«Поцелуйте дочку!»
Вот и все. — Как скупо! —
Быть несчастной — глупо.
Значит, ставим точку.Был у Вас бы малый
Мальчик, сын единый —
Я бы Вам сказала:
«Поцелуйте сына!»
Папа шагает по улице с дочкой,
Дочка собаку ведёт на цепочке,
Держит собака в зубах поводок,
А в поводке выступает щенок.
Так и не смог я в тот вечер понять,
Кто же кого из них вывел гулять.
Жили-были в тучке точки:
Точки-дочки и сыночки —
Двадцать тысяч сыновей!
Двадцать тысяч дочерей!
Сорок тысяч белых точек —
Сыновей и точек-дочек —
Сразу за руки взялись
И на землю понеслись.
Словно дочка слепого Эдипа,
Муза к смерти провидца вела,
А одна сумасшедшая липа
В этом траурном мае цвела
Прямо против окна, где когда-то
Он поведал мне, что перед ним
Вьется путь золотой и крылатый,
Где он вышнею волей храним.
Заиграй, моя волынка,
Заваляй, моя дубинка!
Любо, любо моей дочке,
Заиграй, моя волынка.
Заваляй, моя дубинка,
Заиграй, моя волынка!
Любо, любо моей дочке,
Заваляй, моя дубинка.
Свекор с печи совалился,
За колоду завалился.
Любо, любо моей дочке,
За колоду завалился.
За колоду завалился,
Ветчиною подавился.
Любо, любо моей дочке,
Ветчиною подавился.
Кабы знала, возвестила,
Я повыше б подмостила.
Любо, любо моей дочке,
Я повыше б подмостила.
Я повыше б подмостила,
Свекру голову сломила.
Любо, любо моей дочке,
Свекру голову сломила.
А что я сказал медсестре Марии,
когда обнимал ее?
— Ты знаешь, а вот офицерские дочки
на нас, на солдат, не глядят.
А поле клевера было под нами,
тихое, как река.
И волны клевера набегали,
и мы качались на них.
И Мария, раскинув руки,
плыла по этой реке.
И были черными и бездонными
голубые ее глаза.
И я сказал медсестре Марии,
когда наступил рассвет:
— Нет, ты представь: офицерские дочки
на нас и глядеть не хотят.
Пулемётчицу мама играла,
А у сына душа замирала.
До чего ж весела и смела
Пулемётчица эта была.
Мама, мамочка, вот ты какая!
Своего торжества не тая,
Всех соседей тряся и толкая,
Сын шептал: «Это мама моя!»
А потом его мама играла
Дочку белого генерала.
До чего же труслива и зла
Генеральская дочка была.
Сын сквозь землю хотел провалиться.
Ведь позором покрыта семья.
А вокруг восхищённые лица:
«Не узнал? Это ж мама твоя»?
Стоит полукруг зари.
Скоро солнце совсем уйдет.
— Смотри, папа, смотри,
Какой к нам корабль плывет!
— Ах, дочка, лучше бы нам
Уйти от берега прочь…
Смотри: он несет по волнам
Нам светлым — темную ночь…
— Нет, папа, взгляни разок,
Какой на нем пестрый флаг!
Ах, как его голос высок!
Ах, как освещен маяк!
— Дочка, то сирена поет.
Берегись, пойдем-ка домой…
Смотри: уж туман ползет:
Корабль стал совсем голубой…
Но дочка плачет навзрыд,
Глубь морская ее манит,
И хочет пуститься вплавь,
Чтобы сон обратился в явь.
«Бойся, дочка, стрел Амура.
Эти стрелы жал больней.
Он увидит, — ходит дура,
Метит прямо в сердце ей.
Умных девушек не тронет,
Далеко их обойдет,
Только глупых в сети гонит
И к погибели влечет».
Лиза к матери прижалась,
Слезы в три ручья лия,
И, краснея, ей призналась:
«Мама, мама, дура я!
Утром в роще повстречала
Я крылатого стрелка
И в испуге побежала
От него, как лань легка.
Поздно он меня заметил,
И уж как он ни летел,
В сердце мне он не уметил
Ни одной из острых стрел.
И когда к моей ограде
Прибежала я, стеня,
Он махнул крылом в досаде
И умчался от меня.»
Снежная изморозь, ветер,
Слякоть — как-быть октябрю…
Сел я от скуки к окошку,
В темень ночную смотрю.
Тусклый вдали огонечек
Видел во мраке сыром:
Это старушка из лавки
Тихо бредет с фонарем.
Верно мучицы купила,
Масла, яичек пяток:
Хочет большой своей дочке
Сдобный испечь пирожок.
