Немало книжек выпущено мной,
Но все они умчались, точно птицы.
И я остался автором одной
Последней, недописанной страницы.
Я — мерзавец, негодяй,
Сцапал книжку невзначай.
Ах, простите вы меня,
Я воришка и свинья.
Автор книжки — В. Оствальд.
Ухожу я на асфальт.
Ты все стихи переплела
В одну тетрадь не без причины:
Ты при рожденьи их была,
И их ты помнишь именины.Ты различала с давних пор,
Чем правит муза, чем супруга.
Хвалить стихи свои — позор,
Еще стыдней — хвалить друг друга.28 января 1888
Вот наш патент на благородство, -
Его вручает нам поэт;
Здесь духа мощного господство,
Здесь утонченной жизни цвет.В сыртах не встретишь Геликона,
На льдинах лавр не расцветет,
У чукчей нет Анакреона,
К зырянам Тютчев не придет.Но муза, правду соблюдая,
Глядит — а на весах у ней
Вот эта книжка небольшая
Томов премногих тяжелей.
В день Вашего рождения
Дарю Вам сие произведение.
Когда Вы будете, моя дорогая,
Совершенно большая —
И будете иметь своего мальчишку, —
Можете подарить ему эту книжку.
Поэтому не мажьте ее ни маслом, ни вишневым
соком
И раскрывайте всегда прямо, а не боком.
Целую Вас в носик, в глазки, в правую щечку,
Желаю Вам десять пудов счастья — и ставлю точку.
Что я страдаю
Над чистым листом?
Нет, я чертеж
Отложу на потом.
Ведь не приклеена
Я к чертежу?
Сбегаю к Шурке,
Секрет ей скажу.
Нет, я, пожалуй,
Секрет отложу,
Лучше я с книжкой
Часок посижу.
Книжка попалась —
Увесистый том,
Я отложила ее
На потом,
Снова страдаю
Над чистым листом…
Столько забот,
Все дела да дела…
Жалко, я ночь
Отложить не смогла.
Проспала!
Мой плющ расцветает; живые побеги
Любовно обвили суровые нити.
Садитесь на лавочку, дети, смотрите
И думайте вместе со мною о снеге.
Когда разбегутся веселые санки
И воздух дрожит от бубенчиков ясных,
Невольно припомнишь о маковках красных,
Горящих, как угли, на нашей полянке.
Чему ж вы смеетесь? Ах, глупые дети!
Так вам никогда ничего не расскажешь!
Вяжи, Маргарита! — ты к осени свяжешь
Красивые, длинные, прочные сети.
Она всех книг моих сильней
и людям, стало быть, нужней
моих стихов, моих поэм,
ещё не читана никем. Пусть знаю только я одна,
как трудно пишется она,
и сколько вложено в неё.
Но в ней —
бессмертие моё. У этой книжки сто дорог,
и километры светлых строк,
и человечные слова,
и бесконечные права! Я эту книжку не пишу —
я на руках ее ношу,
над ней пою,
над ней молчу,
её молчать и петь учу. Но не молчит она — поёт!
И мне работать не даёт.
Она болит — опять терпи.
Она зовёт — опять не спи! Опять не спать до петухов!
Опять — увы! — не до стихов:
всю ночь кричит сынишка —
моя живая книжка.
Вот наша книжка в толстом томе:
В своем далеком гетском Томи
По-русски стал писать Назон;
Но без твоих трудов — ей-богу! —
Для армяка забывши тогу,
Неряхой бы явился он.Бывало, чуть он где споткнется
И на авось опять сошлется,
Славянским духом обуян, —
Ты, приводя к почетной цели,
Уже гласишь, что так велели
Сам Lors и Riese или Jahn.И вот, оправленный, умытый,
Поэт наш римский знаменитый
Стоит, расчесан, как к венцу.
Чего ж кобенится упрямо?
Пусть отправляется он прямо
С поклоном к крестному отцу.14 января 1887
Денег мало в семье. Но зато в полутьме магазина
Книжек хоть отбавляй
«Мойдодыр», «Гулливер», «Буратино» –
Книжный рай!
Вот бы нынешних нас да к былому прилавку,
Мы б такую устроили давку.
А бывало, один я на весь магазин
И прекрасные книги листаю один.
Только делаю вид, что листаю,
А на самом-то деле читаю.
Кто-то молча из рук моих книжку возьмёт
И посмотрит, какая цена,
И любимую сказку мою унесёт.
Пусть уносит. Она прочтена!
Некрасивы цветы иммортелей,
Не гордятся заманчивой долей,
Нет в них пышнаго блеска камелий,
Аромата атласных магнолий!
Но за роскошь цариц сладострастья,
За минутную прелесть камелий
Променяешь ли тихое счастье —
Постоянство цветов иммортелей!
Океана блеск топазовый
В светлом воздухе дрожит...
Пряча солнце, дымкой газовой,
Тучка по небу бежит!
Пробежала дымкой газовой
И исчезла легким сном...
