Мне, может, крикнуть хочется, как встарь:
«Привет тебе, надёжа-государь!»
Да некому руки поцеловать.
Я не кричу, я думаю: не ври!
Уже перевелись государи
Да не на что, не на что уповать.
Поправ мятежный дух Атлантовой стопой,
Заслуги милостью, как солнцем, озаряя,
Порок свергая в прах, а доблесть возвышая,
Он правду воцарил с Собой.
И. Чеславский.
1«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
Что ты изволишь в котле варить?»
— «Кашицу, матушка, кашицу,
Кашицу, сударыня, кашицу!»2«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А где ты изволил крупы достать?»
— «За морем, матушка, за морем,
За морем, сударыня, за морем!»3«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
Нешто своей крупы не было?»
— «Сорная, матушка, сорная,
Сорная, сударыня, сорная!»4«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А чем ты изволишь мешать ее?»
— «Палкою, матушка, палкою,
Палкою, сударыня, палкою!»5«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А ведь каша-то выйдет крутенька?
— «Крутенька, матушка, крутенька,
Крутенька, сударыня, крутенька!»6«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А ведь каша-то выйдет солона?»
— «Солона, матушка, солона,
Солона, сударыня, солона!«7«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А кто ж будет ее расхлебывать?»
— «Детушки, матушка, детушки,
Детушки, сударыня, детушки!»
Милостивый государь Александр Дмитриевич!
В селе, при первой встрече нашей,
Для вас и для супруги вашей
Я, помню, обещал прислать
Торквата милое творенье,
Певца любви и вдохновенья;
И слова данного сдержать
Не мог донынь, затем что прежде
Обманут был в своей надежде.
Но обещанью изменить
За стыд, за низость я считаю —
И вот, успел лишь получить
Две книги, вам их посылаю.
Мне лестно вам угодным быть.
Так — незначительный мечтатель —
Я вашим мненьем дорожу,
И восхищусь, коль заслужу
Вниманье ваше… Обожатель
Всего прекрасного…
Вам покорнейший
Мещанин Алексей Кольцов
Изображает медь сия черты лица
Великаго ПЕТРА, Отечества Отца,
Созиждал град он сей, устроил флот и войски;
Вознес Россию он чрез подвиги Геройски.
В знак благодарности к нему России всей,
ЕКАТЕРИНОЮ воздвигнут образ сей.
Но еслиб ПЕТРЪ воскрес опять в России ныке,
Он краше б монумент воздвиг ЕКАТЕРИНЕ.
ПЕТРЪ внутренннх врагов и внешних победил,
Объял владычеством и море он и сушу,
Прославя роесиян богатством наградил.
ПЕТРЪ дал нам бытие, ЕКАТЕРИНА душу.
Баллада Его Императорскому Высочеству, Государю
Цесаревичу и Великому князю ПАВЛУ ПЕТРОВИЧУ,
Наследнику Всероссийскаго Престола, на день Его рождения
1768 года, Сентября 26 дня.Дай Боже, чтобы мы встречали,
Твоей содержанны рукой,
Вседневно щастье и покой;
Чтоб Россамь не было печали,
До самых отдаленныхь леть
Доколе простоит сей свет.Таланты в ПАВЛЕ примечали,
Из ада Фурии с тоской,
Скрываясь темною рекой:
А мы таланты зря молчали,
И блага тысячи примет:
И се разцвел сей райский цвет.Дни чаяние увенчали,
Ростет России крин какой,
И будет впредь нам плод такой.
Глас Россы к небу возомчали:
В державе Росской мрака нетъ;
Исполнен вышняго обет.
Монарха Русских стран металл сей представляет,
Зрак мужа славнаго потомкам оставляет.
Се есть Великий ПЕТРЪ, отечества Отец,
Благополучия Российскаго творец.
Весь век трудилася глава его и руки:
Посеял, возрастил, художества, науки.
Он войско обучил, состроил корабли,
Был страшен на водах, был страшен на земли.
Полезнейшие дал народу он уставы,
Победы одержав, спокойство утвердил,
Брал грады, распростер концы своей державы,
И Императором в России первый был.
В храм славы показал он подданным дорогу.
И паче смертнаго он был подобен Богу.
А под славным было городом под Ригою,
Что стоя(л) царь-государь по три годы,
Еще бывшей Алексей-царь Михайлович.
Изволил царь-государь нарежатися,
Нарежается царь-государь в каменну Москву,
А и бывшей Алексей-царь Михайлович.
Что поутру было рано-ранешонько,
Как на светлой заре на утренней,
На восходе было краснова солнушка,
Как бы гуси-лебеди воскикали,
Говорили салдаты новобраныя:
«А свет-государь, благоверной царь,
А и бывшей Алексей-царь Михайлович!
Ты изволишь нарежаться в каменну Москву,
Не оставь ты нас, бедных, под Ригою,
Уж и так нам-де Рига наскучила,
Она скучила нам, Рига, напрокучила:
Много холоду-голоду принели,
Наготы-босоты вздвое того».
Что злата труба под Ригою протрубила,
Прогласил государь благоверной царь:
«А и детушки, вы, салдаты новобраные!
Не одним вам Рига-та наскучила,
Самому мне, государ(ю), напроскучила.
Когда бог нас принесет в каменну Москву,
А забудем бедность-нужу великую,
А и выставлю вам погребы царския,
Что с пивом, с вином, меды сладкия».
Слава на небе солнцу высокому!
Слава!
На земле государю великому
Слава!
Слава на небе светлым звездам,
Слава!
На земле государевым стрелкам
Слава!
Чтобы рука их была всегда тверда,
Слава!
Око быстрее, светлей соколиного,
Слава!
Чтобы привел бог за матушку-Русь постоять,
Слава!
Наших врагов за рубеж провожать,
Слава!
Чтобы нам дума была лишь о родине,
Слава!
Ину ж печаль мы закинем за синюю даль,
Слава!
Чтобы не было, опричь Руси, царства сильней,
Слава!
Нашего ласкова государя добрей,
Слава!
Чтобы не было русского слова крепчей,
Слава!
Чтобы не было русской славы громчей,
Слава!
Чтобы не было русской песни звучней,
Слава!
Да чтоб не было царских стрелков удалей,
Слава!
Вся жизнь твоя — в едином крике:
— На дедов — за сынов!
Нет, Государь Распровеликий,
Распорядитель снов,
Не на своих сынов работал, —
Бесам на торжество! —
Царь-Плотник, не стирая пота
С обличья своего.
Не ты б — всё по сугробам санки
Тащил бы мужичок.
Не гнил бы там на полустанке
Последний твой внучок.
Не ладил бы, лба не подъемля,
Ребячьих кораблёв —
Вся Русь твоя святая в землю
Не шла бы без гробов.
Ты под котел кипящий этот —
Сам подложил углей!
Родоначальник — ты — Советов,
Ревнитель Ассамблей!
Родоначальник — ты — развалин,
Тобой — скиты горят!
Твоею же рукой провален
Твой баснословный град…
Соль высолил, измылил мыльце —
Ты, Государь-кустарь!
Державного однофамильца
Кровь на тебе, бунтарь!
Но нет! Конец твоим затеям!
У брата есть — сестра…
— На Интернацьонал — за терем!
За Софью — на Петра!
Жил был в свете добрый царь,
Православный государь.
Все сердца его любили,
Все отцом и другом чтили.
Любит царь детей своих;
Хочет он блаженства их:
Сан и пышность забывает,
Трон, порфиру оставляет.
Царь как странник в путь идет
И обходит целый свет.
Посох есть ему — держава,
Все опасности — забава.
Для чего ж оставил он
Царский сан и светлый трон?
Для чего ему скитаться,
Хладу, зною подвергаться?
Чтоб везде добро сбирать,
Душу, сердце украшать
Просвещения цветами,
Трудолюбия плодами.
Для чего ж ему желать
Душу, сердце украшать
Просвещения цветами,
Трудолюбия плодами?
Чтобы мудростью своей
Озарить умы людей,
Чад и подданных прославить
И в искусстве жить наставить.
О великий государь!
Первый, первый в свете царь!
Всю вселенную пройдете,
Но другого не найдете.
И.
Боже, царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу нам,
Царствуй на страх врагам,
Царь православный;
Боже, царя храни!
ИИ.
Слава на небе солнцу высокому—
На земле государю великому!
Слава на небе утру прекрасному—
На земле государыне ласковой!
Слава на небе ясному месяцу—
На земле государю наследнику!
Слава ярким светилам полуночи—
Сыновьям, дочерям государевым,
И великому князю с княгинею!
Слава громам, играющим на небе—
Слава храброму русскому воинству!
Слава небу всему лучезарному—
Слава русскому царству великому!
Веселися ты, солнце небесное—
Многи лета царю благоверному!
ИИИ.
Боже, царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли;
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли!
На прибытие государя императора в Одессу и северный Севастополь
Лети, орел! Младые крылья
Расправь: широк твой в мире путь!
Твоей породе без усилья
На юг от севера взмахнуть.
Лети!—И вот от стран полночных
Поднялся он на крыльях мочных,
Никем не видим в облаках;
И, неожиданный страною,
Взвился над ратью, жадной к бою:
Ура! гремит в ее полках!
Ура! единым появленьем
Ты рать свою одушевил!
Прекрасен самоотверженьем
Явился ты средь бранных сил!
Как не забыть Одессе раны!
Как Севастополь наш, избранный
На жертву Божиим судом,
Не встанет из крови и праха?
Врагам твой путь—раздумье страха!
Нам—светлым радости лучем!
Там силы Руси боевые
Ты обозрел и учредил;
Там вновь окопы городские
Бойниц чертою оградил;
Там посетил страдальцев славы
И язвы их за честь державы
Целил отеческой слезой,
И храбрых крест, награду боя,
С своей груди на грудь героя
Надел державною рукой!
О сколь велика наша сила,
Монархи Руси, над землей!
По царству вам даны и крила,
И широтой, и быстротой!
В Европе—только ваше слово,
И все встревожиться готово:
Всех очи, слух чего-то ждут!
Здесь,—только ваше появленье,
И все придет в одушевленье,
И силы новые растут!
Ты почто, злая кручинушка,
Не вконец извела меня, бедную,
Разорвала лишь душу надвое?
Не сойтися утру с вечером,
Не ужиться двум добрым молодцам;
Из-за меня они ссорятся,
А и оба меня корят, бранят.
Уж как станет меня брат корить:
«Ты почто пошла за боярина?
Напросилась в родню неровную?
Отщепенница, переметчица,
От своей родни отступница!»
«Государь ты мой, милый братец мой,
Я в родню к ним не напрашивалась,
И ты сам меня уговаривал,
Снаряжал меня, выдавал меня!»