Дочка же дома — уселась
В кресло, и дремлется ей…
Милое личико скрыли
Русыя волны кудрей.
— Mamma, mamma! perch’e lo dicesti?
— Figlia, figlia! perch’e lo facesti? *
Из неумирающих разговоровЖили в мире дочь и мать.
«Где бы денег нам достать?»
Говорила это дочь.
А сама — темней, чем ночь.«Будь теперь я молода,
Не спросила б я тогда.
Я б сумела их достать…»
Говорила это — мать.Так промолвила со зла.
На минуту отошла.
Но на целый вечер прочь,
Прочь ушла куда-то дочь.«Дочка, дочка, — боже мой! —
Что ты делаешь со мной?»
Испугалась, плачет мать.
Долго будет дочку ждать.Много времени прошло.
Быстро ходит в мире Зло.
Мать обмолвилась со зла.
Дочь ей денег принесла.Помертвела, смотрит мать.
«Хочешь деньги сосчитать?»
— «Дочка, дочка, — боже мой! —
Что ты сделала с собой?»«Ты сказала — я пошла».
— «Я обмолвилась со зла».
— «Ты обмолвилась, — а я
Оступилась, мать моя».
Дочка, знаешь ли ты, как мы строили доты?
Это было в начале войны, давно.
Самый лучший и строгий комсорг — работа
Нас спаяла в одно.Мы валились с ног, но, шатаясь, вставали —
Ничего, что в огне голова.
Впереди фронтовые дымились дали,
За плечами была Москва.Только молодость не испугаешь бомбёжкой!
И, бывало, в часы, когда небо горит,
Мы, забыв про усталость, с охрипшей гармошкой
Распевали до самой зари.Эти ночи без сна, эти дни трудовые,
Эту дружбу забыть нельзя!
Смотрит дочка, расширив глаза живые,
И завидует вам, друзья, Вам, простые ребята из комсомола,
Молодёжь фронтовой Москвы.
Пусть растёт моя дочка такой же весёлой
И такой же бесстрашной, как вы! А придётся — сама на неё надену
Гимнастёрку, и в правом святом бою
Повторит медсестра комсомолка Лена
Фронтовую юность мою.
Справилась и с этой трудной ношей
воля непонятная моя.
Вот опять о том, что ты —
хороший,
дочери рассказываю я. Дочка рада!
Дочка смотрит в оба.
Ловит слово каждое моё.
Видно, ей давно хотелось, чтобы
был отец
хороший у неё. Только вдруг, как могут только дети,
говорит без страха и стыда:
— Если папа лучше всех на свете,
почему ты грустная всегда?.. То ли больно, то ли горько стало.
Что я дальше ей сказать должна?
Я сказала: — Просто я устала,
потому что я всегда одна. Дочка брови сдвинула упрямо,
на косичках дрогнули банты.
Подошла ко мне.
Прижалась.
— Мама!
Лучше всех на свете
только ты.
С ласточками прилетела
Ты в один и тот же час,
Радость маленького тела,
Новых глаз.
В марте месяце родиться
— Господи, внемли хвале! —
Это значит быть как птица
На земле.
Ласточки ныряют в небе,
В доме все пошло вверх дном:
Детский лепет, птичий щебет
За окном.
Дни ноябрьские кратки,
Долги ночи ноября.
Сизокрылые касатки —
За моря!
Давит маленькую грудку
Стужа северной земли.
Это ласточки малютку
Унесли.
Жалобный недвижим венчик,
Нежных век недвижен край.
Спи, дитя. Спи, Божий птенчик.
Баю-бай.
Если только ты умен,
Ты не дашь ребятам
Столь затейливых имен,
Как Протон и Атом.
Удружить хотела мать
Дочке белокурой,
Вот и вздумала назвать
Дочку Диктатурой.
Хоть семья ее звала
Сокращенно Дита,
На родителей была
Девушка сердита.
Для другой искал отец
Имя похитрее,
И назвал он наконец
Дочь свою Идея.
Звали мама и сестра
Девочку Идейкой,
А ребята со двора
Стали звать Индейкой.
А один оригинал,
Начинен газетой,
Сына Спутником назвал,
Дочь назвал Ракетой.
Пусть поймут отец и мать,
Что с прозваньем этим
Век придется вековать
Злополучным детям…
Ну, время! конца не дождешься!
И ночь-то! и дождик-то льет!
К окну подойдешь, содрогнешься,
И за́ сердце злоба возьмет.
А вон — с фонарем через лужи
Ведь вышел же кто-то бродить…
Старушка-соседка! дрожит, чай, от стужи,
Да надобно му́чки купить.
