Он прежде мирный был казак,
Теперь он попечитель дикий;
Филиппов сын — положим, так,
А все не Александр Великий.
…Сын казака, казак…
Так начиналась — речь.
— Родина. — Враг. — Мрак.
Всем головами лечь.
Бейте, попы, в набат.
— Нечего есть. — Честь.
— Не терять ни дня!
Должен солдат
Чистить коня…
Ах ты, степь широкая,
Степь раздольная,
Широко ты, матушка,
Протянулася.
Ой, да не степной орел
Подымается,
Ой, да то донской казак
Разгуляется.
Ой, да не летай, орел,
Низко ко земле,
Ой, да не гуляй, казак,
Близко к берегу!
Перестрелка за холмами;
Смотрит лагерь их и наш;
На холме пред казаками
Вьется красный делибаш.
Делибаш! не суйся к лаве,
Пожалей свое житье;
Вмиг аминь лихой забаве:
Попадешься на копье.
Эй, казак! не рвися к бою:
Делибаш на всем скаку
Срежет саблею кривою
С плеч удалую башку.
Мчатся, сшиблись в общем крике…
Посмотрите! каковы?..
Делибаш уже на пике,
А казак без головы.
(песня из кинофильма «В шесть часов вечера после войны»)На вольном, на синем, на тихом Дону
Походная песня звучала.
Казак уходил на большую войну,
Невеста его провожала.— Мне счастья, родная, в пути пожелай,
Вернусь ли домой — неизвестно. —
Казак говорил, говорил ей: — Прощай!
— Прощай! — отвечала невеста.Над степью зажёгся печальный рассвет,
Донская волна засверкала.
— Дарю я тебе на прощанье кисет,
Сама я его вышивала.Будь смелым, будь храбрым в жестоком бою.
За русскую землю сражайся
И помни про Дон, про невесту свою,
С победою к ним возвращайся.
Даша милая, прости:
Нам велят в поход идти.
Позабыли турки раны,
Зашумели бусурманы.
Надо дерзких приунять,
В чистом поле погулять.
Изготовлен конь мой ратный,
Закален мой меч булатный,
И заточено мое
Неизменное копье.
С быстротою хищной птицы
Полечу я до границы;
Черным усом поведу
Бусурманам на беду;
Свистну посвистом казацким
Пред отрядом цареградским
И неверного пашу
На аркане задушу.
«Знай, турецкий забияка,
Черноморского казака!
И не суйся в спор потом
С нашим батюшкой царем».
И, потешившись с врагами,
С заслужёнными крестами
Ворочуся я домой
Вечно, Даша, жить с тобой!
Дева Обида, Лебединыя крылья,
Восплескала крылами над Доном,
Потому что Донские казаки суть духи насилья,
Их имя, что гордостью было, ныне слито, как с эхом, со стоном.
Их имя, что знаменем было лихого задора,
Уродливым сделалось знаком хлыста,
Кличем безпутнаго зверства, позора,
В нем душевная грязь, нищета.
Казак означал молодца удалого,
А ныне казак есть наемный палач.
О, Дева Обида, над Доном промчи это слово,
Казацкая мать, ты над сыном продажным восплачь.
Дева Обида, Лебединые крылья,
Восплескала крылами над Доном,
Потому что Донские казаки суть духи насилья,
Их имя, что гордостью было, ныне слито, как с эхом, со стоном.
Их имя, что знаменем было лихого задора,
Уродливым сделалось знаком хлыста,
Кличем беспутного зверства, позора,
В нем душевная грязь, нищета.
Казак означал молодца удалого,
А ныне казак есть наемный палач.
О, Дева Обида, над Доном промчи это слово,
Казацкая мать, ты над сыном продажным восплачь.
На вольном, на синем, на тихом Дону
Походная песня звучала.
Казак уходил на большую войну,
Невеста его провожала.
— Мне счастья, родная, в пути пожелай,
Вернусь ли домой — неизвестно. —
Казак говорил, говорил ей: — Прощай!
— Прощай! — отвечала невеста.
Над степью зажегся печальный рассвет,
Донская волна засверкала.
— Дарю я тебе на прощанье кисет,
Сама я его вышивала.
Будь смелым, будь храбрым в жестоком бою.
За русскую землю сражайся
И помни про Дон, про невесту свою,
С победою к ним возвращайся.
Каким ты был, таким остался,
Орел степной, казак лихой…
Зачем ты снова повстречался,
Зачем нарушил мой покой?
Зачем опять в своих утратах
Меня ты хочешь обвинить?
В одном я только виновата,
Что нету сил тебя забыть.
Свою судьбу с твоей судьбою
Пускай связать я не могла,
Но я жила одним тобою,
Я всю войну тебя ждала.
Ждала, когда наступят сроки,
Когда вернешься ты домой,
И горьки мне твои упреки,
Горячий мой, упрямый ной.
Но ты взглянуть не догадался,
Умчался вдаль, казак лихой…
Каким ты был, таким остался,
А ты и дорог мне такой.
Посею лебеду на берегу,
Посею лебеду на берегу,
Мою крупную рассадушку,
Мою крупную зеленую.
Погорела лебеда без дождя,
Погорела лебеда без дождя,
Моя крупная рассадушка,
Моя крупная зеленая.
Пошлю казака по воду,
Пошлю да казака по воду.
Ни воды нет, ни казаченька,
Ни воды нет, ни молоденького.