Уж как станет меня муж корить:
«Из какого ты роду-племени?
Еще много ли за тобой приданого?
Еще чем меня опоила ты,
Приговорщица, приворотница,
Меня с нашими разлучница?»
«Государь ты мой, господин ты мой,
Я тебя не приворачивала,
И ты взял меня вольной волею,
А приданого за мной немного есть,
И всего-то сердце покорное,
Голова тебе, сударь, поклонная!»Перекинулся хмель через реченьку,
С одного дуба на другой дуб,
И качается меж обоими,
Над быстрой водой зеленеючи,
Злой кручинушки не знаючи,
Оба дерева обнимаючи.
Гряди в триумфе к нам, благословенный!
Ты совершил бессмертные дела.
Друг человечества! в концах вселенны
Гремит нелестная тебе хвала,
Что одержав душою твердой
Верх над неистовым врагом,
Врагу же, благосердый,
За зло отмстил добром. И вождь царям противу новой Трои,
Стократ достойнее, стократ славней
Ты покорил ее. Сам ратны строи
Ведя на брань, средь тысящи смертей
Ты шел спокойно, — к колеснице
Своей победу приковал,
Судьбы в своей деснице
Царей и царств держал. И вместо плена сладкий дар свободы,
И вместо смерти жизнь ты им принес.
Ты умирил, ущедрил все народы;
Но паче всех тобою счастлив росс.
В восторге слов не обретает
Всю силу выразить любви:
‘Ура! — он восклицает, —
Наш царь-отец! живи! ’ ‘Наш добрый гений! Царствуй многи лета!
О Александр! надежа государь! ’ —
Взывают так к тебе твои полсвета.
Ярчае огненных, цветистых зарь,
К тебе усердьем пламенея,
Они твой празднуют возврат
Деяньями, — прочнее
Столпов и пышных врат. И так гряди в триумфе, вожделенный!
Не сих триумфов избегаешь ты:
Победны почести, тебе сужденны,
Отверг в смирении, не ищешь мзды
За доблести! Но, муж великий,
Блаженством нашим насладись:
За доблести толики
Веками наградись!
Пантелей-государь ходит по полю,
И цветов и травы ему по пояс,
И все травы пред ним расступаются,
И цветы все ему поклоняются.
И он знает их силы сокрытые,
Все благие и все ядовитые,
И всем добрым он травам, невредныим,
Отвечает поклоном приветныим,
А которы растут виноватые,
Тем он палкой грозит суковатою.
По листочку с благих собирает он,
И мешок ими свой наполняет он,
И на хворую братию бедную
Из них зелие варит целебное.
Государь Пантелей!
Ты и нас пожалей,
Свой чудесный елей
В наши раны излей,
В наши многие раны сердечные;
Есть меж нами душою увечные,
Есть и разумом тяжко болящие,
Есть глухие, немые, незрящие,
Опоенные злыми отравами,—
Помоги им своими ты травами!
А еще, государь,—
Чего не было встарь —
И такие меж нас попадаются,
Что лечением всяким гнушаются.
Они звона не терпят гуслярного,
Подавай им товара базарного!
Все, чего им не взвесить, не смеряти,
Все, кричат они, надо похерити;
Только то, говорят, и действительно,
Что для нашего тела чувствительно;
И приемы у них дубоватые
И ученье-то их грязноватое,
И на этих людей,
Государь Пантелей,
Палки ты не жалей,
Суковатыя!
<Февраль 1866>
Ай, ахти! Ох, ура,
Православный наш царь,
Николай государь.
В тебе мало добра!..
Обманул, погубил
Ты мильоны голов —
Не сдержал, не свершил
Императорских слов!
Ты припомни, что мы,
Не жалея себя,
Охранили тебя
От большой кутерьмы,
Охранили, спасли
И по братним телам
Со грехом пополам
На престол возвели!
Много, много сулил
Ты солдатам тогда —
Миновала беда,
И ты все позабыл!
Помыкаешь ты нас
По горам, по долам —
Не позволишь ты нам
Отдохнуть ни на час!
От стальных тесаков
У нас спины трещат,
От учебных шагов
У нас ноги болят!
День и ночь наподряд,
Как волов, наповал
Бьют и мучат солдат
Офицер и капрал.
Что же, белый отец,
Своих черных овец
Ты стираешь с земли?
Иль мы, кроме побой,
Ничего пред тобой
Заслужить не могли?
Или думаешь ты
С нами вечно играть
И что . . . . . . мать
Лучше доброй молвы.
Так у . . . . . . .
Православный наш царь,
Николай государь.
Ты болван наших рук.
Мы склеи́ли тебя
И на тысячу штук
Разобьем, разлюбя!
Приуныли, приутихли (Дважды) на Дону донски да каза[ки]
А еицкие, донские (Дважды), запороцкие.
А и почем он[и при]уныли?
Потому оне приуныли (Дважды) на Дону дон[ски да ка]заки,
Ах, что взял у них государь-царь (Дважды) … город
Со тремя с темя са малыми с пригородка[ми],
А и со славною су Губаньей, с крепким Лютиком.
А во славном да во Черкасском во земляном городке
А стоит у казаков золотой бунчуг,
А на бунчуге стоит чуден золот крест,
А перед крестом туто стоит войскавой их атаман,
А по именю ли Фрол сын Минеевич.
Ко кресту тут собиралися донски казаки,
А и донские, гребенские, запоротски хохлачи.
Становились молодцы во единой войской круг,
Среди круга стоит войсковой атаман,
А по именю ли Фрол сын Минеевич.
Атаман речи говорил, будто в трубу трубил:
«А и вы, братцы казаки, вы яицкие, донски (Дважды), запоротские!
Пособите мне, атаману, [в]ы думу думати:
Челобитна ли нам писати, государю … подавать?
Самому ли мне, атаману, в Москву ехати?
[Пе]ремерье бы нам взять перед самим царем:
[З]але[г]ли пути-дороги за сине море гулять (Дважды)
Еще от вора от Васьки от Голицына с детьми,
Залегли пути-дороги за сине море,
А и не стало нам добычи на синем море
И на тихом Дону на Иваныче».
И поехал атаман в каменну Москву.
Еще будет атаман [в к]аменной Москве,
Поклонился государю о праву руку,
С[кво]зь слезы он словечко едва выговорил:
«Ах ты, свет (н)аш, надежда, благоверны царь,
А и грозен судар(ь), Петр Алексеевич!
Прикажи нам на Дону чем кормитися: (Дважды)
Залегли пути-дорож[ки] за си[н]е море
От вора от Васьки от Голицына с детьми,
Еще те …… дороги увольные».
……
Какое священное поревание, кое божество меня одушевляет и коль сильнейший огнь разжигает мои мысли? Прииди ко мне, о Муза! да паки тобой прииму я лиру и последую твоим красотам. Поборствуй мне, добльственный Алкид, ты, которого бесстрашная бодрость низлагала ужаснейших чудовищ! В подобие тебе, яко отмститель вселенной, еще с опаснейшим чудовищем и я долженствую братися.
Вихри, разящие жестокостию своею корабли о каменья; моря, покрытые в кораблекрушение тысящами дерзновенных мореходцев; ветры, творящие тлетворным своим дыханием из земли опустошенной гнусное позорище Атропы, — не так страшны, как стрелы ласкательства, которые вредят сердца героев.
Нравное ласкательство есть чадо собственного своего прибытка. Притворство, воспитавшее оное, даровало ему убранство добродетелей. Оно, приседя непрестанно при подножиях трона, фимиамом тщеты окружает оный и упоевает им мужей и царей великих. Личиной учтивости прикрывается пресмыкающаяся подлость лживых его потаканий.
Тако клубящаяся змия, лежащая сокровенно во злаке, приуклоняет кичливую главу свою пред безопасным Африканцем. Она ползет, дабы напасть, и вред желающей угрызть несется под сеннолиствием и под цветами, или також неосторожного путника, вместо истинного света, прельщают огни блудящие мгновенным своим блистанием.
Коварный льстец скрывает под обманчивою сладостию своих безпрестанных хвал наивреднейший яд. Уста его лживы и обманчивы; язык его стрела изощренноубивственная, внезапно прилетающая, попадающая и пронзающая, подобно яко лютое пение Сирен с удовольствием смерть приносит.
Небо! какое преобращение делает из трости кедр, из терния розу, из скнипа Минотавра! Мевий тотчас сделался Виргилием, Терсит явился соперник Ахиллесов, и все стало одно с другим смешанно. Государи! научайтесь познавать ласкательство: оно есть то, котораго обожения пороки ваши творят добродетелями.
Часто его низкость благоговеет пред отвращения достойным тираном и, славословя его мерзости; продает за дорогую цену свое ему благоухание. Высоковыйное счастие, измена и благополучная дерзость находят себе почитателей. Ежели бы Картуша украсила корона, или Катилина был на престоле, то не имели ли б и они своих ласкателей?
Когда разгоряченная кровь моя, из жил в жилы стремящаяся, воспламеняется и скоропостижный огнь приносит биющемуся моему сердцу; когда потемненный мой разум уже оставляет меня моему беснованию: вотще тогда бесстыдный льстец обманчивым своим красноречием будет выхвалять и цвет лица моего и совершенство моего здравия.
Вместо того, чтоб скаредное ласкательство благообразило наши пороки, то искажает сие преступное богопочтение у витязей славу. Люди могут нас хвалить или хулить; но мы остаемся таковы, каковы есмы: немощны или здравы, откровенны или скрытны. Нет, не витийство человеков, но глас совести моей одобряет мои добродетели.
Людовик, который потряс землю, которого руки сильно ужасалися, был очень велик на войне, но весьма мал на театре. Все знаки чести, посвященные государями собственной их памяти, делают триумфы их ненавистными, и я не познаю уже гордого разорителя Вавилона на его престоле, когда он велел себя нарещи сыном божиим.
Восстаните от упиения вашего, государи, князи, мудрецы и герои, и победите слабость вашу, владычественные лавры ваши делающую поблекшими. Воззрите на море заблуждения, в которое из суеты самолюбие ваше вас низвергает. Мужайтеся, бодрствуйте против ласкателей и разбейте неверное зеркало, сокрывшее пред вами правду.
О ясноблещущая истина, дщерь бессмертная неба! снесися к сим местам из лучезарнаго твоего жилища. Свет твое наследие: рассыпь туманные облака, чем гордость помрачает наш разум; да прейдет она яко мгла густая, исчезающая от тихих лучей грядущего на горизонт утреннего солнца.
