В каждом древе распятый Господь,
В каждом колосе тело Христово,
И молитвы пречистое слово
Исцеляет болящую плоть.
Древо печали ты в сердце своем не сажай,
Книгу веселья, напротив, почаще читай,
Зову хотенья внимай и на зов отвечай,
Миг быстротечный встречай и лозою венчай.
Листья ли с древа рушатся,
Розовые да чайные?
Нет, с покоренной русости
Ризы ее, шелка ее… Ветви ли в воду клонятся,
К водорослям да к ржавчинам?
Нет, — без души, без помысла
Руки ее упавшие.Смолы ли в траву пролиты, —
В те ли во ланы кукушечьи?
Нет, — по щекам на коврики
Слезы ее, — ведь скушно же! Барин, не тем ты занятый,
А поглядел бы зарево!
То в проваленной памяти —
Зори ее: глаза его!
Я любил вознесенное сказками древо,
На котором звенели всегда соловьи,
А под древом раскинулось море посева,
И шумели колосья, и пели ручьи.
Я любил переклички, от ветки до ветки,
Легкокрылых, цветистых, играющих птиц.
Были древние горы ему однолетки,
И ровесницы степи, и пряжа зарниц.
Я любил в этом древе тот говор вершинный,
Что вещает пришествие близкой грозы,
И шуршанье листвы перекатно-лавинной,
И паденье заоблачной первой слезы.
Я любил в этом древе с ресницами Вия,
Между мхами, старинного лешего взор.
Это древо в веках называлось Россия,
И на ствол его — острый наточен топор.
Приятны благодати,
Танцы вы водя под древом,
Двигайте ноги легонько,
Велите играть тихонько,
Или, далее отшедши,
Приятные благодати,
Танцы вы свои водите:
Любимица моя близко,
Спочивает тут под древом,
Взбудить ее берегитесь;
Когда взглянут тыя очи,
Уже будут ничто ваши;
Уж вам, красны благодати,
Не похочется плясати.
В моей Индусской роще есть древо деодар,
Своим стволом смолистым восходит в высь оно,
Его расцвет походит на призрачный пожар,
Голубоваты ветви, внизу у пня темно.
Зовется древом Солнца то древо деодар,
Еще зовется мощным, и древом чистоты,
Но из ствола исходит неволящий угар,
И паутинят ветви для душ силки мечты.
Восходит стройным кедром то древо деодар,
Как руки в час молитвы, идут ряды ветвей,
Но кто лесных коснулся густых смолистых чар,
Тот древу деодару отдаст всю пряжу дней.
На древе человечества высоком
Ты лучшим был его листом,
Воспитанный его чистейшим соком,
Развит чистейшим солнечным лучом.
С его великою душою
Созвучней всех на нем ты трепетал,
Пророчески беседовал с грозою
Иль весело с зефирами играл.
Не поздний вихрь, не бурный ливень летний
Тебя сорвал с родимаго сучка:
Был многих краше, многих долголетней,
И сам собою пал, как из венка!
Я был в одной из самых крайних Туле.
Она лежит среди лесистых стран.
Там сам собой магей медвяно пьян.
В глазах людей преданья потонули.
В ответ на гром там изумруд в разгуле.
Зеленый попугай среди лиан.
Старейший спит древесный великан.
Гигантский можжевельник в тихом гуле.
Ствол ширится огромною дугой.
Чтобы обнять могучее то древо,
Должна восстать толпа рука с рукой.
Пасхальной ночью слышен звук напева.
Пред Духом Дней проходит смуглый рой,
Припоминая давний облик свой.
Под старым дубом я сидел.
Кругом тепло, светло.
А старый дуб гудел и пел.
Я заглянул в дупло.
Там был пчелиный дикий рой.
Они жужжат, поют
Красавец леса вековой
Минутный дал приют.
Не также ль мы жужжим, поем
В пещерах мировых?
В дуплистом Небе, круговом.
Поем судьбе свой стих,
Но нас не слышит Игдразиль
Таинственных судеб.
Мы в мед сольем цветную пыль,
Но мед наш сложим в склеп.
И лишь в глубокий час ночей,
Когда так вещи сны,
Узор звездящихся ветвей
Нам светит с вышины.
Неверные преодолев пучины,
Достиг пловец желанных берегов;
И в пристани, окончив бег пустынный,
С веселостью знакомится он вновь!..
Ужель тогда челнок свой многомощный,
Восторженный, цветами не увьет?..
Под блеском их и зеленью роскошной
Следов не скроет мрачных бурь и вод?..
И ты рассек с отважностью и славой
Моря обширные своим рулем, —
И днесь, о Друг, спокойно, величаво
Влетаешь в пристань с верным торжеством.