Кабы мне да, младой, ворона коня,
Кабы мне да, младой ворона коня,
Я бы вольная казачка была,
Я бы вольная казачка была.
Скакала, плясала б по лугам,
Скакала, плясала б по лугам,
По зеленым по дубравушкам,
По зеленым по дубравушкам.
С донским, с молодым казаком,
С донским, с молодым казаком,
Со удалым добрым молодцем,
Со удалым добрым молодцем.
Раздушечка, казак молодой,
Раздушечка, казак молодой,
Что не ходишь, что не жалуешь ко мне,
Что не ходишь, что не жалуешь ко мне.
Тяжелые тучи сибирское небо одели;
Порывистый ветер меж сосен угрюмых шумел;
Венчанные пеной, иртышские воды кипели;
Дождь лился рекою, и гром полуночный гремел.Спокойно казаки на бреге высоком сидели,
И шум непогоды дремоту на очи навел.
Бестрепетный вождь их под сенью ветвистый ели,
Опершись на саблю, на смелых казаков смотрел.И злая кручина на сердце героя лежала,
Главу тяготила, горячую кровь волновала.
И ужас невольный дух бодрый вождя оковал.Вдруг дикие крики… Казацкая кровь заструилась…
Булат Ермака засверкал — толпа расступилась —
И кто-то с утеса в кипевшие волны упал.
А за славным было батюшком за Бойкалом-морем,
А и вверх было по матке Селенге по реке,
Из верхнева острогу Селендинскова,
Только высылка была удалым молодцам,
Была высылка добрым молодцам,
Удалым молодцам, селенденским казакам,
А вторая высылка — посольским стрельцам,
На подачу им даны были тобуноцки мужики,
Тобуноцки мужики, люди ясашныя.
Воевода походил у них Федор молодой Дементьянович
Есаулом походил у нево брат родной,
А по именю Прокопей Козеев молодец.
Переправились казаки за Селенгу за реку,
Напущались на улусы на мунгальския.
По грехам над улусами учинилося,
А мунгалов в домах не годилося:
Оне ездили за зверями обловами.
Оне тута, казаки, усмехаются,
Разорили все улусы мунгальские,
Он(е) жен-детей мунгалов во полон взяли,
Шкарб и живот у них обрали весь.
Оне стали, казаки, переправлятися
На другу сторону за Селенгу-реку,
Опилися кумысу, кобыльева молока.
Из-за тово было белова каменя
Как бы черныя вороны налетывали,
Набегали тут мунгалы из чиста поля,
Учинилася бой-драка тут великая:
Оне жен-детей мунгалок и отбили назад,
А прибили казаков много до́ смерти,
Вдвое-втрое казаков их переранили,
Тобуноцки мужики на побег пошли,
Достальных казаков своих выдали.
А прибудут казаки в Селенденской острог,
По базарам казаки оне похаживают,
А и хвастают казаки селендинскии молодцы,
А своими ведь дырами широкими.
В дни былые сорванец,
Весельчак и веселитель,
А теперь Москвы строитель,
И сенатор, и делец,
О мой давний покровитель,
Сохрани меня, отец,
От соседства шумной тучи
Полицейской саранчи,
И торчащей каланчи,
И пожарных труб и крючий.
То есть, попросту сказать:
Помоги в казну продать
За сто тысяч дом богатый,
Величавые палаты,
Мой пречистенский дворец.
Тесен он для партизана:
Сотоварищ урагана,
Я люблю, казак-боец,
Дом без окон, без крылец,
Без дверей и стен кирпичных,
Дом разгулов безграничных
И налетов удалых,
Где могу гостей моих
Принимать картечью в ухо,
Пулей в лоб иль пикой в брюхо.
Друг, вот истинный мой дом!
Он везде, — но скучно в нем;
Нет гостей для угощенья.
Подожду… а ты пока
Вникни в просьбу казака
И уважь его моленье.
БашиловуВ дни былые сорванец,
Весельчак и веселитель,
А теперь Москвы строитель,
И сенатор, и делец,
О мой давний покровитель,
Сохрани меня, отец,
От соседства шумной тучи
Полицейской саранчи,
И торчащей каланчи,
И пожарных труб и крючий.
То есть, попросту сказать:
Помоги в казну продать
За сто тысяч дом богатый,
Величавые палаты,
Мой пречистенский дворец.
Тесен он для партизана:
Сотоварищ урагана,
Я люблю, казак-боец,
Дом без окон, без крылец,
Без дверей и стен кирпичных,
Дом разгулов безграничных
И налетов удалых,
Где могу гостей моих
Принимать картечью в ухо,
Пулей в лоб иль пикой в брюхо.
Друг, вот истинный мой дом!
Он везде, — но скучно в нем;
Нет гостей для угощенья.
Подожду… а ты пока
Вникни в просьбу казака
И уважь его моленье.
Под Черные горы на злого врага
Отец снаряжает в поход казака.
Убранный заботой седого бойца
Уж трам абазинский стоит у крыльца.
Жена молодая, с поникшей главой,
Приносит супругу доспех боевой,
И он принимает от белой руки
Кинжал Базалая, булат Атаги
И труд Царяграда — ружье и пистоль.
На скатерти белой прощальная соль,
И хлеб, и вино, и Никола святой…
Родителю в ноги… жене молодой —
С таинственной бурей таинственный взор,
И брови на шашку — вине приговор,
Последнего слова и ласки огонь!…
И скрылся из виду и всадник и конь!
Счастливый казак!
