Не смущай вздыханьем дух,
О возлюбленной пастух,
Тщетно мучишься стеня,
Ты пленил уже меня,
Стыд хоть молвить запрещал,
Но мой взор тебе казал,
Что суровство истребя,
Я давно люблю тебя.
Будь доволен тем, мой свет,
Что миляй тебя мне нет;
Ты упорность победил,
Ты до смерти будешь мил;
Без тебя мне скучен день,
Не прохладна в рощах тень,
Почернеет цвет лилей,
Неприятен шум ключей;
А когда со мною ты,
Теж приятны мне цветы,
Тень прохладу мне дает,
Ключ приятняй с гор течет,
Вспламенятся и кровь;
Ах! а ты узнав любовь,
Будь мне верен навсегда,
Не покинь мя никогда.
Близ озера источник плещет,
Меж двух камней ему легко;
Вода смеющаяся блещет,
Как бы собравшись далеко.
Она лепечет: Я довольна,
Так жутко было под землей,
Теперь мой берег — луг привольный,
Играет солнце надо мной.
Мне незабудки голубые
Стыдливо шепчут: не забудь!
Стрекозьи крылья золотые
Меня царапают чуть-чуть.
Из кубка моего пьет птица…
Кто знает? — может быть, потом
И я могу рекой разлиться,
Что моет холм, утес и дом.
О, как оденут пеной воды
Мосты гранитные в туман,
Неся большие пароходы
Во все берущий океан.
Так созидает сотни планов
На будущее юный ключ,
Как кипяток горячих чанов,
Бежит поток его, кипуч.
Но колыбель близка к могиле,
Гигант наш умирает мал,
Он падает, едва лишь в силе,
В лежащий около провал.
Апостол Петр, бери свои ключи,
Достойный рая в дверь его стучит.Коллоквиум с отцами церкви там
Покажет, что я в догматах был прям.Георгий пусть поведает о том,
Как в дни войны сражался я с врагом.Святой Антоний может подтвердить,
Что плоти я никак не мог смирить.Но и святой Цецилии уста
Прошепчут, что душа моя чиста.Мне часто снились райские сады,
Среди ветвей румяные плоды, Лучи и ангельские голоса,
В немировой природы чудеса.И знаешь ты, что утренние сны
Как предзнаменованья нам даны.Апостол Петр, ведь если я уйду
Отвергнутым, что делать мне в аду? Моя любовь растопит адский лёд,
И адский огнь слеза моя зальет.Перед тобою темный серафим
Появится ходатаем моим.Не медли более, бери ключи,
Достойный рая в дверь его стучит.
Алой кровью истекая в час всемирного томленья,
С лёгким звоном злые звенья разжимает лютый Змей.
Умирает с тихим стоном Царь полдневного творенья.
Кровью Змея пламенея, ты жалеть его не смей.
Близок срок заворожённый размышленья и молчанья.
Умирает Змей багряный, Царь безумного сиянья.
Он царил над небосклоном, но настал печальный час,
И с протяжным, тихим стоном Змей пылающий погас.
И с бессильною тревогой окровавленной дорогой,
Все ключи свои роняя, труп Царя влечёт Заря,
И в томленьи грусти строгой месяц бледный и двурогий
Сеет мглистые мечтанья, не грозя и не горя.
Если страшно, если больно, если жизни жаль невольно, —
Что твой ропот своевольный! Покоряйся, — жить довольно.
Все лучи померкли в небе и в ночной росе ключи, —
И опять Она с тобою. Слушай, слушай и молчи.
Светлый голос мандолины сладкой лаской прозвучал.
Точно кто-то поцелуй мой с поцелуем обвенчал.
Точно кто-то, властным словом, вызвав к жизни брызги струй,
Дал им литься, дал им слиться в долгий влажный поцелуй.
О, Неаполь! Волны Моря! Афродиты колыбель!
Легкий звон растет, лелея. Веет млеющий Апрель.
Белый снег в горах растаял, блеском влажности плывет.
Капля с каплей тесно слиты, ключ звенит, и ключ зовет.
Возвеличились, запели, закипели ручейки,
И в русле, как в колыбели, стало тесно для реки.
И река, в своем стремленьи, впала в Море, в блеск и гул,
В пенной зыби, в смутном пеньи, призрак ласковый мелькнул.
Губы нежный цвет коралла, очерк бледного лица,
Струи, струи, поцелуи, струи, струи, без конца.
Сладкий голос мандолины, Итальянский светлый сон,
Нежный с нежным, близок мысли, юный с юным, в Жизнь влюблен.
Расписку просишь ты, гусар, —
Я получил твое посланье;
Родилось в сердце упованье,
И легче стал судьбы удар.
Твои пленительны картины
И дерзкой списаны рукой;
В твоих стихах есть запах винный —
А рифмы льются
Борделя грязная свобода
Тебя в пророки избрала,
Давно для глаз твоих природа
Покров обманчивый сняла.
Чуть тронешь ты жезлом волшебным
Хоть отвратительный предмет,
Стихи звучат ключом целебным,
И люди шепчут: он поэт!
Так некогда в степи безводной
Премудрый пастырь Аарон
Услышал плач и вопль народный,
И жезл священный поднял он,
И на челе его угрюмом
Надежды луч блеснул живой,
И тронул камень он немой —
И брызнул ключ с приветным шумом
Новорожденною струей.
Февраль — март 1837 или март — апрель 1840
Есть тихая роща у быстрых ключей;
И днем там и ночью поет соловей;
Там светлые воды приветно текут,
Там алые розы, красуясь, цветут.
В ту пору, как младость манила мечтать,
В той роще любила я часто гулять;
Любуясь цветами под тенью густой,
Я слышала песни — и млела душой.Той рощи зеленой мне век не забыть!
Места наслажденья, как вас не любить!
Но с летом уж скоро и радость пройдет,
И душу невольно раздумье берет:
«Ах! в роще зеленой, у быстрых ключей,
Всё так ли, как прежде, поет соловей?
И алые розы осенней порой
Цветут ли всё так же над светлой струей?»Нет, розы увяли, мутнее струя,
И в роще не слышно теперь соловья!