Скорей на брег — и Дружеству на лоно
Склони, певец, склони главу свою —
Да ветвию от древа Аполлона
Его Питомца я увью!.. Древо Аполлона — лавр.
Ствол Древа кряжист. В светах изумруда
Вершина ускользает в синеву.
Все сны его я вижу наяву,
И слышу миллионный голос гуда.
Уходят корни в глубь ночей, откуда
Я в сказке листьев в высь всегда плыву.
День жаворонка манит, ночь — сову,
Но голос их — все тот же шорох чуда.
Из-под ушедших вплоть до звезд корней
Бьют родники и выползают змеи.
Вверху, внизу ли, звездные затеи.
И вкось ствола, на всем пространстве дней,
Бег золота, — не знаю, белка, или
Зыбь грезы молодой на Игдразиле.
Наш Сад есть единое Древо,
С многолиственным сонмом ветвей.
Его насадила лучистая Ева,
В веках и веках непорочная Дева,
И Жена,
И Матерь несчетных детей.
Наш Сад посребряет Луна,
Позлащает горячее Солнце,
Сиянье заоблачных слав,
Изумруды для ствол-облекающих трав
И листов
Нам дарует свеченье нездешних морей,
И хоть нет тем морям берегов,
Можно в малое зреть их оконце,
Что в душе раскрывается в малых озерах очей,
В духе тех, кто, от вечного Древа
Воспринявши цветочную пыль,
Так покорен качанью зеленых ветвей,
Как покорен ветрам легкозвонный ковыль,
Где звучит — не звучит многозвучность напева.
И сияет наш Сад, и цветет,
И цветы голубые дает
Хороводно-раскинутый Синь-небосвод.
И с бессмертной усмешкой Адам
Повествует о Еве пленяющей нам,
Под раскидистой тенью единого Древа.
На Голгофе, Матерь Божья,
Ты стояла у подножья
Древа Крестного, где был
Распят Сын Твой, и, разящий,
Душу Матери скорбящей
Смертной муки меч пронзил.
Как Он умер, Сын Твой нежный,
Одинокий, безнадежный,
Очи видели Твои… Не отринь меня, о Дева!
Дай и мне стоять у Древа,
Обагренного в крови,
Ибо видишь — сердце жаждет
Пострадать, как Сын Твой страждет.
Дева дев, родник любви,
Дай мне болью ран упиться,
Крестной мукой насладиться,
Мукой Сына Твоего;
Чтоб, огнем любви сгорая,
И томясь, и умирая,
Мне увидеть славу рая
В смерти Бога моего.
До теперешней
нашей Земли,
до ее дождей и метелей
бронтозавры
не доползли,
птеродактели
не долетели.
Это -
личная их беда,
за нее
никто не в ответе.
Заблудились.
Пошли не туда.
Смерть нашли
в тупиковой ветви.
Древо жизни
листвой шевелит,
ветвь — направо
и ветвь — налево.
"Человек разумный"
сидит
на вершине
этого древа.
Он — мыслитель.
Он хмурит лоб.
Человека
идея гложет:
хочет что-то придумать,
чтоб
самого себя
уничтожить.
Он подпер подбородок рукой -
вождь прогресса,
краса и гордость…
Он — придумает!
Он — такой!
Вы, пожалуйста,
не беспокойтесь!
А над ним
проносится век.
Повороты.
Круговороты…
Да неужто
и чеовек -
тупиковая ветвь
природы?!
Хорошо ль вы, братцы, почивали,
Хорошо ль вы спали, ночевали?
Я-то добрый молодец, хоть спал,
Только плохо сердцем почивал.
Снилось мне, что бережком я красным
По крутым местам пошел опасным,
Был мне люб тот красный бережок,
Как он крут, мне было невдомек.
Загулялся я, и оступился,
Бережок тот красный обвалился.
Оступился левой ногой,
Ухватился правою рукой
Я за древо крепкое, кручину,
И держу, и древо не покину.
Так вот здесь, над быстрою водой,
Весь свой век скончаю молодой.
Своей мечтой многоветвистой,
Переплетенной и цветистой,
Я много храмов покрывал,
И рад я знать, что дух стволистый
В телесном так воздушно-ал.
Но, если я для верных, нежных,
Для изнемогших, безнадежных,
Свои цветы свевал светло,
Я знаю, в лепетах безбрежных,
Как старо темное дупло.
И, если вечно расцветая,
Листва трепещет молодая,
Я, тайно, слушаю один,
Как каждый лист, с ветвей спадая,
Впадает в Летопись судьбин.
И те, что ведают моленья,
И те, что знают иступленье,
И те, в которых разум юн,
Как буквы, входят в Песнопенье,
Но буквы не читают рун.
Я твердо, я так сладко знаю,
С искусством иноков знаком,
Что лик жены подобен раю,
Обетованному Творцом.