От вражеских стрел, от меча и огня
Никола хранит казака и коня.
Враги заплатили кровавую дань,
И смолкла на время свирепая брань.
И вот полунощною тихой порой
Он крадется к дому глухою тропой,
Он милым готовит внезапный привет,
В душе его мрачного чувствия нет.
Он прямо в светлицу к жене молодой —
И кто же там с нею?… Казак холостой!
Взирает обманутый муж на жену
И слышит в руке и душе сатану:
«Губи лицемерку — она неверна!»
Но вскоре рассудком изгнан сатана…
Казак изнуренные силы собрал
И, крест сотворивши, Николе сказал:
«Никола, Никола, ты спас от войны,
Почто же не спас от неверной жены?»
Несчастный казак!
Зачем так скоро скрылась ты,
Казачья юность удалая?
О жизнь залётная, драгая,
Где ты теперь, где ты?
Бывало, смелая рука
Сверкнуть булатом не робела,
И в буйной груди казака
Отвага бурная горела
Неугасаемым огнём.
Без страха, робости, — с мечом
Я в огнь и полымя бросался,
С отрядом целым я встречался,
Нещадно всех рубил, колол,
Для всех с собою смерть я вёл.
Бывало, чуждые дружины
Едва лицо моё зазрят, —
Уже валятся ряд на ряд
На лоно стонущей долины.
Теперь уж нет могучих сил!
Осьмой десяток мне пробил.
В мой угол старость заглянула
И старость принесла с собой.
Теперь трепещущей рукой
Я смерть лениво отгоняю
И умереть скорей желаю.
Как после сечи, после драки,
Бывало, ждал донец венца,
Так ныне в курене бурлака
Он ждёт последнего конца.
Ах! лучше б с именем героя
В дыму, в огне, средь пуль и боя
Врагу насунуться на меч
И на долине чести лечь,
Чем здесь в безвестности постылой
Томиться над своей могилой.
Девчину пытает казак у плетня:
«Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня?
Я саблей добуду для крали своей
И светлых цехинов, и звонких рублей!»
Девчина в ответ, заплетая косу:
«Про то мне ворожка гадала в лесу.
Пророчит она: мне полюбится тот,
Кто матери сердце мне в дар принесет.
Не надо цехинов, не надо рублей,
Дай сердце мне матери старой твоей.
Я пепел его настою на хмелю,
Настоя напьюсь — и тебя полюблю!»
Казак с того дня замолчал, захмурел,
Борща не хлебал, саламаты не ел.
Клинком разрубил он у матери грудь
И с ношей заветной отправился в путь:
Он сердце ее на цветном рушнике
Коханой приносит в косматой руке.
В пути у него помутилось в глазах,
Всходя на крылечко, споткнулся казак.
И матери сердце, упав на порог,
Спросило его: «Не ушибся, сынок?»
Дни умчались… много сгибло!
Тяжелее с каждым днем;
Горе буйную зашибло
И тоска на ретивом. Извели певца невзгоды,
Извели и песен дар;
Эх, когда бы прежни годы,
Да разгул, да юный жар, — Оживлен приязнью братской,
Может быть, умел бы я
Песнью с удалью казацкой
Поприветствовать тебя. Много знал я звуков дивных,
Бойких, звонких, разливных,
Молодецки — заунывных,
Богатырски — удалых. Я из них сковал бы слово
Пуще грому и огня —
Про наездника лихова,
Да про бурного коня, Да про Днепр, что сыплет воды
Вал за валом вперевал,
Да про светлый сад природы,
Где недавно ты гулял, Где кругом зернистым хлебом
Раззолочены поля,
Где пирует с ясным небом
Обрученная земля, Где сильнее солнце греет,
Где Маруся иногда
В час условный пышно рдеет
Краской неги и стыда. Этот край, твой край родимый,
На тебе венец двойной:
Ты — и сын его любимый
И певец его родной. И теперь, когда судьбою
Суждено мне петь тайком,
Мне ль бурлить перед тобою,
Пред залетным казаком?
За рекой Ляохэ загорались огни,
Грозно пушки в ночи грохотали,
Сотни храбрых орлов
Из казачьих полков
На Инкоу в набег поскакали.
Пробиралися там день и ночь казаки,
Одолели и горы и степи.
Вдруг вдали, у реки,
Засверкали штыки,
Это были японские цепи.
И без страха отряд поскакал на врага,
На кровавую страшную битву,
И урядник из рук
Пику выронил вдруг:
Удалецкое сердце пробито.
Он упал под копыта в атаке лихой,
Кровью снег заливая горячей:
— Ты, конек вороной,
Передай, дорогой,
Пусть не ждет понапрасну казачка.
За рекой Ляохэ угасали огни,
Там Инкоу в ночи догорало.
Из набега назад
Возвратился отряд
Только в нем казаков было мало...
В те дни когда мы были казаками,
Об унии и речи не велось:
О! как тогда нам весело жилось!
Гордились мы привольными степями,
И братом нам считался вольный Лях:
Росли, цвели в украинских садах, —
Как лилии, казачки наши в холе,
Гордилась сыном мать. Среди степей
Он вольным рос, он был утехой ей
Под старость лет в немощной, скорбной доле.
Но именем Христа в родимый край
Пришли ксендзы — и мир наш возмутили,
Терзали нас, пытали, жгли, казнили —
И морем слез и крови стал наш рай,
И казаки поникнули уныло,
Как на лугу помятая трава.
Рыданье всю Украйну огласило.