Вельможи, последующие примерам Цинея и Морнея, вы единственно заслуживаете храм, посвященный именам великим. Ваши тонкие укоризны при напоминовении умеют нравиться, и вы суть одни друзья справедливые. Ласкатели! не употребляйте теперь более вашей лести, не думайте, чтоб вы меня обмануть могли. Я познаю уже ваши неприязненные стрелы.
Цезарион, друг истинный и нежнейший нежели Пирид! в тебе нахожу я пример из первых всех добродетелей. Обличай дерзновенною дружбою твоею безослабленно мои заблуждения и пороки. Так очищает и разделяет злато в горниле огнь от прочих низких металлов.
Очаровательныя окрестности Багдада, страна, исполненная прелестей, жилище учтивства и добродетелей любезных—ах! какое место во вселенной сравнится с вами!—Взоры тихо скользят по испещренным лугам, как будто по богатому ковру разноцветному. Один ветерок веет в сих местах прекрасных; он разливает в душе, кроткую веселость… Из влажной почвы полей возносится благовоние, приятнейшее самой амбры. Чистейший воздух, проникая тучную землю, производит плоды сладчайшие тобы, и неприметно соединяясь с водами орошающими оную, сообщает последним целительность Кауцера.
На цветущих берегах Тигра отроки, красотою превосходящие с белолицых Китайцов, группами составляют резвыя игры; и на смеющихся долинах хороводы юных дев, прелестных и милых как знаменитыя красавицы Кашемира, повсюду представллются очарованному взору.
Тысячи блестящих лодок быстро разсекают поверхность реки, и дают ей вид новаго неба, сияющаго безчисленными огнями.
В счастливое время года, когда лучезарное солнце блистает во всем своем величии, когда при восхождении зарницы зефир по цветам развевает запах благовонный,—в сие время перловая роса падает с облаков в нежную чашечку тюльпана, a зелень, кажется, скрывает в себе неистощимый запах благоуханий. При захождении солнца небо, украшенное отливом пурпура от миллиона роз, являет взору цветник прелестный; при восхождении же сего прекраснаго светила земля, блистая емалью цветов, кажется, похищает у неба лучезарнейшия его звезды. Там полузакрытая зеленью роза развертывается подобно алым щекам Китайских красавиц; здесь нарцисс—как кристальная чаша, в которой пенится вино—имеющий цвет амбры, склоняясь нежно на свой стебель, наливает приятнейшия благовония; несколько далее блистает живыми цветами тюльпан подобно златой кадильнице, в которой сожигается мускус и драгоценный алое; между тем соловей гибким горлышком, жаворонок воздушными пениями, показывают превосходство нежных своих звуков перед сладчайшею мелодией.
Таковы прелести сей счастливой страны! Побужденный сладкою надеждою, я решился отправиться в оную, и при благоприятных знамениях променял труды путевые на спокойствие, вкушаемое в обществе друзей искренних.
Настал час вечерней молитвы; солнце, скрываяся под горизонты уподоблялось золотому кораблю, лишенному снастей и теряющемуся в обширности моря. Скоро огненная полоса препоясала неизмеримый край свода небеснаго, подобно широкому золотому фризу, окружающему купол храма, воздвигнутаго из лазурита. Звезды, как светоносныя пери, оплакивали под покровом печали отсутствие солнца; дочери Нааха, обращаясь около полюса, оставляют следы своих стоп на синеве небесной, Млечной путь представляется полосою нарцисов пересекающею поле, усеянное голубыми фиалиями, и Плеяды, выходя из-за вершины гор, отделяются как седмь жемчужин блистающих в лазурной ткани.
Таким образом небо, каждую минуту открывая тысячи новых явлений, представляет взорам как бы чудесные ковры знаменитаго Мани.
Сатурн в знак Козерога блистали подобно отдаленному светильнику, повешенному среди безмолвнаго портика; Юпитер в знаке Рыб светился как прекрасной глаз, закрытый благовонною дымкою, Марс в одной чаше Весов сверкал подобно пурпуровому вину в светлом сосуде; лучезарной Меркурий, прекрасная Венера, как любовник с подругою, блистали соединенные в знаке Стрельца.
Между тем как твердь небесная, подобно искусному чародею, производила чудеса столь удивительная, я приготовлялся к отезду.
Тогда моя возлюбленная, прекрасная как заря утренняя, внезапно явилась предо мною. Своими розовыми перстами она безжалостно терзала благородный гиацинт черных своих волос, емаль ослепительных ея зубов оставляла на розовых ея тубах след кровавый; из томных глаз ея катились слезы, и упадая на волнистыя кудри, блистали, подобно перлам росы, трепещущих на полевом стебле, и скоро под ударами безчеловечной руки нежная роза ея щек восприяла синеватый цвет бледнаго лотуса.
«Вот, вероломный» сказала она мне с насмешкою, «вот та вечная любовь, те клятвы, которыя истребить одна смерть долженствовала. Увы! могла-ли я думать! что ты, подобно врагу безжалостному, оставить меня столь постыдно!… Нет, заклинаю тебя, не удивляйся, неизсушай ветви моего счастия! нелишай меня сих сладостных взоров; не ввергай меня в отчаяние! Как! не уже ли захочет променять драгоценные уборы гостеприимнаго шатра на бурное небо, и сие роскошное ложе, сделанное из редких Греческих тканей, на землю твердую и песчаную? сам ли Бог сказал, что присутствие друга есть изображение рая? A сии слова: путешествие есть образ ада, не вышли ли из уст самаго Могаммеда ? —
Куда хочешь идти ты, которой не знал другой ночи, кроме гебена черных волос моих? чем можешь наслаждаться ты, которой незнал другой зари, кроме сияния очей моих? И в той стране, в которую себя изгоняешь, есть ли мудрец равный тебе в познаниях? естьли ученый, который дерзнул бы вступить с тобою в состязание? Тысячи Платонов могли бы научишься в твоей школе. Ты один благоразумнее тысячи Аристотелей. Твои глубокия астрономическия исчисления по стыдили бы Птоломея, и сам Абу-Машар признал бы себя побежденным, когда бы начал оспориват твои достоинства. Так, во всем Ираке нет мудреца, которому прах, возметаемый твоими стопами, небыл бы драгоценным для очей лекарством.»
Прелестный идол,—отвечал я,—прекрати свои жалобы, которыми ты меня обременяешь; успокойся, и вверь себя судьбине! Укрепись терпением, и недерзай уклоняться от уставов Божиих! Увы! я не произвольно своим удалением предаю тебя мукам столь жестоким; мое сердце чуждо сего ужаснаго намерения: судьбы Вышняго изрекли свое повеление. Кто может уклониться от непреложных уставов Неба? Пусть в мирном убежище приятныя занятия сокращают для тебя время моего отсутствия; пусть счастливая планета руководствует меня в сем трудном путешествии!—При сих словах она меня оставила, удвоивши слезные токи.
Между тем серебряный свет уже разливался по лазуревому своду, и скоро лучезарное светило дня явилось на востоке под розовым покровом. Подобно рабу, ожидающему знака к отшествию, я взлетаю на молодаго коня, имеющаго жилистыя ноги, грудь широкую, стан лани, копыта тонкия и длинную шею. Гибкий как тигр, смелый как орел, он нападая на неприятеля, в пламенной своей ярости перегонял ветры. Убегает ли от сильнаго врага—тогда хитрый полет ворона не равняется с его быстротою. Когда же без принуждения несется по воле—то прекрасною своею походкою уподоблялся он горному фазану. Из Кабула услышал бы он звуки литавр Греческих; на пространств от Индии до Сузы ничто немогло укрыться от проницательных его взоров.
На сем благородном животном вступил я в Багдад. Скоро весть о моем прибытии достигла до слуха Обладателя мира, и сей великий Государь повелел включить меня в число приближенных, к своему престолу. Надеясь, что пресветлейший Повелитель отличит меня, осыплет чинами и богатствами, я сочинил в честь его стихи, блистающие чистотою и изящностию слога. Двух месяцов довольно было для меня, чтобы окончить сие знаменитое творение, которое—подобно произведениям Аристотеля, сохранившим имя Александрово—могло передать его память векам отдаленнейшим. Никогда из безбрежнаго океана моего воображения не черпал я столь совершенных перл, каковыми украсил сие творение; и, увы! мне отказали в даре стихотворца. Но я ли виноват в том, что при Дворе никто не умел ценить такого сокровища!
Так, клянусь блеском и гармониею стихов моих, клянусь всемогущим Богом, создавшим свод небесный, клянусь существом знания, доставившим множеству смертных безсмертие, живым светом разума—сим отличительным преимуществом гения, силою красноречия удобнаго усмирять упоеннаго слона и льва раздраженнаго; клянусь силою Рустема, правосудием Ануширвана, славою Хозроя и могуществом Нудера, Абубекром, Омаром, страшным Отманом и мудрым Алием, клянусь прахом ног великаго Котб-Едина, клянусь, что в сей стране нет человека, которой мог бы похитить y меня пальму красноречия, и ежели кто будет сумневаться в етом, то Бог да разсудит нас в тот день, когда истина откроется во всем своем сиянии!
Так я терпел несправедливость! Однажды поутру, когда веяние зефира сладостно нежило чувства, когда ресницы еще не освободились от бремени сна, я увидел возлюбленную, гибкой стан ея и белыя груди.
«Как текут дни твои?» сказала она с неизяснимою прелестию. «Не раскаеваешься ли ты, что не послушался моих советов? Увы! я заклинала тебя не оставлять меня, заклинала тебя не платить мрачною неблагодарностию за мою Любовь; теперь смотри, вероломной! как мщение падает на преступника!»—Ах! возлюбленная, не обременяй меня сими жестокими упреками; в первые дни моего прибытия счастие осыпало меня своими дарами, но потом Монарх, занятый великими предприятиями завоеваний, не мог уделит минуты своим обожателям.—«Не теряй надежды, ободрись, и новым усилием своей Музы обрати к себе внимание сего могущественнаго повелителя, котораго чело увенчано победами.»—Дарования мои слабы,—отвечал я,—для столь высокаго предмета, но ежели ты вдохновенна, ежели можешь достойно воспеть великое имя Маудуда-БенЗангви, то да возгремит оно теперь в стихах твоих!—И вдруг сия достойная соперница небесных Гурий воспела моему удивленному слуху сии красноречивыя хваления:
"O ты, котораго славныя деяния озаряют престол твой неизменяемым блеском, ты, котораго священные уставы повсюду водворяют правосудие! Тысячи Хаканов со всем своим могуществом, едва достойны охранять врата твоих чертогов. Простые виночерпцы, служащие тебе при пиршествах, блаженнее Кесарей. Исполненный благородной неустрашимости, ты безтрепетно грядешь на копия, грозящия смертию, и уверенный в своей правоте спокойно взираешь на перемены счастия. Кто из неприятелей дерзнет противиться острию непобедимаго меча твоего? какая вероломная душа, избегнет булатнаго твоего копия, когда, в минуты твоего гнева, и смелый лев неможет снести блеска мстящаго меча, когда тигр, проникнутый страхом, бежит при виде сверкающаго твоего кинжала!