Нос — это древа ствол высокий;
Две тонкие дуги бровей
Над ним раскинулись, широки,
Изгибом пальмовых ветвей.
Два вещих сирина, два глаза,
Под ними сладостно поют,
Велеречивостью рассказа
Все тайны духа выдают.
Открытый лоб — как свод небесный,
И кудри — облака над ним;
Их, верно, с робостью прелестной
Касался нежный серафим.
И тут же, у подножья древа,
Уста — как некий райский цвет,
Из-за какого матерь Ева
Благой нарушила завет.
Всё это кистью достохвальной
Андрей Рублев мне начертал,
И этой жизни труд печальный
Благословеньем Божьим стал.
Проплясал, проплакал дождь весенний,
Замерла гроза.
Скучно мне с тобой, Сергей Есенин,
Подымать глаза…
Скучно слушать под небесным древом
Взмах незримых крыл:
Не разбудишь ты своим напевом
Дедовских могил!
Привязало, осаднило слово
Даль твоих времён.
Не в ветрах, а, знать, в томах тяжёлых
Прозвенит твой сон.
Кто-то сядет, кто-то выгнет плечи,
Вытянет персты.
Близок твой кому-то красный вечер,
Да не нужен ты.
Всколыхнёт от Брюсова и Блока,
Встормошит других.
Но всё так же день взойдёт с востока,
Так же вспыхнет миг.
Не изменят лик земли напевы,
Не стряхнут листа…
Навсегда твои пригвождены ко древу
Красные уста.
Навсегда простёр глухие длани
Звёздный твой Пилат.
Или, Или, лама савахфани, —
Отпусти в закат.
То древо, о котором
Теперь уж речь бесплодна,
Светло сияет взорам,
И ширится свободно.
Багряно, златовидно
В пылающей красе,
Любить его не стыдно,
Им в мире живы все.
И будто бы когда-то
Оно запретно было.
Неправда, аромата
В нем животворна сила.
Оно до края Неба,
Оно доходит в Ад.
В дупле есть много хлеба,
На ветках сонм услад.
Края всегда повиты
Душистыми цветами,
В них словно сказки скрыты
С цветистыми строками.
В корнях и мед и млеко,
Двенадцать свежих рек.
И все для человека,
Богатый человек.
Причудливые звери
В стволах выходят, входят,
И дети в светлой вере
Здесь хороводы водят.
И птицы столь всезвучно
Поют среди ветвей,
Что слушать их не скучно
Сто лет и вдвое дней.
То древо, о котором
Теперь ужь речь безплодна,
Светло сияет взорам,
И ширится свободно.
Багряно, златовидно
В пылающей красе,
Любить его не стыдно,
Им в мире живы все.
И будто бы когда-то
Оно запретно было.
Неправда, аромата
В нем животворна сила.
Оно до края Неба,
Оно доходит в Ад.
В дупле есть много хлеба,
На ветках сонм услад.
Края всегда повиты
Душистыми цветами,
В них словно сказки скрыты
С цветистыми строками.
В корнях и мед и млеко,
Двенадцать свежих рек.
И все для человека,
Богатый человек.
Причудливые звери
В стволах выходят, входят,
И дети в светлой вере
Здесь хороводы водят.
И птицы столь всезвучно
Поют среди ветвей,
Что слушать их не скучно
Сто лет и вдвое дней.
Во саду, саду зеленом,
Под широким небосклоном,
От Земли и до Небес,
Возносилось чудо-древо,
С блеском яблоков-чудес.
Прилетев на это древо,
С воркованием напева,
В изумрудностях ветвей,
Молодая Голубица
Выводила там детей.
Молодица, Голубица,
Эта ласковая птица
Ворковала к молодым,
Говорила им загадки
Там под Древом вековым.
Говорила им загадки:
«Уж вы детки-голубятки,
Клюйте вы пшеничку здесь,
А в пыли вы не пылитесь,
Мир далекий пылен весь».
«А в пыли вы не пылитесь.
А в росе вы не роситесь».
Ворковала им она.
Только детки не стерпели,
Заманила ширина.
Голубятки не стерпели.
В мир широкий полетели,
Запылилися в пыли,
Заросилися росою,
Удержаться не могли.
Заросилися росою,
Застыдилися виною,
Голубица же нежна.
Там под яблонью живою
Оправдала их она.
Есть Золото-Море.
На Золоте-Море,
Которое молча горит,
Есть Золото-Древо,
Оно одиноко
В безбрежном гореньи стоит.
На Золоте-Древе
Есть Золото-Птица,
Но когти железны у ней.
И рвет она в клочья
Того, кто ей нелюб,
Меж красных и желтых огней.
Есть Золото-Море.
На Золоте-Море,
Бел Камень, белея, стоит.
На Камне, на белом,
Сидит Красна Дева,
А Море безбрежно горит.
