостас —
для этого грабились прадеды наши,
для этого заставляли работать нас.1
2.
Нынче народ в нужде, народ по праву
может взять из храма и ризу и оправу.
Мы берем бесполезное богатство,
мы голодным нищим дадим хлеб!
Это
не кощунство, а исполнение Христова завета.
1922 г.
Прилетела на берег синица
Из-за полночного моря,
Из-за холодна океяна.
Спрашивали гостейку приезжу,
За морем какие обряды.
Гостья приезжа отвечала:
«Всё там превратно на свете.
За морем Сократы добронравны,
Каковых мы здесь <не> видаем,
Никогда не суеверят,
Не ханжат, не лицемерят,
Воеводы за морем правдивы;
Дьяк там цуками не ездит,
Дьячихи алмазов не носят,
Дьячата гостинцев не просят,
За нос там судей писцы не водят.
Сахар подьячий покупает.
За морем подьячие честны,
За морем писать они умеют.
За морем в подрядах не крадут;
Откупы за морем не в моде,
Чтобы не стонало государство.
«Завтрем» там истца не питают.
За морем почетные люди
Шеи назад не загибают,
Люди от них не погибают.
В землю денег за морем не прячут,
Со крестьян там кожи не сдирают,
Деревень на карты там не ставят,
За морем людьми не торгуют.
За морем старухи не брюзгливы,
Четок они хотя не носят,
Добрых людей не злословят.
За морем противно указу
Росту заказного не емлют.
За морем пошлины не крадут.
В церкви за морем кокетки
Бредить, колобродить не ездят.
За морем бездельник не входит,
В домы, где добрые люди.
За морем людей не смучают,
Сору из избы не выносят.
За морем ума не пропивают;
Сильные бессильных там не давят;
Пред больших бояр лампад не ставят,
Все дворянски дети там во школах,
Их отцы и сами учились;
Учатся за морем и девки;
За морем того не болтают:
Девушке-де разума не надо,
Надобно ей личико да юбка,
Надобны румяна да белилы.
Там язык отцовский не в презреньи;
Только в презреньи те невежи,
Кои свой язык уничтожают,
Кои, долго странствуя по свету,
Чужестранным воздухом некстати
Головы пустые набивая,
Пузыри надутые вывозят.
Вздору там ораторы не мелют;
Стихотворцы вирши не кропают;
Мысли у писателей там ясны,
Речи у слагателей согласны:
За морем невежа не пишет,
Критика злобой не дышит;
Ябеды за морем не знают,
Лучше там достоинство — наука,
Лучше приказного крюка.
Хитрости свободны там почтенней,
Нежели дьячьи закрепы,
Нежели выписки и справки,
Нежели невнятные экстракты.
Там купец — купец, а не обманщик.
Гордости за морем не терпят,
Лести за морем не слышно,
Подлости за морем не видно.
Ложь там! — велико беззаконье.
За морем нет тунеядцев.
Все люди за морем трудятся,
Все там отечеству служат;
Лучше работящий там крестьянин,
Нежель господин тунеядец;
Лучше нерасчесаны кудри,
Нежели парик на болване.
За морем почтеннее свиньи,
Нежели бесстыдны сребролюбцы,
За морем не любятся за деньги:
Там воеводская метресса
Равна своею степенью
С жирною гадкою крысой.
Пьяные по улицам не ходят,
И людей на улицах не режут».
Прилежность и труды в делах употребя,
К успеху лучшая надежда на себя.
Все знают,
Что перепелки гнезды вьют
Задолго перед тем когда поля цветут,
А не тогда как хлебы поспевают.
Одна оплошнее подруг своих была,
Работою отстала;
Гнезда вовремя не свила,
А начала уж вить когда пора прошла,
И в поле жатва поспевала.
Однако молодых
Кое как вывела своих;
Да только выучить летать их не успела.
И детям говорит:
Ох, дети! эта рожь бедою нам грозит:
К нещастью нашему созрела.
Однако слушайте: я стану отлетать
Вам корму промышлять;
А вы смотрите
Хозяин как придет,
И речь о чем ни заведет,
Все до последнего мне слова раскажите.
Пришел хозяин между тем
Как перепелка отлетела,
Да рожь-то, говорит: совсем
Поспела.