"О ты, котораго благородная щедрость воздвигла из развалин храм благодеяния, ты, котораго десница низпровергла ужасное обиталище сребролюбия, как смущенный дух мои может вознестись к тебе? каким трепещущим голосом изясню восторг, меня одушевляющий?
,,И вы, двоица юных Князей, нежные потомки августейшей фамилии, знаменитые питомцы, коих слава и честь старались образовать и наставить, кто из вас вдохнет мне песни, вас достоиныя?
«Сеиф-Еддин все свои деяния устремляет ко славе отечества, Аззед-Дин уже прославился добродетелями; необыкновенными. Первой, кажется, дает пример самому правосудию, щедрость последняго ознаменовывает каждой день новыми благодеяниями. Так, из всех владык земли один токмо Селджун достоин разделить славу с Аззед-Дином. Кто другой, кроме знаменитаго Синджара может сравниться в юным Сеиф-Еддином? Да будут вечно окружены они славою, и родитель их да найдет в своих сынах твердыя подпоры своего престола!
„Удостой внимания, о Великий Государь, сию слабую дань похвал моих, и прости, что я дерзнул напомнить тебе об одном из рабов твоих, пресмыкающимся в забвении!“ Посвящая тебе плоды своих дарований, он ласкал себя надеждою, что заслужит участие в твоих милостях; он чаял приобретать ежедневно уважение при Дворе твоем: ныне по роковой судьбе находится он в пренебрежении, как последний ремесленник. Ах ежели ты бросишь на него взор ласковой, позволишь ему облобызать порог твоего чертога; с какою признательностию воспоет он деяния твои! Имя знаменитаго покровителя вечно будет греметь в безсмертных его песнях!»
Граф Бенкендорф, усилить не желая
Неловким словом государев гнев,
Под округленным взором Николая
Стоял, в молчании оцепенев.
Был царский лик от раздраженья серым,
Тряслась, как студень, полная щека:
«Нет, он не смеет зваться офицером
Лейб-гвардии гусарского полка».
Он вольнодумство прививал солдатам…
И государь добавил про себя:
«Как те, что бунтовали в двадцать пятом,
В конце второй недели декабря».
Царю вдруг показалось — в вечер мглистый
Вновь в Петербурге за Россию-мать
Бокалы подымают декабристы,
Чтоб утром сабли за нее поднять.
Царь обратился к графу:
«Ваша светлость,
Заслуживает Лермонтов того,
Чтоб Мы за вольнодумство и за дерзость
В Сибирь навечно выслали его…»
Граф осторожно подсказал решенье:
«А на Кавказ не лучше ль бунтаря?..»
И государь, поразмышляв мгновенье,
Надменно ухмыльнулся, говоря:
«Возможно, горцы этого корнета
Убьют иль в плен он сдастся, оплошав.
Что ж, значит, такова судьба поэта,
А мы судьбе мешать не будем, граф!..»
О высылке их автора условясь,
Стихи небрежно поднял Бенкендорф
И, иронически повысив голос,
Прочел царю последнюю из строф.
Тот слушал, милостиво улыбаясь,
Качая головою в такт, но вдруг
Нахмурился, смятенье скрыть стараясь,
А граф бумагу выпустил из рук.
Они себя почувствовали, словно
Им в лица, зная смертный свой удел,
Поэт, не разжимая губ бескровных,
С презрением и гневом посмотрел.
Как бы в ответ их гнусному условью,
Звучал конец, взволнован и суров:
«И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь…»
Петр Велик!.. так мир вещает;
Сердце то же ощущает;
Сердце тако говорит:
Кто столь много сотворит.
Потрудится так полезно?..
О отечество любезно!
Простирай до неба клик:
Петр Велик!
Петр Велик!.. гласит все войско:
Он нам сердце дал геройско.
В дух бестрепетность влиял;
Росс Петром лишь просиял!
И полсвета повторяет,
И полсвета восклицает
Гласом сердца без улик:
Петр Велик!
Петр Велик!.. неподражаем
В попеченьях и трудах.
Мы злодеев побеждаем
На полях и на водах
От его драгой заботы.
Кто явил на безднах флоты,
Взнес, как гору? брег поник...
Петр Велик!
Петр Велик!.. потряс кто шведом
И сея ж победы следом
Древню область возвратил,
Град на зыбях сотворил,
Одолел сарматски споры,
Удивил Европы взоры,
Глубоко в сердца проник?..
Петр Велик!
Петр Велик!.. кто грубы нравы
Просвещением смягча,
Свой народ довел до славы
Не чрез средство лишь меча,
Но рассудки изощряя,
Дар на пользу обращая,
Зрел на правду, не на лик?
Петр Велик!
Петр Велик!.. твои все кедры!
Здесь проникнув горны недры,
Ты драгой металл извлек.
Слил поток великих рек;
Там ремеслы ввел полезны,
Там измерил сушь и бездны —
И отвсюду глас возник:
Петр Велик!
Петр Велик... Велик неложно!
Всех трудов его не можно
Смертной лирой возгласить.
Должен сам бессмертен быть
Восприявший честь толику.
Но Великая Велику,
Вознеся на память лик,
О герое доказала,
Громче... громче всех сказала:
Петр Велик!
Во славном городе в Орешке,
По нынешнему званию Шлюшенбурха,
Пролегла тута широкая дорожка.
По той по широкой дорожке
Идет тут царев большой боярин,
Князь Борис сын Петрович Шереметев,
Со темя он со пехотными полками,
Со конницею и со драгунами,
Со удалыми донскими казаками.
Вошли оне во Красну мызу
Промежу темя высокими горами,
Промежу темя широкими долами,
А все полки становилися.
А втапоры Борис сын Петрович
В обезд он донских казаков посылает,
Донских, гребецких да еи́цкиех.
Как скрали оне швецкия караулы,
Маэора себе во полон полонили,
Привезли его в лагири царския.
Злата труба в поле протрубила,
Прогласил государь, слово молвил,
Государь московской, первой император:
«А и гой еси, Борис сын Петрович!
Изволь ты маэора допросити тихонько-помалешуньку:
А сколько-де силы в Орешке у вашего короля щвецкова?».
Говорит тут маэор не с упадкою,
А стал он силу рассказавать:
«С генералом в поле нашим — сорок тысячей,
С королем в поле — сметы нет».
А втапоры царев большой боярин,
Князь Борис сын Петрович Шереметев,
А сам он царю репортует,
Что много-де силы в поле той швецкой:
С генералом стоит силы сорок тысячей,
С королем в поле силы смету нет.
Злата труба в поле в лагире протрубила,
Прогласил первой император:
«А и гой еси, Борис Петрович!
Не устрашися маэора допросити,
Не корми маэора целы сутки,
Еще вы ево повторите,
Другие вы сутки не кормите,
И сладко он росскажет,
Сколько у них силы швецкия».
А втапоры Борис Петрович Шереметев
На то-то больно догадлив:
А двое-де сутки маэора не кормили,
Во третьи винца ему подносили.
А втапоры маэор россказал,
Правду истинну россказал всем:
«С королем нашим и генералом силы семь тысячей,
А более того нету!».
И тут государь [в]звеселился,
Велел ему маэора голову отляпать.
Малый рост, усы большие,
Волос белый и нечастый,
Генерал любил Россию,
Как предписано начальством.А еще любил дорогу:
Тройки пляс в глуши просторов.
А еще любил немного
Соль солдатских разговоров.Шутки тех, кто ляжет утром
Здесь в Крыму иль на Кавказе.
Устоявшуюся мудрость
В незатейливом рассказе.Он ведь вырос с ними вместе.
Вместе бегал по баштанам…
Дворянин мелкопоместный,
Сын
в отставке капитана.У отца протекций много,
Только рано умер — жалко.
Генерал пробил дорогу
Только саблей да смекалкой.Не терпел он светской лени,
Притеснял он интендантов,
Но по части общих мнений
Не имел совсем талантов.И не знал он всяких всячин
О бесправье и о праве.
Был он тем, кем был назначен, —
Был столпом самодержавья.Жил, как предки жили прежде,
И гордился тем по праву.
Бил мадьяр при Будапеште,
Бил поляков под Варшавой.И с французами рубился
В севастопольском угаре…
Знать, по праву он гордился
Верной службой государю.Шел дождями и ветрами,
Был везде, где было нужно…
Шел он годы… И с годами
Постарел на царской службе.А когда эмира с ханом
Воевать пошла Россия,
Был он просто стариканом,
Малый рост, усы большие.Но однажды бывшим в силе
Старым другом был он встречен.
Вместе некогда дружили,
Пили водку перед сечей… Вместе все.
Но только скоро
Князь отозван был в Россию,
И пошел, по слухам, в гору,
В люди вышел он большие.И подумал князь, что нужно
Старику пожить в покое,
И решил по старой дружбе
Все дела его устроить.Генерала пригласили
В Петербург от марша армий.
Генералу предложили
Службу в корпусе жандармов.— Хватит вас трепали войны,
Будет с вас судьбы солдатской,
Все же здесь куда спокойней,
Чем под солнцем азиатским.И ответил строгий старец,
Не выказывая радость:
— Мне доверье государя —
Величайшая награда.А служить — пусть служба длится
Старой должностью моею…
Я могу еще рубиться,
Ну, а это — не умею.И пошел паркетом чистым
В азиатские Сахары…
И прослыл бы нигилистом,
Да уж слишком был он старый.
Грядешь, грядешь венчанный Богом Царь:
Хваления Творцу—благовести, алтарь!
Цветами устилайте стогны!
Плещи, Нева! торжеств гремите громы!
Грядешь, грядешь венчанный Богом Царь! —
На раменах Его—Порфира,
В руке Держава полумира.
Он Скипетр благости простер к сынам Своим,
Его орлы—парят за Ним.
Могущий, юный, величавый,
Грядет в Петрополь Он, во блеске Царской славы.
Петрополь! веселись о Нем!
Продлись, день радостный, но если ночь прострется,
Сравняйся ночь со днем!
Да блеск ея небес коснется,
Пылай огнем любви!
Сияй нам в солнцах златордяных,
В венцах, в столпах,
В златыхь реках,
Во храмах звездных, светозарных,
И Аппелесовым искуством, удиви.