Когда же, красуясь, там розы цвели,
Их часто срывали, венками плели;
Блеск нежных листочков хотя помрачен,
В росе ароматной их дух сохранен.
И воздух свежится душистой росой;
Весна миновала — а веет весной.Так памятью можно в минувшем нам жить
И чувств упоенья в душе сохранить;
Так веет отрадно и поздней порой
Бывалая прелесть любви молодой!
Не вовсе же радости время возьмет:
Пусть младость увянет, но сердце цветет.
И сладко мне помнить, как пел соловей,
И розы, и рощу у быстрых ключей!
Ночь холодная мутно глядит
Под рогожу кибитки моей.
Под полозьями поле скрипит,
Под дугой колокольчик гремит,
А ямщик погоняет коней.
За горами, лесами, в дыму облаков
Светит пасмурный призрак луны.
Вой протяжный голодных волков
Раздается в тумане дремучих лесов. —
Мне мерещатся странные сны.
Мне все чудится: будто скамейка стоит,
На скамейке старуха сидит,
До полуночи пряжу прядет,
Мне любимые сказки мои говорит,
Колыбельные песни поет.
И я вижу во сне, как на волке верхом
Еду я по тропинке лесной
Воевать с чародеем-царем
В ту страну, где царевна сидит под замком,
Изнывая за крепкой стеной.
Там стеклянный дворец окружают сады,
Там жар-птицы поют по ночам
И клюют золотые плоды,
Там журчит ключ живой и ключ мертвой воды —
И не веришь и веришь очам.
А холодная ночь так же мутно глядит
Под рогожу кибитки моей,
Под полозьями поле скрипит,
Под дугой колокольчик гремит,
И ямщик погоняет коней.
Под морем Хвалынским стоит медный дом,
Закован Змей огненный в доме том,
Под Змеем под огненным ключ семипудовой,
От светлого терема, с богатырской броней.
По Волге широкой, по крутым берегам,
Плывет Лебедь белая, по синим волнам,
Ту Лебедь поймаю я, схватаю ее,
Ты, Лебедь исполни мне желанье мое
На море Хвалынское лети поскорей,
Сделай так, чтоб заклеван был огненный Змей,
Из-под Змея достань мне ключ семипудовой,
Лети себе после на Волгу домой.
«До моря Хвалынского не мне долетать,
И Змея, что в пламени, не мне заклевать,
И мне ль дотащить ключ семипудовой,
Отпусти меня лучше за совет дорогой.
На Буяне на острове — для тебя это клад —
Ворон есть, он всем воронам старший брат,
Злою Ведьмою Киевской он посажен, — так вот,
Долетев до огнистого, Змея он заклюет.» —
Как мне Лебедь поведала, так я сделал, пошел,
И в лесу с злою Ведьмою я избушку нашел,
Злая Ведьма упрямилась: — Что, мол, Ворон!
Что в нем!
Но сказала, помчался он, прилетел в медный дом.
Он разбил медный дом, он уважил меня,
Змея он заклевал, не страшася огня,
Он достал и принес мне ключ семипудовой,
Отпер терем я светлый, и владею броней
В этой бранной одежде, все вперед я, вперед,
Ни стрела не достанет, ни пищаль не убьет
Сим моим заговором оградившись, иду
Ворон, Ворон, о. Ворон, враг желанен, я жду!
Под березой, где прозрачный ключ шумит,
Добрый молодец, задумавшись, сидит,
Не один сидит, с товарищем, с тоской,
Преклонясь на белу ручку головой.
Все встречало, привечало все весну,
Не встречал, не привечал один весны;
Возрыдавши, слово молвил про себя:
Лила! Лила! чем уверить мне тебя?
Долго ль будешь ты коситься предо мной?
То неверен, то коварен, то я злой.
Твоему ли сердцу ведать, Лила, страх?
Посмотри: там блещет речка в берегах;
Волны тихо ловят друг друга́, катясь:
От любви или от злости эта связь?
Там воробушки кружатся и шумят:
Злой ли умысел заставил их играть?
Там, виясь, два ручейка среди лугов
Друг от друга хоронились меж цветов;
То сближались, то скрывалися тотчас,
Дружка дружку обходили много раз.
Луг просторен, всем раздолье — веселись, —
Но наскучило кружиться им — слились!
Слившись, милые, расстались ли когда?
Вместе скачут, вместе резвятся всегда!
Я заметил, что однажды вечерком
Ты, смотря в ручей, закрылася платком!
Грустно стало, любовалась ты на них:
Чем завидовать, счастливей будем их!
Я устал от хулы и коварства
Головой колотиться в бреду,
Скоро я в заплотинное царство,
Никому не сказавшись, уйду…
Мне уж снится в ночи безголосой,
В одинокой бессонной тиши,
Что спускаюсь я с берега плеса,
Раздвигаю рукой камыши…
Не беда, что без пролаза тина
И Дубна обмелела теперь:
Знаю я, что у старой плотины,
У плотины есть тайная дверь!
Как под осень, опушка сквозная,
И взглянуть в нее всякий бы мог,
Но и то непреложно я знаю,
Что в пробоях тяжелый замок!
Что положены сроки судьбою,
Вдруг не хлынули б хляби и синь,
Где из синих глубин в голубое
Полумесяц плывет, словно линь…
Вот оно, что так долго в печали
Всё бросало и в жар и озноб:
То ль рыбачий челнок на причале,
То ль камкой околоченный гроб!
Вот и звезды, как окуни в стае,
Вот и лилия, словно свеча…
Но добротны плотинные сваи,
И в песке не нашел я ключа…
Знать, до срока мне снова и снова
Звать, и плакать, и ждать у реки:
Еще мной не промолвлено слово,
Что, как молот, сбивает оковы
И, как ключ, отпирает замки.
В глубоком ущелье, меж каменных плит,
Серебряный ключ одиноко звучит;
Звучит он и точит жемчужные слезы
На черные корни засохшей березы,
И катятся с камня те слезы ручьем,
Бесплодно теряясь в ущелье глухом.