На Золоте-Море,
Под Камнем, под белым,
Подяты железны врата.
Сидит Красна Дева,
Под нею — глубины,
Под камнем ее — темнота.
И Золото-Море
Сверкает безбрежно,
Но в глубь опускается труп.
То Красная Дева
В бездонности топит
Того, кто ей вправду был люб.
Ходила Дева по чистому полю,
Не в зеленых полях, в голубых.
Гуляла в полях, нагулялася вволю,
И запела певучий стих.
И запела, и были глубоки намеки,
Что сложились в те звездные строки.
А навстречу идет к ней Христов пророк,
Привлечен осиянностью строк.
«Что ходишь ты, Дева, по чистому полю?
О чем ты поешь свой стих?»
«— Я Сына ищу, и заветную долю.
Где Сын?» — «Здесь, в полях голубых.
Ты дальше иди, о, поющая Дева,
Три древа увидишь, три древа.
И древо одно — кипарисовое,
Другое же древо — анисовое,
А третье еще — барбарисовое.
Из трех этих древ есть построенный храм,
Три птицы поют песни райские там,
«Аллилуйя!» поют, «Аллилуйя!» поют.
Сын сидит в высоте. Травы нежно цветут.
Голубые они,
Словно Море кругом.
Сын сидит на престоле своем золотом,
Золотые и синие всюду огни.
Ночи в черных одеждах к престолу идут.
И подходят румяные дни.
И цветы, наклоняясь, цветут.
Словно синее Море кругом.
Он нас ждет осиянный». — «Идем!»
Развесистое древо
Сияет среди Рая.
Глядит Адам и Ева,
Глядят они вздыхая.
Сказали им, что можно
Все трогать, лишь не это,
Погибель непреложна,
Здесь слишком много света.
Не трогайте же, детки,
Красы тут непростые,
Серебряные ветки,
И листья золотые.
Растет оно из бездны,
Уводит в пропасть злую,
В темницы, что железны,
В гробницу расписную.
Но самое в нем злое,
Что есть в нем запрещенье.
О, древо роковое,
Ты сеешь возмущенье.
Под древом мягко ложе,
Усыпано цветами.
Прости, великий Боже,
Так нежно с васильками.
С багряным цветом розы
Сердца так вольно слиты,
Что все Твои угрозы
Мгновенно позабыты.
И ветки — молодые,
В них серебро сквозное,
И листья — золотые,
Как солнце золотое.
Погубит ли нас это,
Целуясь, мы не знаем,
Но лишь завет запрета
Мы называем Раем.
Пришла весна — цветет земля,
Древа шумят в венцах зеленых,
Лучами солнца позлащенных,
Красуются луга, поля,
Стада вокруг холмов играют,
На ветвях птички воспевают
Приятность теплых, ясных дней,
Блаженство участи своей!
И лев, среди песков сыпучих,
Любовь и нежность ощутил;
И хищный тигр в лесах дремучих
Союз с Природой заключил.
Любовь! везде твоя держава;
Везде твоя сияет слава;
Земля есть твой огромный храм.
Тебе курится фимиам
Цветов, и древ, и трав душистых,
На суше, на водах сребристых,
Во всех подсолнечных странах,
Во всех чувствительных сердцах!
Но кто дерзает мир священный,
Мир кроткий, мир блаженный
Своею злобой нарушать?..
Бессмертный человек!.. созданный
Собой Натуру украшать!..
Любимец божества избранный!
Венец творения и цвет!
Когда Природа оживает,
Любовь сердца зверей питает,
Он кровь себе подобных льет;
Безумства мраком ослепленный
И адской желчью упоенный,
Терзает братий и друзей,
Ко счастью вместе с ним рожденных,
Душою, чувством одаренных,
Отца единого детей!
Среди поля у дороги
Стародавний крест стоит,
А на нем Христос распятый
Тоже с давних лет висит.Время расшатало гвозди,
Долго ветер крест качал,
И Христос, вверху распятый,
С древа на землю упал.Тотчас же трава степная,
Что росла вокруг креста,
В свежие свои объятья
Нежно приняла Христа.Незабудка и фиалка,
Что синели меж травы,
Обвились венцом любовно
Вкруг Христовой головы.На живом природы лоне,
Отдохнуть от ран и слез,
Меж цветочных благовоний
Мирно опочил Христос.Но недолго почивал он,
Пустовал сосновый шест, —
Чьи-то руки Иисуса
Снова подняли на крест.Но, как видно, не сыскали
Для Распятого гвоздей:
Ко кресту жгутом соломы
Был привязан Назарей.Так ханжи и суеверы,
Видя с ужасом в глазах,
Как с гнилого древа смерти —
С алтарей, несущих страх, Из церковных песнопений,
Из обмана, крови, слез, —
Словом, как с креста былого
Сходит на землю Христос.И как, ставши человеком,
Человечностью своей
В царство света и свободы
Увлекает нас, людей, —Все стараются над миром
Вознести опять Христа,
И хоть лжи соломой — снова
Пригвождают у креста.