За головой катилась голова;
И посреди народного мученья —
Те-деум! ксендз ревел в ожесточеньи.
Вот так-то Лях, вот так-то друг и брат,
Голодный ксендз да буйный ваш магнат,
Расторгли нас, поссорили с тобою,
Но если бы не козни их — поверь —
Что были б мы друзьями и теперь.
Забудем все! С открытою душою
Дай руку нам и имянем святым —
Христа, наш рай опять возобновим!
По Дону гуляет казак молодой,
А дева там плачет над быстрой рекой.
«О чем, дева, плачешь, о чем слезы льешь?» —
«А как мне не плакать, слез горьких не лить:
Когда молоденькой я в люльке спала,
На возрасте стала, к цыганке пошла.
Цыганка гадала, за ручку брала,
Брала за другую, смотрела в глаза.
— „Не быть тебе дома замужней женой,
Потонешь, девица, в день свадьбы своей“». —
«Не верь, дорогая, не верь никому,
Поверь, дорогая, лишь мне одному.
Поедем венчаться, я выстрою мост,
Я выстрою мост на тысячу верст».
Вот слышу, послышу: мосточки гудут,
Наверно, наверно, невесту везут.
Вот конь спотыкнулся и сшибся с моста,
Невеста упала в круты берега.
Сперва закричала: «Прощай, мать, отец».
Второй раз вскричала: «Прощай, белый свет!»
И в третий вскричала: «Прощай, милый мой,
Наверно, наверно, не жить нам с тобой!»
Первая половина каждой строки
повторяется три раза.
Промеж было Казанью, промеж Астраханью,
А пониже города Саратова,
А повыше было города Царицына,
Из тое ли было нагорную сторонушки
Как бы прошла-протекла Камышевка-река,
Своим ус(т)ьем она впала в матушку Волгу-реку.
А по славной было матушке Камы́шевке-реке
Выгребали-выплывали пятьдесят легких стругов
Воровскиех казаков,
А на всяком стручежку по пятьдесят гребцов,
По пятьдесят гребцов-воровскиех казаков.
Заплывали-загребали в Коловинские острова,
Становились молодцы во тихих заводях
Выгулять оне на зеленые луга,
Расставили майданы терския
И раздернули ковры сорочинския;
А играли казаки золотыми оне тавлеями,
Кто-де костью, кто-де картами — все удалы молодцы.
Посмотрят молодцы вниз по Волге-реке:
Как бы черн(ь)-та на Волге зачернеется,
А идут гребныя из Астрахани.
Дожидались казаки, удалые молодцы,
Губернатора из Астрахани
Репнина-князя Данилу Александровича.
А на что душа рождена, тово бог и дал:
Подошли те гребныя в Коловинские острова,
И бросали казаки оне потехи все,
И бросалися во свои легонски стружки,
Напущалися казаки на гребныя струги:
Оне все тута торговых перещупали,
Оне спрашивают губернатора из Астрахани:
«А то коли он с вами, покажите ево нам,
А до вас, до купцов, удалых молодцов, и дела нет».
Потаили купцы губернатора у себя,
Оне спрятовали под товары под свои.
Говорили молодцы, воровские казаки:
«А вы сами себе враги, за что ево спратовали».
Обыскали под товарами губернатора,
Репнина-князя Данилу Александровича,
Изрубили ево во части мелкия,
Разбросали по матушке Волге-реке,
А ево-то госпожу, губернаторску жену,
И со малыми детушками
Оне все молодцы воровские казаки, помиловали,
А купцов-молодцов ограбили,
Насыпали червонцами легки свои струги,
Пошли по Комышевке-реке.
Кавказ освещается полной луной;
Аул и станица на горном покате
Соседние спят; лишь казак молодой,
Без сна, одинокий, сидит в своей хате.Напрасно, казак, ты задумчив сидишь,
И сердца биеньем минуты считаешь;
Напрасно в окно на ручей ты глядишь,
Где тайного с милой свидания чаешь.Желанный свидания час наступил,
Но нет у ручья кабардинки прекрасной,
Где счастлив он первым свиданием был
И первой любовию девы, им страстной; Где, страстию к деве он сам ослеплен,
Дал клятву от веры своей отступиться,
И скоро принять Магометов закон,
И скоро на Фати прекрасной жениться.Глядит на ручей он, сидя под окном,
И видит он вдруг, близ окна, перед хатой,
Угрюмый и бледный, покрыт башлыком,
Стоит кабардинец под буркой косматой.То брат кабардинки, любимой им, был,
Давнишний кунак казаку обреченный;
Он тайну любви их преступной открыл
Беда кабардинке, яуром прельщенной!«Сестры моей ждешь ты? — он молвит.— Сестра
К ручью за водой не пойдет уже, чаю;
Но клятву жениться ты дал ей: пора!
Исполни ее… Ты молчишь? Понимаю.Пойми ж и меня ты. Три дня тебя ждать
В ауле мы станем; а если забудешь,
Казак, свою клятву, — пришел я сказать,
Что Фати в день третий сама к нему будет».Сказал он и скрылся. Казак молодой
Любовью и совестью три дни крушится.
И как изменить ему вере святой?