Океана блеск топазовый
Тонет в блеске голубом!
Летели две птички,
Собой невелички,
Как они летели —
В книжку залетели.
По листкам кружились,
С нами подружились.
Сказали две птички:
— Трудно без привычки,
И малы мы слишком,
Чтоб летать по книжкам.
Возвращаться надо
Нам в лесные чащи,
Где всегда прохлада,
Где ручей журчащий.
Нас в лесу синички
Ждут на перекличке.
Вздохнули две птички,
Собой невелички:
— Нам пора прощаться,
С вами расставаться!
Вы зимой в метели
Ставьте нам кормушки!
Со страниц слетели
Наши две подружки,
Сели на обложку
Да и в путь-дорожку!
С читателем прощаются
Шустрые синицы.
На этом закрываются
Пестрые страницы.
Букинист
А вот еще изданье. Страсть
Как грязно! Впрочем, ваша власть —
Взять иль не взять. Мне всё равно,
Найти купца немудрено.
Одно заметил я давно,
Что, как зазубрина на плуге,
На книге каждое пятно —
Немой свидетель о заслуге.Библиограф
Ай, Гумбольдт! сказано умно.Букинист
А публика небось не ценит!
Она тогда свой суд изменит,
Когда поймет, что из огня
Попало ей через меня
Две-три хороших книги в руки! Библиограф
Цена?..
. . . . . . . . . . . . . . .
Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.Как мы любили горько, грубо,
Как обманулись мы любя,
Как на допросах, стиснув зубы,
Мы отрекались от себя.Как в духоте бессонных камер
И дни, и ночи напролет
Без слез, разбитыми губами
Твердили «Родина», «Народ».И находили оправданья
Жестокой матери своей,
На бесполезное страданье
Пославшей лучших сыновейО дни позора и печали!
О, неужели даже мы
Тоски людской не исчерпали
В открытых копях Колымы! А те, что вырвались случайно,
Осуждены еще страшней.
На малодушное молчанье,
На недоверие друзей.И молча, только тайно плача,
Зачем-то жили мы опять,
Затем, что не могли иначе
Ни жить, ни плакать, ни дышать.И ежедневно, ежечасно,
Трудясь, страшилися тюрьмы,
Но не было людей бесстрашней
И горделивее, чем мы!
Как мало дел, а сколько усталости и скуки!
Как весь наш день наполнен бесплодной суетой!
Она нас гонит, давит до боли и до муки —
Всецело поглотила, окутала собой.
Ты завтра этих бедных всех навестить изволь-ка…
Ты завтра эту книжку всю потрудись прочесть…
Ты завтра с прошлой жизнью изволь-ка счеты свесть…
Да, завтра непременно!.. Но не сегодня только…
И всякий так на завтра обет себе дает.
О, рой неумолимый мизерных забот,
Которые в салонах, как черви, копошатся!
Из-за тебя и книжке, и горьким беднякам
До той поры нас, верно, придется дожидаться,
Покамест сила воли дана не будет нам!
«Одна-то книжка —- за две книжки?»
(Кричит подписчик сгоряча.)
Приказчик
То были плоские коврижки,
А эта — толще кирпича!
В ней есть «Гармония в природе»
И битва с Утиным в «Смеси».
Читайте, сударь, на свободе!
Подписчик
(принимая книгу)
Mеrcи, почтеннейший, mеrcи!
(Уходит.)
_______
Так древле тощий «Москвитянин»
По полугоду пропадал,
И вдруг, огромен, пухл и странен,
Как бомба, с неба упадал.
Подписчик в радости великой
Бросался с жадностью на том
Плохих стихов и прозы дикой,
И сердце ликовало в нем.
Он говорил: «Так ты не умер?
Как долго был ты нездоров!»
И принимал нежданный нумер
Охотно за пять нумеров.
Примеч. конторщика.
Сижу, читая, я сказки и были,
Смотрю в старых книжках умерших портреты.
Говорят в старых книжках умерших портреты:
«Тебя забыли, тебя забыли…»
— Ну, что же делать, что меня забыли,
Что тут поможет, старые портреты? —
И спрашивал: что поможет, старые портреты,
Угрозы ли, клятва ль, мольбы ли?
«Забудешь и ты целованные плечи,
Будь, как мы, старым влюбленным портретом:
Ты можешь быть хорошим влюбленным портретом
С томным взглядом, без всякой речи».
— Я умираю от любви безмерной!
Разве вы не видите, милые портреты? —
«Мы видим, мы видим, — молвили портреты, —
Что ты — любовник верный, верный и примерный!»
Так читал я, сидя, сказки и были,
Смотря в старых книжках умерших портреты.
И не жалко мне было, что шептали портреты:
«Тебя забыли, тебя забыли».
На Волге широкой,
На стрелке далёкой
Гудками кого-то зовёт пароход.