Чай, хочет, бедняжка, для дочки, для крошки
Пирог она завтра испечь…
А дочка, поджавши ленивые ножки,
Изволили в кресла залечь…
И щурят на свечку глазенки…
И рады, что пусто вокруг.
Лепечут, шаля, их губенки
Заветное имечко вслух.
Запретили все цари всем царевичам
Строго-настрого ходить по Гуревичам,
К Рабиновичам не сметь, тоже — к Шифманам, -
Правда, Шифманы нужны лишь для рифмы нам.
В основном же речь идет за Гуревичей:
Царский род ну так и прет к ихней девичьей -
Там три дочки — три сестры, три красавицы -
За царевичей цари опасаются.
И Гуревичи всю жизнь озабочены:
Хоть живьем в гробы ложись из-за доченек!
Не устали бы про них песню петь бы мы,
Но назвали всех троих дочек ведьмами.
И сожгли всех трех цари их, умеючи,
И рыдали до зари все царевичи.
Не успел растаять дым костров еще,
А царевичи пошли к Рабиновичам.
Там три дочки — три сестры, три красавицы -
И опять, опять цари опасаются.
Ну, а Шифманы смекнули — и Жмеринку
Вмиг покинули, — махнули в Америку.
Mamma, mamma! pеrché lо dиcеstи?
— Fиglиa, fиglиа! pеrché lо facеstи?Из неумирающих разговоров.
Жили в мире дочь и мать.
«Где бы денег нам достать?»
Говорила это дочь.
А сама — темней, чем ночь.
«Будь теперь я молода,
Не спросила б я тогда.
Я б сумела их достать».
Говорила это мать.
Так промолвила со зла.
На минуту отошла.
Но на целый вечер прочь,
Прочь ушла куда-то дочь.
«Дочка, дочка — Боже мой! —
Что ты делаешь со мной?»
Испугалась, плачет мать.
Долго будет дочку ждать.
Много времени прошло.
Быстро в мире ходит Зло.
Мать обмолвилась со зла.
Дочь ей денег принесла.
Помертвела, смотрит мать.
«Хочешь деньги сосчитать?»
«Дочка, дочка — Боже мой! —
Что ты сделала с собой?»
«Ты сказала — я пошла».
«Я обмолвилась со зла».
«Ты обмолвилась, — а я
Оступилась, мать моя».
Её, красивую, бледную,
Её, ласковую, гибкую,
Неясную, зыбкую,
Её улыбку победную,
Её платье странное,
Серое, туманное,
Любовницу мою —
Я ненавижу.
И ненависть таю.Когда в саду смеркается,
Желтее листья осенние,
И светы изменнее —
Она на качелях качается…
Кольца стонут, ржавые,
Складки вьются лукавые…
Она чуть видна.
Я её ненавижу:
Знаю, кто — она.Уйду ли из паутины я?
От сказок её о жалости,
От соблазнов усталости…
Ноги у неё гусиные,
Волосы тягучие,
Прозрачные, линючие,
Как северная ночь.
Я её ненавижу:
Это — Дьявола дочь.Засну я — бежит украдкою
К Отцу — старику, властителю,
К своему Учителю…
Отец её любит, сладкую,
Любит её, покорную,
Ласкает лапой черною
И шлёт назад, грозя.
Я её ненавижу,
А без неё — нельзя.
От неё не уйдешь…
Я её ненавижу:
Ей имя — Ложь.
Рыженькую и смешную
дочь баюкая свою,
я дремливую, ночную
колыбельную спою, С парашютной ближней вышки
опустился наземь сон,
под окошками колышет
голубой небесный зонт.Разгорелись в небе звезды,
лучики во все концы;
соколята бредят в гнездах,
а в скворечниках скворцы.Звездной ночью, птичьей ночью
потихоньку брежу я:
«Кем ты будешь, дочка, дочка,
рыженькая ты моя? Будешь ты парашютисткой,
соколенком пролетать:
небо — низко, звезды — близко,
до зари рукой подать! Над зеленым круглым миром
распахнется белый шелк,
скажет маршал Ворошилов:
«Вот спасибо, хорошо!»Старый маршал Ворошилов
скажет: «Ладно, будем знать:
в главный бой тебя решил я
старшим соколом послать».И придешь ты очень гордой,
крикнешь: «Мама, погляди!
Золотой красивый орден,
точно солнце, на груди…»Сокол мой, парашютистка,
спи… не хнычь… время спать…
небо низко,
звезды близко,
до зари рукой подать…
Не по-африкански, не по-русски…
Нынче август по-октябрьски лют.
На меня поглядывает грустно
Шерстяной египетский верблюд.