Пойти было друзьям, приятелям сказать,
Чтоб завтра помогли мне эту рожь пожать. —
И тут, помилуй бог! какая
Тревога зделалась между перепелят!
Ах! матушка! ах-ти! кричат:
Друзей, приятелей сбирая
Рожь хочет завтра вдруг пожать.
И, — говорит им мать:
Пустое: нечего бояться.
Мы можем здесь еще покойно оставаться.
Вот вам, поешьте между тем,
И спите эту ночь, не думав ни о чем.
Да завтра только вы смотрите,
Что ни услышите, мне все перескажите.
Пришел хозяин; ждать, пождать: нет никово.
Вот, говорит: до одново
Прийтить все обещали,
А небывали!
Надейся; ну, пойтить опять
Теперь родню позвать,
Чтоб завтре эту рожь пожать. —
Тревога меж перепелят,
И пуще прежнева. Родне своей, кричат:
Родне, он говорил сбираться.
Пустое, говорит им мать: родни бояться;
Иновоб не было чево. —
Пришел хозяин так как приходил и прежде;
И видит что родни нет так же никово.
В напрасной, он сказал: я был на них надежде;
Впредь верить ни родне не стану, ни друзьям.
Для своево добра никто таков как сам.
Знать завтре поутру семьею приниматься
Хлеб этот по-маленьку жать. —
Ну, дети! говорит услыша это мать:
Теперь уж нечево нам больше дожидаться. —
Тут кто поршком,
Кто кувырком,
Ну, поскорея убираться.
По хлебным пусть местам летит,
пусть льется песня басом.
Два брата жили. Старший Тит
жил с младшим братом Власом.
Был у крестьян у этих дом
превыше всех домишек.
За домом был амбар, и в нем
всегда был хлеба лишек.
Был младший, Влас, умен и тих.
А Тит был глуп, как камень.
Изба раз расползлась у них,
пол гнется под ногами.
«Смерть без гвоздей, — промолвил Тит,
хоша мильон заплотишь,
не то, что хату сколотить,
и гроб не заколотишь».
Тит горько плачет без гвоздей,
а Влас обдумал случай
и рек: «Чем зря искать везде,
езжай, брат, в город лучше».
Телега молнией летит.
Тит снарядился скоро.
Гвоздей достать поехал Тит
в большой соседний город.
Приехал в этот город Тит
и с грустью смотрит сильной:
труба чего-то не коптит
над фабрикой гвоздильной.
Вбегает за гвоздями Тит,
но в мастерской холодной
рабочий зря без дел сидит.
«Я, — говорит, — голодный.
Дай, Тит, рабочим хлеб взаймы,
мы здесь сидим не жравши,
а долг вернем гвоздями мы
крестьянам, хлеба давшим».
Взярился Тит: «Не дам, не дам
я хлеба дармоеду.
Не дам я хлеба городам,
и без гвоздя доеду».
В село обратно Тит летит, —
от бега от такого
свалился конь. И видит Тит:
оторвалась подкова.
Пустяк ее приколотить,
да нету ни гвоздишка.
И стал в лесу в ночевку Тит,
и Тит, и лошадишка.
Нет ни коня, ни Тита нет…
Селом ходили толки,
что этих двух во цвете лет
в лесу сожрали волки.
Телега снова собралась.
Не вспомнив Тита даже,
в соседний город гонит Влас, —
нельзя им без гвоздя же.
Вбежал в гвоздильню умный Влас,
рабочий дышит еле.
«Коль хлеб не получу от вас,
умру в конце недели».
Влас молвил, Тита поумней.
«Ну что ж, бери, родимый,
наделаешь гвоздей и мне
ужо заплатишь ими».
Рабочий сыт, во весь свой пыл
в трубу дымище гонит.
Плуги, и гвозди, и серпы
деревне мчит в вагоне.
Ясней сей песни нет, ей-ей,
кривые бросим толки.
Везите, братцы, хлеб скорей,
чтоб вас не сели волки.
Читал я, что люди права получают
По воле священной Царя-исполина,
И был я уверен, что жертв не считают
Тяжелыми в доброй отчизне литвина.
В тот год я пророчил при новом порядке
Обильную жатву общественной нивы;
Смотреть ежедневно ходил я в рогатке,
Как шляхта отвсюду спешит на призывы.