Желтел печально злак полей,
Брега взрывал источник мутный,
И голосистый соловей
Умолкнул в роще бесприютной.
На преждевременный конец
Суровым роком обреченный,
Прощался так младой певец
С дубравой, сердцу драгоценной: «Судьба исполнилась моя,
Прости, убежище драгое!
О прорицанье роковое!
Твой страшный голос помню я:
«Готовься, юноша несчастный!
Во мраке осени ненастной
Глубокий мрак тебе грозит;
Уж он сияет из Эрева1,
Последний лист падет со древа,
Твой час последний прозвучит!»
И вяну я: лучи дневные
Вседневно тягче для очей;
Вы улетели, сны златые
Минутной юности моей!
Покину всё, что сердцу мило.
Уж мглою небо обложило,
Уж поздних ветров слышен свист!
Что медлить? время наступило:
Вались, вались, поблеклый лист!
Судьбе противиться бессильный,
Я жажду ночи гробовой.
Вались, вались! мой холм могильный
От грустной матери сокрой!
Когда ж вечернею порою
К нему пустынною тропою,
Вдоль незабвенного ручья,
Придет поплакать надо мною
Подруга нежная моя,
Твой легкий шорох в чуткой сени,
На берегах Стигийских вод2,
Моей обрадованной тени
Да возвестит ее приход!»Сбылось! Увы! судьбины гнева
Покорством бедный не смягчил,
Последний лист упал со древа,
Последний час его пробил.
Близ рощи той его могила!
С кручиной тяжкою своей
К ней часто матерь приходила…
Не приходила дева к ней!
Поблекнули ковры полей,
Брега взрывал источник мутный,
И голосистый соловей
Умолкнул в роще бесприютной.
Болезни жертва в цвете лет,
К сей роще юноша унылый
Последний горестный привет
Отдать прибрел отчизне милой:
«Судьба исполнилась моя!
Прости, убежище драгое!
О, прорицанье роковое!
Твой страшный голос помню я.
С ненастной осенью приспеет,
Вещало ты, мой смертный час,
И для страдальца пожелтеет
Дубравный лист в последний раз.
Заплачет милая мне дева;
Я вяну: легкою мечтой
Мелькнув, исчез мой век младой.
Последний лист падет со древа,
Последний час ударит мой!
Затмили тучи свод лазурный;
Осенних ветров слышен свист.
Шуми, шуми, о ветер бурный!
Вались, вались, поблеклый лист!
От взоров матери унылой
Сокрой меня с моей могилой;
Когда ж с отчаяньем в очах,
Пустыню воплем оглашая,
Моя подруга молодая
Ее отыщет в сих местах:
Тогда над камнем безответным,
Где я навек опочию,
Буди ты шорохом приветным
Тень услажденную мою!» —
Сбылось. Увы! судьбины гнева
Мольбами бедный не смягчил:
Последний лист упал со древа,
Последний час его пробил.
Близ рощи той его гробница;
Но не пришла краса-девица
Свой долг заветный ей отдать,
А зрела каждая денница
Над ней рыдающую мать.
Был велик тот день, и светла заря,
Как сошлись у нас сорок два царя.
Всех могуче был светлый царь Волот,
А вторым за ним царь Давид идет.
И сказал Волот: «ОН цари людей!
Что вам виделось в темноте ночей?
Вы поведайте, чем ваш сон живет?» —
Но молчат цари И рече Волот: —
«А мне снилося, и таков мой сон.
Будто свет горит нам со всех сторон,
От Востока встал, и зажег весну,
Светорусскую озарил страну.
И с полуденной стороны, светло,
Древо-золото до Небес взошло,
А на дереве кречет-бел сидит,
А в ногах ею позвонок звенит
Кто из вас, цари, изъяснит мне сон?» —
И сказал Давид, был он царь учен: —
«Государь ты наш, первый царь Волот,
Сон твой сбудется, сон твой жизни ждет.
Солнца красный свет, алый луч весны —
То начальный Град для родной страны.
Светорусская эозгорит земля,
Кровью вскормятся все луга-поля.
Как восточные облака горят,
Городам земным вспыхнет первый Град,
Светорусский Град, где не будет тьмы,
Где блеснут сердца, возгорят умы,
Древо-золото — тех умов оплот,
Тех сердец расцвет, что светло цветет.
Кречет-бел на нем — белизна души,
Позвонок всем нам говорит. Спеши,
Поспешите все, всех зовет тот звон,
В нас да сбудется златоцветный сон». —
И задумались сорок два царя,
И раскинулась широко заря,
И светло горит первый царь Волот,
И во все края жаркий свет идет.
