В феврале далеко до весны,
ибо там, у него на пределе,
бродит поле такой белизны,
что темнеет в глазах у метели.
И дрожат от ударов дома,
и трепещут, как роща нагая,
над которой бушует зима,
белизной седину настигая.
Февраль — Сечень, Февраль — печаль,
Короткий день, а дня нам жаль,
Короткий день, и длится ночь.
Тут как менять? Тут как помочь?
Февраль, он крут, Февраль, он лют,
Ему лишь ветры стих поют.
Сечет он снегом лица нам,
Сечет он зиму пополам.
Февраль — предатель. Бойся тот,
Кому Февраль теплом дохнет.
Он греет час, в обманах дней,
Чтоб ночью было холодней.
Снега, снега… В полях бушует вьюга —
Еще сильны законы февраля.
Но погляди: воспрянула земля
От Севера до солнечного Юга.
Огня и льда преодолев преграды,
Немецкой черной злобе вопреки,
Идут вперед железные полки,
Плывут к Днепру знамена Сталинграда.
В свой срок –
не поздно и не рано –
придёт зима,
замрёт земля.
И ты
к Мамаеву кургану
придёшь
второго февраля.
И там,
у той заиндевелой,
у той священной высоты,
ты на крыло
метели белой
положишь красные цветы.
И словно в первый раз
заметишь,
каким он был,
их ратный путь!
Февраль, февраль,
солдатский месяц –
пурга в лицо,
снега по грудь.
Сто зим пройдёт.
И сто метелиц.
А мы пред ними
всё в долгу.
Февраль, февраль.
Солдатский месяц.
Горят
гвоздики
на снегу.
Последние дни февраля
Неистовы и искристы.
Еще не проснулась земля,
А тополю грезятся листья.
И вьюга, как белый медведь,
Поднявшись на задние лапы,
Опять начинает реветь,
Почуяв восторженный запах.
Я все это видел не раз.
Ведь все на земле повторимо.
И весны пройдут через нас,
Как входят в нас белые зимы.
Февраль к Апрелю льнет фривольно,
Как фаворитка к королю.
Апрель, смеясь самодовольно,
Щекочет нервы Февралю.
Ночами снежно-голубыми
Мечтает палевый Февраль,
Твердя Весны святое имя,
О соловье, влекущем вдаль…
Дымящиеся малахиты
(Не море ль в теплом Феврале?)
Сокрыв прибрежные ракиты,
Ползут и тают в блеклой мгле.
Снег оседает. Оседая,
Он бриллиантово блестит.
И на него сосна седая
Самоуверенно глядит.
Осядет снег — седые кудри
Смахнет бессмертная сосна.
Я слышу дрожь в февральском утре:
О, это вздрогнула весна!
Этот вечер, еще не весенний,
Но какой-то уже и не зимний…
Что ж ты медлишь, весна? Вдохновенней
Ты влюбленных сердец Полигимния!
Не воскреснуть минувшим волненьям
Голубых предвечерних свиданий, —
Но над каждым сожженным мгновеньем
Возникает, как Феникс, — предание.
Имя твое непорочно и свято
В кругу святых.
Примешь ли ты благодарность, Агата,
В стихах моих?
Строгой подвижницей, к высшему счастью
Стремилась ты,
Эти же строфы подсказаны страстью,
Вином мечты.
Нет! свет любви перед взором блаженных
Горит сквозь тень:
Верю, — простишь ты и нас, дерзновенных,
В свой светлый день!
Свежей и светлой прохладой
Веет в лицо мне февраль.
Новых желаний — не надо,
Прошлого счастья — не жаль.Нежно-жемчужные дали
Чуть орумянил закат.
Как в саркофаге, печали
В сладком бесстрастии спят.Нет, не укор, не предвестье —
Эти святые часы!
Тихо пришли в равновесье
Зыбкого сердца весы.Миг между светом и тенью!
День меж зимой и весной!
Весь подчиняюсь движенью
Песни, плывущей со мной.
Так повелось, такая мода,
Что в этот предвесенний день
Все говорят, кому не лень,
О воле русского народа.
И говорят нам и поют!
Но… почему ж все эти годы,
Чем больше «воли» нам дают,
Тем больше жаждем мы — свободы?!
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.
Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
Девятьсот пятнадцатого года
Восемнадцатого февраля
Днем была пригожая погода,
К вечеру овьюжилась земля.
Я сидел в ликеровой истоме,
И была истома так пошла…
Ты вошла, как женщина, в мой номер,
Как виденье, в душу мне вошла…
Тихий стук, и вот — я знаю, знаю,
Кто войдет! — входи же поскорей!
Жду, зову, люблю и принимаю!
О, мечта в раскрытии дверей!..
О, Любовь! Тебе моя свобода
И тебе величье короля
С восемнадцатого февраля
Девятьсот пятнадцатого года!..
1.
Жизненных припасов — 80 638 пудов.
2.
Животных продуктов и изделий из них — 5260 пудов.
3.
Семян — 12 66
1.
4.
Керамических материалов — 175 пудов.
5.
Топлива — 1 242 37
6.
6.
Материалов и продуктов химического производства 54 04
2.
7.
Руды, металлов и изделий — 165 99
6.
8.
Писчебумажных товаров — 59 43
5.
9.
Галантерейных материалов — 950 пудов.1
0.
Крестьянин! 1
1.
Если так товары пойдут, 1
2.
будет, что взять за лишки тут.
Посвящается Франику
Много странного на земле,
чудеса как из ушата.
Ты подумай: в феврале,
в снежном, вьюжном феврале,
рождаются медвежата.
Ни травы, ни ягод нет,
а они пришли на свет.