И как ему Фати прекрасной лишиться? И вот на исходе уж третьего дня,
Когда он, размучен тоскою глубокой,
Уж в полночь, жестокий свой жребий кляня,
Страдалец упал на свой одр одинокий, —Стучатся; он встал, отпирает он дверь;
Вошел кабардинец с мешком за плечами;
Он мрачен как ночь, он ужасен как зверь,
И глухо бормочет, сверкая очами: «Сестра моя здесь, для услуг кунака», —
Сказал он и стал сопротиву кровати,
Мешок развязал, и к ногам казака
Вдруг выкатил мертвую голову Фати.«Для девы без чести нет жизни у нас;
Ты — чести и жизни ее похититель —
Целуйся ж теперь с ней хоть каждый ты час!
Прощай! я — кунак твой, а бог — тебе мститель!»На голову девы безмолвно взирал
Казак одичалыми страшно очами;
Безмолвно пред ней на колени упал,
И с мертвой — живой сочетался устами… Сребрятся вершины Кавказа всего;
Был день; к перекличке, пред дом кошевого,
Сошлись все казаки, и нет одного —
И нет одного казака молодого!
М. Шолохову
На Кубани долго не стареют,
Грустно умирать и в сорок лет.
Много раз описанный, сереет
Медленный решетчатый рассвет.
Казаки безвестного отряда
(Рожь двадцатый раз у их могил)
Песню спели, покурили рядом,
Кое-кто себя перекрестил.
Самый молодой лежал. И ясно
Так казалось, что в пивной подвал
Наркомпрод царицынский, вглядяся,
Зубы стиснув, руку подавал.
То не стон зубов — еще нет срока.
То не ключ охранника в замке.
То не сумасшедшая сорока
На таком же взбалмошном дубке.
Да и то не сердца стук. То время
Близит срок шагами часовых.
Легче умирать, наверно, в темень.
И наверное, под плач совы.
Чистый двор, метенный спозаранок,
И песок, посыпанный в зигзаг.
Рукавом отерши с глаз туманок,
Выстроиться приказал казак.
И построилися две шеренги отдаль,
Соревнуясь выправкой своей.
Каждый пил реки Кубани воду,
Все — кубанских золотых кровей.
Есаул тверезый долго думал.
Три креста светились на груди.
Все молчали. Он сказал угрюмо:
«Кто с крестом на сердце — выходи».
Пленные расхристывали ворот:
«Нет, нас не разделит жизнь и смерть!
Пусть возьмет их ворон или ворог!» —
И бросали золото и медь.
И топтали крест босые ноги.
Всех ворон гром снял со всех дубков.
И плыли глазницы над дорогой
Без креста впервые казаков.
Хороша, любима повсеместно
Песня про Степана-казака!
Но одно в ней есть плохое место,
Волга матушка-река.
Но с одним я в песне не согласен —
Ох, уж этот разиновский пыл! —
Некрасиво в этой песне Разин
С бедной персианкой поступил.
Разойдись — никто с тебя не спросит,
Уплыви с другими на войну,
Но бросать… да и не просто — бросить,
А ведь в набежавшую волну?!
Если это факт, а не поклепы, —
Стыдно за Степана-казака.
Не люблю, когда красавиц топят,
Волга матушка-река!
На меня напраслину возводят.
Напустили кумушки туман,
Будто я с супругой не в разводе,
А в известном роде… атаман.
Все моя поганая осанка!
Нет уж, если песня сложена,
Я-то в этой песне… персианка,
Атаманом, собственно, жена.
Говорю по правде (без тумана),
Очень многим женам, может быть,
Хочется супругой-атаманом,
Волга-матушка, побыть.
А попробуй на такую моду
Кто-нибудь благословенье дать, —
Так, пожалуй, в веденье Освода
Надо будет загсы передать!
Потому, кого бы ни спроси вы,
Если он об этом не забыл, —
Всякий скажет: «Очень некрасиво
Разин с персианкой поступил!»
От садового входа впопыхах воевода
В дом вбежал, — еле дух переводит;
Дернул занавес, — что же? глядь на женино ложе —
Задрожал, — никого не находит.Он поник головою и дрожащей рукой
Сивый ус покрутил он угрюмо;
Взором ложе окинул, рукава в тыл закинул,
И позвал казака он Наума.«Гей, ты, хамово племя! Отчего в это время
У ворот ни собаки, ни дворни?
Снимешь сумку барсучью и винтовку гайдучью
Да с крюка карабин мой проворней.»Взяли ружья, помчались, до ограды подкрались,
Где беседка стоит садовая.
На скамейке из дерна что-то бело и черно:
То сидела жена молодая.Белой ручки перстами, скрывши очи кудрями,
Грудь сорочкой она прикрывала,
А другою рукою от колен пред собою
Плечи юноши прочь отклоняла.Тот, к ногам преклоненный, говорит ей, смущенный,
«Так конец и любви, и надежде!
Так за эти объятья, за твои рукожатья
Заплатил воевода уж прежде! Сколько лет я вздыхаю, той же страстью сгораю, —
И удел мой страдать бесконечно!
Не любил, не страдал он, лишь казной побряцал он, —
И ты всё ему предала вечно.Он — что ночь — властелином, на пуху лебедином
Старый лоб к этим персям склоняет
И с ланит воспаленных и с кудрей благовонных
Мне запретную сладость впивает.Я ж, коня оседлавши, чуть луну увидавши,
Тороплюся по хладу ненастья,
Чтоб встречаться стенаньем и прощаться желаньем
Доброй ночи и долгого счастья.»Не пленивши ей слуха, верно, шепчет ей в ухо
Он иные мольбы и заклятья,
Что она без движенья и полна упоенья
Пала к милому тихо в объятья.С казаком воевода ладят с первого взвода
И патроны из сумки достали,
И скусили зубами, и в стволы шомполами
Порох с пулями плотно загнали.«Пан, — казак замечает, — бес какой-то мешает:
Не бывать в этом выстреле толку.
