На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой… Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может.
Порыжели холмы. Зноем выжжены,
И так близко обрывы хребтов,
Поднебесных скалистых хребтов.
На стене нашей глинистой хижины
Уж не пахнет венок из цветов,
Из заветных засохших цветов.
Море все еще в блеске теряется,
Тонет в солнечной светлой пыли:
Что ж так горестно парус склоняется.
Белый парус в далекой дали?
По холмам — круглым и смуглым,
Под лучом — сильным и пыльным,
Сапожком — робким и кротким —
За плащом — рдяным и рваным.
По пескам — жадным и ржавым,
Под лучом — жгучим и пьющим,
Сапожком — робким и кротким —
За плащом — следом и следом.
На те холмы, в леса сосновые,
Где пахнет горькая полынь,
Уйти бы в верески лиловые
Благоухающих пустынь.
Там безмятежней грусть закатная
И умиленней тишина,
Свежее в травах свежесть мятная
И непорочнее весна.
Там далёко,
за холмами синими,
за угрюмой северной рекой,
ты зачем зовёшь меня по имени?
Ты откуда взялся?
Кто такой?
Голос твой блуждает тёмной чащей,
очень тихий,
слышный мне одной,
трогая покорностью щемящей,
Ночь грозой бушевала, и молний огни
Озаряли гряду отдаленных холмов;
Только утром я поднял безжизненный труп
И зарыл под холмами, у края земли.
День прошел молчалив и таинственно свеж.
Ввечеру подошла непроглядная тьма,
И у края земли, над холмами вдали
Я услышал безжизненный голос тоски.
Я пытался разбить заколдованный круг,
Перейти за черту оглушающей тьмы,
Обиженно уходят на холмы,
Как Римом недовольные плебеи,
Старухи овцы — черные халдеи,
Исчадье ночи в капюшонах тьмы.
Их тысячи — передвигают все,
Как жердочки, мохнатые колени,
Трясутся и бегут в курчавой пене,
Как жеребья в огромном колесе.
Над виноградными холмами
Плывут златые облака.
Внизу зелеными волнами
Шумит померкшая река —
Взор, постепенно из долины
Подъемлясь, всходит к высотам
И видит на краю вершины
Круглообразный, светлый Храм.
Там в горнем, неземном жилище,
Где смертной жизни места нет,
Семь холмов — как семь колоколов,
На семи колоколах — колокольни.
Всех счётом — сорок сороков.
Колокольное семихолмие!
В колокольный я, во червонный день
Иоанна родилась Богослова.
Дом — пряник, а вокруг плетень
И церковки златоголовые.
Перестрелка за холмами;
Смотрит лагерь их и наш;
На холме пред казаками
Вьется красный делибаш.
Делибаш! не суйся к лаве,
Пожалей свое житье;
Вмиг аминь лихой забаве:
Попадешься на копье.
Над виноградными холмами
Плывут златыя облака;
Внизу зелеными волнами
Шумит померкшая река;
Взор постепенно из долины,
Подемлясь, всходит к высота̀м
И видит, на краю вершины,
Круглообразный, светлый храм.
Там в горнем, неземном жилище,
Только камни, пески, да нагие холмы,
Да сквозь тучи летящая в небе луна, -
Для кого эта ночь? Только ветер, да мы,
Да крутая и злая морская волна.
Но и ветер — зачем он так мечет ее?
И она — отчего столько ярости в ней?
Ты покрепче прижмись ко мне, сердце мое!
Ты мне собственной жизни милей и родней.
Сини подмосковные холмы,
В воздухе чуть тёплом — пыль и дёготь.
Сплю весь день, весь день смеюсь, — должно быть,
Выздоравливаю от зимы.
Я иду домой возможно тише:
Ненаписанных стихов — не жаль!
Стук колёс и жареный миндаль
Мне дороже всех четверостиший.
Белеет утренник, сверкая
По скатам блекнущих холмов;
Великим заревом пылая,
Выходит солнце из паров.
Ему обидно и досадно
Гореть так низко над землей,
Горит и слизывает жадно
Снежок над мерзлою травой.
Есть в дикой роще, у оврага,
Зеленый холм. Там вечно тень.
Вокруг — ручья живая влага
Журчаньем нагоняет лень.
Цветы и травы покрывают
Зеленый холм, и никогда
Сюда лучи не проникают,
Лишь тихо катится вода.
Любовники, таясь, не станут
Заглядывать в прохладный мрак.
За холмом отзвенели упругие латы,
И копье потерялось во мгле.
Не сияет и шлем — золотой и пернатый —
Всё, что было со мной на земле.
Встанет утро, застанет раскинувшим руки,
Где я в небо ночное смотрел.
Солнцебоги, смеясь, напрягут свои луки,
Обольют меня тучами стрел.
Если близкое утро пророчит мне гибель,
Неужели твой голос молчит?
Автор неизвестен
Перевод Марины Цветаевой
Никому я не открою,
А тебя на свете — нет,
Как сроднился я с тобою
За семь юношеских лет.
Ну и годы! — Семь — не мене! —
Илиад и Одиссей.
Смерть — не скелет кошмарный
с длинной косой в росе.
Смерть — это тот кустарник,
в котором стоим мы все.
Это не плач похоронный,
а также не черный бант.
Смерть — это крик вороний,
черный — на красный банк.
Смерть — это все машины,
Полутьма и поля, в горизонты оправленные,
широки как моря.
Усеченные и обезглавленные
церкви
бросили там якоря.Эти склады и клубы прекрасно стоят,
занимая холмы и нагорья,
привлекая любой изучающий взгляд
на несчастье себе и на горе.Им народная вера вручала места,
и народного также
неверья
Ночной туман застал меня в дороге.