Под городом Горьким,
Где ясные зорьки,
В рабочем посёлке подруга живёт. В рубашке нарядной
К своей ненаглядной
Пришёл объясниться хороший дружок:
Вчера говорила —
Навек полюбила,
А нынче не вышла в назначенный срок. Свиданье забыто,
Над книгой раскрытой
Склонилась подруга в окне золотом.
До утренней смены,
До первой сирены
Шуршат осторожно шаги под окном. Ой, летние ночки,
Буксиров гудочки…
Волнуется парень и хочет уйти.
Но девушки краше,
Чем в Сормове нашем,
Ему никогда и нигде не найти. А утром у входа
Родного завода
Влюблённому девушка встретится вновь
И скажет: «Немало
Я книжек читала,
Но нет ещё книжки про нашу любовь». На Волге широкой,
На стрелке далёкой
Гудками кого-то зовёт пароход.
Под городом Горьким,
Где ясные зорьки,
В рабочем посёлке подруга живёт.
Рано дед проснулся,
Крякнул, потянулся,
Давши мыслям волю,
Вспомнил внучку Олю.
Семь часов пробило;
Затопили печку,
Темно очень было,
И зажег он свечку.
И дедушка хилый
К внучке своей милой
Пишет поздравленье
С днем ее рожденья.
Пишет понемногу,
Часто отдыхая,
Сам молится богу,
Олю вспоминая:
«Дай бог, чтобы снова
Оленька была
Весела, здорова —
Как всегда мила;
Чтоб была забавой
Матери с отцом —
Кротким, тихим нравом,
Сердцем и умом!»
Если бог даст силы,
Ровно через год
Оле, внучке милой,
Дедушка пришлет
Книжку небольшую
И расскажет в ней:
Про весну младую,
Про цветы полей,
Про малюток птичек,
Про гнездо яичек,
Бабочек красивых,
Мотыльков игривых,
Про лесного Мишку,
Про грибочек белый —
И читать день целый
Станет Оля книжку.
Дети песни поют, нарушают покой,
Бабки с внуками книжки читают.
Время мчится рекой, годы машут рукой.
Годы мчатся… А кто их считает? Будят нас по утрам молодые мечты
Чтоб спросить, как живем мы на свете.
— Здравствуй!
— Здравствуй!
— Ну как ты?
— В порядке, а ты? Как работа?
— Нормально.
— А дети? Вереницы годов убегают назад.
Грохот пушек все тише и тише…
Только в старых альбомах все те же глаза
Не вернувшихся с боя мальчишек Эй, потомки, послушайте нашу мечту: -
Не листайте так быстро страницы!
Мы хотели стоять на последнем посту
Часовыми последней границы. Чтоб не треск автоматов, а крик соловьев.
Чтоб стонала весенняя вьюга.
Чтобы сердце томилось твое и мое
От желанья постигнуть друг друга. Дети песни поют, нарушают покой,
Бабки с внуками книжки читают
Время мчится рекой, годы машут рукой.
Годы мчатся… А кто их считает?
А. И. Сувориной
Ты весна, весна роскошная!
Несравненен твой наряд!
Разодевшись, будто к празднику,
Все кусты в цветах стоят!
Что ни цвет — то пламя жаркое!
Что ни почка — огонек!
У природы, знать, на щеченьках
Обозначился пушок!
Точно дымкой благовонною
С неисчислимых стеблей
Тянет запахом чарующим
От цветов, как от огней!
Как поток, весна, несешься ты,
И из волн твоих цветы,
Опускаясь, осаждаются
На деревья и кусты...
Вот сирень идет! Вот жимолость!
Вот ясминная волна!
Вот и липа к цвету тронулась...
Но уж это не весна...
Хоть один цветок хотелось бы
В той пучине изловить,
Чтоб весны прожитой памятью
В темной книжке уложить, —
Раздавить коронку нежную
И расправить на листе...
Бедный! Будешь ты, как распятый
И умерший на кресте!
Но зато уж книжку выберем!
Развеселая она,
Все рассказы в ней смешливые, —
А с краев — золочена́...
Андрея Петрова убило снарядом.
Нашли его мертвым у свежей воронки.
Он в небо глядел немигающим взглядом,
Промятая каска лежала в сторонке.
Он весь был в тяжелых осколочных ранах,
И взрывом одежда раздергана в ленты.
И мы из пропитанных кровью карманов
У мертвого взяли его документы.
Чтоб всем, кто товарищу письма писали,
Сказать о его неожиданной смерти,
Мы вынули книжку с его адресами
И пять фотографий в потертом конверте
Вот здесь он ребенком, вот братья-мальчишки,
А здесь он сестрою на станции дачной…
Но выпала карточка чья-то из книжки,
Обернутая в целлулоид прозрачный.
Он нам не показывал карточку эту.
Впервые на поле, средь дымки рассветной,
Смутясь, мы взглянули на девушку эту,
Веселую девушку в кофточке светлой.
В соломенной шляпе с большими полями,
Ему улыбаясь лукаво и строго,
Стояла она на широкой поляне,
Где вдаль убегает лесная дорога.