Я, курок нажимавши, сыпал мимо, дрожавши,
И слеза покатилась на полку.» — «Ты, гайдук, стал калякать? Научу тебя плакать,
Только слово промолвить осмелься!
Всыпь на полку, да живо! сдерни ногтем огниво,
И той женщине в лоб ты прицелься.Выше, враправо, до разу, моего жди приказу!
Молодца-то при первом наводе…»
Но казак не дождался, громко выстрел раздался
И прямехонько в лоб — воеводе.
Когда в кавказском кавполку я вижу казака
На белоногом скакуне гнедого косяка,
В черкеске с красною душой и в каске набекрень,
Который хату до сих пор еще зовет «курень», -
Меня не надо просвещать, его окликну я:
«Здорово, конный человек, таманская земля!»От Крымской от станицы до Чушки до косы
Я обошел твои, Тамань, усатые овсы,
Я знаю плавней боевых кровавое гнильцо,
Я хату каждую твою могу узнать в лицо.
Бывало, с фронта привезешь от казака письмо —
Усадят гостя на топчан под саблею с тесьмой,
И небольшой крестьянский зал в обоях из газет
Портретами станичников начнет на вас глазеть.
Три самовара закипят, три лампы зажужжат,
Три девушки наперебой вам голову вскружат,
Покуда мать не закричит и, взяв турецкий таз,
Как золотистого коня, не выкупает вас.Тамань моя, Тамань моя, форпост моей страны!
Я полюбил в тебе уклад батальной старины,
Я полюбил твой ветерок военно-полевой,
Твои гортанные ручьи и гордый говор твой.
Кавалерийская земля! Тебя не полонить,
Хоть и бомбежкой распахать, пехотой боронить.
Чужое знамя над тобой, чужая речь в дому,
Но знает враг:
никогда
не сдашься ты ему.
Тамань моя, Тамань моя! Весенней кутерьмой
Не рвется стриж с такой тоской издалека домой,
С какую тянутся к тебе через огонь и сны
Твои казацкие полки, кубанские сыны.Мы отстоим тебя, Тамань, за то, что ты века
Стояла грудью боевой у русского древка;
За то, что где бы ни дралось, развеяв чубовье,
Всегда мечтаю о тебе казачество твое;
За этот дом, за этот сад, за море во дворе,
За красный парус на заре, за чаек в серебре,
За смех казачек молодых, за эти песни их,
За то, что Лермонтов бродил на берегах твоих.
Приуныли, приутихли (Дважды) на Дону донски да каза[ки]
А еицкие, донские (Дважды), запороцкие.
А и почем он[и при]уныли?
Потому оне приуныли (Дважды) на Дону дон[ски да ка]заки,
Ах, что взял у них государь-царь (Дважды) … город
Со тремя с темя са малыми с пригородка[ми],
А и со славною су Губаньей, с крепким Лютиком.
А во славном да во Черкасском во земляном городке
А стоит у казаков золотой бунчуг,
А на бунчуге стоит чуден золот крест,
А перед крестом туто стоит войскавой их атаман,
А по именю ли Фрол сын Минеевич.
Ко кресту тут собиралися донски казаки,
А и донские, гребенские, запоротски хохлачи.
Становились молодцы во единой войской круг,
Среди круга стоит войсковой атаман,
А по именю ли Фрол сын Минеевич.
Атаман речи говорил, будто в трубу трубил:
«А и вы, братцы казаки, вы яицкие, донски (Дважды), запоротские!
Пособите мне, атаману, [в]ы думу думати:
Челобитна ли нам писати, государю … подавать?
Самому ли мне, атаману, в Москву ехати?
[Пе]ремерье бы нам взять перед самим царем:
[З]але[г]ли пути-дороги за сине море гулять (Дважды)
Еще от вора от Васьки от Голицына с детьми,
Залегли пути-дороги за сине море,
А и не стало нам добычи на синем море
И на тихом Дону на Иваныче».
И поехал атаман в каменну Москву.
Еще будет атаман [в к]аменной Москве,
Поклонился государю о праву руку,
С[кво]зь слезы он словечко едва выговорил:
«Ах ты, свет (н)аш, надежда, благоверны царь,
А и грозен судар(ь), Петр Алексеевич!
Прикажи нам на Дону чем кормитися: (Дважды)
Залегли пути-дорож[ки] за си[н]е море
От вора от Васьки от Голицына с детьми,
Еще те …… дороги увольные».
……
Как да́лече-дале́че во чистом поле,
Что ковыль-трава во чистом в поле шатается, —
А и ездит в поле стар-матер человек,
Старой ли казак Илья Муромец.
А и конь ли под ним кабы лютой зверь,
Он сам на коне, как ясен сокол.
Со старым ведь денег не годилося:
Только червонцов золотых с ним семь тысячей,
Дробных денег сорок тысячей,
Коню ведь под старым цены не было.
Почему-то цены ему не было?
Потому-то коню цены не было, —
За реку-то он броду не спрашивал,
Котора река цела верста,
А скачет он с берегу на берег.
Наехали на старова станишники,
По-нашему, русскому, разбойники,
Кругом ево, старова, облавили,
Хотят ево, старова, ограбити,
С душей, с животом ево разлучить хотят.