Давно уж минули счастливые годы,
Когда он, любимец цветущей природы,
Алмазные брызги кругом рассыпал,
Когда его путник отрадою звал,
Когда дерева близ него вырастали,
И листья зеленые тихо шептали,
И сам он при свете блестящей луны
Рассказывал чудные были и сны.
Теперь, одинокий, зарос он травою,
Стал скуден и мутен, и знойной порою
К нему не приходит пробитой тропой
Измученный путник за чистой водой.
В ту пору, как горы туман одевает,
Над ним, как бывало, теперь не играет
Сверкающий месяц прозрачным лучом,
И звезды, как прежде, не смотрятся в нем.
Лишь старый скелет обнаженной березы
Глядит на его бесполезные слезы,
Да изредка ветер к нему прилетит
И с ним при мерцании звезд говорит
Про светлые реки и синее море,
Про славу их в свете и жизнь на просторе.
Если где-то в чужой, неспокойной ночи, ночи
Ты споткнулся и ходишь по краю —
Не таись, не молчи, до меня докричи, докричи,
Я твой голос услышу, узнаю.
Может, с пулей в груди ты лежишь в спелой ржи, в спелой ржи?
Потерпи! Я иду, и усталости ноги не чуют.
Мы вернемся туда, где и травы врачуют,
Только — ты не умри, только — кровь удержи.
Если ж конь под тобой — ты домчи, доскачи, доскачи,
Конь дорогу отыщет, буланый,
В те края, где всегда бьют живые ключи, ключи,
И они исцелят твои раны.
Если трудно идёшь: по колена в грязи, по колена в грязи
Да по острым камням, босиком по воде по студёной,
Пропылённый, обветренный, дымный, огнём опалённый —
Хоть какой — доберись, добреди, доползи!
Здесь такой чистоты из-под снега ручьи, ручьи —
Не найдёшь, не придумаешь краше;
Здесь друзья, и цветы, и деревья ничьи, ничьи,
Стоит нам захотеть — будут наши.
Наши!
Где же ты? взаперти или в долгом пути, пути?
На развилках каких, перепутиях и перекрёстках?
Может быть, ты устал, приуныл, заблудился в трёх соснах
И не можешь обратно дорогу найти?
Поздно говорить и смешно -
Не хотела, но
Что теперь скрывать — все равно
Дело сделано…
Все надежды вдруг
Выпали из рук,
Как цветы запоздалые,
А свою весну -
Вечную, одну -
Ах, прозевала я.
Весна!.. Не дури -
Ни за что не пей вина на пари,
Никогда не вешай ключ на двери,
Ставни затвори,
Цветы — не бери,
Не бери да и сама не дари,
Если даже без ума — не смотри, -
Затаись, замри!
С огнем не шути -
Подержи мечты о нем взаперти,
По весне стучать в твой дом запрети, -
А зимой — впусти.
Холода всю зиму подряд -
Невозможные, -
Зимняя любовь, говорят,
Понадежнее.
Но надежды вдруг
Выпали из рук,
Как цветы запоздалые,
И свою весну -
Первую, одну -
Знать, прозевала я.
Ах, черт побери,
Если хочешь — пей вино на пари,
Если хочешь — вешай ключ на двери
И в глаза смотри, -
Не то в январи
Подкрадутся вновь сугробы к двери,
Вновь увидишь из окна пустыри, -
Двери отвори!
И пой до зари,
И цветы — когда от сердца — бери,
Если хочешь подарить — подари,
Подожгут — гори!
На грустный мир с тоской глядел я грустным взглядом:
Поруган прежний светлый идеал,
Все, что любил, любить я перестал,
И грез минувших рай казался мрачным адом.
И в даль прошедшего я устремлял свой взор,
И там читал лишь ряд страниц плачевных.
Но в царстве сумерек душевных
Ты вспыхнула, как яркий метеор!
Твоя любовь зажглась! Трепещущие руки
К тебе с мольбой я простирал свои,
И полон неги, полон муки,
Весь трепетал от страстных слез любви.
И слезы из груди лились струей мятежной,
Как льется ключ живой из мертвых скал.
И ярче взор твой запылал,
И ты ко мне склонилась с лаской нежной.
Стряхни с моей груди скорей последний гнет,
И песня, вместо слез, струей живой, свободной,
Как ключ из мертвых скал, пробьется, потечет,
И любящий твой друг свой светлый гимн споет
Тебе, звезда моя, мой факел путеводный!
«Ключи счастья»
напишет какая-нибудь дура.
Это
раньше
и называлось:
л-и-т-е-р-а-т-у-р-а!
Нам этого мало —
не в коня корм.
Пришлось
за бумагу
браться рабкорам.
Работы груда.
Дела горы.
За что ни возьмись —
нужны рабкоры!
Надо
глядеть
за своим Пе-Де —
не доглядишь,
так быть беде.
Того и гляди
(коль будешь разиней)
в крестины
попа
привезет на дрезине.
Покрестит
и снова
гонит вон —
в соседнем селе
закупить самогон.
Пе-Че
пропиши,
чтоб не брал Пе-Че
казенный кирпич
для своих печей.
С Те-Че
и с Ше-Че
не спускайте глаз,
а то,
разозлясь,
изорвут стенгаз.
Пиши!
И пусть
не сходит со стен
сам
совпревосходительный
эН!
С своих
высоких постов,
как коршуны,
начальства
глядят
на работу рабкорщины.
Позеленев
от пяток до носа,
грозят
— Уволим! —
Пишут доносы.
Да у рабкоров
не робкий норов,
и взять на пушку
нельзя рабкоров.
Знаем
печатного слова вес,
не устрашит
ни донос,
ни обрез.
Пишет рабкор.
Рабкор —
проводник
ленинских дел
и ленинских книг.
Пишет рабкор
За рабкорами
скоро
в селах
родится
селькор за селькором.
Пишет рабкор!
Хватает стенгаз
лучше, чем пуля,
чем штык,
чем газ.
И от того,
что пишет рабкор,
сохнет
белогвардеец и вор.
Вперед, рабкоры!
Лозунг рабкорин:
— Пишите в упор!
— Смотрите в корень!
С темной зарею, с вечерней зарею,
Спать я ложилась, заря закатилась,
Было темным-темно.