И мне кажется порой,
что под шубкой снеговой
потеплела вся земля
с половины февраля.
И все дальше час заката
оттого, что там, в берлогах,
меж дубов и елей строгих,
рождаются медвежата.
На петербургских плюнь злодеев;
Пусть дьявол губит эту тлю. —
Тебя же, Павел Каратеев,
Лишь об одном теперь молю: Весна придет: в окошко глянешь, —
Посев, косьба, посев опять,
И калачом уж не заманишь
Тебя к соседу ночевать.А твой сосед, прямой пустынник
И сам слуга родной земле,
Тебе в угоду именинник
Не в сенокос, а в феврале.Так посети — хоть вместе ляжем, —
Наш теплый верх тебе знаком, —
И новых жеребят покажем,
И на бильярде промахнем.11 февраля 1880
И тихими последними шагами
Он подошел к окну. День вечерел
И чистыми, как благодать, лучами
На западе светился и горел.
И вспомнил он годину обновленья,
Великий день, новозаветный день —
И на лице его от умиленья
Предсмертная вдруг озарилась тень.Два образа, заветные, родные,
Что как святыню в сердце он носил —
Предстали перед ним — Царь и Россия,
И от души он их благословил.
Потом главой припал он к изголовью:
Последняя свершалася борьба,
И сам Спаситель отпустил с любовью
Послушного и верного раба.
1.
Был буржуй рад, глядя на Кронштадт.
2.
Служил об исцелении от большевиков молебен,
3.
да молебен мало оказался целебен.
4.
Теперь на одно надеется белая рать: авось, разруха сумеет красного сожрать.
5.
Известие получено: на этом фронте не всё благополучно.
6.
В декабре 56,
7.
7.
В январе 57,
5.
8.
В феврале 58,4 —вот процент паровозов больных.
9.
Ежемесячно увеличивается число их.1
0.
За декабрь было отремонтировано 868,1
1.
за январь 683,1
2.
за февраль 654 паровоза.1
3.
Этак и при свободной торговле с голодусдохнешь, не имея средств для провоза.
Великий день Кирилловой кончины —
Каким приветствием сердечным и простым
Тысячелетней годовщины
Святую память мы почтим?
Какими этот день запечатлеть словами,
Как не словами, сказанными им,
Когда, прощаяся и с братом и с друзьями,
Он нехотя свой прах тебе оставил, Рим…
Причастные его труду
Чрез целый ряд веков, чрез столько поколений,
И мы, и мы его тянули борозду
Среди соблазнов и сомнений,
И в свой черед, как он, не довершив труда,
И мы с нее сойдем — и словеса святые
Его воспомянув — воскликнем мы тогда:
«Не изменяй себе, великая Россия!
Не верь, не верь чужим, родимый край,
Их ложной мудрости иль наглым их обманам,
И как святой Кирилл, и ты не покидай
Великого служения Славянам»…
Кучи свезенного снега.
Лужи, ручьи и земля…
Дышит весенняя нега
В этом конце февраля.
Образы, ночи греховной
Гаснут и тают, как сон;
Сердцу привольно — и словно
Прошлому я возвращен.
Прежним беспечным мальчишкой
Я пробираюсь домой,
Ранец сжимаю под мышкой,
Шлепаю в воду ногой.
Счастье-то! нынче суббота!
Завтра — раздолье игре,
Завтра война и охота
Будут у нас на дворе.
Мы заготовили копья,
Сделали ружей запас
(Грязные снежные хлопья
Пулями служат у нас).
План я устрою счастливо,
Смело врагов разобью —
И отпирую на диво
Новую славу свою…
Веря грядущей победе,
Мчусь я по лужам домой
И на беспечных соседей
Брызжу и брызжу водой.
В воздухе ж юная нега,
Всюду следы февраля,
Кучи свезенного снега,
Лужи, ручьи и земля.
Ты говоришь: день свадьбы, день чудесный,
День торжества и праздничных одежд!
Тебе тот путь не страшен неизвестный,
Где столько гибнет радужных надежд.Все взоры к ней, когда, стыдом пылая,
Под дымкою, в цветах и под венком,
Стоит она, невеста молодая,
Пред алтарем с избранным женихом.Стоит она и радостна и сира.
Но он клялся, — он сердцем увлечен!
Поймет ли мир всё скрытое от мира —
Весь подвиг долга и любви? А он? Он понял всё, чем сердце человека
Гордится втайне — Дайте мне фиал!
Воочию промчалась четверть века,
И свадьбы день серебряной настал.И близкий здесь, и тот перед родною,
Кого судьба умчала далеко;
У всех в глазах признательной слезою
Родимое сказалось молоко.Судьба всего послала полной чашей.
Чего желать? Чего искать душой?
Дай бог с четой серебряною нашей
Нам праздновать день свадьбы золотой!
А. Горбунову
На ужин вновь была лапша, и ты,
Мицкевич, отодвинув миску,
сказал, что обойдёшься без еды.
Поэтому и я, без риску
медбрату показаться бунтарём,
последовал чуть позже за тобою
в уборную, где пробыл до отбоя.
«Февраль всегда идёт за январём.
А дальше — март». Обрывки разговора.
Сиянье кафеля, фарфора;
вода звенела хрусталём.
Мицкевич лёг, в оранжевый волчок
уставив свой невидящий зрачок.
(А может — там судьба ему видна.)
Бабанов в коридор медбрата вызвал.
Я замер возле тёмного окна,
и за спиною грохал телевизор.
«Смотри-ка, Горбунов, какой — там хвост».
«А глаз какой». «А видишь тот нарост,
над плавником?» «Похоже на нарыв».