Я ему сказал в Александрии,
Там, где тени желтые резки:
— Дочка у меня. Наговори ей
Все, что знаешь, про свои пески.-
Мы с ним плыли через Фамагусту,
Заходя в Бейрут, в Пирей, в Стамбул,
Впитывая белизну искусства,
Черный средиземноморский гул.
…Я не знал тогда, что дома пусто —
Только стол, тахта, рабочий стул.
Свечи обгоревшие погасли.
Дочку увезли, отдали в ясли.
И верблюд мой скучен и сутул.
За окном ни солнца, ни лазури.
Где небес египетская синь?
…А давай, верблюд, камин раскурим,
Распахнем окно навстречу бурям,
Впустим ветер трех твоих пустынь…
Мир мой для тебя еще неведом,
Мой заморский шерстяной верблюд.
Пусть песок засыплет наши беды,
Пусть их белые снега зальют.
Но Давида полюбила… дочь Саула, Мелхола.
Саул думал: отдам ее за него, и она будет ему сетью.
Первая книга Царств
И отрок играет безумцу царю,
И ночь беспощадную рушит,
И громко победную кличет зарю,
И призраки ужаса душат.
И царь благосклонно ему говорит:
«Огонь в тебе юноша, дивный горит,
И я за такое лекарство
Отдам тебе дочку и царство».
А царская дочка глядит на певца,
Ей песен не нужно, не нужно венца,
В душе ее скорби и обида,
Но хочет Мелхола — Давида.
Бледнее, чем мертвая; рот ее сжат;
В зеленых глазах исступленье;
Сияют одежды, и стройно звенят
Запястья при каждом движеньи.
Как тайна, как сон, как праматерь Лилит…
Не волей своею она говорит:
«Наверно, с отравой мне дали питье,
И мой помрачается дух,
Бесстыдство мое! Униженье мое!
Бродяга! Разбойник! Пастух!
Зачем же никто из придворных вельмож,
Увы, на него непохож?
А солнца лучи… а звезды в ночи…
А эта холодная дрожь…»
С ярмарки ехал ухарь-купец,
Ухарь-купец, удалой молодец,
Вздумал купец лошадей напоить,
Вздумал деревню гульбой удивить.
Вышел на улицу весел и пьян,
В красной рубашке, красив и румян.
Старых и малых он поит вином,
Пей-пропивай, пропьем — наживем!
Красные девицы морщатся, пьют,
Пляшут, играют и песни поют.
К стыдливой девчонке купец пристает,
Он манит, целует, за ручку берет…
Красоткина мать расторопною была,
С гордою речью к купцу подошла:
«Стой, ты, купец, стой, не балуй,
Дочку мою не позорь, не целуй!»
Ухарь-купец тряхнул серебром:
«Нет, так не надо! Другую найдем!»
По всей по деревне погасли огни,
Старый и малый спать полегли.
В одной лишь избенке огонек там горит,
Старый отец, разметался, сидит.
В рваной рубахе, в рваных лаптях,
Скомкана шапка лежит в головах.
По всей по деревне славушка пошла —
Дочка-красавица на зорьке пришла,
Дочка-красавица на зорьке пришла,
Полный подол серебра принесла.
Полный подол серебра принесла,
А девичью совесть вином залила.
Разутюжила платье и ленты. С платочком
К материнским духам… И шумит. И поет.
Ничего не поделаешь, выросла дочка —
Комсомольский значок и шестнадцатый год.
— Ты куда собралась? — я спросить ее вправе.
— Мама знает, — тряхнула она головой.
— Мама — мамой. Но что ж ты со мною лукавишь?
Я ведь, девочка, тоже тебе не чужой! —
А Татьяна краснеет. Вовек не забыть ей
То, о чем я сейчас так случайно спросил.
У девчонки сегодня большое событье —
Первый раз ее мальчик в театр пригласил.
Кто такой? Я смотрю мимо глаз ее, на пол.
Парень славный и дельный. Но тихая грусть
Заполняет мне душу.— Ты сердишься, папа?
— Что ты, дочка! Иди. Я совсем не сержусь.
Белый фартук нарядный надела она.
Звучно хлопнула дверь. Тишина.
Почему же так грустно? Что выросла Таня?
А ведь Танина мама, чей смех по весне
Так же звонок и светел, как в юности ранней,
Все порой еще девочкой кажется мне.
Долго тянется вечер — секунды заметней…
Я сижу, вспоминая сквозь тысячи дней,
Был ли бережен с тою, шестнадцатилетней,
С полудетскою, с первой любовью моей.