Вставала я с утренней красной зарею,
Умывалась я свежей водой ключевою,
Было светлым-светло.
Из двери во дверь, из ворот воротами,
Пошла я дорогой, сухими путями,
До Моря, где остров на нем.
От Моря смотрела, а Море горело,
На поле смотрела, и в поле узрела: —
Стоит Семибашенный Дом.
Пою я, и вижу, под слово напева: —
Там Красная Дева, там ясная дева
На кресле сидит золотом.
Твердит заговоры, на скорби, недуги,
И стала молить я о милом, о друге,
Вошла в Семибашенный Дом.
Сердцем смирилась, до ног поклонилась,
Вот, говорю, я к Могучей явилась,
Ты мне с моим помоги.
Чарой скрути призороки, недуги,
Злые шептанья, намеки, испуги,
Все, что готовят враги.
Все за двенадцатью спрячь ты замками,
Красная Дева, будь ласкова с нами,
В Море ключи опусти.
Белая рыбица пусть их проглотит,
Все пусть двенадцать ключей не воротит,
Дай нам любить и цвести.
С темной зарею, с вечерней зарею,
Пусть он смеется со мною одною,
Будет темным-темно.
С утренней мглою, с красной зарею,
Пусть он подольше помедлит со мною,
Будет светлым-светло.
Это было на Дону, на Дону,
Вот ужь третью я весну не усну.
И к чему жь я буду спать, буду спать?
Сирота нашел Отца, встретил Мать.
Там на тихом на Дону—Царский Дом,
Я пришел в пути своем в Царский Дом.
А при Доме этом сад, нежный сад,
И горит, да не сгорит, там закат.
И горит, который год, там восход,
Хоть считай, хоть не считай, спутан счет.
И, как тайна, по древам светит Храм,
Все листы-цветы, как свечи, светят там.
И со всех там сторон слышен звон,
Из каких колоколец льется он?
Из златых колоколец, иль сердец?
Где начало этой песни, где конец?
И от птиц исходит глас, столь певуч,
Что во церкви там пробил быстрый ключ.
Ключ запел, закипел, побежал,
В синем Море, на просторе, пенный вал.
Я глядел, поглядел, стал я бел,
Я с ключом над цветком звонко пел.
Чудеса. Небеса—мой Отец,
Мать-Земля—моя Мать наконец.
У Отца—два венца на челе,
Злат венец, бел венец, свет во мгле.
Мать мою он в смарагды одел.
Я пою. Или вечно я пел?
За окошком – ливень, черный пал,
Вздувшиеся русла майских рек.
Под горой цветистых одеял
Умирал небритый человек.
Посреди окладов и божниц,
Серафимов и архистратигов,
Смуглых, будто обожженных лиц,
Он был желт, как лист старинной книги.
Он метался, звал, не понимал,
А в груди бурлило клокотанье.
Он, не видя, руки поднимал
В жадном, отвратительном желанье.
Будто по дороге столбовой
К старому раскольничьему черту
Он хотел лететь со всей избой,
С сундуком, с заветною кисой,
Потучневшей от рублей затертых,
С холмогоркой, с парой крутобедрых
Вороных неезженых коньков,
С толстой девкою, несущей ведра,
С тройкой огнечерных петухов, –
С этим миром, стоившим немало
Унижений, подлости и слез…
А над ним, над пестрым одеялом,
Старший сын к половикам прирос.
И старик едва, чуть уловимо
Все шептал: "ключи… ключи… ключи…"
А над головою серафимы
Поднимали острые мечи.
Меч упал. Старик с открытым ртом,
Уронив пылающую свечку,
Смолк. Но в смерть ворвался гоготком
Жирный гусь, томившийся под печкой.
Он на всю избу загоготал,
Будто ждал, чтоб умер человек…
За окошком – ливень, черный пал,
Вздувшиеся русла майских рек.
Седящ, увенчан осокою,
В тени развесистых древес,
На урну облегшись рукою,
Являющий лице небес
Прекрасный вижу я источник.Источник шумный и прозрачный,
Текущий с горной высоты,
Луга поящий, долы злачны,
Кропящий перлами цветы,
О, коль ты мне приятен зришься! Ты чист — и восхищаешь взоры,
Ты быстр — и утешаешь слух; Как серна скачуща на горы,
Так мой к тебе стремится дух,
Желаньем петь тебя горящий.
Когда в дуги твои сребристыГлядится красная заря,
Какие пурпуры огнисты
И розы пламенны, горя,
С паденьем вод твоих катятся! Гора в день стадом покровенну
Себя в тебе, любуясь, зрит;
В твоих водах изображенну
Дуброву ветерок струит.
Волнует жатву золотую.Багряным брег твой становится,
Как солнце катится с небес;
Лучом кристалл твой загорится,
В дали начнет синеться лес,
Туманом море разольется.О! коль ночною темнотою
Приятен вид твой при луне,
Как бледны холмы над тобою
И рощи дремлют в тишине,
А ты один, шумя, сверкаешь! Сгорая стихотворства страстью,
К тебе я прихожу, ручей:
Завидую пиита счастью,
Вкусившего воды твоей,
Парнасским лавром увенчанна.Напой меня, напой тобою,
Да воспою подобно я,
И с чистою твоей струею
Сравнится в песнях мысль моя,
А лирный глас с твоим стремленьем.Да честь твоя пройдет все грады,
Как эхо с гор сквозь лес дремуч:
Творца бессмертной «Россиады»,
Священный Гребеневский ключ,
Поил водой ты стихотворства.
Nec sit ancillae tibi amor pudori
HoratiusУж, серпы на плеча взложив, усталые жницы
Звонкою песнью своей оглашают прохладное поле;
Ландышем пахнет в лесу; там, над оврагом, березы
Рдеют багрянцем зари, а здесь, в кустарнике мелком,
Звонко запел соловей, довольный вечерней прохладой.
Верный конь подо мной выступает медленным шагом,
Шею сгибая кольцом и мошек хвостом отгоняя.
Скоро доеду. Да вот и тенистая старая ива,
Вот и пригорок, и ключ под кровом корнистого вяза.