Так в феврале мы, рты раскрыв,
таращились в окно на звёздных Рыб,
сдвигая лысоватые затылки,
в том месте, где мокрота на полу.
Где рыбу подают порой к столу,
но к рыбе не дают ножа и вилки.
Ах, какая пропажа — пропала зима!
Но не гнаться ж за нею на север?
Умирают снега, воды сходят с ума,
И апрель свои песни посеял.
Ну да что до меня — это мне не дано:
Не дари мне ни осень, ни лето,
Подари мне февраль — три сосны под окном
И закат, задуваемый ветром.
Полоса по лесам золотая легла,
Ветер в двери скребёт, как бродяга,
Я тихонечко сяду у края стола,
Никому ни в надежду, ни в тягость.
Все глядят на тебя — я гляжу на одно:
Как вдали проплывает корветом
Мой весёлый февраль — три сосны под окном
И закат, задуваемый ветром.
Ах, как мало я сделал на этой земле:
Не крещён, не учён, не натружен,
Не похож на грозу, не подобен скале,
Только детям да матери нужен.
Ну да что же вы всё про кино, про кино —
Жизнь не кончена, песня не спета:
Вот вам, братцы, февраль — три сосны под окном
И закат, задуваемый ветром.
Поклянусь хоть на библии, хоть на кресте,
Что родился не за пустяками:
То ль писать мне Христа на суровом холсте,
То ль волшебный разыскивать камень.
Дорогие мои, не виновно вино,
На огонь не наложено вето,
А виновен февраль — три сосны под окном
И закат, задуваемый ветром.
Ты глядишь на меня, будто ищешь чего,
Ты хватаешь за слово любое,
Словно хочешь найти средь пути моего
То, что ты называешь любовью.
Но в душе это дело заметено,
Словно крик по ночи — безответно,
Там бушует февраль, три сосны под окном
И закат, задуваемый ветром.
На улицах красные флаги,
И красные банты в петлице,
И праздник ликующих толп;
И кажется: властные маги
Простерли над сонной столицей
Туман из таинственных колб.
Но нет! То не лживые чары,
Не призрак, мелькающий мимо,
Готовый рассеяться вмиг!
То мир, осужденный и старый,
Исчез, словно облако дыма,
И новый в сияньи возник!
Всё новое — странно-привычно;
И слитые с нами солдаты,
И всюду алеющий цвет,
Ив толпах, над бурей столичной,
Кричащие эти плакаты, —
Народной победе привет!
Те поняли, те угадали…
Не трудно учиться науке,
Что значит быть вольной страной!
Недавнее кануло в дали,
И все, после долгой разлуки,
Как будто вернулись домой.
Народ, испытавший однажды
Дыханье священной свободы,
Пойти не захочет назад:
Он полон божественной жажды,
Ее лишь глубокие воды
Вершительных прав утолят.
Колышутся красные флаги…
Чу! колокол мерно удары
К служенью свободному льет…
Нет! То не коварные маги
Развеяли тайные чары:
То ожил державный народ!
Северяне вам наврали
о свирепости февральей:
про метели,
про заносы,
про мороз розовоносый.
Солнце жжет Краснодар,
словно щек краснота.
Красота!
Вымыл все февраль
и вымел —
не февраль,
а прачка,
и гуляет
мостовыми
разная собачка.
Подпрыгивают фоксы —
показывают фокусы.
Кроме лапок,
вся, как вакса,
низко пузом стелется,
волочит
вразвалку
такса
длинненькое тельце.
Бегут,
трусят дворняжечки —
мохнатенькие ляжечки.
Лайка
лает,
взвивши нос,
на прохожих Ванечек;
пес такой
уже не пес,
это —
одуванчик.
Легаши,
сетера́,
мопсики, этцетера́.
Даже
если
пара луж,
в лужах
сотня солнц юли́тся.
Это ж
не собачья глушь,
а собачкина столица.
Я смотрю в родник старинных наших слов,
Там провиденье глядится в глубь веков.
Словно в зеркале, в дрожании огней,
Речь старинная — в событьях наших дней.
Волчье время — с ноября до февраля.
Ты растерзана, родимая земля.
Волколаки и вампиры по тебе
Ходят с воем, нет и меры их гурьбе.
Что ни встретится живого — пища им,
Их дорога — трупы, трупы, дым и дым.
Что ни встретится живого — загрызут.
Где же есть на них управа — правый суд?
Оболгали, осквернили все кругом,
Целый край — один сплошной кровавый ком.
С ноября до февраля был волчий счет,
С февраля до коих пор другой идет?
Волчьи души, есть же мера, наконец,
Слишком много было порвано сердец.
Слишком много было выпито из жил
Крови, крови, кровью мир вам послужил.
Он за службу ту отплатит вам теперь,
В крайний миг и агнец может быть как зверь.
В вещий миг предельно глянувших расплат
С вами травы как ножи заговорят.
Есть для оборотней страшный оборот,
Казнь для тех, кто перепутал всякий счет.
Волчье время превратило всех в волков,
Волчьи души, зуб за зуб, ваш гроб готов.
И как на улице Варваринской
Спит Касьян, мужик камаринский.
Борода его схохлоченная,
Вся дешевочкой подмоченная.
Свежей крови струи алые
Да покрывают щечки впалые.
Уж ты милый друг, голубчик мой Касьян,
Да а сегодня ты вменинник, значит — пьян.
Двадцать девять дней бывает в феврале,
В день последний спят Касьяны на земле.
А февраля двадцать девятого
Да полный штоф вина проклятого
Влил Касьян в утробу грешную
Да позабыл жену сердечную
И своих родимых детушек,
Близнецов и малолетушек.