Говорит Илья Муромец Иванович:
«А и гой есть вы, братцы станишники!
Убить меня, старова, вам не за что,
А взяти у старова нечево!».
Вы(мал) он из налушна крепкой лук,
Винимал он ведь стрелку каленую,
Он стреляет не по станишникам, —
Стреляет он, старой, по сыру дубу.
А спела титивка у туга лука,
Станишники с коней попадали,
Угодила стрела в сыр кряковистой дуб,
Изломала в черенья в ножевыя дуб.
От тово-та ведь грому богатырскова,
Тово-та станишники испужалися,
А и пять оне часов без ума лежат,
А и будто ото сна сами пробужаются:
А Селма стает, пересемывает,
А Спиря стает, то постыривает,
А все оне, станишники, бьют челом:
«Ты старой казак Илья Муромец!
Возьми ты нас в холопство вековечное!
Дадим рукописанье служить до веку».
Говорит Илья Муромец Иванович:
«А и гой есть вы, братцы станишники!
Поезжайте от меня во чисто поле,
Скажите вы Чурилу сыну Пленковичу
Про старова казака Илью Муромца».
Возле моста, возле речки
Две березки, три овечки.
На селе кричит петух,
У реки сидит пастух.
Возле моста, у реки
Проходили казаки,
Услыхали петуха,
Увидали пастуха.
Есаул навеселе:
«Сколько красных на селе?»
Пастушок ломает прутик,
Головой белесой крутит.
Казаки навеселе:
«Подсчитаем на селе!»
Поскакали… а пастух
Снял порты да в воду — бух!
На селе смеются бабы,
А пастух, задами, — к штабу.
Поспевает, слава богу,
Комиссар кричит тревогу…
Коммунисты к пулеметам,
А казаки-то наметом!
Наступают… отступают…
Пулемет чубы считает!
Насчитал без мала до ста —
Остальные к речке, к мосту.
Кто мостом, а кто и вброд,
…А пастух назад плывет.
Вылезает из реки,
А у моста казаки.
Увидали: «Ты откуда?
Говори… то будет худо!»
Пастушок: «В реке купался,
Мне, кубыть, таймень попался».
Казаки: «Какой таймень?!
Сучий сын… скидай ремень!!»
…Возле моста, возле речки
Две березки, три овечки.
На селе кричит петух…
На ремне висит пастух.
Раз, полунощной порою,
Сквозь туман и мрак,
Ехал тихо над рекою
Удалой казак.
Черна шапка набекрени,
Весь жупан в пыли.
Пистолеты при колене,
Сабля до земли.
Верный конь, узды не чуя,
Шагом выступал;
Гриву долгую волнуя,
Углублялся вдаль.
Вот пред ним две-три избушки,
Выломан забор;
Здесь — дорога к деревушке,
Там — в дремучий бор.
«Не найду в лесу девицы, —
Думал хват Денис, —
Уж красавицы в светлицы
На ночь убрались».
Шевельнул донец уздою,
Шпорой прикольнул,
И помчался конь стрелою,
К избам завернул.
В облаках луна сребрила
Дальни небеса;
Под окном сидит уныла
Девица-краса.
Храбрый видит красну деву;
Сердце бьется в нем,
Конь тихонько к леву, к леву —
Вот уж под окном.
«Ночь становится темнее,
Скрылася луна.
Выдь, коханочка, скорее,
Напои коня».
«Нет! к мужчине молодому
Страшно подойти,
Страшно выдти мне из дому,
Коню дать воды».
«Ax! небось, девица красна,
С милым подружись!»
«Ночь красавицам опасна».
«Радость! не страшись!
Верь, коханочка, пустое;
Ложный страх отбрось!
Тратишь время золотое;
Милая, небось!
Сядь на борзого, с тобою
В дальний еду край;
Будешь счастлива со мною:
С другом всюду рай».
Что же девица? Склонилась,
Победила страх,
Робко ехать согласилась.
Счастлив стал казак.
Поскакали, полетели.
Дружку друг любил;
Был ей верен две недели,
В третью изменил.
Настала священная брань на врагов
И в битву помчала, Урала сынов.
Один из казаков, наездник лихой,
Лишь год один живши с женой молодой,
Любя ее страстно и страстно любим,
Был должен расстаться с блаженством своим.
Прощаясь с женою, сказал: "Будь верна!"
- "Верна до могилы!" - сказала она.
Три года за родину бился с врагом,
Разил супостатов копьем и мечом.
Бесстрашный наездник всегда впереди,
Свидетели раны - и все на груди.
Окончились битвы; он едет домой,
Все страстный, все верный жене молодой.
Уже достигают Урала брегов
И видят навстречу идущих отцов.
Казак наш обемлет отца своего,
Но в тайной печали он видит его.
"Поведай, родимый, поведай ты мне
Об матери милой, об милой жене!"
Старик отвечает: "Здорова семья;
Но, сын мой, случилась беда у тебя:
Тебе изменила младая жена:
За то от печали иссохла она.
Раскаянье видя, простили мы ей;
Прости ее, сын мой: мы просим об ней!"
Ни слова ответа! Идет он с отцом;
И вот уже входит в родительский дом.
Упала на грудь его матерь в слезах,
Жена молодая лежала в ногах.
Он мать обнимает; иконам святым,
Как быть, помолился с поклоном земным.
Вдруг сабля взвилася могучей рукой...
Глава покатилась жены молодой!