ЗНАКИ ПРЕПИНАНИЯ
Старый хапуга, отявленный плут,
Отдан под суд;
Дело его, по решении строгом,
Пахнет острогом...
Но, у хапуги, во-первых, жена,
Очень умна;
А во-вторых – еще несколько дочек
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
(Несколько точек.)
Дочек наставила, как поступать,
Умная мать.
(Как говорят языком и глазами –
Знаете сами.)
Плачет и молится каждую ночь
Каждая дочь...
Ну, и нашелся заступник сиятельный
!
(Знак восклицательный.)
Старый хапуга оправдан судом,
Правда, с трудом;
Но уж уселся он в полной надежде,
Крепче чем прежде.
Свет, говорят, не без добрых людей –
Правда, ей-ей!
Так и покончим, махнув сокрушительный
?
(Знак вопросительный.)
Осеннего месяца облик
Сквозит в облаках серебром.
Стоит одинок на кладбище
Пасто́ра умершего дом.
Уткнулася в книгу старуха;
Сын тупо на свечку глядит;
Две дочки сидят сложа руки;
Зевнувши, одна говорит:
«Вот скука-то, Господи Боже!
В тюрьме веселее живут!
Здесь только и есть развлеченья,
Как гроб с мертвецом принесут!»
Старуха в ответ проронила:
«Всего четверых принесли
С тех пор, как отца схоронили…
Ох, дни-то как скоро прошли!»
Тут старшая дочка очнулась:
«Нет, полно! Невмочь голодать!
Отправлюсь-ка лучше я к графу!..
С терпеньем-то нечего взять!..»
И вторит ей брат, оживившись:
«И дело! а я так в шино́к,
У добрых людей научиться
Казной набивать кошелек!»
В лицо ему книгу швырнула
Старуха, не помня себя:
«Издохни ты лучше, проклятый!
Отец бы услышал тебя!»
Вдруг все на окно оглянулись:
Оттуда рука им грозит —
Умерший пасто́р перед ними
Во всем облаченьи стоит…
Под липой пение ос.
Юная мать, пышная мать
В короне из желтых волос,
С глазами святой,
Пришла в тени почитать —
Но книжка в крапиве густой: Трехлетняя дочь
Упрямо
Тянет чужого верзилу: Прочь!
Не смей целовать мою маму!
Семиклассник не слышит,
Прилип, как полип,
Тонет, трясется и пышет.
В смущеньи и гневе
Мать наклонилась за книжкой:
Мальчишка!
При Еве!
Встала, поправила складку
И дочке дала шоколадку.Сладостен первый капкан!
Три блаженных недели,
Скрывая от всех, как артист,
Носил гимназист в проснувшемся теле
Эдем и вулкан.
Не веря губам и зубам,
До боли счастливый,
Впивался при лунном разливе
В полные губы:
Гигантские трубы,
Ликуя, звенели в висках,
Сердце в горячих тисках,
Толкаясь с складки тужурки,
Играло с хозяином в жмурки, —
Но ясно и чисто
Горели глаза гимназиста.Вот и развязка:
Юная мать, пышная мать
Садится с дочкой в коляску —
Уезжает к какому-то мужу.
Склонилась мучительно-близко,
В глазах улыбка и стужа,
Из ладони белее наружу —
Записка! Под крышей, пластом,
Семиклассник лежит на диване
Вниз животом.
В тумане,
Пунцовый как мак,
Читает в шестнадцатый раз
Одинокое слово: Дурак!
И искры сверкают из глаз
Решительно, гордо и грозно.
Но поздно…
Кто мчится так поздно под вихрем ночным?
Это — отец с малюткой своим.
Мальчика он рукой охватил,
Крепко прижал, тепло приютил!
«Что всё личиком жмешься, малютка, ко мне?»
— «Видишь, тятя, лесного царя в стороне?
Лесного царя в венке с бородой?»
— «Дитятко, это туман седой».
«Ко мне, мой малютка, со мною пойдем,
Мы славные игры с тобой заведем…
Много пестрых цветов в моем царстве растет,
Много платьев златых моя мать бережет».
— «Тятя, тятя… слышишь — манит,
Слышишь, что тихо мне он сулит?»
— «Полно же, полно — что ты, сынок?
В темных листах шелестит ветерок».
«Ну же, малютка, не плачь, не сердись.
Мои дочки тебя, чай, давно заждались.
Мои дочки теперь хороводы ведут;
Закачают, запляшут тебя, запоют…»
— «Тятя, тятя, за гущей ветвей
Видишь лесного царя дочерей?»
— «Дитятко, дитятко… вижу я сам,
Старые ивы за лесом вон там».