Как он звучен и чист, как дышит подземной прохладой!
Чу, не она ль? Где-то ветвь шелестит… Но ей не заметить
Здесь, за вязом, меня. — Ах, вот она, роза селенья!
По локотки рукава засучила и быстро склонилась
К холоду светлой струи, — вот моет белые руки,
Вот в прозрачные персты воды зачерпнула, и блещет
В чистых каплях чело, покрытое легким румянцем.
Вот сарафан на груди расстегнулся, и плечи и груди
Робко бегут от руки, несущей холодную влагу.
Вот малютка-рука трет белую ножку-малютку,
И под нею в ключе такая ж качается ножка.
Дева, помедли! — но нет: вспорхнула резвая крошка, —
Только кустарник вдали ее сарафанчик целует.
В странах, где сочны лозы виноградные,
Где воздух, солнце, сень лесов
Дарят живые чувства и отрадные,
И в девах дышит жизнь цветов,
Ты был! — пронес пытливый посох странника
Туда, где бьет Воклюзский ключ…
Где ж встретил я тебя, теперь изгнанника?
В степях, в краю снегов и туч!
И что осталось в память солнца южного?
Одну лишь ветку ты хранил
С могилы Лауры: — полный чувства дружного,
И ту со мною разделил!
Так будем же печалями заветными
Делиться здесь, в отчизне вьюг,
И крыльями, для мира незаметными,
Перелетать на чудный юг,
Туда, где дол цветет весною яркою
Под шепот Авиньонских струй
И мысль твоя с Лаурой и Петраркою
Слилась, как нежный поцелуй.30 августа 1836
Ишимст. 7 И где же встретил я тебя, изгнанника
ст. 8 В степях, в стране снегов и тучПечаталось иногда как посвященное И.Д. Якушкину. Посвящение А.М. Янушкевичу, заглавие и дата в «Записках» Н.И. Лорера и в изд. 1883 г. Янушкевич Адольф Михайлович (1803-1857) был арестован в 1832 г. за участие в Польском Патриотическом обществе и сослан на поселение в Сибирь. В 1836 г. встретился и подружился с О. Авиньон — город в южной Франции, где находится могила Лауры, возлюбленной знаменитого итальянского поэта Петрарки. Воклюзский ключ — источник близ Авиньона, воспетый* Петраркой.
Это было на Дону, на Дону,
Вот уж третью я весну не усну.
И к чему ж я буду спать, буду спать?
Сирота нашел Отца, встретил Мать.
Там на тихом на Дону — Царский Дом,
Я пришел в пути своем в Царский Дом.
А при Доме этом сад, нежный сад,
И горит, да не сгорит, там закат.
И горит, который год, там восход,
Хоть считай, хоть не считай, спутан счет.
И, как тайна, по древам светит Храм,
Все листы-цветы, как свечи, светят там.
И со всех там сторон слышен звон,
Из каких колоколец льется он?
Из златых колоколец, иль сердец?
Где начало этой песни, где конец?
И от птиц исходит глас, столь певуч,
Что во церкви там пробил быстрый ключ.
Ключ запел, закипел, побежал,
В синем Море, на просторе, пенный вал.
Я глядел, поглядел, стал я бел,
Я с ключом над цветком звонко пел.
Чудеса. Небеса — мой Отец,
Мать-Земля — моя Мать наконец.
У Отца — два венца на челе,
Злат венец, бел венец, свет во мгле.
Мать мою он в смарагды одел.
Я пою. Или вечно я пел?
Все равно мне, человек плох или хорош,
Все равно мне, говорит правду или ложь.
Только б вольно он всегда да сказал на да,
Только б он, как вольный свет, нет сказал на нет.
Если в небе свет погас, значит — поздний час,
Значит — в первый мы с тобой и в последний раз.
Если в небе света нет, значит умер свет,
Значит — ночь бежит, бежит, заметая след.
Если ключ поет всегда: «Да́, — да, да́, — да, да́», —
Значит в нем молчанья нет — больше никогда.
Но опять зажжется свет в бездне новых туч,
И, быть может, замолчит на мгновенье ключ.
Красен солнцем вольный мир, черной тьмой хорош.
Я не знаю, день и ночь — правда или ложь.
Будем солнцем, будем тьмой, бурей и судьбой,
Будем счастливы с тобой в бездне голубой.
Если ж в сердце свет погас, значит — поздний час,
Значит — в первый мы с тобой и в последний раз.
(Посв. Н. Ф. Христиановичу)
В тепле злое горе цветет — зеленеет,
Как будто его солнце вешнее греет…—
Оттаяли слезы и льются ключом,—
А там над могильным, сыпучим бугром
Березка стоит и в снегу коченеет.
Но будет пора, холод в душу сойдет,
И горе застынет, как будто замрет…—
А там, над могилкой, повеет весною,
Березка очнется, и свежей листвою
Оденутся длинные сети ветвей,
И дети сбегутся с цветами сирени,
И, молча, сойдутся могильные тени
Внимать голосам беззаботных детей.
(Посв. Н. Ф. Христиановичу)
В тепле злое горе цветет — зеленеет,
Как будто его солнце вешнее греет…—
Оттаяли слезы и льются ключом,—
А там над могильным, сыпучим бугром
Березка стоит и в снегу коченеет.
Но будет пора, холод в душу сойдет,
И горе застынет, как будто замрет…—
А там, над могилкой, повеет весною,
Березка очнется, и свежей листвою
Оденутся длинные сети ветвей,
И дети сбегутся с цветами сирени,
И, молча, сойдутся могильные тени
Внимать голосам беззаботных детей.
Ключ любви
ее дочери
Она невинна
Талисман, женихОн. Поклон тебе, Абракадабра,
Пришел я сватать Ключ любви.
В сей омут лезу слишком храбро,
Огонь кипит в моей крови.
Она. Авось приданого не спросит,
Когда огонь кипит в крови.
А то задаром черти носят
Под видом пламенной любви.
Он. Советник чином я надворный,
Лишь получил, сейчас женюсь.
Она. Люблю таких, как вы, проворных.
Он. Проворен точно, но боюсь.