Поваливши лихо шапку набекрень,
Он отправился к куме своей в курень,
А кума его калачики пекла,
Баба добрая, красавица была.
Йна спекла ему калачик горячой,
Еще уважила, еще, еще в другой.
С неприятною кручиною
Дремлет-спит жена Касьянова,
Ожидая мужа пьяного.
Она думает, что муж в кабаке,
Ну, а муж ее несется в трепаке.
То согнется, то прискокнет в три ноги,
Истоптал свои смазные сапоги.
То руками, то плечами шевелит,
А у гармоньку все пилит, пилит, пилит.
Говорит Касьян, узявшись за бока:
«Ты послушай-ка, приказная строка».
Опозорил благородие:
«Ваше хамово отродие,
За такое поношение
На тебя подам прошение»
1867
(После 1 марта)
Там, непременно там, у старого собора,
В том полукруге темных колоннад,
Где два фельдмаршала, безмолвствуя, стоят,
Бытописанием поконченного спора, —
Поставьте вы его многострадальный лик...
Пускай воскреснет он и кроток, и велик!..
Из цифр и букв вы выберите те,
Которые в своей спокойной простоте
Судьба, когда она ласкала нас, любила, —
Нам «19-е февраля» сложила!
Из темной бронзы, ясны, велики
Должны быть буквы! Их по кру́гу укрепите;
Пылая золотом, дубовые венки
Их плотно свяжут! Щит вы положите
На буквы, — а Царя поставите на щит!
Пусть будет Он не защищен, открыт!
С открытой головой... Накинете порфиру!
Орлы империи, симво́л понятный миру,
Да видятся на ней, а царский горностай
Широкой лентою означит нижний край...
В одну из рук Царю корону вы дадите,
Но не забудьте сжать корону ту круго́м
Терновым, окровавленным венцом!
Другую руку вы на сердце положите:
Он сердцем жил — не мог иначе жить...
Лицо в молитве к небу обратить...
А там, внизу, где дружно бросят тени
И Царь молящийся, и буквы, и ступени,
Сложите вы кругом семьею черных змей
Обрывки тяжкие разорванных цепей!..
А будет создан он — и кончите вы дело
Народное — так воздвигайте смело!
Что перебиты голени его,
Как на Голгофе... нет, не бойтесь вы того!
Он будет выситься, как вечное виденье,
Весь в вечной памяти о славном феврале,
Один, как Петр на северной скале,
Один, как мученик, принявший отпущенье!
Темною волей судьбины
(Взгляд ее мрачен и слеп)
Остановились машины,
Высохшим сделался хлеб…
Дымные на горизонте
Мечутся облака.
Расположились на фронте
Серою лавой войска.
Флаг полыхает трехцветный,
Флаг полыхает вдали…
Стелется мрак предрассветный,
Солнце укрыто в пыли,
Воют снаряды, и глухо
Гул их летит в города…
Близится голодуха,
Движется с фронта беда.
Пламенем невеселым
Пестрый полощется флаг,
Ночью кочует по селам
В старой кибитке сыпняк.
Рожью гнилою и ржавой
Вдаль раскатились поля.
Так императорской славой
В край наполнялась земля!
Гаснут февральские пурги,
Ветер кружит и ревет;
В каменном Петербурге
Грозно предместье встает.
Мечется ветер неловкий,
Воет и рыщет, как волк,
Вниз опускает винтовки
Братский Волынский полк.
Выше, и выше, и выше
Красное знамя плывет:
Городовые на крышу
Выкатили пулемет.
Мечется как угорелый
Царский поезд вдали, —
Красный, синий и белый
Флаг растоптан в пыли!
Пули рокочут, как осы,
Пушек тревожен вой,
Мерно выходят матросы
На берег грузной толпой.
Там позади роковое
Море ревет и гудит,
Тяжкое и броневое
Судно дрожмя дрожит.
Тяжкое и броневое
Воет, как бешеный пес;
И для последнего боя
Сходит с оружьем матрос.
В бой он идет спозаранку,
В бой он идет налегке,
Выстирана голландка,
Верный винчестер в руке.
А за матросом солдаты,
А за солдатом батрак, —
«Смерть иль свобода!» Крылатый
Красный полощется флаг.
Новые дали открылись,
Новые дали — заре.
Так в феврале мы трудились,
Чтоб победить в Октябре!
Не сани летели — телега
скрипела, и маленький лес
просил подаяния снега
у жадных иль нищих небес.Я утром в окно посмотрела:
какая невзрачная рань!
Мы оба тоскуем смертельно,
не выжить нам, брат мой февраль.Бесснежье голодной природы,
измучив поля и сады,
обычную скудость невзгоды
возводит в значенье беды.Зияли надземные недра,
светало, а солнце не шло.
Взамен плодородного неба
висело пустое ничто.Ни жизни иной, ни наживы
не надо, и поздно уже.
Лишь бедная прибыль снежинки
угодна корыстной душе.Вожак беззащитного стада,
я знала морщинами лба,
что я в эту зиму устала
скитаться по пастбищу льда.Звонила начальнику книги,
искала окольных путей
узнать про возможные сдвиги
в судьбе, моих слов и детей.Там — кто-то томился и бегал,
твердил: его нет! его нет!
Смеркалось, а он все обедал,
вкушал свой огромный обед.Да что мне в той книге? Бог с нею!
Мой почерк мне скупки и нем.
