Калитка моя
Бревенчатая.
Девки, бабы
Поют о весне.
Прыгает грач
Над пашнею.
Проклинайте вы все
Долю вчерашнюю.
Довольно гнуть
Спины.
Я встретился с ней
У овина.
Говорил ей словами
О своей судьбе.
Умирающая деревня,
Вечная память тебе.
Калитка закрылась со скрипом,
Осталась в пространстве заря,
И к благоухающим липам
Приблизился свет фонаря.И влажно они просияли
Курчавою тенью сквозной,
Как отблеск на одеяле
Свечей, сквозь дымок отходной.И важно они прошумели,
Как будто посмели теперь
Сказать то, чего не умели,
Пока не захлопнулась дверь.
Автор Роберт Бернс
Перевод Самуила Маршака
Пробираясь до калитки
Полем вдоль межи,
Дженни вымокла до нитки
Вечером во ржи.
Очень холодно девчонке,
Бьет девчонку дрожь:
Замочила все юбчонки,
Идя через рожь.
Если кто-то звал кого-то
Сквозь густую рожь
И кого-то обнял кто-то,
Что с него возьмешь!
И какая вам забота,
Если у межи
Целовался с кем-то кто-то
Вечером во ржи!..
Весеннее утро, а я, как влюблённый,
Стою у калитки и жду почтальона.
Я в луже весенней и в зимнем пальто
Стою, хоть мне писем не пишет никто.Зато я — читатель, прилежный и пылкий,
Давнишний подписчик «Чижа» и «Мурзилки»,
Что письма? Они только взрослым нужны,
На них только яркие марки важны.Их пишут солидные дяди и тёти,
Стихов и рисунков вы в них не найдёте.
Вот номер «Мурзилки». Смотрите, каков!
Мне пишут Чуковский, Маршак, Михалков!
Горбатая улица. Низенький дом.
Кривые деревья стоят под окном.Кривая калитка. Кругом тишина.
И мать, поджидая, сидит у окна.Ей снится — за городом кончился бой,
И сын её снова вернулся домой.Иду как во сне я, ружьё за плечом.
Горбатая улица. Низенький дом.Калитка всё та же, и дворик — всё тот.
Сестра, задыхаясь, бежит из ворот.— Я плачу, прости мне, обнимемся, брат!
Мы думали, ты не вернёшься назад.За годами годы бегут чередой.
Знакомой дорогой иду я домой.Чего ж мне навстречу сестра не идёт?
Чего ж меня мать из окна не зовёт? Забита калитка. Кругом — тишина.
Высокое небо, большая луна.О детство, о юность! О бой за Днепром,
Горбатая улица, низенький дом…
Ужь ночь. Калитка заперта.
Аллея длинная пуста.
Окован бледною Луной,
Весь парк уснул во мгле ночной.
Весь парк не шелохнет листом.
И заколдован старый дом.
Могильны окна, лишь одно
Мерцаньем свеч озарено.
Не спит—изгнанник средь людей,—
И мысли друг,—и враг страстей.
Он в час любви, обятий, снов
Читает книги мудрецов.
Он слышит, как плывет Луна,
Как дышет, шепчет тишина.
Он видит в мире мир иной,
И в нем живет он час ночной.
Тот мир—лишь в нем, и с ним умрет,
В том мире светоч он берет.
То беглый свет, то краткий свет,
Но для него забвенья нет.
Уж ночь. Калитка заперта.
Аллея длинная пуста.
Окован бледною Луной,
Весь парк уснул во мгле ночной.
Весь парк не шелохнет листом.
И заколдован старый дом.
Могильны окна, лишь одно
Мерцаньем свеч озарено.
Не спит — изгнанник средь людей, —
И мысли друг, — и враг страстей.
Он в час любви, обятий, снов
Читает книги мудрецов.
Он слышит, как плывет Луна,
Как дышит, шепчет тишина.
Он видит в мире мир иной,
И в нем живет он час ночной.
Тот мир — лишь в нем, и с ним умрет,
В том мире светоч он берет.
То беглый свет, то краткий свет,
Но для него забвенья нет.
Ты тут жила! Зимы холодной
Покров блистает серебром;
Калитка, ставшая свободной,
Стучит изломанным замко́м.
Я стар! Но разве я мечтами
О том, как здесь встречались мы,
Не в силах сам убрать цветами
Весь этот снег глухой зимы?
И разве в старости печальной
Всему прошедшему не жить?
И ни единой музыкальной,
Хорошей думы не сложить?
О нет! Мечта полна избытка
Воспоминаний чувств былых...
Вот, вижу, лето! Вот калитка
На петлях звякает своих.
Июньской ночи стрекотанье...
И плеск волны у берегов...
И голос твой... и обожанье, —
И нет зимы... и нет снегов!