Одна из дев. К чему сей страх в делах любви,
Когда огонь кипит в крови.
Он. Сей страх, о дева, не напрасен.
Дева. Твоих сомнений смысл ужасен.
Он. Вопросом дев я удостоен,
Вопрос сей слишком непристоен.
Абракадабра. Не отвечайте, коли так.
Ведь не совсем же вы дурак.
Он. Сей комплимент мне очень лестен,
Я остроумием известен.
Одна из дев. Зачем пришел к нам сей осел?
Он (с остроумием). Осел жениться б не пришел.
Но к делу: кто из них невинна
И кто из них Любови ключ,
Скажи скорее и не мучь.
Она. О, батюшка, ты глуп, как гусь.
Невинны обе, в том клянусь.
Он. Увы! Кто клятвам ныне верит?
Какая мать не лицемерит.Одна из дев, в негодовании показывая на АбракадабруНе лицемерит мать сия.
Он (с насмешкой). Не потому ли, что твоя?
Доколе с нами сей
Она. Клянусь еще, что ты болван.
Он. Болван, но не даюсь в обман.
Одна из дев. Довольно, прочь беги, мерзавец.
Ты скот, осел, христопродавец.Он с глубоким остроумием.Мог продать,
Осел не продал бы Христа.
Дева. Оставь сейчас сии места.
Он. Довольно, дева, дружба дружбой.
Идти на службу
А мне пора тащиться к службе (Уходит.)
Забор отменно прочен и колюч,
Под облака вздымается ограда…
Старик уйдет, в кармане спрятав ключ
От леса, от травы и от прохлады.
А я, приникнув к щели меж досок,
Увидел мир, упрятанный за доски,
Кусок поляны, дерева кусок,
Тропы и солнца узкую полоску.
И крикнул я: — Бессмысленный старик,
Достань ключи, ворота отвори! Я одного до смерти не пойму,
Зачем тебе такое одному? -
Полдневный город глух и пропылен,
А я в весну и в девушку влюблен,
Я в этот сад с невестою приду
И свадьбу справлю в девственном саду! — Тебя пустить, пожалуй, не беда,
Да не один ты просишься сюда,
А всех пустить я, право, не могу:
Они траву испортят на лугу,
И все цветы по берегу реки
Они сорвут на брачные венки.— Да к черту всех, ты нас пусти двоих,
Меня пусти!
— А чем ты лучше их? Я был упрям и долго день за днем
Ходил сюда и думал об одном,
Что без труда, пожалуй бы, я мог
Сорвать с пробоин кованый замок.
Но опускалась сильная рука
Перед неприкосновенностью замка.А время шло. И липы отцвели,
И затрубили в небе журавли,
И (уж тепла ушедшего не жди)
Повисли беспрестанные дожди.В такие дни не следует, блуждая,
Вновь возвращаться на тропинки мая, Идти к дверям, которые любил,
Искать слова, которые забыл.Вот он, забор, никчемен и смешон:
Для осени заборы не преграда.
Калитка настежь. Тихо я вошел
В бесшумное круженье листопада.
Одна рябина все еще горит…
А ты-то где, бессмысленный старик?!
Андрею Белому
Ты держишь мир в простертой длани,
И ныне сроки истекли…
В начальный год Великой Брани
Я был восхищен от земли.
И, на замок небесных сводов
Поставлен, слышал, смуты полн,
Растущий вопль земных народов,
Подобный реву бурных волн.
И с высоты непостижимой
Низвергся Вестник, оку зримый,
Как вихрь сверлящей синевы.
Огнем и сумраком повитый,
Шестикрылатый и покрытый
Очами с ног до головы.
И, сводом потрясая звездным,
На землю кинул он ключи,
Земным приказывая безднам
Извергнуть тучи саранчи,
Чтоб мир пасти жезлом железным.
А на вратах земных пещер
Он начертал огнем и серой:
«Любовь воздай за меру мерой,
А злом за зло воздай без мер».
И, став как млечный вихрь в эфире,
Мне указал Весы:
«Смотри:
В той чаше — мир; в сей чаше — гири:
Все прорастающее в мире
Давно завершено внутри».
Так был мне внешний мир показан
И кладезь внутренний разят.
И, знаньем звездной тайны связан,
Я ввержен был обратно в ад.
Один среди враждебных ратей —
Не их, не ваш, не свой, ничей —
Я голос внутренних ключей,
Я семя будущих зачатий.
«Это у вас, на севере, всё нипочем! Посмотри-ка,
Чей там, в дали голубой, парус, как чайка, блеснул?
Ты только белую точку завидел, — а я различила
Снасти и пестрый наш флаг. Это отцовский корабль!
Знать, старику надоела в Наксосе жена молодая…
Мать говорила, что он скоро вернется домой,
В Наполи-ди-Романию. Полно вечерней порою
В рощу лавровую мне тайно к тебе приходить!
Ах, любовь только губит нас, девушек!» — «Милая, полно!
В этих словах две вины: город родной назвала
Ты Наполи-ди-Романьей: это названье — чужое.
Можно ли в вашей стране девам пенять на любовь?
Здесь она города созидала; по храмам и рощам
Сладостный жар не остыл в гнездах ее голубей.
Знаешь ты, как основался ваш город? гонимый Египтом,
С целой толпою детей в Грецию прибыл Данай.
В Арголиде, томясь жестокою жаждой, изгнанник
Всех пятьдесят дочерей ключ отыскать разослал.
Долго блуждали они, одинокие. Вдруг Амимона
Неосторожной стопой будит Сатира в лесу.
Нет пощады! — Сатир догоняет пугливую, обнял…
Но над беглянкою бог верным трезубцем взмахнул.
Быстро, как горный олень, умчался Сатир козлоногий —
Мимо его просвистав, в землю трезубец впился.
«Амимона! — сказал Нептун, — подай мне трезубец!»
Дева, горя от стыда, дернула ловкой рукой.
Чудо! вслед за зубцами железными почва сухая
Чистых, как горный кристалл, три извергает ключа.
Навплия сына Нептуну затем понесла Амимона —
Город ваш Навплию он, смелый пловец, заложил».