Писать, как хочу, не умею,
писать, как умею, — зачем? Стекло голубело, и дивность
из пекла антенн и реле
проистекала, и длилась,
и зримо сбывалась в стекле.Не страшно ли, девочка диктор,
над бездной земли и воды
одной в мироздании диком
нестись, словно лучик звезды? Пока ты скиталась, витала
меж башней и зреньем людей,
открылась небесная тайна
и стала добычей твоей.Явилась в глаза, уцелела,
и доблестный твой голосок
неоспоримо и смело
падение снега предрек.Сказала: грядущею ночью
начнется в Москве снегопад.
Свою драгоценную ношу
на нас облака расточат.Забудет короткая память
о муке бесснежной зимы,
а снег будет падать и падать,
висеть от небес до земли.Он станет счастливым избытком,
чрезмерной любовью судьбы,
усладою губ и напитком,
весною пьянящим сады.Он даст исцеленье болевшим,
богатством снабдит бедняка,
и в этом блаженстве белейшем
сойдутся тетрадь и рука.Простит всех живущих на свете
метели вседобрая власть,
и будем мы — баловни, дети
природы, влюбившейся в нас.Да, именно так все и было.
Снег падал и долго был жив.
А я — влюблена и любима,
и вот моя книга лежит.
Январь
Открываем календарь
Начинается январь.
В январе, в январе
Много снегу на дворе.
Снег — на крыше, на крылечке.
Солнце в небе голубом.
В нашем доме топят печки.
В небо дым идет столбом.
Февраль
Дуют ветры в феврале,
Воют в трубах громко.
Змейкой мчится по земле
Легкая поземка.
Поднимаясь, мчатся вдаль
Самолетов звенья.
Это празднует февраль
Армии рожденье.
Март
Рыхлый снег темнеет в марте.
Тают льдинки на окне.
Зайчик бегает по парте
И по карте
На стене.
Апрель
Апрель, апрель!
На дворе звенит капель.
По полям бегут ручьи,
На дорогах лужи.
Скоро выйдут муравьи
После зимней стужи.
Пробирается медведь
Сквозь лесной валежник.
Стали птицы песни петь,
И расцвел подснежник.
Май
Распустился ландыш в мае
В самый праздник — в первый день.
Май цветами провожая,
Распускается сирень.
Июнь
Пришел июнь.
«Июнь! Июнь!»
В саду щебечут птицы…
На одуванчик только дунь
И весь он разлетится.
Июль
Сенокос идет в июле,
Где-то гром ворчит порой.
И готов покинуть улей
Молодой пчелиный рой.
Август
Собираем в августе
Урожай плодов.
Много людям радости
После всех трудов.
Солнце над просторными
Нивами стоит.
И подсолнух зернами
Черными
Набит.
Сентябрь
Ясным утром сентября
Хлеб молотят села,
Мчатся птицы за моря
И открылась школа.
Октябрь
В октябре, в октябре
Частый дождик на дворе.
На лугах мертва трава,
Замолчал кузнечик.
Заготовлены дрова
На зиму для печек.
Ноябрь
День Седьмого ноября
Красный день календаря.
Погляди в свое окно:
Все на улице красно.
Вьются флаги у ворот,
Пламенем пылая.
Видишь, музыка идет
Там, где шли трамваи.
Весь народ — и млад и стар
Празднует свободу.
И летит мой красный шар
Прямо к небосводу!
Декабрь
В декабре, в декабре
Все деревья в серебре.
Нашу речку, словно в сказке,
За ночь вымостил мороз,
Обновил коньки, салазки,
Елку из лесу привез.
Елка плакала сначала
От домашнего тепла.
Утром плакать перестала,
Задышала, ожила.
Чуть дрожат ее иголки,
На ветвях огни зажглись.
Как по лесенке, по елке
Огоньки взбегают ввысь.
Блещут золотом хлопушки.
Серебром звезду зажег
Добежавший до верхушки
Самый смелый огонек.
Год прошел, как день вчерашний.
Над Москвою в этот час
Бьют часы Кремлевской башни
Свой салют — двенадцать раз.
Позабывши о твердом стремленьи
И закрывши от света глаза,
Я, как прежде, впадаю в волненье,
И дрожит на реснице слеза.Снова стих я зову позабытый;
Снова рифма мне сладко звучит;
Снова голос, не вовсе убитый,
Поднялся и опять говорит.Снова сердце, всё полное чувства,
Подымает свою старину,
Снова юность, любовь и искусство
Предстают сквозь времен пелену.Но минута глубоко печальна;
Но не то, что бывало, в душе;
Точно в дом прихожу я опальный,
Мною виденный в полной красе, Дом знакомый и милый мне много,
Полный жизни и счастья причуд;
Грусть и память стоят у порога
И по комнатам тихо ведут.Но не тот уж пришедший; угрюмо
Он встречает все прошлые сны;
Не одна пронеслася в нем дума,
Потрясая души глубины.Чувство живо, но чувство печально;
Он отрекся от счастья любви;
И он дом покидает опальный
И все грезы младые свои.Что теснишься ты, прежняя, жадно,
Жизнь моя, в беззащитную грудь?
Мне явленье твое не отрадно;
Никогда не своротишь мой путь.И восторг, и волненье, и слезы,
И надежда, и радость с тоской,
Ясно солнце, и частые грозы,
Освежавшие воздух собой, —Мне печально видение ваше;
Я болезненно чувствую вас;
Из разбитой и брошенной чаши
На земле мне не пить еще раз.Что ты рвешься, о бедное сердце?
Что ты шепчешь свои мне права?