«Ты мне люб… не расстанусь с твоей красотой;
Хочешь не хочешь, а будешь ты мой…»
— «Родимый, родимый… меня он схватил…
Царь лесной меня больно за шею сдавил…»
Страшно отцу. Он мчится быстрей.
Стонет ребенок, И всё тяжелей…
Доскакал кое-как до дворца своего…
Дитя ж был мертв на руках у него.
Я знаю — далеко на Каме
тревожится, тоскует мать.
Что написать далекой маме?
Как успокоить? Как солгать?
Она в открытках каждой строчкой,
страшась и всей душой любя,
все время молит: «Дочка, дочка,
прошу, побереги себя…»О, я любой ценою рада
тревогу матери унять.
Я напишу ей только правду.
Пусть не боится за меня.
«Я берегу себя, родная.
Не бойся, очень берегу:
я город наш обороняю
со всеми вместе, как могу.Я берегу себя от плена,
позорнейшего на земле.
Мне кровь твоя, чернее в венах,
диктует: «Гибель, но не плен!»Не бойся, мама, я не струшу,
не отступлю, не побегу.
Взращенную тобою душу
непобежденной сберегу.
Не бойся, нет во мне смятенья,
еще надолго хватит сил:
победоносному терпенью
недаром Ленин нас учил.
Не бойся, мама, — я с друзьями,
а ты люби моих друзей…»
…Так я пишу далекой маме.
Я написала правду ей.Я не пишу — и так вернее,
— что старый дом разрушен наш,
что ранен брат, что я старею,
что мало хлеба, мало сна.
И главная, быть может, правда
в том, что не все узнает мать.
Ведь мы залечим эти раны,
мы все вернем себе опять!
И сон — спокойный, долгий, теплый,
и песни с самого утра,
и будет в доме, в ясных стеклах
заря вечерняя играть… И я кричу знакомым людям:
— Пишите правду матерям!
Пишите им о том, что будет.
Не жалуйтесь, что трудно нам…
Враги, нет, не враги, просто многие,
Наткнувшись на мое святое бесстыдство,
Негодуя, дочек своих уводят,
А если дочек нет — хихикают.
Друзья меня слушают благосклонно:
«Прочтите стихи», будто мои вопли
Могут украсить их комнаты,
Как стильные пепельницы или отборное общество.
Выслушав, хвалят в меру.
Говорят об ярких образах, о длиннотах, об ассонансах
И дружески указывают на некоторые странности
Безусловно талантливого сердца.
Я не могу сказать им: тише!
Ведь вы слышали, как головой об стену бьется человек…
Ах, нет, ведь это только четверостишия,
И когда меня представляют дамам, говорят: «Поэт».
Зачем пишу?
Знаю — не надо.
Просто бы выть, как собака… Боже!
Велика моя человеческая слабость.
А вы судите, коль можете…
Так и буду публично плакать, молиться,
О своих молитвах читать рецензии…
Боже, эту чашу я выпью,
Но пошли мне одно утешение:
Пусть мои книги прочтет
Какая-нибудь обыкновенная девушка,
Которая не знает ни газэл, ни рондо,
Ни того, как всё это делается.
Прочтет, скажет: «Как просто! Отчего его все не поняли?
Мне кажется, что это я написала.
Он был одну минуту в светлой комнате,
А потом впотьмах остался.
Дверь заперта. Он бьется, воет.
Неужели здесь остаться навек?
Как же он может быть спокойным,
Если он видел такой свет?
Боже, когда час его приидет,
Пошли ему легкую смерть,
Пусть светлый ветер раскроет тихо
Дверь».
Я.П. Полонскому
Поле. Ров. На небе солнце.
А в саду, за рвом, избушка.
Солнце светит. Предо мною
Книга, хлеб и пива кружка.
Солнце светит. В клетках птички.
Воздух жаркий. Вкруг молчанье.
Вдруг проходит прямо в сени
Дочь хозяйкина, Маланья.
Я иду за нею следом.
Выхожу я также в сенцы;
Вижу: дочка на верёвке
Расстилает полотенцы.
Говорю я ей с упрёком:
«Что ты мыла? не жилет ли?
И зачем на нём не шёлком,
Ниткой ты подшила петли?»
А Маланья, обернувшись,
Мне со смехом отвечала:
«Ну так что ж, коли не шёлком?
Я при вас ведь подшивала!»
И затем пошла на кухню.
Я туда ж за ней вступаю.
Вижу: дочь готовит тесто
Для обеда к караваю.
Обращаюсь к ней с упрёком:
«Что готовишь? не творог ли?»
«Тесто к караваю». — «Тесто?»