Безмолвно он голову тихо берет,
Безмолвно к народу на площадь идет.
Свое преступленье он всем обявил
И требовал казни, и казнь получил.
Во сибирской во украине,
Во Даурской стороне,
В Даурской стороне,
А на славной н(а) Амуре-реке,
На ус(т)ье Комары-реке
Казаки царя белова
Оне острог поставили,
Острог поставили,
Есак царю собрали
Из-за сабельки вострыя,
Из-за сабли вострыя,
Из-за крови горячи(я).
Круг оне острогу Камарскова
Оне глубокой ров вели,
Высокой вал валилися,
Рогатки ставили,
Чеснок колотили,
Смолье приготовили.
Поутру рано-ранешонько
Равно двадцать пять человек
Выходили молодцы оне
На славну Амуру-реку
С неводочками шелковыми
Оне по рыбу свежею.
Несчастье сделалось
Над удалыми молодцы:
Из далеча из чиста поля,
Из раздолья широкова,
С хребта Шингальскова,
Из-за белова каменя,
Из-за ручья глубокова
Выкоталася знамечка,
Выкоталася знамечко большее;
А знамя за знамем идет,
А рота за ротами валит,
Идет боидоской князец,
Он со силою поганою,
Со силою поганою
Ко острогу Комарскому.
Как вешнея вода
По лугам разлилася,
Облелеила сила поганая
Вкруг острогу Комарскова,
Отрезали у казаков
Ретиво сер(д)це с печенью,
Полонили молодцов
Двадцать пять человек
С неводочки шелковоми
И с рыбою свежею.
А и ездит боидоской князец
На своем на добром коне,
Как черной ворон летает
Круг острогу Комарскова,
Кричит боидоской князец
Ко острогу Комарскому:
«А сдайтеся, казаки,
Из острогу Комарскова!
А и буду вас жаловать
Златом-серебром
Да и женски прелестными,
А женски[ми] прелестными,
И душами красны[ми] девиц[ами]».
Не сдаются казаки
Во остроге сидечи,
Кричат оне, казаки,
Своим громким голосом:
«Отезжай, боидоской князец,
От острогу Комарскова!».
А втапоры боидоско(й) князец
Со своею силою поганою
Плотной приступ чинит
Ко острогу Комарскому.
Казаки оне справилися,
За ружье сграбелися,
А бы́ла у казаков
Три пушки медныя
А ружье долгомерное.
Три пушечки гунули,
А ружьем вдруг грянули,
А прибили оне, казаки,
Тое силы боидоские,
Тое силы боидоские,
Будто мушки ильинские,
Тое силы поганые.
Заклинался боидоской князец,
Бегучи от острогу прочь,
От острогу Комарскова,
А сам заклинается:
«А не дай, боже, напредки бывать!».
На славной Амуре-реке
Крепость поставлена,
А и крепость поставлена крепкая
И сделан гостиной двор
И лавки каменны.
А и покрай было моря синева,
Что на ус(т)ье Дону-та тихова,
На крутом красном бережку,
На желтых рассыпных песках
А стоит крепкой Азов-город
Со стеною белокаменною,
Землян(ы)ми роскатами,
И ровами глубокими,
И со башними караульными,
Середи Азова-города
Стоит темная темница,
А злодейка земляная тюрьма.
И во той было темной темницы
Что двери были железныя,
А замок был в три пуда,
А пробои были булатныя,
Как засовы были медныя.
Что во той темной темницы
Засажо́н сидит донской казак
Ермак Тимофеевич.
Мимо той да темной темницы
Случилося царю идти,
Самому царю тому турецкому
Салтану Салтановичу.
А кричит донской казак
Ермак Тимофеевич:
«А ты гой еси, турецкой царь
Салтан Салтанович!
Прикажи ты меня поить-кормить,
Либо казнить, либо на волю пустить!».
Постоялся турецкой царь
Салтан Салтанович:
«А мурзы вы, улановья!
А вы сгаркаите из темницы
Тово тюремнова старосту».
А и мурзы-улановья
Металися через голову,
Привели ево улановья
Оне старосту тюремнова;
И стал он, турецкой царь,
У тюремнова старосты спрашивать:
«Еще что за человек сидит?».
Ему староста россказывает:
«Ай ты гой еси, турецкой царь
Салтан Салтанович!
Что сидит у нас донской казак
Ермак Тимофеевич».
И приказал скоро турецкой царь:
«Вы, мурзы-улановья,
Ведите донскова казака
Ко полатам моим царскием!».
Еще втапоры турецкой царь
Напоил-накормил добра молодца
И тожно стал ево спрашивати:
«А ты гой еси, донской казак!
Еще как ты к нам в Азов попал?».
Россказал ему донской казак:
«А и я послан из каменной Москвы
К тебе, царю, в Азов-город,
А и послан был скорым послом
И гостинницы дорогие к тебе вез,
А на заставах твоих
Меня всего ограбили,
И мурзы-улановья моих товарыщей
Рассадили, добрых молодцов,
И по разным темным темницам».
Еще втапоры турецкой царь
Приказал мурзы-улановьям
Собрать добрых молодцов,
Ермаковых товарыщев.
Опущает добрых молодцов
Ермака в каменну Москву,
Снарядил доброва молодца
Ермака Тимофеевича,
Наградил златом-серебром.
Еще питьями заморскими.
Отлучился донской казак
От Азова-города,
Загулялся донской казак
По матушке Волге-реке,
Не явился в каменну Москву.