Представь: прекрасный гений мира
Два царственных венчает имена,
И благодать ни Них—течет в лучах с эфира.
Россия, радостью полна,
Пред алтарем колена преклоняет,
Курится ѳимиам, и радуга горит.
Представь: там Росский щит крамолу отражает.
Гром от него летит,
И не коснется змей к эгиде,
И Время предает в потомство день отрад
На вековечной пирамиде.
Несите, Музы, дань,
Прострите к лирам длань!
Звучат!… Европа плещешь.
Как дня предвестница заря,
Так доблесть новаго Царя —
Предвестье нам, что славой Он возблещет.
Но что! Он возблистал! звучи, торжеств тимпан!
Как неизмерный Океан —
Шумит в своих водах, путь солнца отражая,
Так безпредельность Русских стран
Сияет и гремит—делами Николая —
Россия! зрела ты, как Он —
Спешил изречь обет священной.
Два Брата уступали Трон
Друг другу пред лицем вселенной.
Но Николая Бог избрал,
И волю чтя небес—Он Царский сан приял.
Европа! зрела ты, расторг Он ковы злых,
И твердый в бурю бед, среди народных волн,
Предстал Отечеству—и спасена Россия!…
Благословен Господь, хранящий свои Сион…
Ура!… перелетай в устах при трубном громе.
Мария, торжествуй: на троне Николай!
О юный Александр! как счастье расцветай,
Дщерь Фридерикова! блистай в Петровом Доме!..
Б. Ѳедоров.
ЭПИСТОЛА ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ
ГОСУДАРЮ ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ ПАВЛУ ПЕТРОВИЧУ
В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЕГО 1781 ГОДА СЕНТЯБРЯ 20 ЧИСЛАЛюбовь к отечеству есть перва добродетель
И нашей честности неспоримый свидетель.
Не только можно быть героем без нея,
Не можно быть никак и честным человеком.
Премудрая судьба довольствует мя веком,
Чтоб жил и приносил народу пользу я.
Член члена помощи ежеминутно просит,
И всяки тягости всё тело обще носит.
Всем должно нам любить отечество свое,
А царским отраслям любити должно боле:
Благополучие народа на престоле.
Известно, государь, на свете нам сие,
Что счастье инако от стран не убегает,
Как только если царь свой долг пренебрегает.
Кто больше носит сан, тот пользы и вреда
Удобней обществу соделати всегда.
Крестьянин, сея хлеб, трудится и не дремлет,
К тому родился он и гласу долга внемлет;
Но польза оная совсем не такова,
Какую учинит венчанная глава.
Оратель дремлющий, имея мысль лениву,
Со небрежением посеяв семена,
Убыток понесет, утратя времена,
Со небрежением одну испортит ниву,
И лягут на него не только бремена;
А если государь проступится, так горе
Польется на народ, и часто будто море.
Сия причина есть, венчанныя крови
Имети более к отечеству любви.
Вторая важная любви сея причина,
Что вашего уж нет на свете больше чина,
Отечество дает утехи больше вам;
Так долг его любить вам больше, нежель нам.
Причина первая из должности единой,
А в воздаяние вам мы и наш живот;
Из благодарности другая вам причиной
За приношенье жертв любити свой народ.
Судьбами таковы порядки учрежденны:
Рожденны мы для вас, а вы для нас рожденны.
Благополучными одним нельзя вам быть:
Коль любите себя, вы должны нас любить.
Льстецы не обществу работать осужденны,
Льстецы боготворят ласкательством царей,
О пользе не его пекутся, о своей;
Не сын отечества — ласкатель, но злодей.
Коль хочет наказать царя когда создатель,
Льстецами окружит со всех сторон его,
Не зрит он верного раба ни одного,
И будет он врагам своим щедрот податель,
Которые за тьму к себе его наград,
Ругаяся ему, влекут его во ад
И, разверзая всю геенскую утробу,
Сынам отечества влекут его во злобу.
В ласкательстве сию имеет, пользу он.
Таков Калигула был в Риме и Нерон:
Все жители земли гнушаются их прахом.
Царь мудрый подданных любовию, не страхом,
Имея истину единую в закон,
К повиновению короны привлекает
И сходны с естеством уставы изрекает.
Елисавета- мать, а Петр нам был отец:
Они правители душ наших и сердец.
Правительствовати едины те довлеют,
В сердца которые повиновенье сеют,
Чьи собственны сердца наполнены щедрот,
Которы жалости в себе плоды имеют
И больше, как карать, вас миловать умеют,
То помня, сколько слаб и страстен смертных род.
Но с слабостию я злодейства не мешаю,
И беззаконников я сим не утешаю:
Рождаются они ко общему вреду
И подвергаются строжайшему суду.
Муж пагубный грешит от предприятья злаго,
Царь праведный грешит, ему являя благо,
И тако тяжкий грех злодея извинить,
Но тяжче грех еще за слабости казнить.
Который человек преступку не причастен?
Един бесстрастен бог: кто смертен, тот и страстен.
Не мог Тит слез своих во оный час отерть,
Когда подписывал сей муж великий смерть.
Владычица сих стран, родившися беззлобна,
На оно и руки поднята неудобна.
Блажен такой народ, которому приязнь
Соделать может то, что сделать может казнь,
И счастлив будешь ты, когда тебя порода
Возвысит на престол для счастия народа.
В годы прежния,
Времена первоначальныя,
При бывшем вольном царе,
При Иване Васильевиче,
Когда холост был государь,
Царь Иван Васильевич,
Поизволил он женитися.
Берет он, царь-государь,
Не у себя в каменно́й Москве,
А берет он, царь-государь,
В той Золотой орде,
У тово Темрюка-царя,
У Темрюка Степановича,
Он Марью Темрюковну,
Сестру Мастрюкову,
Купаву крымскую
Царицу благоверную.
А и царскова поезду
Полторы было тысячи:
Князи-бо́яра, могучие бога́тыри,
Пять со́т донских казаков,
Что н(и) лутчих добрых молодцов.
Здравствует царь-государь
Через реки быстрыя,
Через грязи смоленския,
Через лесы брынския,
Он здравствует, царь-государь,
В той Золотой орде,
У тово Темрюка-царя,
У Темрюка Степановича.
Он по́нел, царь-государь,
Царицу благоверную
Марью Темрюковну,
Сестру Мастрюкову,
И взял в провожатые за ней
Три ста́ татаринов,
Четыре ста́ бухаринов,
Пять сот черкашенинов
И любимова шурина
Мастрюка Темрюковича,
Молодова черкашенина.
Уж царскова поезду
Без малова три тысячи,
Везут золоту казну
Ко царю в каменну́ Москву.
Переехал царь-государь
Он реки быстрыя,
Грязи смоленския
И лесы брынския,
Он здравствует, царь-государь,
У себя в каменно́й Москве,
Во полатах белокаменных.
В возлюбленной крестовой своей
Пир навеселе повел,
Столы на радостех.
И все ли князи-бо́яра,
Могучие богатыри
И гости званыя,
Пять сот донских казаков
Пьют-едят, потешаются,
Зелено вино кушают,
Белу лебедь рушают,
А един не пьет да не ест
Царской гость дорогой,
Мастрюк Темрюкович,
Молодой черкашенин.
И зачем хлеба-соли не ест,
Зелена вина не кушает,
Белу лебедь не рушает?
У себя на уме держит:
Изошел он семь городов,
Поборол он семьдесят борцов
И по себе борца не нашел.
И только он думает,
Ему вера поборотися есть
У царя в каменной Москве,
Хочет царя потешити
Со царицею благоверною
Марьею Темрюковною,
Он хочет Москву загонять,
Сильно царство Московское.
Никита Романович
Об том царю доложил,
Царю Ивану Васильевичу:
«А и гой еси, царь-государь,
Царь Иван Васильевич!
Все князи-бояра,
Могучие богатыри
Пьют-едят, потешаются
На великих на радостех,
Один не пьет, не ест
Твой царской гость дорогой,
Мастрюк Темрюкович,
Молодой черкашенин —
У себя он на уме держит,
Вера поборотися есть,
Твое царское величество потешити
Со царицею благоверною».
Говорит тут царь-государь,
Царь Иван Васильевич:
«Ты садися, Никита Романович,
На добра коня,
Побеги по всей Москве,
По широким улицам
И по частым переулачкам».
Он будет, дядюшка
Никита Романович,
Середь Урья Повол[ж]скова,
Слободы Александровы, —
Два братца родимые
По базару похаживают,
А и бороды бритые,
Усы торженые,
А платья саксонское,
Сапоги с рострубами,
Аб ручку-ту дядюшке челом:
«А и гой еси ты, дядюшка
Никита Романович,
Ково ты спрашиваешь?
Мы борцы в Москве похваленые.
Молодцы поученые, славные!»
Никита Романович
Привел борцов ко дворцу,
Говорили тут борцы-молодцы:
«Ты, Никита Романович,
Ты изволь об том царю доложить,
Смет(ь) ли н[а]га спустить
С царским шурином,
И смет(ь) ли ево побороть?».
Пошел он, Никита Романович,
Об том царю доложил,
Что привел борцов ко дворцу.
Злата труба протрубела
Во полате белокаменной,
Говорил тут царь-государь,
Царь Иван Васильевич:
«Ты, Никита Романович,
Веди борцов на двор,
На дворец государевой,
Борцов ученыех,
Молодцов похваленыех,
И в том им приказ отдавай,
Кто бы Мастрюка поборол,
Царскова шурина,
Платья бы с плеч снял
Да нагова с круга спустил,
А нагова, как мать родила,
А и мать на свет пустила».
Послышал Мастрюк борцов,
Скачет прямо Мастрюк
Из места большева,
Из угла переднева
Через столы белод[у]бовы,
Через ества сахарныя,
Чрез питья медяныя,
Левой ногой задел
За столы белодубовы.
Повалил он тридцать столов
Да прибил триста гостей:
Живы да не годны,
На карачках ползают
По полате белокаменной —
То похвальба Мастрюку,
Мастрюку Темрюковичу.
Выбежал тут Мастрюк
На крылечка красное,
Кричит во всю голову,
Чтобы слышел царь-государь:
«А свет ты, вольной царь,
Царь Иван Васильевич!
Что у тебя в Москве
За похвальные молодцы,
Поученые, славные?
На ладонь их посажу,
Другой рукою роздавлю!».
С борцами сходится
Мастрюк Темрюкович,
Борьба ево ученая,
Борьба черкасская,
Колесом он бороться пошел.
А и малой выступается
Мишка Борисович,
Смотрит царь-государь,
Что кому будет божья помочь,
И смотрят их борьбу князи-бо́яра
И могучие богатыри,
Пять сот донских казаков.