Время-пряха тянет нитку,
И скрипит веретено.
Выхожу я за калитку
И стучу к тебе в окно.Гаснет свет на стук напрасный,
Ты выходишь из ворот.
И лицо, как месяц ясный,
На меня сиянье льёт.И, от встречи замирая,
Бродим улицей одни.
Мутна-лунна высь без края,
В хлопьях мутные огни.До рассвета бродим оба;
Ветер снег шагов метёт
От сугроба до сугроба,
От ворот и до ворот… Где же ты? Приди, явися!
Или всё, что было, — сон?
Снова в лунных хлопьях выси
И пурга со всех сторон.Или ты, как юность, где-то
Затерялась, пронеслась
Между ночью и рассветом
Невидимкою для глаз.Только улицей знакомой,
Где бродили до зари,
Нет ни улицы, ни дома —
Пустыри да пустыри.И напрасно за калитку
Я хожу, ищу окно…
Время-пряха тянет нитку,
И скрипит веретено.
Мы живем, умереть не готовясь,
забываем поэтому стыд,
но мадонной невидимой совесть
на любых перекрестках стоит.И бредут ее дети и внуки
при бродяжьей клюке и суме —
муки совести — странные муки
на бессовестной к стольким земле.От калитки опять до калитки,
от порога опять на порог
они странствуют, словно калики,
у которых за пазухой — бог.Не они ли с укором бессмертным
тусклым ногтем стучали тайком
в слюдяные окошечки смердов,
а в хоромы царей — кулаком? Не они ли на загнанной тройке
мчали Пушкина1 в темень пурги,
Достоевского гнали в остроги
и Толстому шептали: «Беги!»Палачи понимали прекрасно:
«Тот, кто мучится, — тот баламут.
Муки совести — это опасно.
Выбьем совесть, чтоб не было мук».Но как будто набатные звуки,
сотрясая их кров по ночам,
муки совести — грозные муки
проникали к самим палачам.Ведь у тех, кто у кривды на страже,
кто давно потерял свою честь,
если нету и совести даже —
муки совести вроде бы есть.И покуда на свете на белом,
где никто не безгрешен, никто,
в ком-то слышится: «Что я наделал?»
можно сделать с землей кое-что.Я не верю в пророков наитья,
во второй или в тысячный Рим,
верю в тихое: «Что вы творите?»,
верю в горькое: «Что мы творим?»И целую вам темные руки
у безверья на скользком краю,
муки совести — светлые муки
за последнюю веру мою.
Каждый крестьянин
верит в примету.
Который — в ту,
который — в эту.
Приметами
не охранишь
свое благополучьице.
Смотрите,
что от примет получится.
Ферапонт косил в поле,
вдруг — рев:
«Ферапонт!
Эй!
Сын подавился —
корчит от боли.
За фельдшером
беги скорей!»
Ферапонт
работу кинул —
бежит.
Не умирать же единственному сыну.
Бежит,
аж проселок ломает топ!
А навстречу —
поп.
Остановился Ферапонт,
отвернул глаза
да сплюнул
через плечо
три раза́.
Постоял минуту —
и снова с ног.
А для удавившегося
и минута — большой срок.
Подбежал к фельдшеру,
только улицу перемахнуть, —
и вдруг
похороны преграждают путь.
Думает Ферапонт:
«К несчастью!
Нужно
процессию
оббежать дорогой окру́жной».
На окружную дорогу,
по задним дворам,
у Ферапонта
ушло
часа полтора.
Выбрать бы Ферапонту
путь покороче —
сына
уже от кости
корчит.
Наконец,
пропотевши в десятый пот,
к фельдшерской калитке
прибежал Ферапонт.
Вдруг
из-под калитки
выбежал котище —
черный,
прыткий,
как будто
прыть
лишь для этого берег.
Всю дорогу
Ферапонту
перебежал поперек.
Думает Ферапонт:
«Черный кот
хуже похорон
и целого
поповского
собора.
Задам-ка я
боковой ход —
и перелезу забором».
Забор
за штаны схватил Ферапонта.
С полчаса повисел о́н там,
пока отцепился.
Чуть не сутки
ушли у Ферапонта
на эти предрассудки.
Ферапонт прихватил фельдшера,
фельдшер — щипчик,
бегут
к подавившемуся
ветра шибче.
Прибежали,
а в избе
вой и слеза —
сын
скончался
полчаса назад.
А фельдшер
говорит,
Ферапонта виня:
«Что ж
теперь
поднимать вой?!
Кабы раньше
да на час
позвали меня,
сын бы
был
обязательно живой».
Задумался Ферапонт.
Мысль эта
суеверного Ферапонта
сжила со света.
У моей
у басенки
мыслишка та,
что в несчастиях
не суеверия помогут,
а быстрота.