На прибрежьи, в ярком свете,
Подошла ко мне она,
Прямо, близко, как Весна,
Как подходят к детям дети,
Как скользит к волне волна,
Как проходит в нежном свете
Новолунняя Луна.
Подошла, и не спросила,
Не сказала ничего,
Но внушающая сила, —
Луч до сердца моего, —
Приходила, уходила,
И меня оповестила,
Что, слиянные огнем,
Вот мы оба вместе в нем.
«Как зовут тебя, скажи мне?»
Я доверчиво спросил.
И, горя во вспевном гимне,
Вал прибрежье оросил.
Как просыпанное просо,
Бисер, нитка жемчугов, —
Смех, смешинки, смех без слов,
И ответ на всклик вопроса,
Слово нежной, юной: «Тосо!»
Самоанское: «Вернись!»
Имя — облик, имя — жало.
Звезды много раз зажглись,
Все ж, как сердце задрожало,
Слыша имя юной, той,
По-июньски золотой,
Так дрожит оно доныне,
В этой срывчатой пустыне
Некончающихся дней,
И поет, грустя о ней.
В волосах у юной ветка
С голубым была огнем,
Цветик с цветиком, как сетка
Синих пчел, сплетенных сном.
Тосо ветку отдала мне,
Я колечко ей надел.
Шел прилив, играл на камне,
Стаи рыб, как стаи стрел,
Уносились в свой предел.
Эта ветка голубая, —
Древо Грусти имя ей,
Там, где грусть лишь гостья дней,
Там, где Солнце, засыпая,
Не роняет на утес
Бледных рос, и в душу слез,
Там, где Бездна голубая
Золотым велела быть,
Чтобы солнечно любить.
Корнями гнездится глубоко,
Вершиной восходит высоко,
Зеленые ветви уводит в лазурно-широкую даль.
Корнями гнездится глубоко в земле,
Вершиной восходит к высокой скале,
Зеленые ветви уводит широко в безмерную синюю аль.
Корнями гнездится глубоко в земле, и в бессмертном подземном огне,
Вершиной восходит высоко-высоко, теряясь светло в вышине,
Изумрудные ветви в расцвете уводит в бирюзовую вольную даль.
И знает веселье,
И знает печаль.
И от Моря до Моря раскинув свои ожерелья,
Колыбельно поет над умом, и уводит мечтание в даль.
Девически вспыхнет красивой калиной,
На кладбище горькой зажжется рябиной,
Взнесется упорно как дуб вековой.
Качаясь и радуясь свисту метели,
Растянется лапчатой зеленью ели,
Сосной перемолвится с желтой совой.
Осиною тонкой как дух затрепещет,
Березой засветит, березой заблещет,
Серебряной ивой заплачет листвой.
Как тополь, как факел пахучий, восстанет,
Как липа июльская ум затуманит,
Шепнет звездоцветно в ночах как сирень.
И яблонью цвет свой рассыплет по саду,
И вишеньем ластится к детскому взгляду,
Черемухой нежит душистую тень.
Раскинет резьбу изумрудного клена,
И долгою песней зеленого звона
Чарует дремотную лень.
В вешней роще, вдоль дорожки,
Ходит легкий ветерок.
На березе есть сережки,
На беляне сладкий сок.
На березе белоствольной.
Бьются липкие листки
Над рекой весенней, вольной
Зыбко пляшут огоньки.
Над рекою, в час разлива,
Дух узывчивый бежит
Ива, ива так красива,
Тонким кружевом дрожит.
Слышен голос ивы гибкой,
Как русалочий напев,
Как протяжность сказки зыбкой,
Как улыбка водных дев: —
Срежь одну из веток стройных,
Освяти мечтой Апрель,
И, как Лель, для беспокойных,
Заиграй, запой в свирель.
Не забудь, что возле Древа
Есть кусты и есть цветки,
В зыбь свирельного напева
Все запутай огоньки,
Все запутай, перепутай,
Наш Славянский цвет воспой,
Будь певучею минутой,
Будь веснянкой голубой.
И все растет зеленый звон,
И сон в душе поет: —
У нас в полях есть нежный лен,
И люб-трава цветет.
У нас есть папороть-цветок,
И перелет-трава.
Небесно-радостный намек,
У нас есть синий василек,
Вся нива им жива.
Есть подорожник, есть дрема,
Есть ландыш, первоцвет
И нет цветов, где злость и тьма,
И мандрагоры нет.
Нет тяжких кактусов, агав,
Цветов, глядящих как удав,
Кошмаров естества.
Но есть ромашек нежный свет,
И сладких кашек есть расцвет,
И есть плакун-трава.
А наш пленительник долин,
Светящий нежный наш жасмин,
Не это ль красота?