А и Мишка Борисович
С носка бросил о землю
Он царскова шурина,
Похвалил ево царь-государь:
«Исполать тебе, молодцу,
Что чиста борешься!».
А и Мишка к стороне пошел, —
Ему полно боротися.
А Потанька бороться пошел,
Костылем попирается,
Сам вперед подвигается,
К Мастрюку приближается.
Смотрит царь-государь,
Что кому будет божья помочь.
Потанька справился,
За плеча сграбился,
Согнет корчагою,
Воздымал выше головы своей,
Опустил о сыру землю:
Мастрюк без памети лежит,
Не слыхал, как платья сняли.
Был Мастрюк во всем,
Стал Мастрюк ни в чем,
Ожерелья в пять сот рублев
Без единые денежки,
А платья саксонскова
Снял на три тысячи —
Со стыду и сорому
О карачках под крылец ползет.
Как бы бела лебедушка
По заре она прокликала,
Говорила царица царю,
Марья Темрюковна:
«Свет ты, вольной царь
Иван Васильевич!
Такова у тебя честь добра́
До любимова шурина?
А детина наругается,
Что детина деревенской,
Почто он платья снимает?».
Говорил тут царь-государь:
«Гой еси ты, царица во Москве,
Да ты, Марья Темрюковна!
А не то у меня честь во Москве,
Что татары-те борются,
То-то честь в Москве,
Что русак тешится!
Хотя бы ему голову сломил,
Да любил бы я, пожаловал
Двух братцов родимыех,
Двух удалых Борисовичев».
Как побил государь
Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье свое
Приходить мастерам.
И велел благодетель, —
Гласит летописца сказанье, —
В память оной победы
Да выстроят каменный храм.
И к нему привели
Флорентийцев,
И немцев,
И прочих
Иноземных мужей,
Пивших чару вина в один дых.
И пришли к нему двое
Безвестных владимирских зодчих,
Двое русских строителей,
Статных,
Босых,
Молодых.
Лился свет в слюдяное оконце,
Был дух вельми спертый.
Изразцовая печка.
Божница.
Угар и жара.
И в посконных рубахах
Пред Иоанном Четвертым,
Крепко за руки взявшись,
Стояли сии мастера.
"Смерды!
Можете ль церкву сложить
Иноземных пригожей?
Чтоб была благолепней
Заморских церквей, говорю?"
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
"Можем!
Прикажи, государь!"
И ударились в ноги царю.
Государь приказал.
И в субботу на вербной неделе,
Покрестясь на восход,
Ремешками схватив волоса,
Государевы зодчие
Фартуки наспех надели,
На широких плечах
Кирпичи понесли на леса.
Мастера выплетали
Узоры из каменных кружев,
Выводили столбы
И, работой своею горды,
Купол золотом жгли,
Кровли крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.
И уже потянулись
Стрельчатые башенки кверху.
Переходы,
Балкончики,
Луковки да купола.
И дивились ученые люди,
Зан_е_ эта церковь
Краше вилл италийских
И пагод индийских была!
Был диковинный храм
Богомазами весь размалеван,
В алтаре,
И при входах,
И в царском притворе самом.
Живописной артелью
Монаха Андрея Рублева
Изукрашен зело
Византийским суровым письмом…
А в ногах у постройки
Торговая площадь жужжала,
Торовато кричала купцам:
"Покажи, чем живешь!"
Ночью подлый народ
До креста пропивался в кружалах,
А утрами истошно вопил,
Становясь на правеж.
Тать, засеченный плетью,
У плахи лежал бездыханно,
Прямо в небо уставя
Очесок седой бороды,
И в московской неволе
Томились татарские ханы,
Посланцы Золотой,
Переметчики Черной Орды.
А над всем этим срамом
Та церковь была —
Как невеста!
И с рогожкой своей,
С бирюзовым колечком во рту, —
Непотребная девка
Стояла у Лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту…
А как храм освятили,
То с посохом,
В шапке монашьей,
Обошел его царь —
От подвалов и служб
До креста.
И, окинувши взором
Его узорчатые башни,
"Лепота!" — молвил царь.
И ответили все: "Лепота!"
И спросил благодетель:
"А можете ль сделать пригожей,
Благолепнее этого храма
Другой, говорю?"
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
"Можем!
Прикажи, государь!"
И ударились в ноги царю.
И тогда государь
Повелел ослепить этих зодчих,
Чтоб в земле его
Церковь
Стояла одна такова,
Чтобы в Суздальских землях
И в землях Рязанских
И прочих
Не поставили лучшего храма,
Чем храм Покрова!
Соколиные очи
Кололи им шилом железным,
Дабы белого света
Увидеть они не могли.
Их клеймили клеймом,
Их секли батогами, болезных,
И кидали их,
Темных,
На стылое лоно земли.
И в Обжорном ряду,
Там, где заваль кабацкая пела,
Где сивухой разило,
Где было от пару темно,
Где кричали дьяки:
"Государево слово и дело!" —
Мастера Христа ради
Просили на хлеб и вино.
И стояла их церковь
Такая,
Что словно приснилась.
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд,
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси
Гусляры.
О сын великия жены!
Великого ты правнук мужа,
Наставника сея страны,
Ты, коему неправда чужа
И многой истина цены.
Рожден от крови ты преславной,
А участи твоей предел —
Во всей природе жребий главный.
Он дан тебе для славных дел.
Явилась нам душа твоя.
То зря, Россия веселится,
Уже надежда ты ея.
Драгой твой Богом век продлится
Ко счастью области сея.
Тебя судьба на свет пустила
России счастье умножать,
Тебя Минерва возрастила
Екатерине подражать.
Превозвышенный человек
Себя превозвышенным числит,
И, не гордясь ничем вовек,
Он больше о себе не мыслит,
Льстец мерзкий что б ему ни рек.
Великий муж не любит лести,
Противна, князь, она тебе,
А ты своей бессмертной чести
Не в лести ищешь, но в себе.
Велик твой дух, велик твой сан.
Мы знаем! то, и ты то знаешь,
Но, что от Бога нам ты дан,
Ты только то воспоминаешь,
И что ты счастье многих стран.
Своей породою ты знатен,
Но тщетно б было то для нас,
И не был бы довольно внятен
Единственный сей громкий глас.
Конечно, глас сей был бы сух,
Князей им слава не спасется.
Не сей один о Павле слух
По всей Европе днесь несется.
Гласим: «Велик во Павле дух!»
Гласим единодушно ныне,
Друг другу обявляя днесь:
«Подобен он Екатерине»,
И повторяет Север весь.
Пресчастлив обладатель тот,
Кто тверд во правде пребывает,
И крайне мерзостен народ,
Который правду забывает,
Храня прибытки, как живот.
Когда отечества мы члены,
А мудрые цари главы,
Для пользы до́лжны без отмены
И члены быти таковы.
Без общей пользы никогда
Нам царь не может быти нравен.
Короны тьмится блеск тогда,
Не будет царь любим и славен,
И страждут подданны всегда.
Души великой имя лестно,
Но ей потребен ум и труд,
А без труда цари всеместно
Не скипетры, но сан несут.
Твоя, о князь, и наша мать
Своей во нашей ищет славы,
Россию тщится воздымать
И все свои велит уставы
Из уст от истины внимать.
Не тяготят они природы:
Щадит Бог силы естества.
Благополучны те народы,
Царь коих образ Божества.
Преемник помыслов Почившаго Отца,
Полмира-властелин, святых Судеб Избранник,
России-Первенец, в сиянии венца,
Тебя приветствует—стенаньем скорби странник.
Отри слезу, как Сын, наш новый Белый Царь,
Приемлющий бразды Правленья Николая!
Я на дымящийся Отечества алтарь
Слагаю дань,—к Царям любовию пылая….
Благословен в веках удел высокий Твой!…
К сердцам народа путь Венчанному не труден.
Как солнце светлое в пучине мировой —
Сияй равно для всех!—Как Бог будь правосуден.
Священный кедр упал с высот Ливана
Полетом бури сокрушен;
Нет на скале гранитной великана:
Повис над темной бездной он.
Дремучий бор под небом глухо стонет….
Орел в безгранной глубине,
Как черный крест, ширяясь, в тучах тонет, —
Чу, клегт: о там привольно мне!…
Полуночи властитель, Царь и воин!…
Из урны выпал жребий Твой:
И пробил час—кровавых слез достоин —
Угас светильник мировой….
Без света ночь; безмолвен…. бездыханен….
Царь славы в сени гробовой!…
Лик омрачен; взгляд Орлий отуманен….
Могильный сон над головой….
Давно ль душа как струны рокотала?…
Псалма святаго прерван стих;
Рука к струнам касаться перестала….
Кимвал бряцающий—затих
Державная!… Она грозу метала,
Водя по хартии пером:
И злобная Европа трепетала,
Услышав заповедный гром….
Тот гром в горах гремел неумолкая
И перед ним дрожал не раз,
Свой хищный взор от ужаса смыкая,
Добычи алчущий Кавказ;
Под Солнцем Лев, смягчая рык хрипучий,
Ловил смущенным ухом гул:
И, рог Луны, бледнея крылся в тучи,
И низко кланялся Стамбул.
Кто сокрушал крамолы и коварства
Одним движением перста?
Пред чьим мечем к стопам склонялись Царства,
И крыла яд свой клевета?
Кто, как Сампсон, чрез волны гордо кинул
Гранитный пояс на Неву;
И дивный пар по воздуху раскинул,
Связуя с Балтием Москву?…
Его жезлом раздвинут храм Науки,
И в ясный Свод скруглен закон.
И простирал властительныя руки
Над морем и над сушей Он.
И, осенен небесной благодатью,
Готовя Русь к святой войне,
Носился Он, перед Христовой ратью,
Могуч и светел на коне.
Он окрылял полки Своим глаголом….
Но стопобедное ура,
Колебля твердь, утихло пред Престолом,
Где смерть откликнулась: пора! —
Державнаго Орла в Гнезде нестало.
Молва во все земли концы
Летит стрелой, вонзая в сердце жало,
И стонут сирые Птенцы….
Свинцовый груз в клегтании Орлицы….
Не видит Солнца взор Ея:
Она грустит и рвется из светлицы
За грань земнаго бытия
Прискорбен вопль и слезы и стенанье….
«Светла за гробом тишина!»
Нам Агнец рек, ведомый на закланье,
Приявший крест на рамена.
Свершилося: с надзвезднаго чертога
Услышал Царь знакомый зов:
Как горлица—душа в обятья Бога
Умчалась в вечность из оков….
К Почившему пылает грудь любовью
За правыя дела и суд.
Святая Русь, мешая слезы с кровью,
Сливает скорьб в святой сосуд….
