Желаю Оле
Здоровья боле,
Чтоб жить ей доле —
Пока на воле,
А в брачной доле
У мужа в холе.
Когда б дерзал, когда б я славил
Сей день под звуки райских лир,
То б с кротким ангелом поздравил
Я не ее, а божий мир.
Что хорошего в июле?
Жуткая жара.
Осы жалятся как пули.
Воет мошкара.
Дождь упрямо избегает
тротуаров, крыш.
И в норе изнемогает
Полевая мышь.
Душно в поле для овечки,
В чаще для лося.
Весь июль купайся в речке
вместо карася.
Снова ветер знойного июля
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По-узбекски своего буль-буля
Звонко хвалят.
Барабаны бьют.
Июль блестяще осенокошен.
Ах, он уходит! держи! держи!
Лежу на шёлке зелёном пашен,
Вокруг — блондинки, косички ржи.О, небо, небо! твой путь воздушен!
О, поле, поле! ты — грёзы верфь!
Я онебесен! Я онездешен!
И Бог мне равен, и равен червь!
Июль — макушка лета, —
Напомнила газета,
Но прежде всех газет —
Дневного убыль света;
Но прежде малой этой,
Скрытнейшей из примет, —
Ку-ку, ку-ку, — макушка, —
Отстукала кукушка
Прощальный свой привет.
А с липового цвета
Считай, что песня спета,
Считай, пол-лета нет, —
Июль — макушка лета.
Опять вы, гордые, восстали
За независимость страны,
И снова перед вами пали
Самодержавия сыны,
И снова знамя вольности кровавой
Явилося, победы мрачный знак,
Оно любимо было прежде славой:
Суворов был его сильнейший враг.1830
Сухой короткий треск кузнечика.
Июля предпоследний зной.
Бежит мой конь. Звенит уздечка.
Еще не кончен весь рассказ.
Я припаду к тебе на плечико.
Ты будешь счастлива со мной.
Спешу. Еще не сохнет речка.
Обедня Солнца. Вышний час.
Июнь. Июль. Часть соловьиной дрожи.
— И было что-то птичье в нас с тобой —
Когда — ночь соловьиную тревожа —
Мы обмирали — каждый над собой!
А Август — царь. Ему не до рулады,
Ему — до канонады Октября.
Да, Август — царь. — Тебе царей не надо, —
А мне таких не надо — без царя!
Ты, лукавый ангел Оли,
Стань серьезней, стань умней!
Пусть Амур девичьей воли,
Кроткий, скромный и неслышный,
Отойдет; а Гименей
Выйдет, радостный и пышный,
С ним дары: цветущий хмель
Да колечко золотое,
Выезд, дом и всё такое,
И в грядущем колыбель.
Сухой короткий треск кузнечика.
Июля предпоследний зной.
Бежит мой конь. Звенит уздечка.
Еще не кончен весь разсказ.
Я припаду к тебе на плечико.
Ты будешь счастлива со мной.
Спешу. Еще не сохнет речка.
Обедня Солнца. Вышний час.
Всю ночь бесшумно, на один вершок,
растет трава. Стрекочет, как движок,
всю ночь кузнечик где-то в борозде.
Бредет рябина от звезды к звезде.
Спят за рекой в тумане три косца.
Всю ночь согласно бьются их сердца.
Они разжали руки в тишине
и от звезды к звезде бредут во сне.
В полях созрел ячмень.
Он радует меня!
Брожу я целый день
По волнам ячменя.Смеется мне июль,
Кивают мне поля.
И облако — как тюль,
И солнце жжет, паля.Блуждаю целый день
В сухих волнах земли,
Пока ночная тень
Не омрачит стебли.Спущусь к реке, взгляну
На илистый атлас;
Взгрустнется ли, — а ну,
А ну печаль от глаз.Теперь ли тосковать,
Когда поспел ячмень?
Я всех расцеловать
Хотел бы в этот день!
Давно угас блистательный Июль,
Уж на деревьях — инея подвески.
Мои мечты колеблются, как тюль
Чуть голубой оконной занавески……Любовь прошла и разлучились мы,
К кому же я протягиваю руки?
Чего мне ждать от будущей зимы, —
Забвения или горчайшей муки.Нет, я не ожидаю ничего…
Мне радостно, что нынче вечер ясный,
Что в сердце, где пустынно и мертво,
Родился звук печальный и прекрасный.