Сквозь чащу леса глянул лунный лик.
Усталый конь копытом бил в тревоге —
Спокойный днем, он к ночи не привык.
Угрюмый, неподвижный, полусонный
Знакомый лес был страшен для меня,
И я в просвет, луной осеребренный,
Направил шаг храпящего коня.
Туман болотный стелется равниной,
Но церковь серебрится на холме.
Через поля к холмам тенистым
Промчался ливень… Небо вдруг
Светлеет… Блеском водянистым
Блестит зеленый, ровный луг.
Гроза прошла… Как небо ясно!
Как воздух звучен и душист!
Как отдыхает сладострастно
На каждой ветке каждый лист!
Оглашено вечерним звоном
Раздолье мирное полей…
На холмах заревых таинственную быль
Я вязью начертал пурпурно-ярких знаков.
Шафран и кардамон, и томную ваниль
Вмешал я в омег мой и в сон багряных маков.
За стол торжеств я сел с ликующим лицом,
И пью я терпкий мёд, и сладкий яд вкушаю,
И в пиршественный ковш, наполненный вином,
Играющую кровь по капле я вливаю.
Спешите все на мой весёлый фестивал!
Восславим Айсу мы, и все её капризы.
Полночь сошла, непроглядная темень,
Только река от луны блестит,
А за рекой неизвестное племя,
Зажигая костры, шумит.Завтра мы встретимся и узнаем,
Кому быть властителем этих мест;
Им помогает чёрный камень,
Нам — золотой нательный крест.Вновь обхожу я бугры и ямы,
Здесь будут вещи, мулы — тут.
В этой унылой стране Сидамо
Даже деревья не растут.Весело думать: если мы одолеем, —
Отторжен от тебя безмолвием столетий,
Сегодня о тебе мечтаю я, мой друг!
Я вижу ночь и холм, нагую степь вокруг,
Торжественную ночь при тихом звездном свете.Ты жадно смотришь вдаль; ты с вышины холма
За звездами следишь, их узнаешь и числишь,
Предвидишь их круги, склонения… Ты мыслишь,
И таинства миров яснеют для ума.Божественный пастух! Среди тиши и мрака
Ты слышал имена, ты видел горний свет;
Ты первый начертал пути своих планет,
Нашел названия для знаков Зодиака.И пусть безлюдие, нагая степь вокруг;
Степь, бесконечно раздольная степь!
Целое море цветов!
Только на юге далекая цепь
Матово-синих холмов!
Веет прохладой с широкой реки;
Ярко пылает закат;
В темных оврагах горят светляки;
Слышатся песни цикад!
Степь, безконечно раздольная степь!
Целое море цветов!
Только на юге далекая цепь
Матово-синих холмов!
Веет прохладой с широкой реки;
Ярко пылает закат;
В темных оврагах горят светляки;
Слышатся песни цыкад!
Уж поздно… Конь усталый мой
Храпит и просится домой…
Холмы пологие кругом —
Степные виды! За холмом
Печально светится пожар —
Овин горит. На небе пар;
На небе месяц золотой
Блестит холодной красотой,
И под лучом его немым
Туман волнуется как дым.
His voice it was deep
like the wave of the sea.Его голос звучал как морская волна,
Мрачен взор был грозящих очей,
И была его длань как погибель сильна,
Сердце зыблемой трости слабей.Не в кровавом бою он врагами убит,
Не грозою повержен он в прах,
Под могильным холмом он без раны лежит,
Сам себе разрушитель и враг.Струны мощные арфы певец напрягал,
Струны жизни порвалися в нем,
И начатую песню Гаральд не скончал,
Веют осенние ветры
В мрачной дубраве;
С шумом на землю валятся
Желтые листья.
Поле и сад опустели;
Сетуют холмы;
Пение в рощах умолкло —
Скрылися птички.
Вот и скрылись, позабылись снежных гор чалмы.
Зной пустыни, путь к востоку, мертвые холмы.
Каменистый, красно-серый, мутный океан
На восток уходит, в знойный, в голубой туман.
И все жарче, шире веет из степей теплынь,
И все суше, слаще пахнет горькая полынь.
И холмы все безнадежней. Глина, роговик…
Я помню время золотое,
Я помню сердцу милый край:
День вечерел; мы были двое;
Внизу, в тени, шумел Дунай.
И на холму, там, где, белея,
Руина замка в даль глядит,
Стояла ты, младая Фея,
На мшистый опершись гранит, —
Ногой младенческой касаясь
Обломков груды вековой;
Пало прениже волн
Бремя дневное.
Тихо взошли на холм
Вечные — двое.
Тесно — плечо с плечом —
Встали в молчанье.
Два — под одним плащом —
Ходят дыханья.
Еще там на горах наехали бухары. (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандаруфу!
А наехал Жинжа: «Здравствуй, масти пане!» (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандаруфу!
Потонцуй же, Жинжа! — гаразд, масти пане! (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандаруфу!
Он зачел же скакать, учел припевати. (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандафуру!
Привели ему, жиду, что жидовку хорошу. (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандаруфу!
Старинным золотом и желчью напитал
Вечерний свет холмы. Зардели красны, буры
Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры.
В огне кустарники и воды как металл.
А груды валунов и глыбы голых скал
В размытых впадинах загадочны и хмуры.
В крылатых сумерках — намеки и фигуры…
Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал,
«Пусть дым совьется в виде той петли,
которая согнать его сумела
своим кивком с холмов родной земли».
Должно быть, в мщеньи выше нет предела.
Конечно, достигая до небес,
начнет гулять, дымить противоборство.
Не стоит крыш снимать, чтоб видел лес
сей быстрый труд, настойчивость, упорство.
Все в ход пойдет: смола, навоз, трава,
должно быть, в виде той петли разложат