И тот сосуд Царева сердца раны:
Тяжка их боль и глубина!…
Звенит булат…. над полем битвы—враны….
Кипит народная война!…
За Сына, Он, за нас молиться станет
В селеньях горних Богу сил:
Господь нам щит!… наш дух от сна воспрянет..
Он в нас надежду воскресил!…
Последний долг величию земному:
Утихла брань племен; в пределах отдаленных
Не слышен битвы шум и голос труб военных;
С небесной высоты, при звуке стройных лир,
На землю мрачную нисходит светлый мир.
Свершилось!.. Русский царь, достиг ты славной цели!
Вотще надменные на родину летели;
Вотще впреди знамен бесчисленных дружив
В могущей дерзости венчанный исполин
На гибель грозно шел, влек цепи за собою:
Меч огненный блеснул за дымною Москвою!
Звезда губителя потухла в вечной мгле,
И пламенный венец померкнул на челе!
Содрогся счастья сын, и, брошенный судьбою,
Он землю русскую не взвидел под собою.
Бежит… и мести гром слетел ему вослед;
И с трона гордый пал… и вновь восстал… и нет!
Тебе, наш храбрый царь, хвала, благодаренье!
Когда полки врагов покрыли отдаленье,
Во броню ополчась, взложив пернатый шлем,
Колена преклонив пред вышним алтарем,
Ты браней меч извлек и клятву дал святую
От ига оградить страну свою родную.
Мы вняли клятве сей; и гордые сердца
В восторге пламенном летели вслед отца
И местью роковой горели и дрожали;
И россы пред врагом твердыней грозной стали!.,
«К мечам!» — раздался клик, и вихрем понеслись,
Знамена, восшумев, по ветру развились;
Обнялся с братом брат; и милым дали руку
Младые ратники на грустную разлуку;
Сразились. Воспылал свободы ярый бой,
И смерть хватала их холодною рукой!..
А я… вдали громов, в сени твоей надежной…
Я тихо расцветал, беспечный, безмятежный!
Увы! мне не судил таинственный предел
Сражаться за тебя под градом вражьих стрел!
Сыны Бородина, о кульмские герои!
Я видел, как на брань летели ваши строи;
Душой восторженной за братьями спешил.
Почто ж на бранный дол я крови не пролил?
Почто, сжимая меч младенческой рукою,
Покрытый ранами, не пал я пред тобою
И славы под крылом наутре не почил?
Почто великих дел свидетелем не был?
О, сколь величествен, бессмертный, ты явился,
Когда на сильного с сынами устремился;
И, челы приподняв из мрачности гробов,
Народы, падшие под бременем оков,
Тяжелой цепию с восторгом потрясали
И с робкой радостью друг друга вопрошали:
«Ужель свободны мы?.. Ужели грозный пал?..
Кто смелый? Кто в громах на севере восстал?..»
И ветхую главу Европа преклонила,
Царя-спасителя колена окружила
Освобожденною от рабских уз рукой,
И власть мятежная исчезла пред тобой!
И ныне ты к сынам, о царь наш, возвратился,
И край полуночи восторгом озарился!
Склони на свой народ смиренья полный взгляд —
Все лица радостью, любовию блестят,
Внемли — повсюду весть отрадная несется,
Повсюду гордый клик веселья раздается;
По стогнам шум, везде сияет торжество,
И ты среди толпы, России божество!
Встречать вождя побед летят твои дружины.
Старик, счастливый век забав Екатерины,
Взирает на тебя с безмолвною слезой.
Ты наш, о русский царь! оставь же шлем стальной,
И грозный меч войны, и щит — ограду нашу;
Излей пред Янусом священну мира чашу,
И, брани сокрушив могущею рукой,
Вселенну осени желанной тишиной!..
И придут времена спокойствия златые,
Покроет шлемы ржа, и стрелы каленые,
В колчанах скрытые, забудут свой полет;
Счастливый селянин, не зная бурных бед,
По нивам повлечет плуг, миром изощренный;
Суда летучие, торговлей окриленны,
Кормами рассекут свободный океан,
И юные сыны воинственных славян
Спокойной праздности с досадой предадутся,
И молча некогда вкруг старца соберутся,
Преклонят жадный слух, и ветхим костылем
И стан, и ратный строй, и дальний бор с холмом
На прахе начертит он медленно пред ними,
Словами истины, свободными, простыми,
Им славу прошлых лет в рассказах оживит
И доброго царя в слезах благословит.
Пирует с дружиной отважный Ермак
В юрте у слепого Кучума.
Средь пира на руку склонился казак,
Грызет его черная дума.
И, пенным вином наполняя стакан,
Подручным своим говорит атаман:
"Не мерена вдоль и не пройдена вширь,
Покрыта тайгой непроезжей,
У нас под ногой распростерлась Сибирь
Косматою шкурой медвежьей.
Пушнина в сибирских лесах хороша,
И красная рыба в струях Иртыша!
Мы можем землей этой тучной владеть,
Ее разделивши по-братски.
Мне в пору Кучумовы бармы надеть
И сделаться князем остяцким…
Бери их кто хочет, да только не я:
Иная печаль меня гложет, друзья!
С охотой отдал бы я что ни спроси,
Будь то самопал иль уздечка,
Чтоб только взглянуть, как у нас на Руси
Горит перед образом свечка,
Как бабы кудель выбивают и вьют,
А красные девушки песни поют!
Но всем нам дорога на Русь заперта
Былым воровством бестолковым.
Одни лишь для татя туда ворота —
И те под замочком пеньковым.
Нет спору, суров государев указ!
Дьяки на Руси не помилуют нас…
Богатства, добытые бранным трудом
С заморских земель и окраин,
Тогда лишь приносят корысть, если в дом
Их сносит разумный хозяин.
И я б этот край, коль дозволите вы,
Отдал под высокую руку Москвы.
Послать бы гонца — государю челом
Ударить Кучумовым царством
Чтоб царь, позабыв о разбое былом,
Казакам сказал: "Благодарствуй!"
Тогда б нам открылась дорога на Русь…
Я только вот ехать туда не берусь:
Глядел без опаски я смерти в лицо,
А в царские очи — не гляну!.."
Ермак замолчал, а бесстрашный Кольцо
Сказал своему атаману:
"Дай я туда сезжу. Была не была!
Не срубят головушку — будет цела!
Хоть крут государь, да умел воровать,
Умей не сробеть и в ответе!
Конца не минуешь, а двум не бывать,
Не жить и две жизни на свете!
А коль помирать, то, кого ни спроси,
Куда веселей помирать на Руси!.."
Над хмурой Москвою не льется трезвон
Со ста сорока колоколен:
Ливонской войной государь удручен
И тяжкою немочью болен.
Главу опустив, он без ласковых слов
В Кремле принимает нежданных послов.
Стоят в Грановитой палате стрельцы,
Бояре сидят на помосте,
И царь вопрошает: "Вы кто, молодцы?
Купцы аль заморские гости?
Почто вы, ребята, ни свет ни заря
Явились тревожить надежу-царя?.."
И, глядя без страха Ивану в лицо,
С открытой душой, по-простецки:
"Царь! Мы русаки! — отвечает Кольцо, —
И промысел наш — не купецкий.
Молю: хоть опала на нас велика,
Не гневайся, царь! Мы — послы Ермака.
Мы, выйдя на Дон из Московской земли,
Губили безвинные души.
Но ты, государь, нас вязать не вели,
А слово казачье послушай.
Дай сердце излить, коль свидаться пришлось,
Казнить нас и после успеешь небось!
Чего натворила лихая рука,
Маша кистенем на просторе,
То знает широкая Волга-река,
Хвалынское бурное море.
Недаром горюют о нас до сих пор
В Разбойном приказе петля да топор!
Но знай: мы в Кучумову землю пошли
Загладить бывалые вины.
В Сибири, от белого света вдали,
Мы бились с отвагою львиной.
Там солнце глядит, как сквозь рыбий пуз
Но мы, государь, одолели Сибирь!
Нечасты в той дальней стране города,
Но стылые недра богаты.
Пластами в горах залегает руда,
По руслам рассыпано злато.
Весь край этот, взятый в жестокой борьбе,
Мы в кованом шлеме подносим тебе!
Немало высоких казацких могил
Стоит вдоль дороженьки нашей,
Но мы тебе бурную речку Тагил
Подносим, как полную чашу.
Прими эту русскую нашу хлеб-соль,
А там хоть на дыбу послать нас изволь!"
Иван поднялся и, лицом просветлев,
Что тучею было затмилось,
Промолвил: "Казаки! Отныне свой гнев
Сменяю на царскую милость.
Глаз вон, коли старое вам помяну!
Вы ратным трудом искупили вину.
Поедешь обратно, лихой есаул, —
Свезешь атаману подарок… —
И царь исподлобья глазами блеснул,
Свой взгляд задержав на боярах: —
Так вот как, бояре, бывает подчас!
Казацкая доблесть — наука для вас.
Казаки от царского гнева, как вы,
У хана защиты не просят,
Казаки в Литву не бегут из Москвы
И сор из избы не выносят.
Скажу не таясь, что пошло бы вам впрок,
Когда б вы запомнили этот урок!
А нынче быть пиру! Хилков, — порадей,
Чтоб сварены были пельмени.
Во славу простых, немудрящих людей
Сегодня мы чару запеним!
Мы выпьем за тех, кто от трона вдали
Печется о славе Российской земли!"
В кремлевской палате накрыты столы
И братины подняты до рту.
Всю долгую ночь Ермаковы послы
Пируют с Иваном Четвертым.
Хмельная беседа идет вкруг стола,
И стонут московские колокола.
Когда было молодцу
Пора-время великая,
Честь-хвала молодецкая, —
Господь-бог миловал,
Государь-царь жаловал,
Отец-мать молодца
У себя во любве держал,
А и род-племя на молодца
Не могут насмотретися,
Суседи ближния
Почитают и жалуют,
Друзья и товарыщи
На совет сезжаются,
Совету советовать,
Крепку думушку думати
Оне про службу царскую
И про службу воинскую.
Скатилась ягодка
С са[хар]нова деревца,
Отломилась веточка
От кудрявыя от яблони,
Отстает доброй молодец
От отца, сын, от матери.
А ныне уж молодцу
Безвремянье великое:
Господь-бог прогневался,
Государь-царь гнев взложил,
Отец и мать молодца
У себя не в любве держ(а)л,
А и род-племя молодца
Не могут и видети,
Суседи ближния
Не чтут-не жалуют,
А друзья-товарыщи
На совет не сезжаются
Совету советовать,
Крепку думушку думати
Про службу царскую
И про службу воинскую.