И кому теперь горше
от вселенской тоски —
машинисту из Орши,
хипарю из Москвы? Чья страшнее потеря —
знаменитой вдовы,
или той, из партера,
что любила вдали? Чья печаль ощутимей —
тех, с кем близко дружил,
иль того со щетиной,
с кого списывал жизнь?.. И на равных в то утро
у таганских ворот
академик и урка
представляли народ.
(Два мифотворения)
2
Седой!.. Пора… Седому — мат…
Июль углей насыпал в яме,
И ночью, черен и лохмат,
Вздувает голубое пламя…
Где розовела полоса,
Там знойный день в асфальте пытан.
Бегут на башню голоса…
А сверху шепот: «Тише — спит Он».
Июль 1909
Царское Село
Питомец Севера, сын грозныя природы,
Тяжеловесный столп единствен и высок;
Глава утеса там, небесные где своды,
Подошва — нутрь земли, где вод кипит поток;
На Бельта раменах, по воле Николая,
Гора чудесная в Петрополь приплыла
В потомстве прославлять, святыни луч являя,
Вновь, Александр, Твои бессмертные дела.
Опять Июль! Под солнцем вянут травы…
Звонят колокола…
Опять Июль! О, годовщина славы
Двуглавого орла! Пускай гремят военные литавры
Торжественной волной.
Твоею кровью смоченные лавры,
Прийми, народ родной! Твои сыны идут, подобно тучам,
Чудесны их дела.
Слабеет враг под натиском могучим
Двуглавого орла! Ты много совершил на поле брани
И многое свершишь.
Мы смело ждем, предчувствуя заране
Отдохновенья тишь.Промчался год, но мы спокойно дышим,
Уверенно глядим.
Мы видим свет! Мы голос Славы слышим!
И победим…
В самый полдень, в расцвет июля,
в полдень жизни твоей и моей,
безудержно нас потянуло
слушать песни июльских полей. Это пение ближе и звонче,
вот уже различимы слова:
ты — мое полуденное солнце,
я — твоя луговая трава. Но июльские переклики
нас с тобою в леса увели.
Даже мякотью спелой клубники
мы насытиться не могли. Стану облаком — ты мой ветер,
стану ланью, оленей — ты…
Ах, как вызрело наше лето!
Огнецветны его цветы.
Когда-то Ольга душу живу
У греков в вере обрела
И райский кедр, и божью ниву
На север с юга привлекла.И вот прошло тысячелетье —
И над полуночной страной
Склонилось древа жизни ветье
Неувядающей весной.Среди духовного посева,
В веках созревшего опять,
Несет нам Ольга-королева
Красу и божью благодать.Полней семья ее родная,
И снова восхищает взор
И Ольга, царственно благая,
И вестник счастья — Христофор.
Как с задумчивых сосен струится смола,
Так текут ваши слёзы в апреле.
В них весеннему дань и прости колыбели
И печаль молодого ствола.
Вы листочку сродни и зелёной коре,
Полудети ещё и дриады.
Что деревья шумят, что журчат водопады
Понимали и мы — на заре!
Вам струистые кудри клонить в водоём,
Вам, дриадам, кружить по аллее…
Но и нас, своенравные девочки-феи,
Помяните в апреле своём!
Не слыхать еще тяжкого грома за лесом, —
Только сполох зарниц пробегает в вершинах…
Лапы елей висят неподвижным навесом,
И запуталась хвоя в сухих паутинах…
Если ж молния вспыхнет, как пламя над горном,
Раскрываются чащи в изломах неверных,
Точно древние своды во храмах пещерных,
В подземелье Перуна, высоком и черном!
Мы на сто лет состарились, и это
Тогда случилось в час один:
Короткое уже кончалось лето,
Дымилось тело вспаханных равнин.
Вдруг запестрела тихая дорога,
Плач полетел, серебряно звеня…
Закрыв лицо, я умоляла Бога
До первой битвы умертвить меня.
Из памяти, как груз отныне лишний,
Исчезли тени песен и страстей.
Ей — опустевшей — приказал Всевышний
Стать страшной книгой грозовых вестей.
В *** громили памятник Пушкина;
В *** артисты отказались играть «На дне».