Мы письма напишем родным и знакомым,
Мы их известим о негаданной смерти,
Мы деньги пошлем им, мы снимки вернем им,
Мы адрес надпишем на каждом конверте.
Но как нам пройти по воронкам и комьям
В неведомый край, на поляну лесную?
Он так, видно, адрес той девушки помнил,
Что в книжку свою не вписал записную.
К ней нет нам пути — ни дорог, ни тропинок,
Ее не найти нам… Но мы угадали,
Кому нам вернуть этот маленький снимок,
Который на сердце хранился годами.
И в час, когда травы тянулись к рассвету
И яма чернела на низком пригорке,
Мы дали три залпа — и карточку эту
Вложили Петрову в карман гимнастерки.
Под липой пение ос.
Юная мать, пышная мать
В короне из желтых волос,
С глазами святой,
Пришла в тени почитать —
Но книжка в крапиве густой: Трехлетняя дочь
Упрямо
Тянет чужого верзилу: Прочь!
Не смей целовать мою маму!
Семиклассник не слышит,
Прилип, как полип,
Тонет, трясется и пышет.
В смущеньи и гневе
Мать наклонилась за книжкой:
Мальчишка!
При Еве!
Встала, поправила складку
И дочке дала шоколадку.Сладостен первый капкан!
Три блаженных недели,
Скрывая от всех, как артист,
Носил гимназист в проснувшемся теле
Эдем и вулкан.
Не веря губам и зубам,
До боли счастливый,
Впивался при лунном разливе
В полные губы:
Гигантские трубы,
Ликуя, звенели в висках,
Сердце в горячих тисках,
Толкаясь с складки тужурки,
Играло с хозяином в жмурки, —
Но ясно и чисто
Горели глаза гимназиста.Вот и развязка:
Юная мать, пышная мать
Садится с дочкой в коляску —
Уезжает к какому-то мужу.
Склонилась мучительно-близко,
В глазах улыбка и стужа,
Из ладони белее наружу —
Записка! Под крышей, пластом,
Семиклассник лежит на диване
Вниз животом.
В тумане,
Пунцовый как мак,
Читает в шестнадцатый раз
Одинокое слово: Дурак!
И искры сверкают из глаз
Решительно, гордо и грозно.
Но поздно…
Над столом в цветной, парчовой раме
Старший брат мой, ясный и большой,
Пушкин со скрещенными руками —
Светлый щит над темною душой…
Наша жизнь — предсмертная отрыжка…
Тем полней напев кастальских струй!
Вон на полке маленькая книжка, —
Вся она, как первый поцелуй.
На Литве, на хуторе «Березки»,
Жил рязанский беженец Федот.
Целый день строгал он, молча, доски,
Утирая рукавами пот.
В летний день, замученный одышкой
(Нелегко колоть дрова в жару),
Я зашел, зажав топор под мышкой,
Навестить его и детвору.
Мухи все картинки засидели,
Хлебный мякиш высох и отстал.
У окна близ образа висели
Пушкин и турецкий генерал.
Генерал Федоту был известен,
Пушкин, к сожаленью, незнаком.
За картуз махорки (я был честен)
Я унес его, ликуя, в дом.
Мух отмыл, разгладил в старой книжке…
По краям заискрилась парча —
И вожу с собою в сундучишке,
Как бальзам от русского бича.
Жил ведь он! Раскрой его страницы,
Затаи дыханье и читай:
Наша плаха — станет небылицей,
Смолкнут стоны, стихнет хриплый лай…
Пусть Демьяны, новый вид зулусов,
Над его страной во мгле бренчат —
Никогда, пролеткультурный Брюсов,
Не вошел бы он в ваш скифский ад!
Жизнь и смерть его для нас, как рана,
Но душа спокойна за него:
Слава Богу! Он родился рано,
Он не видел, он не слышал ничего…
Милостивая государыня Александра Иосифовна!
Честь имею препроводить с моим человеком,
Федором, к вашему превосходительству данную вами
Книгу мне для прочтенья, записки французской известной
Вам герцогини Абрантес. Признаться, прекрасная книжка!
Дело, однако, идет не об этом. Эту прекрасную книжку
Я спешу возвратить вам по двум причинам: во-первых,
Я уж ее прочитал; во-вторых, столь несчастно навлекши
Гнев на себя ваш своим непристойным вчера поведеньем,
Я не дерзаю более думать, чтоб было возможно
Мне, греховоднику, ваши удерживать книги. Прошу вас,
Именем дружбы, прислать мне, сделать
Милость мне, недостойному псу, и сказать мне, прошла ли
Ваша холера и что мне, собаке, свиной образине,
Надобно делать, чтоб грех свой проклятый загладить и снова
Милость вашу к себе заслужить? О Царь мой небесный!