А сну подобные цветы,
Что безымянны как мечты,
И странны как мечта?
А наших лилий водяных,
Какой восторг заменит их?
Не нужно ничего.
И самых пышных орхидей
Я не возьму за сеть стеблей
Близ древа моего.
Не все еще вымолвил голос свирели,
Но лишь не забудем, что круглый нам год,
От ивы к березе, от вишенья к ели,
Зеленое Древо цветет.
И туча протянется, с молнией, с громом,
Как дьявольский омут, как ведьмовский сглаз,
Но Древо есть терем, и этим хоромам
Нет гибели, вечен их час.
Свежительны бури, рожденье в них чуда,
Колодец, криница, ковер-самолет.
И вечно нам, вечно, как сон изумруда,
Славянское Древо цветет.
Грозен ликом, с смелой лирой,
Перед юностью цветущей,
Пел старик худой и сирой:
«Я в пустыне вопиющий»,
Возглашал он: «все прийдет!
Тише, ветренное племя!
Созидающее время
Все с собою принесет!
«Полно, дети, в тщетном гневе
Древо жизни потрясать!
Лишь цветы еще на древе:
Дайте плод им завязать!
Недозрев —он полн отравы,
А созреет —сам спадет
И довольства вам и славы
В ваши доны принесет.
Юность вкруг толкует важно,
На певца, как зверь, ярясь:
«Что он лирою продажной
Останавливает нас?
Подымайте камни, братья!
Лжепророка заклеймим!
Пусть народныя проклятья
Всюду следуют за ним!»
Во дворец с своею лирой
Он пришол, к царю зовущий;
Громко пел, худой и сирой:
«Я —в пустыне вопиющий!
Царь, вперед иди, вперед!
Век зовет! созрело семя!
Созидающее время
Не прощает и не ждет!
«Гонит ветер, мчит теченье:
Смело парус расправляй!
Божьей мысли откровенье
В шуме бури угадай!
Просияй перед народом
Этой мысли торжеством —
И пойдет спокойным ходом
Он за царственным вождем!»
Внял владыко: онемели
Царедворцы и, с тоской,
Шепчут: «как не досмотрели!
Как он смел! Кто он такой?
Что за бредни он городит!
Соблазняет лишь людей
И царя в сомненье вводить:
На̀-цепь дерзкаго скорей!»
И в тюрьме, с спокойной лирой,
Тих пред силою гнетущей,
Пел старик худой и сирой:
«Я —в пустыне вопиющий!
Долг свершон. Пророк молчит.
Честно снес он жизни бремя:
Созидающее время
Остальное довершит.»
О первых дней краса! Невинность дорогая!
Блажен, кто любит, чтит тебя!
Блажен, кто, жизни путь тернистый протекая,
Соблазнам не вверял себя!
Нам твой являет вид, притворства, мрака чуждый,
Любезный, кроткий ручеек,
Под тенью древ густых, без пышности, без нужды,
Спокойно, скромно льющий ток.
Не знает бури он, не знает треволнений,
Мольбы не внемлет от пловцов;
Не носит на себе земли произведений;
Не зрит по берегам градов!
Зато и никому вреда не причинает,
Всегда доволен сам собой;
По низким берегам цветочки оживляет,
И богатит луга травой.
Как верный он сосед, для древ. палимых жаром,
Своих сокровищ не щадит;
Семейства патриарх, игривых рыбок даром
Он кормит, веселит.
Свободен, волен, быстр, он ветров не страшится,
Не знает прихотей, затей;
Природы верный сын, без ропота катится
К мете, назначенной от ней.
Он извивается… не хитростью водимый,
Как льстец вельмож перед лицом;
Он вьется здесь и там, чтоб жаждою томимым
Подать отраду тварям всем.
О счастье сладкое! о радость неизменна!
Невинность! что сравнить с тобой?
Какими благами богатая вселенна
Купить возможет твой покой?
Счастливец в хижине, Небесная, с тобою
Всея природы властелин;
В безвестности велик, доволен сам собою,
В уединенье не один.
Наветы злобного и сильного гоненье
Его нимало не страшит;
Он в совести своей находит утешенье,
Когда судьба его разит!
В кругу своих родных, он с книгой или с лирой
Стократ счастливее царей;
Нельзя от горестей закрыться и порфирой:
Богат он в бедности своей. —
Хранитель Ангел наш! простри свой щит над нами!
Стезею мирной нас веди!
Наш разум озаряй небесными лучами,
И заблужденья упреди!..
Пошли смиренье нам, любовь, доброту, силы
Желанья дерзки укрощать;
Сподоби, кроткая, и на краю могилы
Твои нам радости вкушать!
Я трогаю тихонько ветку вербную.
В ней гены наших прадедов, наверное,
Не прадедов, а дальше — пра-пра-пра…
Им всем воскреснуть на земле пора.