(Газетное сообщение 1917 г.)
Не в первый раз мы наблюдаем это:
В толпе опять безумный шум возник,
И вот она, подъемля буйный крик,
Заносит руку на кумир поэта.
Но неизменен, в новых бурях света,
Его спокойный и прекрасный лик;
На вопль детей он не дает ответа,
Задумчив и божественно велик.
И тот же шум вокруг твоих созданий, —
В толпе, забывшей гром рукоплесканий,
С каким она лелеяла «На дне».
И так же образы любимой драмы,
Бессмертные, величественно-прямы,
Стоят над нами в ясной вышине.
17 июля 1917
По дому бродит привиденье.
Весь день шаги над головой.
На чердаке мелькают тени.
По дому бродит домовой.
Везде болтается некстати,
Мешается во все дела,
В халате крадется к кровати,
Срывает скатерть со стола.
Ног у порога не обтерши,
Вбегает в вихре сквозняка
И с занавеской, как с танцоршей,
Взвивается до потолка.
Кто этот баловник-невежа
И этот призрак и двойник?
Да это наш жилец приезжий,
Наш летний дачник-отпускник.
На весь его недолгий роздых
Мы целый дом ему сдаем.
Июль с грозой, июльский воздух
Снял комнаты у нас внаем.
Июль, таскающий в одёже
Пух одуванчиков, лопух,
Июль, домой сквозь окна вхожий,
Всё громко говорящий вслух.
Степной нечесаный растрепа,
Пропахший липой и травой,
Ботвой и запахом укропа,
Июльский воздух луговой.
В гирляндах из ронделей и квинтин,
Опьянены друг другом и собою
В столице Eesti, брат мой Константин,
На три восхода встретились с тобою.
Капризничало сизо-голубою
Своей волною море. Серпантин
Поэз опутал нас. Твой «карантин»
Мы развлекли веселою гульбою…
Так ты воскрес. Так ты покинул склеп,
Чтоб пить вино, курить табак, есть хлеб,
Чтоб петь, творить и мыслить бесконтрольно.
Ты снова весь пылаешь, весь паришь
И едешь, как на родину, в Париж,
Забыв свой плен, опять зажить корольно.
До ночи пламенеет небо,
Пронизанное серебром.
И поле зреющего хлеба
Истомлено тяжелым сном.
Жжет солнце, трав не дрогнут пряди,
Пастух недвижим у горы.
В долине собранное стадо
Почти заснуло от жары.
Все жарче, жарче, накаленней,
И воздух трепетно дрожит.
Вдруг поле вздрогнет и с разгона
Навстречу ветру побежит.
И рожь бежит, бегут упрямо
Колосья, травы, синий куст.
И с распростертыми руками
Я жадно ветру отдаюсь.
Июль — верхушка Лета,
В полях, в сердцах — страда.
В цвету — все волны света,
Цветет — сама вода.
Цветет все ярко-ярко,
Расплавлен самый день,
Все дышит жарко-жарко,
Жужжит, и жжет слепень.
В Июле хоть разденься,
Не станет холодней.
Гроза, вскипи и вспенься.
Спусти дождей с цепей.
Так ноют ноги, руки,
О, Лета перелом,
Мне легче эти муки,
Когда я с кем вдвоем.
Сияй же мне, зарница,
И молнией мне будь,
Лети же в сердце, птица,
Открой мне в Вечность грудь.
Греми же, колесница
Венчанного Ильи,
Окутай, огневица,
Все помыслы мои.
Да, пробил последний, двенадцатый час!
Так звучно, так грозно.
Часы мировые окликнули нас.
О, если б не поздно!
Зарницами синими полночь полна,
Бушуют стихии,
Кровавым лучом озарилась луна
На Айа-Софии.
Стоим мы теперь на распутьи веков,
Где выбор дороги,
И в грозную полночь окликнул нас зов,
И властный и строгий.
Кто в час совершений в дремоте поник, —
Судьбе не угоден.
И мимо пройдет, отвративши свой лик,
Посланник господен.
О, есть еще время! Стучат и стучат
Часы мировые.
В таинственных молниях виден Царьград
И Айа-София.