Когда меня пыль от колес осыпала
И лица знакомыя часто мелькали,
Я плакал… Ужели же пыль вызывала
Град слез, иль из сердца оне выступали?
Не знаю… Но волю слезам давши чистым,
Я знаю, что крепко люблю свою братью,
Что прадед мой старый литвином был истым,
Что шляхтич я родом с гербовой печатью.
Я думал: «Напрасно враги так шумели,
Шляхетское имя порочили с жаром:
Не нынче, так завтра увижу на деле,
Что шляхтой до ныне зовут нас не даром;
Не нынче, так завтра узнает Европа,
Россия и Польша узнают с восторгом,
Что мы, добровольно сняв цепи с холопа,
Преступным себя не позорили торгом;
А те, что примером для родины были,
Являлись главою и сердцем собраний, —
Те люди, что маршальский жезл заслужили, —
Они отрекутся по собственной воле
От рабства, бичи предавая проклятью…»
Гордиться мне было в то время грешно ли,
Что шляхтич я родом с гербовой печатью?
Со шляхтою месяц назад тому ровно
Я в Гродне пил тост за великое дело,
Читал я горячее слово из Ковно,
Как брат писал в брату: «Работа приспела!
Хоть грунт наш безплоден и деньги мне, право,
Теперь очень нужны, но, Бог хочет видно, —
Отрекся я, братец, от панскаго права:
Мне рабовладельцем грешно быть и стыдно».
И думал я: "Спесь-то в вас, братцы, какая!
Какое мне дело, до Ковно, до Гродно!…
И Вильна, в великое дело вникая,
Наверно, окончит его благородно.
Там к общему благу пылают любовью…
Я знаю литовскую добрую братью
И в праве гордиться литовскою кровью,
Как шляхтич природный с гербовой печатью.
«Из старых Ошмян, и из Трок, и из Лиды,
С Дисны и с Вилейки вся шляхта родная
Вопрос о народе решит без обиды,
Все нужды, невзгоды крестьянския зная.
Цвет власти губернской, еще так недавно
Встречаемый с шумным восторгом, всеобщим,
Ужели отстаивать будет безславно
Ужасное рабство и все мы возропщем?…»
Однако, свершилось… О, край мой, измяли
Венец твой, запачкав его преступленьем!..
Отцы твои цепи народа спаяли,
Свои имена подписав под решеньем
О панской опеке над бедным народом…
Историк за это предаст их проклятью…
Мне стыдно за Вильно… Не шляхтич я родом…
Позор мне с моею шляхетской печатью!…
Прилежность и труды в делах употребя,
Надежда лучшая к успеху на себя.
Все знают,
Что перепелки гнезды вьют,
Когда хлеба еще далеко не цветут,
А не тогда, когда почти уж поспевают;
То есть порой
Такой,
Когда весна лишь наступает
И вдвое все, что есть, любиться заставляет
Да думать, как дружка найти,
Чтоб род и племя вновь с дружком произвести.
Одна, не знаю как, однако опоздала,
Так что гнезда себе порою не свила,
А стала вить, когда пора почти прошла
И в поле рожь уж поспевала.
Однако молодых
Кое-как вывела своих;
Да только что летать не сможат.
И детям говорит:
«Ох, дети! эта рожь нам не добром грозит:
Того и жди, что нас отсюда потревожат;
Однако слушайте: я стану отлетать
Вам корму промышлять,
А вы смотрите:
Хозяин этой ржи как станет приходить,
Так, что ни будет говорить,
Все до последнего мне слова расскажите».
Пришедши днем одним хозяин между тем,
Как перепелка отлетела,
«А! рожь-та, — говорит,— совсем,
Как вижу я, уже поспела.
Пойти было друзьям, приятелям сказать,
Чтоб с светом помогли мне эту рожь пожать».
И! тут, помилуй бог, какая
Тревога сделалась промеж перепелят!
«Ах, матушка! ахти! — кричат.—
Друзей, приятелей сбирая,
Рожь хочет с светом вдруг пожать».
— «И! — говорит им мать. —
Пустое! нечего бояться.
Мы можем, где мы есть, с покоем оставаться.