«Да; вы, кажется, оглохли?»
И, сказавши, вышла в садик.
Я туда ж, взяв пива кружку.
Вижу: дочка в огороде
Рвёт созревшую петрушку.
Говорю опять с упрёком:
«Что нашла ты? уж не гриб ли?»
«Всё болтаете пустое!
Вы и так, кажись, охрипли».
Поражённый замечаньем,
Я подумал: «Ах, Маланья!
Как мы часто детски любим
Недостойное вниманья!»
Доныне о бедных детях
Есть толк у подводных трав.
Друг к другу рвались напрасно:
Их рознил морской рукав.— Мил-друже! Плыви — отважься!
Мил-друже! Седлай волну!
Тебе засвечу три свечки —
Вовек не пойдешь ко дну.Подслушала их монашка,
Раздула щеку-бледну,
Задула монашка свечки,
Мил-друже пошел ко дну.А день наступал — воскресный,
Всем людям хотелось петь,
Одна только королевна
На свет не могла глядеть.— О, мати, — молвила, — мати!
Никак не раскрою век.
Пусти меня прогуляться
На взморье, на желтый брег! — Ах, дочка, — молвила, — дочка!
Неладно гулять одной.
Поди разбуди меньшую
Сестрицу — пойдет с тобой.— Моя меньшая сестрица —
Резвушка, дитя-мало:
На каждый цветочек льстится —
А сколько их расцвело! — О, мати, — молвила, — мати!
В очах — все вещи слились…
Пусти меня прогуляться
На взморье, на желтый мыс! — Ах, дочка, — молвила, — дочка!
Неладно гулять одной.
Поди, разбуди-ка братца
Меньшого — пойдет с тобой.— Ах, мати, меньшой мой братец
До спутника не дорос:
Он в каждую чайку целит, —
А сколько их развелось! — О, мати, — молвила, — мати!
Мне сердце — мука сожгла!
Пусть люди идут к обедне,
Пойду — где пена бела.Отправилась мать к обедне,
А дочь — где пена бела.
Гуляла она, гуляла —
На рыбаря набрела.— Ах, рыбарь, любезный рыбарь!
Глянь — с перстнем моя рука!
Закинь свои сети в море
И вылови мне дружка! Забросил он сети в море,
Забрасывал их стократ,
Сто раз опускал, в сто первый
Несут его сети — клад.Сняла королевна с пальца
Кольцо драгоценных руд.
— Возьми его, милый рыбарь!
Спасибо тебе за труд.Сняла королевна, плача,
С макушки венец зубчат.
— Возьми его, милый рыбарь!
Спасибо тебе за клад.Как водоросль морская,
Любимого обвила…
— Забудьте, отец и мати,
Что дочка у вас была!
Катька, Катышок, Катюха —
тоненькие пальчики.
Слушай,
человек-два-уха,
излиянья
папины.
Я хочу,
чтобы тебе
не казалось тайной,
почему отец
теперь
стал сентиментальным.
Чтобы все ты поняла —
не сейчас, так позже.
У тебя свои дела
и свои заботы.
Занята ты долгий день
сном,
едою,
санками.
Там у вас,
в стране детей,
происходит всякое.
Там у вас,
в стране детей —
мощной и внушительной, -
много всяческих затей,
много разных жителей.
Есть такие —
отойди
и постой в сторонке.
Есть у вас
свои вожди
и свои пророки.
Есть —
совсем как у больших —
ябеды и нытики…
Парк
бесчисленных машин
выстроен по нитке.
Происходят там и тут
обсужденья грозные:
«Что
на третье
дадут:
компот
или мороженое?»
«Что нарисовал сосед?»
«Елку где поставят?..»
Хорошо, что вам газет —
взрослых —
не читают!..
Смотрите,
остановясь,
на крутую радугу…
Хорошо,
что не для вас
нервный голос радио!
Ожиданье новостей
страшных
и громадных…
Там у вас, в стране детей,
жизнь идет нормально.
Там —
ни слова про войну.
Там о ней —
ни слуха…
Я хочу в твою страну,
человек-два-уха!
Кто, кто
В этой комнате живёт?
Кто, кто
Вместе с солнышком встаёт?
Это Машенька проснулась,
С боку на бок повернулась
И, откинув одеяло,
Вдруг сама на ножки встала.
Здесь не комната большая —
Здесь огромная страна,
Два дивана-великана.
Вот зелёная поляна —
Это коврик у окна.
***
Потянулась Машенька
К зеркалу рукой,
Удивилась Машенька:
«Кто же там такой?»
Она дошла до стула,
Немножко отдохнула,
Постояла у стола
И опять вперёд пошла.