Я на все решиться готов! Прикажете ль — кожу
Дам содрать с своего благородного тела, чтоб сшить вам
Дюжину теплых калошей, дабы, гуляя по травке,
Ножек своих замочить не могли вы? Прикажете ль — уши
Дам отрезать себе, чтоб, в летнее время хлопушкой
Вам усердно служа, колотили они дерзновенных
Мух, досаждающих вам, недоступной, своею любовью
К вашему смуглому личику? Должно, однако, признаться:
Если я виноват, то не правы и вы. Согласитесь
Сами, было ль за что вам вчера всколыхаться, подобно
Бурному Черному морю? И сколько слов оскорбительных с ваших
Уст, размалеванных богом любви, смертоносной картечью
Прямо на сердце мое налетело! И очи ваши, как русские пушки,
Страшно палили, и я, как мятежный поляк, был из вашей,
Мне благосклонной доныне, обители выгнан! Скажите ж,
Долго ль изгнанье продлится?.. Мне сон привиделся чудный!
Мне показалось, будто сам дьявол (чтоб черт его по́брал)
В лапы меня ухватил, да и в рот, да и начал, как репу,
Грызть и жевать — изжевал, да и плюнул. Что же случилось?
Только что выплюнул дьявол меня — беда миновалась,
Стал по-прежнему я Василий Андреич Жуковский,
Вместо дьявола был предо мной дьяволенок небесный…
Пользуюсь случаем сим, чтоб опять изявить перед вами
Чувства глубокой, сердечной преда́нности, с коей пребуду
Вечно вашим покорным слугою, Василий Жуковский.
Лампа горит…
Занимается папа,
Толстую книжку
Достал он из шкапа,
Он исписал и блокнот
И тетрадь,
Должен он завтра
Экзамен сдавать!
Петя ему очинил
Карандаш.
Петя сказал:
— Обязательно сдашь!
Учатся взрослые
После работы,
Носят в портфелях
Тетради, блокноты,
Книжки читают,
Глядят в словари.
Папа сегодня
Не спал до зари.
Петя советует:
— Слушай меня,
Сделай себе
Расписание дня!
Делится опытом
Петя с отцом:
— Главное,
Выйти с веселым лицом!
Помни,
Тебе не поможет
Шпаргалка!
Зря с ней провозишься,
Времени жалко!
Учатся взрослые
После работы.
С книжкой идут
На экзамен пилоты.
С толстым портфелем
Приходит певица,
Даже учитель
Не кончил учиться!
— У вашего папы
Какие отметки? -
Интересуется
Дочка соседки
И признается,
Вздыхая,
Мальчишкам:
— У нашего тройка:
Волнуется слишком!
Во избежание умственных брожений,
стихи написав,
объясняю их:
стихи
в защиту
трудовых сбережений,
но против стяжателей,
глупых и скупых
Иванов,
пожалуй, слишком
экономией взволнован.
Сберегательная
книжка
завелась у Иванова.
Иванов
на книжку эту
собирает
деньги
так —
бросивши
читать газету,
сберегает
в день
пятак.
Нежен
будучи
к невесте,
он
в кино
идет не вместе.
Не води
невест и жен —
и полтинник
сбережен.
Принимает
друга
сто́ймя,
чай
пустой
и то не даст вам.
Брата
выгонит из дома,
зря
не тратясь
на хозяйство.
Даже
бросил
мылом мыться —
сэкономлю-де
немножко.
И наутро
лапкой
рыльце
моет он,
как моет кошка.
Но зато
бывает рад он
приобресть
кольцо на палец:
— Это, мол,
хотя и трата,
но,
кольцо
на случай спрятав,
я
имею
капиталец. —
Какое дело
до стройки,
до ломки —
росли б
сбережений комья.
Его
интересует
из всей экономики
только
своя экономия.
Дни
звенят
галопом конниц,
но у парня
мысли звонче:
как бы
это
на червонец
набежал
еще червончик.
Мы
не бережливости ругатели,
клади
на книжку
лишки,
но помни,
чтоб книжкой сберегательной
не заслонялись
другие книжки.
Помни,
что жадность
людям
дана
не только на гроши,
строительству
жадность
отдай до дна,
на жизнь
глаза
расширь!
Первое
Сентября,
Первое
Сентября!
Первое
Сентября —
Первый день
Календаря, —
Потому что в этот день
Все девчонки
И мальчишки
Городов
И деревень
Взяли сумки,
Взяли книжки,
Взяли завтраки
Под мышки
И помчались в первый раз
В класс!
Это было в Барнауле,
В Ленинграде
И в Торжке,
В Благовещенске
И в Туле,
На Дону
И на Оке,
И в станице,
И в ауле,
И в далеком кишлаке.
Это было
На морском
Берегу,
Там, где берег
Изгибается
В дугу,
Где ребята
По-грузински
Говорят,
Где на завтрак
Носят
Сладкий виноград.
Это было
На Алтае,
Между гор.
Это было
На Валдае,
У озер.
Это было
На Днепре,
Среди полей,
Там, где школа
За стволами
Тополей.