Вот вам, поешьте между тем
И спите эту ночь, не думав ни о чем,
Да только завтра тож смотрите,
Что ни услышите, мне все перескажите».
Пришед хозяин, ждать-пождать; нет никого!
«Вот, — говорит, — до одного
Все обещались быть, а сами не бывали.
Надейся! Ну, пойти ж родню свою собрать,
Чтоб завтра поутру пришли и рожь пожали».
Тревога меж перепелят
Где пуще прежнего! — «Родне своей, — кричат,—
Родне, он сказывал, сбираться!»
— «Все нечего еще бояться, —
Сказала мать, — когда лишь только и всего».
Пришел хозяин так, как приходил и прежде,
Да видит, и родни нет также никого.
«Нет, — говорит, — в пустой, как вижу, я надежде!
Впредь верить ни родне не стану, ни друзьям.
До своего добра никто таков, как сам.
Знать, завтра поутру с семьею приниматься
Хлеб этот помаленьку сжать».
— «Ну, дети! — тут сказала мать.—
Теперь уж нечего нам больше дожидаться».
Тут кто поршком,
Кто кувырком
Ну поскоряе убираться.
С любовью —
прекрасному художнику
Г. Якулову
Пой песню, поэт,
Пой.
Ситец неба такой
Голубой.
Море тоже рокочет
Песнь.
Их было
2
6.
26 их было,
2
6.
Их могилы пескам
Не занесть.
Не забудет никто
Их расстрел
На 207-ой
Версте.
Там за морем гуляет
Туман.
Видишь, встал из песка
Шаумян.
Над пустыней костлявый
Стук.
Вон еще 50
Рук
Вылезают, стирая
Плеснь.
26 их было,
2
6.
Кто с прострелом в груди,
Кто в боку,
Говорят:
«Нам пора в Баку —
Мы посмотрим,
Пока есть туман,
Как живет
Азербайджан».
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
Ночь, как дыню,
Катит луну.
Море в берег
Струит волну.
Вот в такую же ночь
И туман
Расстрелял их
Отряд англичан.
Коммунизм —
Знамя всех свобод.
Ураганом вскипел
Народ.
На империю встали
В ряд
И крестьянин
И пролетариат.
Там, в России,
Дворянский бич
Был наш строгий отец
Ильич.
А на Востоке
Здесь
Их было
2
6.
Все помнят, конечно,
Тот,
18-ый, несчастный
Год.
Тогда буржуа
Всех стран
Обстреливали
Азербайджан.
Тяжел был Коммуне
Удар.
Не вынес сей край
И пал,
Но жутче всем было
Весть
Услышать
Про 2
6.
В пески, что как плавленый
Воск,
Свезли их
За Красноводск.
И кто саблей,
Кто пулей в бок,
Всех сложили на желтый
Песок.
26 их было,
2
6.
Их могилы пескам
Не занесть.
Не забудет никто
Их расстрел
На 207-ой
Версте.
Там за морем гуляет
Туман.
Видишь, встал из песка
Шаумян.
Над пустыней костлявый
Стук.
Вон еще 50
Рук
Вылезают, стирая
Плеснь.
26 их было,
2
6.
. . . . . . . . . . . .
Ночь как будто сегодня
Бледней.
Над Баку
26 теней.
Теней этих
2
6.
О них наша боль
И песнь.
То не ветер шумит,
Не туман.
Слышишь, как говорит
Шаумян:
«Джапаридзе,
Иль я ослеп,
Посмотри:
У рабочих хлеб.
Нефть — как черная
Кровь земли.
Паровозы кругом…
Корабли…
И во все корабли,
В поезда
Вбита красная наша
Звезда».
Джапаридзе в ответ:
«Да, есть.
Это очень приятная
Весть.
Значит, крепко рабочий
Класс
Держит в цепких руках
Кавказ.
Ночь, как дыню,
Катит луну.
Море в берег
Струит волну.
Вот в такую же ночь
И туман
Расстрелял нас
Отряд англичан».
Коммунизм —
Знамя всех свобод.
Ураганом вскипел
Народ.
На империю встали
В ряд
И крестьянин
И пролетариат.
Там, в России,
Дворянский бич
Был наш строгий отец
Ильич.
А на Востоке
Здесь
26 их было,
2
6.
. . . . . . . . . . .