Ты преданьем живешь староверца,
Ты твердишь всё былые слова.Ты довольно наставшей минутой,
И, к умчавшейся жизни маня,
Прошлым счастьем, тревогой и смутой
Ты безжалостно мучишь меня.Мне знакомую, старую повесть
Подымаешь ты тихо со дна;
Внемлет ей непреклонная совесть, —
Но тебя не осудит она.Мне другой, и крутой и опасный,
Предстоит одинокий мне путь;
Мне не ведать подруги прекрасной,
И любовь не согреет мне грудь.И досуг мой умолкнет веселый
Без раздела с подругой моей;
Одинок будет труд мой тяжелый,
Но его понесу я бодрей.Глас народа зовущий я слышал,
И на голос откликнулся я.
Бодро в путь, мной избранный, я вышел;
Подвиг строго налег на меня.И я принял на твердые плечи
Добровольно всю тяжесть труда.
Загремели призывные речи,
И призыв не прошел без следа.Отдал я безвозвратно и смело
И любовь, и подруги привет —
За народное, земское дело,
За борьбу средь препятствий и бед.Личной жизни блаженство мне сродно;
Всё откинул решительно я,
Взяв в замену труд жизни народной
И народную скорбь бытия.Здесь просторно народным простором;
И ничтожен один голосок
Пред народным торжественным хором,
Как пред морем ничтожен поток.Не от бедности сердца, пугливо,
Тех блаженств я себе не хотел;
Но их голос народа ревнивый
Осудил и оставить велел.И не было изъято решенье
От страданья и скорби в тиши:
Незнакомо мне чувство презренья
К справедливым движеньям души.Но слабеют и блекнут, не споря,
И любовь и все прежние сны
Перед шумом народного моря,
Пред движеньем народной волны.Кто народу явился причастен
И кого обнимает народ,
Тот назад воротиться не властен,
Тот иди неослабно вперед.Пусть же людям весь мир разнородный
И любви и всех радостей дан.
Счастье — им! — Я кидаюсь в народный,
Многобурный, родной океан!
И
Жил студент. Страдая малокровьем,
Был он скукой вытянут в камыш.
Под его измятым изголовьем
Младости попискивала мышь.
Но февраль, коварно-томный месяц,
Из берлоги выполз на панель,
И глаза отявленных повесиц
Стал удивленней и синей.
Так весна крикливый свой сценарий
Ставила в бульварном кинемо,
И студент, придя на семинарий,
Получил приятное письмо.
Девушка (ходячая улыбка
В завитушках пепельного льна) —
В робких строчках, выведенных зыбко,
Говорила, что любовь сильна.
Видимо, в студенческой аорте
Шевелилась сморщенная кровь:
Позабыв о вечности и черте,
Поднял он внимательную бровь
И пошел, ведомый на аркане,
Исподлобный, хмурый, как дупло…
Так весна в сухом его стакане
В феврале зазвякала тепло.
ИИ
Мой рассказ, пожалуй, фельетонен,
Знатоку он искалечит слух,
Ибо шепот Мусагета тонет
И надменно и угрюмо сух.
Сотни рифм мы выбросили за борт,
Сотни рифм влачим за волоса,
И теперь кочующий наш табор
Разучился весело писать.
Вот, свистя, беру любую тему
(Старую, затасканную в дым):
Как студент любил курсистку Эмму,
Как студент курсисткой был любим.
А потом, подвластная закону
Об избраньи лучшего из двух,
Девушка скользнула к небосклону,
А несчастный испускает дух.
ИИИ
Вот весна, и вот под каждой юбкой
Пара ног — поэма чья-нибудь.
Сердце радость впитывает губкой,
И (вы правы) «шире дышит грудь».
Возвращаюсь к теме. Револьвером
Жизнь студент пытался оборвать,
Но врачи возились с изувером,
И весной покинул он кровать.
И однажды, взяв его за локоть,
Вывел я безумца на бульвар
(Он еще пытался мрачно охать).
Солнышко, как медный самовар,
Кипятком ошпаривало спину,
Талых льдов сжигая сухари.
На скамью я посадил детину
И сказал угрюмому: смотри!
Видишь плечи, видишь ли под драпом
Кофточки, подпертые вперед?
Вовремя прибрав все это к лапам,
Каяся, отшельник заорет!
«Только мудрость! Радость в отреченье!
Плотию не угашайте дух».
Но бессильно тусклое ученье
В струнодни весенних голодух.
ИV
ЭПИЛОГ. — Владеющие слогом
Написали много страшных книг,
И под их скрипящим монологом
Человек с младенчества изник.
О добре и зле ржавели томы,
Столько же о долге и слезах,
И над ними вяли от истомы
Бедного приятеля глаза.
Но теперь и этот серый нулик —
С волей в сердце, с мыслью в голове:
Из него, быть может, выйдет жулик,
Но хороший все же человек.
Наши мысли вкруг того, что было
(Не умеем нового желать).
Жизнь не «мгла», а верткая кобыла,
И кобылу нужно оседлать.
ОДА
НА ПРИБЫТИЕ ИЗ ГОЛСТИНИИ И НА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЫСОЧЕСТВА
ГОСУДАРЯ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ПЕТРА ФЕОДОРОВИЧА
1742 ГОДА ФЕВРАЛЯ 10 ДНЯДивится ныне вся вселенна
Премудрым вышнего судьбам,
Что, от напастей злых спасенна,
Россия зрит конец бедам.
И что уже Елисавета
Златые в ону вводит лета,
Избавив от насильных рук.
Красуются Петровы стены,
Что к ним его приходит внук,
10 Прекрасной Анной днесь рожденный.В сие благоприятно время,
Когда всещедрый наш творец
Восставил нам Петрово племя
И нашей скорьби дал конец,
Уж с радостью любовь согласно
Везде ликуют безопасно.