Кто успел
Прожить на свете
Восемь лет,
Тех сегодня
До обеда
Дома нет, —
Потому что в этот день
Все девчонки
И мальчишки
Городов
И деревень
Взяли сумки,
Взяли книжки,
Взяли завтраки
Под мышки
И помчались в первый раз
В класс!
У Скворцова Гришки
Жили-были книжки —
Грязные, лохматые,
Рваные, горбатые,
Без конца и без начала,
Переплёты — как мочала,
На листах — каракули.
Книжки горько плакали.
Дрался Гришка с Мишкой,
Замахнулся книжкой,
Дал разок по голове —
Вместо книжки стало две.
Горько жаловался Гоголь:
Был он в молодости щеголь,
А теперь, на склоне лет,
Он растрёпан и раздет.
У бедняги Робинзона
Кожа содрана с картона,
У Крылова вырван лист,
А в грамматике измятой
На странице тридцать пятой
Нарисован трубочист.
В географии Петрова
Нарисована корова
И написано: «Сия
География моя.
Кто возьмёт её без спросу,
Тот останется без носу!»
— Как нам быть? — спросили книжки.
Как избавиться от Гришки?
И сказали братья Гримм:
— Вот что, книжки, убежим!
Растрёпанный задачник,
Ворчун и неудачник,
Прошамкал им в ответ:
— Девчонки и мальчишки
Везде калечат книжки.
Куда бежать от Гришки?
Нигде спасенья нет!
— Умолкни, старый минус, —
Сказали братья Гримм, —
И больше не серди нас
Брюзжанием своим!
Бежим в библиотеку.
В центральный наш приют,
Там книжку человеку
В обиду не дают!
— Нет, — сказала «Хижина Дяди Тома».
— Гришкой я обижена, Но останусь дома!
— Идём! — ответил ей Тимур,
— Ты терпелива чересчур!
— Вперёд! — воскликнул Дон Кихот,
И книжки двинулись в поход.
Беспризорные калеки
Входят в зал библиотеки.
Светят лампы над столом,
Блещут полки за стеклом.
В переплётах тёмной кожи,
Разместившись вдоль стены,
Словно зрители из ложи,
Книжки смотрят с вышины.
Вдруг задачник-неудачник
Побледнел и стал шептать:
— Шестью восемь —
Сорок восемь.
Пятью девять —
Сорок пять!
География в тревоге
К двери кинулась, дрожа.
В это время на пороге
Появились сторожа.
Принесли они метёлки,
Стали залы убирать,
Подметать полы и полки,
Переплёты вытирать.
Чисто вымели повсюду:
И за вешалкой, в углу,
Книжек порванную груду
Увидали на полу —
Без конца и без начала,
Переплёты — как мочала,
На листах — каракули…
Сторожа заплакали:
— Бесприютные вы, книжки,
Истрепали вас мальчишки!
Отнесём мы вас к врачу,
К Митрофану Кузьмичу.
Он вас, бедных, пожалеет,
И подчистит, и подклеит,
И обрежет, и сошьёт,
И оденет в переплёт!
Песня библиотечных книг:
К нам, беспризорные
Книжки-калеки,
В залы просторные библиотеки!
Книжки-бродяги,
Книжки-неряхи,
Здесь из бумаги
Сошьют вам рубахи.
Из коленкора
Куртки сошьют,
Вылечат скоро
И паспорт дадут.
К нам, беспризорные
Книжки-калеки,
В залы просторные библиотеки!
Вышли книжки из больницы,
Починили им страницы,
Переплёты, корешки,
Налепили ярлыки.
А потом в просторном зале
Каждой полку указали.
Встал задачник в сотый ряд,
Где задачники стоят.
А Тимур с командой вместе
Встал на полку номер двести.
Словом, каждый старый том
Отыскал свой новый дом.
А у Гришки неудача:
Гришке задана задача.
Стал задачник он искать.
Заглянул он под кровать,
Под столы, под табуретки,
Под диваны и кушетки.
Ищет в печке, и в ведре,
И в собачьей конуре.
Гришке горько и обидно,
А задачника не видно.
Что тут делать? Как тут быть?
Где задачник раздобыть?
Остаётся — с моста в реку
Иль бежать в библиотеку!
Говорят, в читальный зал
Мальчик маленький вбежал
И спросил у строгой тёти:
— Вы тут книжки выдаёте?
А в ответ со всех сторон
Закричали книжки: — Вон!
От автора
Написал я эту книжку
Много лет тому назад,
А на днях я встретил Гришку
По дороге в Ленинград.
Он давно уже не Гришка,
А известный инженер.
У него растёт сынишка,
Очень умный пионер.
Побывал у них я дома,
Видел полку над столом,
Пятьдесят четыре тома
Там стояли за стеклом.
В переплётах — в куртках новых,
Дружно выстроившись в ряд,
Встали книжки двух Скворцовых,
Точно вышли на парад.
А живётся им не худо,
Их владельцы берегут.
Никогда они оттуда
Никуда не убегут!
Мы дружны с печатным словом,
Если б не было его,
Ни о старом, ни о новом
Мы не знали б ничего!