Между лиловых облаков
Однажды вечера светило
За снежной цепию холмов,
Краснея ярко, заходило,
И возле девы молодой,
Последним блеском озаренной,
Стоял я бледный, чуть живой,
И с головы её бесценной
Моих очей я не сводил.
Как долго это я мгновенье
В туманной памяти хранил.
Ужель всё было сновиденье:
И ложе девы, и окно,
И трепет милых уст, и взгляды,
В которых мне запрещено
Судьбой искать себе отрады?
Нет, только счастье ослепить
Умеет мысли и желанья,
И сном никак не может быть
Всё, в чем хоть искра есть страданья!
Экспресс уходит за фиорд
По вторникам в двадцать четыре.
Торопится приезжий лорд
Увидеть вновь морские шири.
Сияижа нет лучше в мире,
Но все же надо в Ливерпуль…
Когда нас ждут счета и гири,
Нас мало трогает июль…
Гимнастикой своею горд,
Все струны на душевной лире
Давно порвав, стремится в порт
Культурный лорд, и на «Вампире»
В каюткомпаньевом empire’e,
Плывет на родину. «Буль-буль»,
Журчит вода вином на пире:
Ее не трогает июль.
Смотря, как бьет волна о борт,
О паюсной икре, о сыре
Мечтает лорд и — что за черт! —
Об ананасовом пломбире…
Как рыцарь дамы на турнире,
Кивает нежно банке муль,
Но в небе, в золотой порфире,
Его не трогает июль…
Спит солнце в моревом имбире,
Уже к земле направлен руль;
Лишь дома в горничной Эльвире
Милорда трогает июль…
Мы вместе ждали смерти или сна.
Томительные проходили миги.
Вдруг ветерком пахнуло от окна,
Зашевелился лист Священной Книги.
Там старец шел — уже, как лунь, седой —
Походкой бодрою, с веселыми глазами,
Смеялся нам, и всё манил рукой,
И уходил знакомыми шагами.
И вдруг мы все, кто был — и стар и млад, —
Узнали в нем того, кто перед нами,
И, обернувшись с трепетом назад,
Застали прах с закрытыми глазами…
Но было сладко душу уследить
И в отходящей увидать веселье.
Пришел наш час — запомнить и любить,
И праздновать иное новоселье.С. Шахматово
И теперь, как тогда в июле,
Грозовые тучи не мне ль
Отливают из града пули,
И облачком рвется шрапнель? И земля, от крови сырая,
Изрешеченная, не мне ль
От взорвавшейся бомбы в Сараеве
Пуховую стелет постель? И голову надо, как кубок
Заздравный, высоко держать,
Чтоб пить для прицельных трубок
Со смертью на брудершафт.И сердце замрет и екнет,
Горячим ключом истекай:
О череп, взвизгнувши, чокнется
С неба шрапнельный стакан.И золотом молния мимо
Сознанья: ведь я погиб…
И радио… мама… мама…
Уже не звучащих губ… И теперь, как тогда, в то лето,
Между тучами не потому ль
Из дождей пулеметную ленту
Просовывает июль?
Дождливым летом не было зарниц,
Ни гроз веселых, зноев настоящих.
Июль еще не умер, а уж в чащах
Мерцают пятна, ржавость огневиц.
Не тех верховных, не перунных птиц,
Румянец исхудалых и болящих,
Предельностью поспешною горящих,
Приявших в сердце зарево границ.
И только что заплакал об июле
Росистый август средь пустых полей,
Как ласточки до срока упорхнули.
Зайду ли в рощу, в сад свой загляну ли,
Под острый свист синиц и грусть острей.
Ткань желтая прядется в долгом гуле.
Июль—верхушка Лета,
В полях, в сердцах—страда.
В цвету—все волны света,
Цветет—сама вода.
Цветет все ярко-ярко,
Расплавлен самый день,
Все дышет жарко-жарко,
Жужжит, и жжет слепень.
В Июле хоть разденься,
Не станет холодней.
Гроза, вскипи и вспенься.
Спусти дождей с цепей.
Так ноют ноги, руки,
О, Лета перелом,
Мне легче эти муки,
Когда я с кем вдвоем.
Сияй же мне, зарница,
И молнией мне будь,
Лети же в сердце, птица,
Открой мне в Вечность грудь.
Греми же, колесница
Венчаннаго Ильи,
Окутай, огневица,
Все помыслы мои.