Всего народа весел шум,
Как глас вод многих, вверьх восходит,
И мой отрады полный ум,
20 Восхитив тем, в восторг приводит.Воинский звук оставь, Беллона,
И, Марс, вложи свой шумный меч,
Чтоб стройность праздничного тона
И муз поющих ныне речь
Едина громко разносилась
И нашей радости сравнилась;
Чтоб воздух, море и земля
Елисавету возглашали
И, купно с ней Петра хваля,
30 Моей бы лире подражали.Богиня, коея державу
Обнять не могут седмь морей,
И громкую повсюду славу
Едва вместить вселенной всей!
Твоя надежда совершилась,
И радость паки обновилась:
Ты зришь Великого Петра,
Как феникса воскресша ныне;
Дражайшая твоя сестра
40 Жива в своем любезном сыне.О коль велика добродетель
В Петровых нежных днях цветет!
Коль славен севера владетель
В тебе, Россия, возрастет!
Он ради твоего блаженства
Даров достигнет совершенства,
И счастье бег остановит,
Любовью оных восхищенно,
Союз с тобою утвердит
50 И вечно будет непременно.О плод от корене преславна,
Дражайшая Петрова кровь,
К тебе горит уже издавна
Россиян нскрення любовь!
Петрополь по тебе терзался,
Когда с тобою разлучался
Еще в зачатии твоем.
Сердца жаленьем закипели,
Когда под дерзким кораблем
60 Балтийски волны побелели.Как мать стенаньем и слезами
Крушится о сыне своем,
Что он, противными ветрами
Отгнан, живет в краю чужем,
Она минуты все считает,
На брег по всякой час взирает
И просит щедры небеса:
Россия так тебя желала
И чрез пучины и леса
70 Усердны мысли простирала.Но ныне радость умножает
Желанный нами твой приход;
И кротость неба обещает
Возвысить тем российский род.
Стихии сами предъявляют,
Чего все россы ожидают.
Здесь теплый воздух повевал
С любовью нашею согласно,
Весну приятну предвещал,
80 Как ждали мы тебя всечасно.Коликой славой днесь блистает
Сей град в прибытии твоем!
Он всех веселий не вмещает
В пространном здании своем,
Но воздух наполняет плеском
И нощи тьму отъемлет блеском.
Ах, если б ныне россов всех
К тебе горяща мысль открылась,
То б мрачна ночь от сих утех
90 На вечной день переменилась.Наместница всевышней власти,
Что родом, духом и лицем
Восходит выше смертных части,
Прехвальна, совершенна всем,
В которой всех даров изрядство,
С величеством цветет приятство!
Кому возможно описать
Твои доброты все подробну?
Как разве только указать
100 В Петре природу в том подобну? Но спешно толь куда восходит
Внезапно мой плененный взор?
Видение мой дух возводит
Превыше Тессалийских гор!
Я Деву в солнце зрю стоящу,
Рукою Отрока держащу
И все страны полночны с ним.
Украшенна кругом звездами,
Разит перуном вниз своим,
110 Гоня противности с бедами.И вечность предстоит пред нею,
Разгнувши книгу всех веков,
Клянется небом и землею
О счастьи будущих родов,
Что россам будет непременно
Петровой кровью утвержденно.
Отверзлась дверь, не виден край,
В пространстве заблуждает око;
Цветет в России красной рай,
120 Простерт во все страны широко.Млеком и медом напоенны,
Тучнеют влажны берега,
И, ясным солнцем освещенны,
Смеются злачные луга.
С полудни веет дух смиренный,
Чрез плод земли благословенный.
Утих свирепый вихрь в морях,
Владеет тишина полями,
Спокойство царствует в градах,
130 И мир простерся над водами.Увидев времена златыя
Среди градов своих и сел,
Гласит спасенная Россия
К защитнице своих предел:
«Тебе я подданных питаю
И храбру кровь их ободряю,
Чтоб тую за тебя пролить.
Ах, чтобы к удивленью света
Изволил вышний утвердить
140 Престол Петров чрез вечны лета».Начало 1742
Дереку Уолкотту
I
Зимой смеркается сразу после обеда.
В эту пору голодных нетрудно принять за сытых.
Зевок загоняет в берлогу простую фразу.
Сухая, сгущенная форма света —
снег — обрекает ольшаник, его засыпав,
на бессоницу, на доступность глазу
в темноте. Роза и незабудка
в разговорах всплывают все реже. Собаки с вялым
энтузиазмом кидаются по следу, ибо сами
оставляют следы. Ночь входит в город, будто
в детскую: застает ребенка под одеялом;
и перо скрипит, как чужие сани.
II
Жизнь моя затянулась. В речитативе вьюги
обострившийся слух различает невольно тему
оледенения. Всякое «во-саду-ли»
есть всего-лишь застывшее «буги-вуги».
Сильный мороз суть откровенье телу
о его грядущей температуре
либо — вздох Земли о ее богатом
галактическом прошлом, о злом морозе.
Даже здесь щека пунцовеет, как редиска.
Космос всегда отливает слепым агатом,
и вернувшееся восвояси «морзе»
попискивает, не застав радиста.
III
В феврале лиловеют заросли краснотала.
Неизбежная в профиле снежной бабы
дорожает морковь. Ограниченный бровью,
взгляд на холодный предмет, на кусок металла,
лютей самого металла — дабы
не пришлось его с кровью
отдирать от предмета. Как знать, не так ли
озирал свой труд в день восьмой и после
Бог? Зимой, вместо сбора ягод,
затыкают щели кусками пакли,
охотней мечтают об общей пользе,
и вещи становятся старше на год.
IV
В стужу панель подобна сахарной карамели.