Ты представь себе на миг,
Как бы жили мы без книг?
Что бы делал ученик,
Если не было бы книг,
Если б все исчезло разом,
Что писалось для детей:
От волшебных добрых сказок
До веселых повестей?..
Ты хотел развеять скуку,
На вопрос найти ответ.
Протянул за книжкой руку,
А ее на полке нет!
Нет твоей любимой книжки —
«Чипполино», например,
И сбежали, как мальчишки,
Робинзон и Гулливер.
Нет, нельзя себе представить,
Чтоб такой момент возник
И тебя могли оставить
Все герои детских книг.
От бесстрашного Гавроша
До Тимура и до Кроша —
Сколько их, друзей ребят,
Тех, что нам добра хотят!
Книге смелой, книге честной,
Пусть немного в ней страниц,
В целом мире, как известно,
Нет и не было границ.
Ей открыты все дороги,
И на всех материках
Говорит она на многих
Самых разных языках.
И она в любые страны
Через все века пройдет,
Как великие романы
«Тихий Дон» и «Дон Кихот»!
Слава нашей книге детской!
Переплывшей все моря!
И особенно советской —
Начиная с Букваря!
1
Не правда ли: мы в сказке,
Мы в книжке для детей?
Твои так нежны глазки,
И поступь — как у фей!
Я — принц, а ты — царевна,
Отец твой — злой король…
Но не гляди так гневно,
Побыть с тобой позволь.
Я в шапке-невидимке,
Для всех — ты здесь одна!
И вот в вечерней дымке
Померкла даль окна.
Прислужницы уводят
Тебя под полог твой…
Ночные тени бродят,
И я во мгле с тобой!
Уста твои безмолвны,
Смежен покорный взор.
Бросаю в воздух — в волны
Наш самолет-ковер.
Влекут нас в царство ласки
Семь белых лебедей…
Не правда ли: мы в сказке,
Мы в книжке для детей?
2
Зачем твое имя Мария,
Любимое имя мое?
Любовь — огневая стихия,
Но ты увлекаешь в нее.
Зачем с утомляющей дрожью
Сжимаю я руку твою
И страсть, как посланницу божью,
В горящей мечте узнаю?
Ты шепчешь, лицо уклоняя:
«Зачем я слаба? — ты сильней»,
И вьется дорога ночная
По царству теней и огней.
3
Когда твой поезд, с ровным шумом,
Мелькнул и стал вонзаться в даль,
А я стоял, доверясь думам,
Меня так нежила печаль.
Там, на платформе опустелой,
В июльском пламенном огне,
Все то, что с детством охладело,
Я находил живым во мне.
И после всех моих падений
Мне так легко давались вновь
И детский трепет разлучений,
И детски нежная любовь.
Всем известно,
что мною
дрянь
воспета
молодостью ранней.
Но дрянь не переводится.
Новый грянь
стих
о новой дряни.
Лезет
бытище
в щели во все.
Подновили житьишко,
предназначенное на слом,
человек
сегодня
приспособился и осел,
странной разновидностью —
сидящим ослом.
Теперь —
затишье.
Теперь не наро́дится
дрянь
с настоящим
характерным лицом.
Теперь
пошло
с измельчанием народца
пошлое,
маленькое,
мелкое дрянцо.
Пережил революцию,
до нэпа до́жил
и дальше
приспособится,
хитёр на уловки…
Очевидно —
недаром тоже
и у булавок
бывают головки.
Где-то
пули
рвут
знамённый шёлк,
и нищий
Китай
встает, негодуя,
а ему —
наплевать.
Ему хорошо:
тепло
и не дует.
Тихо, тихо
стираются грани,
отделяющие
обывателя от дряни.
Давно
канареек
выкинул вон,
нечего
на птицу тратиться.
С индустриализации
завел граммофон
да канареечные
абажуры и платьица.
Устроил
уютную
постельную нишку.
Его
некультурной
ругать ли гадиною?!
Берет
и с удовольствием
перелистывает книжку,
интереснейшую книжку —
сберегательную.
Будучи
очень
в семействе добрым,
так
рассуждает
лапчатый гусь:
«Боже
меня упаси от допра,
а от Мопра —
и сам упасусь».
Об этот
быт,
распухший и сальный,
долго
поэтам
язык оббивать ли?!
Изобретатель,
даешь
порошок универсальный,
сразу
убивающий
клопов и обывателей.
Шумит над лагерем гроза,
Гремит июльский гром.
Вдруг без плаща, без картуза
Вбегает мальчик в дом.
С него вода течёт рекой.
Откуда он? Кто он такой?
— Постойте, дело не во мне! —
Кричит этот чудак. —
Промокли книжки на спине!
Спасайте мой рюкзак!
Промокли сказки, том второй.
«Кот в сапогах» совсем сырой!
— Чудак, с тебя течёт вода!
Ты объясни нам, кто ты? —
А он твердит: — Беда! Беда!