И все деревья — справа или слева,
Как генеалогические древа.
На их ветвях — российские синицы,
А под корой — этруски, ассирийцы.
В движенье соков от корней до кроны
Растворены рабы и фараоны.
Потрогаем замшелые коряги,
А нам из них откликнутся варяги.
И партизанка вздрогнула в петле
Когда из виселицы плачущей, берёзовой,
Раздался крик боярышни Морозовой,
От глаз фашистских спрятанной в дупле…
Я трогаю тихонько ветку вербную.
В себя, как в древо поколений верую.
Глаза в себя опустим, в наши гены.
Мы — дети пены.
Когда из моря выползли на сушу,
Зачем на человеческую душу
Мы обменяли плавники и жабры –
Чтоб волшебство огня раздуть в пожары?!
Ну, а зачем вставали с четверенек –
Чтобы грабастать в лапы больше денег?
Я с каплей крови при порезе пальца
Роняю из себя неандертальца,
И он мне шепчет, скрытый в тайном гене:
«не лучше, если б мы остались в пене?
Мир стал другим. Культуры нахватался.
Откуда же у вас неандертальство?
В руках убийц торчат не глубинно
Ракет неандертальские дубины…»
Из жилки на виске мне шепчет скиф:
«Я был кочевник. Ты — из городских.
Я убивал врагов, но не природу,
А города спускают яды в воду.
Нейтроновое зелье кто-то варит.
Вот варварство… Я — разве это варвар?»Я трогаю тихонько ветку вербную,
Но мне не лучше. Настроенье скверное.
Неандертальской стукнутый дубиной,
Я приползаю за полночь к любимой.
Промокшую от крови кепку стаскивая,
Она меня целует у дверей.
Её губами Ярославна, Саския
Меня целует нежно вместе с ней.
Неужто бомба дьявольская сдуру
Убьёт в ней Беатриче и Лауру
И пушкинская искорка во мне
Погибнет в страшной будущей войне?
И все деревья — справа или слева,
Как генеалогические древа,
Сгорят, хрипя от жалости и гнева!
Прислушаемся к генам, в нас томящимся,
Мы вместе с ними, спотыкаясь, тащимся.
Напрасно сокровеннейших уроков
Мы ждём от неких будущих пророков.
Пророки — в генах. Говорят пророки,
Что мы сейчас на гибельном пороге.
Пускай спасутся — хоть в других вселенных
Пророки в генах.
О человек, не жди проклятых сроков,
Когда с твоею кровью навсегда
Мильоны не услышанных пророков
Уйдут сквозь раны в землю без следа.
Но и земли не будет…
Разбег, толчок… И — стыдно подыматься:
Во рту опилки, слёзы из-под век —
На рубеже проклятом два двенадцать
Мне планка преградила путь наверх.
Я признаюсь вам как на духу:
Такова вся спортивная жизнь —
Лишь мгновение ты наверху
И стремительно падаешь вниз.
Но съем плоды запретные с древа я,
И за хвост подёргаю славу я.
У кого толчковая — левая,
А у меня толчковая — правая!
Разбег, толчок… Свидетели паденья
Свистят и тянут за ноги ко дну.
Мне тренер мой сказал без сожаленья:
«Да ты же, парень, прыгаешь в длину!
У тебя растяженье в паху;
Прыгать с правой — дурацкий каприз,
Не удержишься ты наверху —
Ты стремительно катишься вниз».
Но, задыхаясь словно от гнева я,
Объяснил толково я: главное,
Что у них толчковая — левая,
Но моя толчковая — правая!
Разбег, толчок… Мне не догнать канадца —
Он мне в лицо смеётся на лету!
Я снова планку сбил на два двенадцать,
И тренер мне сказал напрямоту,
Что, говорит, меня он утопит в пруду,
Чтобы впредь неповадно другим,
Если враз, сей же час не сойду
Я с неправильной правой ноги.
Но я лучше выпью зелье с отравою,
Я над собою что-нибудь и сделаю —
Но свою неправую правую
Я не сменю на правую левую!
Трибуны дружно начали смеяться,
Но пыл мой от насмешек не ослаб:
Разбег, толчок, полёт… и два двенадцать —
Теперь уже мой пройденный этап!
И пусть болит моя травма в паху,
И пусть допрыгался до хромоты,
Но я всё ж таки был наверху —
И меня не спихнуть с высоты!
А дома в шубке на рыбьем меху
Мне она подготовит сюрприз:
Пока я был на самом верху,
Она с кем-то спустилася вниз…
Но всё же съел плоды запретные с древа я,
И поймал за хвост теперя славу я.
Потому что у них у всех (и бог с ними,
это, в конце концов, их личное дело),
У их толчковая — левая,
Но моя толчковая — правая!