Свет небес все синей
И синей.
Молкнет говор
Дорогих теней.
Кто в висок прострелен,
А кто в грудь.
К Ахч-Куйме
Их обратный путь…
Пой, поэт, песню,
Пой,
Ситец неба такой
Голубой…
Море тоже рокочет
Песнь.
26 их было,
2
6.
Милостивый государь мой, Алексей Алексеевич!
Плотичка
Хоть я и не пророк,
Но, видя мотылька, что он вкруг свечки вьется,
Пророчество почти всегда мне удается,
Что крылышки сожжет мой мотылек.
Так привлекает нас заманчиво порок —
Вот, юный друг, тебе сравненье и урок.
Он и для взрослого хорош и для ребенка.
Уж ли вся басня тут? ты спросишь — погоди —
Нет, это только прибасенка;
А басня будет впереди.
И к ней я наперед скажу нравоученье —
Вот, вижу новое в глазах твоих сомненье:
Сначала краткости, теперь уж ты
Боишься длинноты.
Что ж делать, милый друг, возьми терпенье.
За тайну признаюсь:
Я сам того ж боюсь.
Но как же быть? — теперь я старе становлюсь.
Погода к осени дождливей,
А люди к старости болтливей.
Но шутка шуткою — чтоб мне заговорясь
Не выпустить и дела вон из глаз —
Послушай же: слыхал я много раз,
Что легкие проступки ставя в малость,
В них извинить себя хотят
И говорят:
За что журить тут? — это шалость.
Но эта шалость есть к паденью первый шаг:
Она становится привычкой, после страстью,
Потом пороком — и, к несчастью,
Нам не дает опомниться никак.
Напрасно мы надеялись сначала
Себя во время перемочь.
Такая мысль всегда в погибель вовлекала —
Беги сперва ты лучше прочь.
А чтоб тебе еще сильней представить,
Как на себя надеянность вредна,
Позволь мне басенкой тебя ты позабавить.
Теперь из-под пера сама идет она
И может с пользою тебя наставить.
Не помню, у какой реки,
Злодеи царства водяного,
Приют имели рыбаки.
В реке, поблизости у берега крутого,
Плотичка резвая жила.
Проворна и лукава
Небоязливого была Плотичка нрава:
Вкруг удочек она вертелась, как юла.
И часто с ней рыбак клял промысл свой с досады.
Когда за пожданье он, в чаяньи награды,
Закинет уду, глаз не сводит с поплавка —
Вот, кажется, взяла — в нем сердце встрепенется.
Взмахнет он удой — глядь! крючок без червяка;
Плутовка, кажется, над рыбаком смеется:
Сорвет приманку, увернется
И, хоть ты что, обманет рыбака.
«Послушай», говорит другая ей Плотица:
«Не сдобровать тебе, сестрица.
Иль мало места здесь в воде,
Что ты всегда вкруг удочек вертишься?
Боюсь я: скоро ты с рекой у нас простишься.
Чем ближе к удочкам, тем ближе и к беде.
Сегодня с рук сошло: а завтра — кто порука?»
Но глупым, что глухим разумные слова.
«Вот», говорит моя Плотва:
«Ведь я не близорука!
Хоть хитры рыбаки, но страх пустой ты брось:
Я вижу все обманы их насквозь.
Смотри — вот уда — вон закинута другая —
Ах! вот еще — еще! Гляди же, дорогая,
Как хитрецов я снова проведу».
И к удочкам стрелой пустилась;
Рванула с той, с другой; на третьей зацепилась,
И, ах, попалася в беду.
Тут поздно бедная узнала,
Что лучше б ей бежать опасности сначала.
Овца
Крестьянин позвал с суд Овцу:
Он уголовное взвел на бедняжку дело.
Судьей был Волк — оно в минуту закипело —
Допрос ответчику — другой запрос истцу:
Сказать по пунктам и без крика:
[В чем] Как было дело; в чем улика?
Крестьянин говорит;
«Такого-то числа
Поутру у меня двух кур не досчитались;
От них лишь перышки, да косточки остались:
А на дворе одна Овца была».—
Овца же говорит: она всю ночь спала. И всех соседей в том в свидетели брала,
Что никогда за ней не знали никакого
Ни воровства,
Ни плутовства;
А сверх того, она совсем не ест мясного.