Сырые переплёты!
Я из колхоза «Большевик»,
Меня зовут Алёша.
В овраге дождь меня настиг,
А я же книгоноша.
Он трёт промокший переплёт,
Он дышит на обложку.
— Я пережду, гроза пройдёт —
И снова в путь-дорожку.
Теперь почтительно, на «вы»,
С ним говорят ребята:
— Вы мокрый с ног до головы,
Зачем спешить куда-то? —
Девчонки, несколько подруг,
Приносят доску и утюг:
— Сейчас мы всё уладим —
Обложки мы прогладим.
Промокли сказки, том второй!
«Кот в сапогах» совсем сырой,
Как будто был под душем.
Сейчас его просушим!
И вам рубашку заодно
Сейчас прогладит Варя.
— Да я просох давным-давно!
Их уверяет парень.
В одну минуту на своём
Девчонки настояли —
Сидит Алёша за столом
И сохнет в одеяле.
Но вот проглажен переплёт,
За ним другой и третий.
И летний дождь уже не льёт,
И в окна солнце светит.
Повеселело всё кругом,
И высох «Кот» под утюгом.
Надев рубашку и рюкзак,
Сказал Алёша: — Значит, так,
Спасибо за заботы!
А все в ответ: — Ну что ты!
Кричат девчонки: — Добрый путь,
Ты загляни к нам как-нибудь!
Смеётся он: — Привет пока!
Приду, когда промокну! —
И, провожая паренька,
Весь лагерь смотрит в окна.
Я недаром вздрогнул.
Не загробный вздор.
В порт,
горящий,
как расплавленное лето,
разворачивался
и входил
товарищ «Теодор
Нетте».
Это — он.
Я узнаю его.
В блюдечках — очках спасательных кругов.
— Здравствуй, Нетте!
Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
канатов
и крюков.
Подойди сюда!
Тебе не мелко?
От Батума,
чай, котлами покипел…
Помнишь, Нетте, —
в бытность человеком
ты пивал чаи
со мною в дипкупе?
Медлил ты.
Захрапывали сони.
Глаз
кося
в печати сургуча,
напролет
болтал о Ромке Якобсоне
и смешно потел,
стихи уча.
Засыпал к утру.
Курок
аж палец свел…
Суньтеся —
кому охота!
Думал ли,
что через год всего
встречусь я
с тобою —
с пароходом.
За кормой лунища.
Ну и здорово!
Залегла,
просторы надвое порвав.
Будто навек
за собой
из битвы коридоровой
тянешь след героя,
светел и кровав.
В коммунизм из книжки
верят средне.
«Мало ли,
что можно
в книжке намолоть!»
А такое —
оживит внезапно «бредни»
и покажет
коммунизма
естество и плоть.
Мы живем,
зажатые
железной клятвой.
За нее —
на крест,
и пулею чешите:
это —
чтобы в мире
без России,
без Латвии,
жить единым
человечьим общежитьем.
В наших жилах —
кровь, а не водица.
Мы идем
сквозь револьверный лай,
чтобы,
умирая,
воплотиться
в пароходы,
в строчки
и в другие долгие дела.
Мне бы жить и жить,
сквозь годы мчась.
Но в конце хочу —
других желаний нету —
встретить я хочу
мой смертный час
так,
как встретил смерть
товарищ Нетте.
Хорошо при свете лампы
Книжки милые читать.
Пересматривать эстампы
И по клавишам бренчать, —
Щекоча мозги и чувство
Обаяньем красоты,
Лить душистый мед искусства
В бездну русской пустоты …
В книгах жизнь широким пиром
Тешит всех своих гостей,
Окружая их гарниром
Из страданий и страстей:
Смех, борьба и перемены,
С мясом вырван каждый клок!
А у нас… углы да стены
И над ними потолок.
Но подчас, не веря мифам,
Так событий личных ждешь!
Заболеть бы что ли тифом,
Учинить бы, что ль, дебош?
В книгах гений Соловьевых,
Гейне, Гете и Золя,
А вокруг от Ивановых
Содрогается земля.
На полотнах Магдалины,
Сонм Мадонн, Венер и Фрин,
А вокруг кривые спины
Мутноглазых Акулин.
Где событья нашей жизни,
Кроме насморка и блох?
Мы давно живем, как слизни,
В нищете случайных крох.
Спим и хнычем. В виде спорта,
Не волнуясь, не любя,
Ищем бога, ищем черта,
Потеряв самих себя.
И с утра до поздней ночи
Все, от крошек до старух,
Углубив в страницы очи,
Небывалым дразнят дух.
В звуках музыки — страданье,
Боль любви и шепот грез,
А вокруг одно мычанье,
Стоны, храп и посвист лоз.
Отчего? Молчи и дохни.
Рок — хозяин, ты — лишь раб.
Плюнь, ослепни и оглохни,
И ворочайся, как краб!
… Хорошо при свете лампы
Книжки милые милые читать,
Перелистывать эстампы
И по клавишам бренчать.