А ныне уж молодцу
Кручина великая
И печаль немалая.
С кручины-де молодец,
Со печали великия,
Пошел доброй молодец
Он на свой конюшенной двор,
Брал доброй молодец
Он добра коня стоялова,
Наложил доброй молодец
Он уздицу тесмяную,
Седелечко черкасское,
Садился доброй молодец
На добра коня стоялова,
Поехал доброй молодец
На чужу дальну сторону.
Как бы будет молодец
У реки Смородины,
А и [в]змолится молодец:
«А и ты, мать быстра река,
Ты быстра река Смородина!
Ты скажи мне, быстра река,
Ты про броды кониныя,
Про мосточки калиновы,
Перевозы частыя!».
Провещится быстра река
Человеческим голосом,
Да и душей красной девицей:
«Я скажу те, быстра река,
Добро[й] молодец,
Я про броды кониныя,
Про мосточки калиновы,
Перевозы частыя:
Со броду конинова
Я беру по добру коню,
С перевозу частова —
По седелечку черкесскому,
Со мосточку калинова —
По удалому молодцу,
А тебе, безвремяннова молодца,
Я и так тебе пропущу».
Переехал молодец
За реку за Смородину,
Он отехал, молодец,
Как бы версту-другую,
Он своим глупым разумом,
Молодец, похваляется:
«А сказали про быстру реку Смородину:
Не протти, не проехати
Не пешему, ни конному —
Она хуже, быстра река,
Тое лужи дожжевыя!».
Скричит за молодцом
Как в сугонь быстра река Смородина
Человеческим языком,
Душей красной девицей:
«Безвремянной молодец!
Ты забыл за быстрой рекой
Два друга сердечныя,
Два востра ножа булатныя, —
На чужой дальной стороне
Оборона великая!».
Воротился молодец
За реку за Смородину,
Нельзя что не ехати
За реку за Смородину,
Не узнал доброй молодец
Тово броду конинова,
Не увидел молодец
Перевозу частова,
Не нашел доброй молодец
Он мосточку колинова.
Поехал-де молодец
Он глубокими омоты;
Он перву ступень ступил —
По черев конь утонул,
Другу ступень с(ту)пил —
По седелечко черкесское,
Третью ступень конь ступил —
Уже гривы не видити.
А и (в)змолится молодец:
«А и ты мать, быстра река,
Ты быстра река Смородина!
К чему ты меня топишь,
Безвремяннова молодца?»
Провещится быстра река
Человеческим языком,
Она душей красной девицей:
«Безвремянной молодец!
Не я тебе топлю,
Безвремяннова молодца,
Топит тебе, молодец,
Похвальба твоя, пагуба!».
Утонул доброй молодец
Во Москве-реке, Смородине.
Выплывал ево доброй конь,
На крутые береги,
Прибегал ево доброй конь
К отцу ево, к матери,
На луке на седельныя
Ерлычек написаной:
«Утонул доброй молодец
Во Москве-реке, Смородине».
Едва мы за собой оставили Трезен,
На колеснице он, быв стражей окруженный,
Стопами тихими уныло провожденный,
Задумчиво сидя, к Мецене путь склонял
И пущенных из рук возжей не напрягал.
Прекрасные кони, быв прежде горделивы,
По голосу его и кротки и ретивы,
Шли преклонив главы и туском их очей
Казались сходны с ним печалию своей.
Тут вдруг ужасный шум сквозь моря влагу бурну
Восстал и возмутил всю тишину лазурну,
Стон, гулами из недр подземных отразясь,
Вкруг глухо отвечал на волн ревущих глас;
Проник нам мраз сердца, застыла кровь сим дивом,
У сметливых коней восстали гривы дыбом;
Из черных бездн тогда средь бледна лона волн,
Поднявшися, восстал огромный водный холм,
Пред ним бегущий вал скача, плеща стремился
И в пенистых клубах в нем чудный зверь явился!
Широкое чело, рогастое грозит,
Как медна, чешуя блестя на нем горит, -
Подводный был то вол, или дракон ужасный, -
Крутя, горбя хребет и ошиб вьющий страшный
Завыл, - и со брегов вдруг огласился вой;
Померкли небеса его зря под собой,
Земля содрогнулась, весь воздух заразился,
Принесший вал его вспять с ревом откатился;
Бежало в страхе все, не смея против стать,
И всяк искал себя в ближайшем храме спасть;
Но только Ипполит, достойный сын героя,
Коней остановя, как бы среди покоя,
Берет свое копье, к чудовищу летит
И в чреве язву им широкую творит,
Страшилище с копья вспрянув остервенело;
Но падши под коней трепещущи ревело,
Каталось по песку зев рьяный разверзав,
Рыгало кровь и дым и пламенем дыхав,
Коней страшило, жгло. - Тут кони обуяли
И в первый раз еще внимать его престали,
Не слушают, летят, сталь в зубы закуся,
Кровь с пеной с бразд лиют чрез все его неся,
И даже говорят, что в страшном сем расскаке
Бог некий их чрева бодал во пыльном мраке,
С размаху врынулась упряжка между скал,
Ось хряснула сломясь, - и твой бесстрашный пал
Со колесницы сын, ее зря раздробленной,
Помчался вслед коней возжами заплетенной.
Прости мне, государь, мой плач! - Сей страшный вид
По гроб мой жалости слез токи источит!
Сам видел, государь, - иначе б не поверил -
Твой влекся сын копьми, которых он лелеил;
Хотел остановить; но гласом их пужал,
Поколь сам кровью весь облившись трупом стал.
Стенаньми нашими окрестность оглашалась;
Но ярость конская отнюдь не уменьшалась. -
Остановилися уж сами близ гробниц,
Где древних прах царей почиет и цариц -
Бегу туда, воплю, - и стража вся за мною,
Истекша кровь струей вела нас за собою,
Покрыты камни ей, обвит власами терн,
По коему он был порывисто влечен. -
Пришед его зову. - Он длань простря мне бледну
Открыл полмертвый взор и ниспустил дух в бездну,
Сказав: "Безвинно рок мои отемлет дни. -
Арисию по мне, любезный друг, храни. -
И выдет мой отец когда из заблужденья,
К сыновней злой судьбе окажет сожаленья,
Проси печальну тень спокоил чтоб мою,
Ко пленнице явил щедроту бы свою
И ей бы возвратил ..." При сих словах мгновенно
Оставил нам герой лишь тело обагренно, -
Печальнейший предмет свирепости богов, -
Кого бы не познал и самый взор отцов.
Взойди, багряная Аврора,
Спокойно в тихи небеса!
В лугах цветы рассыпли, Флора,
Цветами украси леса!
Победоносных войск успехом
Раздайся по долинам эхом,
Приятный, вожделенный глас:
«Войну судьбина окончала
И новым лавром увенчала
Монархиню и с нею нас!»
Ея оружья, музы, славу
Возмогут ли позабывать,
Хотя и кроткую державу
Всечасно будут воспевать?
Трофеем Бендер вечным будет,
Перикла росска не забудет,
Вспомянется российский флаг.
Дней наших слава не увянет,
Доколе сушею не станет
Попранный днесь Архипелаг.
Се, князь, войны преславны виды.
Ужасны Порте времена.
Герои наши, как Алькиды,
Светят российски племена.
Но я победу оставляю,
Не тем Россию прославляю,
Тебя воспети я хочу:
Петрополь буди мне свидетель.
Бессмертну в смертном добродетель
Я ныне свету возвещу.
Ко должности монарша сана
Внимает он о божестве
И, слыша нова Феофана,
Зрит Бога он во естестве.
С законом басен не мешает
И разум правдой украшает,
Пренебрегая сказки жен,
Не внемля наглу лицемерству,
Не повинуясь суеверству,
Которым слабый дух возжжен.
Пряма в Эдем сия дорога,
Сии довольны чудеса.
«Люби ты ближнего, чти Бога,
Бог создал землю, небеса.
В едином том ищи блаженства», —
Достойный муж первосвященства
Ему на всяк вещает день,
Зимы не емля вместо лета,
И, вместо полудневна света,
Не внидет полуночна тень.
А Ментор то же утверждает,
Что предписует нам закон.
Страстей волненье побеждает
Во Телемаке Фенелон.
Мужей толь мудрых и избранных,
И Павлу к наставленью данных,
С почтением Россия зрит.
Великая Екатерина!
Тебя за таковаго сына
Россия вся благодарит.
Прешли младенчеству уроки
Для будущих геройству дел.
Не прикоснулися пороки,
И дух божественно созрел.
Сквозь тьму незнания князь ночи
В небесны круги взводит очи:
Премудрости не зрит конца.
Он видит малость человека,
И в человеке краткость века,
А в Боге мудрого творца.
Планеты, шар земной — пылинки,
Копышемся и мы, как прах.
Империи — кусочки глинки.
Но как он мыслит о царях,
Вселенна коих величает?
Не сим царь сан свой отличает,
Что льзя разити и пленять,
Что все пред ним стоят со страхом,
Что властвует людьми, как прахом,
И что он может жизнь отнять.
Когда монарх насилью внемлет,
Он враг народа, а не царь.
И тигр и лев живот отемлет,
И самая последня тварь.
Змея презренья не умалит,
Когда кого, ползя, ужалит,
Пребудет та ж она змея.
Вот так о венценосцах мыслит,
Которых даром божьим числит,
Великая душа сия.
И что на троны возведенны
Не для себя они одних.
Хотя и для себя рожденны,
Но для и подданных своих.
Нестройный царь есть идол гнусный
И в море кормщик неискусный;
Его надгробье: «Был он яд».
Окончится его держава,
Окончится его и слава,
Исчезнет лесть, душа — во ад.
Не сносят никогда во гробы
Цари сияния венца,
Сиянье царския особы
Есть имя подданных отца.
Прейдут шумящи вечно реки,
Дела останутся навеки
И честь до солнца вознесут.
Преходят лета скоротечны,
Но души в нас, конечно, вечны,
Как вечен правый божий суд.
Не пременяй сея ты мысли,
Так будешь нам покров и щит.
И дни свои щедротой числи,
Как числил оны щедрый Тит.
Прострешь по Северу зеницу
И на морях свою десницу,
Главу возвысишь, яко кедр.
Прекрасней будешь райска крина.
Таков, как нам Екатерина
Или какое великий Петр.
Российская Фетида вскоре
Восколебала горы, лес.
Подвигла Средиземно море.
Ты будь российский Ахиллес,
Но только к нужной обороне.
В други́ дни будь Сократ на троне
Ко счастью полуночных стран.
Тогда яви́шься ты в порфире,
Как солнце среди лета в мире,
Таков велик, каков твой сан.