Но волчий приговор вот от слова до слова:
Понеже кур овца сильней —
И с ними ночь была, как видится из дела,
То, признаюсь по совести моей,
Нельзя, чтоб утерпела
И кур она не съела.
А потому, казнить Овцу,
И мясо в суд отдать; а шкуру взять истцу.
В прочем имею честь пребыть Ваш покорнейший слуга
Иван Крылов
К тебе, друг правды беспримерный,
Гласят признательны сердца,
Стройновский! свыше вдохновенный
Любовью самого творца,
Любовью к племенам злосчастным,
Которых стоном повсечасным
Исполнен весь пространный мир,
Внемли — се чувства благодарны
За круги звездны лучезарны
Несутся громче всяких лир.
Твое в них имя воспаряет
И с мудрыми да станет в ряд!
Превзо?йдет многих, воссияет
Среди блаженства и отрад.
Изрек ты истину неложну!
Гордыню обличил безбожну,
Как мудрый некогда Солон.
Почувствуют ли спящи крезы,
Что злато их -- народа слезы,
Кровавый пот, болезни, стон!
Что иго рабства ненавистно
Мрачит их собственные дни,
Что им алкали ненасытно
Немвроды, Нероны одни.
Почувствуют ли те уроки,
Сколь бедства были там жестоки,
Где сильный бедного теснил:
В гробах не уцелели кости,
Где скрыто было имя злости!
Всеобщий вихрь их поглотил.
Но да не узрит, о Россия!
Ужасных толь и грозных дней,
Законы озарят благие
Твоих возлюбленных детей.
Внимай желанию цареву!!!
Уже нет места злобе, гневу
Под сильным скипетром его!
Деспоты! Стали мудры музы
И рабства тягостные узы
С народа снимут твоего.
Какой восторг неизяснимый
Там движет души, мысли, ум!
Где луч свободы, уже зримый,
Расторгнул прах унылых дум, —
Какая радость там сияет!
Се друг подругу поздравляет
С пременой счастливой, драгой:
«Не бойсь, — речет, — скончались муки,
Возлюбленна! И хищны руки
Не разлучат меня с тобой».
Отец семейства идет в поле,
Природа вкруг него поет,
Одной своей он внемлет воле,
Одна она его ведет;
Созрел ли плод иль еще спеет,
Он пред творцом благоговеет,
Что видит собственность труда;
Он с поля в дом -- тут сердца други
Стеклись у врат и стали в круги,
Бегут и дети их туда.
А там чьи гласы раздаются
В конце селения всего?
С холмя, где воды чисты льются
Из недра мягкого его
И корни дуба омывают,
На коем горлицы витают,
Где всех приятностей собор,
Я вижу круг девиц прекрасных,
Невинных, милых и согласных,
Составивших прелестный хор.
Поют -- сердца обемлет сладость!
Поют своих свободу дней,
Играют -- взор тут видит радость
И торжество природы всей;
Среди восторгов их чистейших
Несется имя августейших,
Несется к самым небесам:
"О Александр! Елисавета!
Державные монархи света,
Вы дали жизнь и радость нам!"
—Но вот на игры их приятны
Стеклися братия, отцы —
Все бодры, мужественны, статны
(Хотя под Лавровы венцы).
Стеклись — обемлются, взирают,
Златую вольность прославляют
И тех, кто ону даровал:
«Чего желать друзья нам боле? —
Сказали все, — мы в сладкой доле,
Уже нам бог ее послал.
Умрем за честь и за свободу,
Один над нами властен царь.
Велит — пройдем сквозь огнь и воду,
Из лавр ему сплетем алтарь!
Смотри на нас теперь, вселенна!
Что может мышца свобожденна!
Что могут русские штыки!
Какой народ противу станет?
Мы все пойдем, и гром наш грянет --
Рассыплем вражески полки».
Ликуй, Стройновский! Плод твой спеет,
Монарх к тебе благоволит,
Народ за правду благ радеет
И имя всем твое твердит.
На небо гласы простираем,
Да узрим вскоре и познаем
Всю славу, счастие свое!
О ты, зиждитель царств всесильный,
Вонми наш стон к тебе умильный
И дай нам ново бытие.