Пар из гортани чаще к вздоху, чем к поцелую.
Реже снятся дома, где уже не примут.
Жизнь моя затянулась. По крайней мере,
точных примет с лихвой хватило бы на вторую
жизнь. Из одних примет можно составить климат
либо пейзаж. Лучше всего безлюдный,
с девственной белизной за пеленою кружев,
— мир, не слыхавший о лондонах и парижах,
мир, где рассеянный свет — генератор будней,
где в итоге вздрагиваешь, обнаружив,
что и тут кто-то прошел на лыжах.
V
Время есть холод. Всякое тело, рано
или поздно, становится пищею телескопа:
остывает с годами, удаляется от светила.
Стекло зацветает сложным узором: рама
суть хрустальные джунгли хвоща, укропа
и всего, что взрастило
одиночество. Но, как у бюста в нише,
глаз зимой скорее закатывается, чем плачет.
Там, где роятся сны, за пределом зренья,
время, упавшее сильно ниже
нуля, обжигает ваш мозг, как пальчик
шалуна из русского стихотворенья.
VI
Жизнь моя затянулась. Холод похож на холод,
время — на время, единственная преграда —
теплое тело. Упрямое, как ослица,
стоит оно между ними, поднявши ворот,
как пограничник держась приклада,
грядущему не позволяя слиться
с прошлым. Зимою на самом деле
вторник он же суббота. Днем легко ошибиться:
свет уже выключили или еще не включили?
Газеты могут печататься раз в неделю.
Время глядится в зеркало, как певица,
позабывшая, что это — «Тоска» или «Лючия».
VII
Сны в холодную пору длинней, подробней.
Ход конем лоскутное одеяло
заменяет на досках паркета прыжком лягушки.
Чем больше лютует пурга над кровлей,
тем жарче требует идеала
голое тело в тряпичной гуще.
И вам снятся настурции, бурный Терек
в тесном ущелье, мушиный куколь
между стеной и торцом буфета:
праздник кончиков пальцев в плену бретелек.
А потом все стихает. Только горячий уголь
тлеет в серой золе рассвета.
VIII
Холод ценит пространство. Не обнажая сабли,
он берет урочища, веси, грады.
Населенье сдается, не сняв треуха.
Города — особенно, чьи ансамбли,
чьи пилястры и колоннады
стоят как пророки его триумфа,
смутно белея. Холод слетает с неба
на парашюте. Всяческая колонна
выглядит пятой, жаждет переворота.
Только ворона не принимает снега,
и вы слышите, как кричит ворона
картавым голосом патриота.
IX
В феврале чем позднее, тем меньше ртути.
Т. е. чем больше времени, тем холоднее. Звезды
как разбитый термометр: каждый квадратный метр
ночи ими усеян, как при салюте.
Днем, когда небо под стать известке,
сам Казимир бы их не заметил,
белых на белом. Вот почему незримы
ангелы. Холод приносит пользу
ихнему воинству: их, крылатых,
мы обнаружили бы, воззри мы
вправду горе, где они как по льду
скользят белофиннами в маскхалатах.
X
Я не способен к жизни в других широтах.
Я нанизан на холод, как гусь на вертел.
Слава голой березе, колючей ели,
лампочке желтой в пустых воротах,
— слава всему, что приводит в движенье ветер!
В зрелом возрасте это — вариант колыбели,
Север — честная вещь. Ибо одно и то же
он твердит вам всю жизнь — шепотом, в полный голос
в затянувшейся жизни — разными голосами.
Пальцы мерзнут в унтах из оленьей кожи,
напоминая забравшемуся на полюс
о любви, о стоянии под часами.
XI
В сильный мороз даль не поет сиреной.
В космосе самый глубокий выдох
не гарантирует вдоха, уход — возврата.
Время есть мясо немой Вселенной.
Там ничего не тикает. Даже выпав
из космического аппарата,
ничего не поймаете: ни фокстрота,
ни Ярославны, хоть на Путивль настроясь.
Вас убивает на внеземной орбите
отнюдь не отсутствие кислорода,
но избыток Времени в чистом, то есть
без примеси вашей жизни, виде.
XII
Зима! Я люблю твою горечь клюквы
к чаю, блюдца с дольками мандарина,
твой миндаль с арахисом, граммов двести.
Ты раскрываешь цыплячьи клювы
именами «Ольга» или «Марина»,
произносимыми с нежностью только в детстве
и в тепле. Я пою синеву сугроба
в сумерках, шорох фольги, чистоту бемоля —
точно «чижика» где подбирает рука Господня.
И дрова, грохотавшие в гулких дворах сырого
города, мерзнувшего у моря,
меня согревают еще сегодня.
XIII
В определенном возрасте время года
совпадает с судьбой. Их роман недолог,
но в такие дни вы чувствуете: вы правы.
В эту пору неважно, что вам чего-то
не досталось; и рядовой фенолог
может описывать быт и нравы.
В эту пору ваш взгляд отстает от жеста.
Треугольник больше не пылкая теорема:
все углы затянула плотная паутина,
пыль. В разговорах о смерти место
играет все большую роль, чем время,
и слюна, как полтина,
XIV
обжигает язык. Реки, однако, вчуже
скованы льдом; можно надеть рейтузы;
прикрутить к ботинку железный полоз.
Зубы, устав от чечетки стужи,
не стучат от страха. И голос Музы
звучит как сдержанный, частный голос.
Так родится эклога. Взамен светила
загорается лампа: кириллица, грешным делом,
разбредаясь по прописи вкривь ли, вкось ли,
знает больше, чем та сивилла,
о грядущем. О том, как чернеть на белом,
покуда белое есть, и после.