Когда тебе твой путь твоим указан богом —
Упорно шествуй вдаль и неуклонен будь!
Пусть критик твой твердит в суде своем убогом,
Что это — ложный путь!
Пускай враги твои и нагло и упрямо
За то тебя бранят всем скопищем своим,
Что гордый твой талант, в бореньях стоя прямо,
Не кланяется им;
За то, что не подвел ты ни ума, ни чувства
Под мерку их суда и, обойдя судей,
Молился в стороне пред алтарем искусства
Святилищу идей!
Доволен своего сознанья правосудьем,
Не трогай, не казни их мелкого греха
И не карай детей бичующим орудьем
Железного стиха!
Твое железо — клад. Храни его спокойно!
Пускай они шумят! Молчи, терпи, люби!
И, мелочь обходя, с приличием, достойно
Свой клад употреби!
Металл свой проведи сквозь вечное горнило:
Сквозь пламень истины, добра и красоты —
И сделай из него в честь господу кадило,
Где б жег свой ладан ты.
И с молотом стиха над наковальней звездной
Не преставай ковать, общественный кузнец,
И скуй для доблести венец — хотя железный,
Но всех венцов венец!
Иль пусть то будет — плуг в браздах гражданской нивы,
Иль пусть то будет — ключ, ключ мысли и замок,
Иль пусть то будет — меч, да вздрогнет нечестивый
Ликующий порок!
Дороже золота и всех сокровищ Креза
Суровый сей металл, на дело данный нам,
Не трать же, о поэт, священного железа
На гвозди эпиграмм!
Есть в жизни крупные обидные явленья, —
Противу них восстань, — а детский визг замрет
Под свежей розгою общественного мненья,
Которое растет.
Последний ключ — холодный ключ забвенья.
Он слаще всех жар сердца утолит.
Пушкин
Есть три эпохи у воспоминаний.
И первая — как бы вчерашний день.
Душа под сводом их благословенным,
И тело в их блаженствует тени.
Еще не замер смех, струятся слезы,
Пятно чернил не стерто со стола —
И, как печать на сердце, поцелуй,
Единственный, прощальный, незабвенный…
Но это продолжается недолго…
Уже не свод над головой, а где-то
В глухом предместье дом уединенный,
Где холодно зимой, а летом жарко,
Где есть паук и пыль на всем лежит,
Где истлевают пламенные письма,
Исподтишка меняются портреты,
Куда как на могилу ходят люди,
А возвратившись, моют руки мылом,
И стряхивают беглую слезинку
С усталых век — и тяжело вздыхают…
Но тикают часы, весна сменяет
Одна другую, розовеет небо,
Меняются названья городов,
И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.
И медленно от нас уходят тени,
Которых мы уже не призываем,
Возврат которых был бы страшен нам.
И, раз проснувшись, видим, что забыли
Мы даже путь в тот дом уединенный,
И, задыхаясь от стыда и гнева,
Бежим туда, но (как во сне бывает)
Там все другое: люди, вещи, стены,
И нас никто не знает — мы чужие.
Мы не туда попали… Боже мой!
И вот когда горчайшее приходит!
Мы сознаем, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
И нам оно почти что так же чуждо,
Как нашему соседу по квартире,
Что тех, кто умер, мы бы не узнали,
А те, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно обошлись без нас — и даже
Всё к лучшему…
Под суглинистым обрывом, над зеленым крутояром
День и ночь на темный берег плещут волны в гневе яром… Не пройти и не проехать к той пещере, что под кручей
Обозначилась из груды мелкой осыпи ползучей… Выбивают прямо со дна, и зимой не замерзая,
Семь ключей — семь водометов и гремят не умолкая… Закружит любую лодку в пене их молочно-белой,
И погибнет, и потонет в ней любой безумец смелый.Далеко потом, далёко — на просторе на гульливом —
Тело мертвое на берег Волга выбросит приливом… Было время… Старожилы речь ведут, и не облыжно,
Что стояла эта заводь, как болото, неподвижно; В камышах, огородивших омут чащею зеленой,
Семь русалок выплывали из речной воды студеной, —Выплывали и прохожих звали песнями своими
Порезвиться в хороводе под луною вместе с ними.И, бывало, кто поддается приворотному призыву
Да сойдет к речному логу косогором по обрыву —На него все семь русалок и накинутся толпою,
Перекатным звонким смехом заливаясь над водою.Защекотят сестры насмерть гостя белыми руками
И глаза ему замечут разноцветными песками; А потом, потом зароют в той пещере, в той могиле,
Где других гостей без счету — без числа нахоронили… Клич русалочий приманный услыхал один прохожий,
Вещей силой наделенный, прозорливый старец божий, —Услыхал и проклял заводь нерушимым гневным словом,
И на берег, и на волны пал туман густым покровом… В тот же миг стал осыпаться по обрыву щебень серый
И повис щитом надежным над осевшею пещерой; А русалки так и сгибли в расходившейся пучине, —
Семь гремячих водометов выбивают там доныне… Вешней ночью в этом плеске слышны тихие призывы,
Внятны робкие моленья, слез и смеха переливы; А под утро над ключами, перед зорькой раным-рано,
Семь теней дрожат и вьются в дымном облаке тумана… Конный мимо них несется, не жалея конской силы;
Пеший усталь забывает близ русалочьей могилы… И поют ключи, и плачут — слезно плачут в гневе яром,
Точно правят панихиды над зеленым крутояром…
1
В счастливой Москве, на Неглинной,
Со львами, с решеткой кругом,
Стоит одиноко старинный,
Гербами украшенный дом.Он с роскошью барской построен,
Как будто векам напоказ;
А ныне в нем несколько боен
И с юфтью просторный лабаз.Картофель да кочни капусты
Растут перед ним на грядах;
В нем лучшие комнаты пусты,
И мебель, и бронза — в чехлах.Не ведает мудрый владелец
Тщеславья и роскоши нег;
Он в собственном доме пришелец
Занявший в конуре ночлег.В его деревянной пристройке
Свеча одиноко горит;
Скупец умирает на койке
И детям своим говорит: 2
«Огни зажигались вечерние,
Выл ветер и дождик мочил,
Когда из Полтавской губернии
Я в город столичный входил.В руках была палка предлинная,
Котомка пустая на ней,
На плечах шубенка овчинная,
В кармане пятнадцать грошей.Ни денег, ни званья, ни племени,
Мал ростом и с виду смешон,
Да сорок лет минуло времени —
В кармане моем миллион! И сам я теперь благоденствую,
И счастье вокруг себя лью:
Я нравы людей совершенствую,
Полезный пример подаю.Я сделался важной персоною,
Пожертвовав тысячу в год:
Имею и Анну с короною,
И звание друга сирот.Но дни наступили унылые,
Смерть близко — спасения нет!
И время вам, детушки милые,
Узнать мой великий секрет.Квартиру я нанял у дворника,
Дрова к постояльцам таскал;
Подбился к дочери шорника
И с нею отца обокрал; Потом и ее, бестолковую,
За нужное счел обокрасть
И в практику бросился новую —
Запрегся в питейную часть.Потом…»3
Вдруг лицо потемнело,
Раздался мучительный крик —
Лежит, словно мертвое тело,
И больше ни слова старик! Но, видно секрет был угадан,
Сынки угодили в отца:
Старик еще дышит на ладан
И ждет боязливо конца, А дети гуляют с ключами.
Вот старший в шкатулку проник!
Старик осадил бы словами —
Нет слов: непокорен язык! В меньшом родилось подозренье,
И ссора кипит о ключах —
Не слух бы тут нужен, не зренье,
А сила в руках и ногах: Воспрянул бы, словно из гроба,
И словом и делом могуч —
Смирились бы дерзкие оба
И отдали б старому ключ.Но брат поднимает на брата
Преступную руку свою…
И вот тебе, коршун, награда
За жизнь воровскую твою!
(Опыт современной баллады)
1
В счастливой Москве, на Неглинной,
Со львами, с решеткой кругом,
Стоит одиноко старинный,
Гербами украшенный дом.
Он с роскошью барской построен,
Как будто векам напоказ;
А ныне в нем несколько боен
И с юфтью просторный лабаз.
Картофель да кочни капусты
Растут перед ним на грядах;
В нем лучшие комнаты пусты,
И мебель, и бронза — в чехлах.
Не ведает мудрый владелец
Тщеславья и роскоши нег;
Он в собственном доме пришелец
Занявший в конуре ночлег.
В его деревянной пристройке
Свеча одиноко горит;
Скупец умирает на койке
И детям своим говорит:
2
"Огни зажигались вечерние,
Выл ветер и дождик мочил,
Когда из Полтавской губернии
Я в город столичный входил.
В руках была палка предлинная,
Котомка пустая на ней,
На плечах шубенка овчинная,
В кармане пятнадцать грошей.
Ни денег, ни званья, ни племени,
Мал ростом и с виду смешон,
Да сорок лет минуло времени -
В кармане моем миллион!
И сам я теперь благоденствую,
И счастье вокруг себя лью:
Я нравы людей совершенствую,
Полезный пример подаю.
Я сделался важной персоною,
Пожертвовав тысячу в год:
Имею и Анну с короною,
И звание друга сирот.
Но дни наступили унылые,
Смерть близко — спасения нет!
И время вам, детушки милые,
Узнать мой великий секрет.
Квартиру я нанял у дворника,
Дрова к постояльцам таскал;
Подбился к дочери шорника
И с нею отца обокрал;
Потом и ее, бестолковую,
За нужное счел обокрасть
И в практику бросился новую -
Запрегся в питейную часть.
Потом…"
3
Вдруг лицо потемнело,
Раздался мучительный крик -
Лежит, словно мертвое тело,
И больше ни слова старик!
Но, видно секрет был угадан,
Сынки угодили в отца:
Старик еще дышит на ладан
И ждет боязливо конца,
А дети гуляют с ключами.
Вот старший в шкатулку проник!
Старик осадил бы словами -
Нет слов: непокорен язык!
В меньшом родилось подозренье,
И ссора кипит о ключах -
Не слух бы тут нужен, не зренье,
А сила в руках и ногах:
Воспрянул бы, словно из гроба,
И словом и делом могуч -
Смирились бы дерзкие оба
И отдали б старому ключ.
Но брат поднимает на брата
Преступную руку свою…
И вот тебе, коршун, награда
За жизнь воровскую твою!
Для детского журнала.
Весть, что люди стали мучить Бога,
К нам на север принесли грачи…—
Потемнели хвойные трущобы,
Тихие заплакали ключи…
На буграх каменья — обнажили
Лысины, прикрытые в мороз,
И на камни стали капать слезы,
Злой зимой ощипанных берез.
И другие вести, горше первой,
Принесли скворцы в лесную глушь:
На кресте распятый, всех прощая,
Умер — Бог, Спаситель наших душ.
От таких вестей сгустились тучи,
Воздух бурным зашумел дождем… Поднялись,— морями стали реки…
И в горах пронесся первый гром.
Третья весть была необычайна:
Бог воскрес, и смерть побеждена!!
Эту весть победную примчала
Богом воскрешенная весна…—
И кругом луга зазеленели,
И теплом дохнула грудь земли,
И, внимая трелям соловьиным,
Ландыши и розы зацвели.
Для детского журнала.
Весть, что люди стали мучить Бога,
К нам на север принесли грачи…—
Потемнели хвойные трущобы,
Тихие заплакали ключи…
На буграх каменья — обнажили
Лысины, прикрытые в мороз,
И на камни стали капать слезы,
Злой зимой ощипанных берез.
И другие вести, горше первой,
Принесли скворцы в лесную глушь:
На кресте распятый, всех прощая,
Умер — Бог, Спаситель наших душ.
От таких вестей сгустились тучи,
Воздух бурным зашумел дождем…
Поднялись,— морями стали реки…
И в горах пронесся первый гром.
Третья весть была необычайна:
Бог воскрес, и смерть побеждена!!
Эту весть победную примчала
Богом воскрешенная весна…—
И кругом луга зазеленели,
И теплом дохнула грудь земли,
И, внимая трелям соловьиным,
Ландыши и розы зацвели.