***
Сорока-ворона
Кашку варила,
Кашку варила,
Маше говорила:
— Сначала кашку скушай,
Потом сказку слушай!
***
Стала Маша подрастать.
Надо дочку воспитать.
Есть у Маши дочка —
Ей скоро полгодочка.
***
Нарисуем огород,
Там смородина растёт —
Два куста смородины,
Ягоды, как бусины.
Чёрные — Володины,
Красные — Марусины.
***
Целый день поёт щегол
В клетке на окошке.
Третий год ему пошёл,
А он боится кошки.
А Маша не боится
Ни кошки, ни щегла.
Щеглу дала напиться,
А кошку прогнала.
***
Встали девочки в кружок,
Встали и примолкли.
Дед-Мороз огни зажёг
На высокой ёлке.
Наверху звезда,
Бусы в два ряда.
Пусть не гаснет ёлка,
Пусть горит всегда!
***
Часы пробили восемь.
Сейчас затихнет дом,
Сейчас платок набросим
На клетку со щеглом.
Есть у Маши дочка,
Ей скоро полгодочка.
Она лежит не плачет,
Глаза от света прячет.
Чтоб у нас она спала,
Снимем лампу со стола.
***
Ходят тени по стене,
Будто птицы в тишине
Стаями летят.
Кошка сердится во сне
На своих котят.
Мы спать ложимся рано,
Сейчас закроем шторы,
Диваны-великаны
Теперь стоят, как горы…
Баю-баюшки-баю,
Баю Машеньку мою.
ПовестьАрон Фарфурник застукал наследницу дочку
С голодранцем студентом Эпштейном:
Они целовались! Под сливой у старых качелей.
Арон, выгоняя Эпштейна, измял ему страшно сорочку,
Дочку запер в кладовку и долго сопел над бассейном,
Где плавали красные рыбки. «Несчастный капцан!»Что было! Эпштейна чуть-чуть не съели собаки,
Madame иссморкала от горя четыре платка,
А бурный Фарфурник разбил фамильный поднос.
Наутро очнулся. Разгладил бобровые баки,
Сел с женой на диван, втиснул руки в бока
И позвал от слез опухшую дочку.Пилили, пилили, пилили, но дочка стояла как идол,
Смотрела в окно и скрипела, как злой попугай:
«Хочу за Эпштейна».— «Молчать!!!» — «Хо-чу за Эпштейна».
Фарфурник подумал… вздохнул. Ни словом решенья не выдал,
Послал куда-то прислугу, а сам, как бугай,
Уставился тяжко в ковер. Дочку заперли в спальне.Эпштейн-голодранец откликнулся быстро на зов:
Пришел, негодяй, закурил и расселся как дома.
Madame огорченно сморкается в пятый платок.
Ой, сколько она наплела удручающих слов:
«Сибирщик! Босяк! Лапацон! Свиная трахома!
Провокатор невиннейшей девушки, чистой как мак!..»«Ша…— начал Фарфурник.— Скажите, могли бы ли вы
Купить моей дочке хоть зонтик на ваши несчастные средства?
Галошу одну могли бы ли вы ей купить?!»
Зажглись в глазах у Эпштейна зловещие львы:
«Купить бы купил, да никто не оставил наследства».
Со стенки папаша Фарфурника строго косится.«Ага, молодой человек! Но я не нуждаюсь! Пусть так.
Кончайте ваш курс, положите диплом на столе
и венчайтесь —
Я тоже имею в груди не лягушку, а сердце…
Пускай хоть за утку выходит — лишь был бы
счастливый ваш брак.
Но раньше диплома, пусть гром вас убьет,
не встречайтесь.
Иначе я вам сломаю все руки и ноги!»«Да, да…— сказала madame.— В дворянской бане
во вторник
Уже намекали довольно прозрачно про вас и про
Розу, —
Их счастье, что я из-за пара не видела, кто!»
Эпштейн поклялся, что будет жить как затворник,
Учел про себя Фарфурника злую угрозу
И вышел, взволнованным ухом ловя рыданья
из спальни.Вечером, вечером сторож бил
В колотушку что есть силы!
Как шакал Эпштейн бродил
Под окошком Розы милой.
Лампа погасла, всхлипнуло окошко,
В раме — белое, нежное пятно.
Полез Эпштейн — любовь не картошка:
Гоните в дверь, ворвется в окно.Заперли, заперли крепко двери,
Задвинули шкафом, чтоб было верней.
Эпштейн наклонился к Фарфурника дщери
И мучит губы больней и больней… Ждать ли, ждать ли три года диплома?
Роза цветет — Эпштейн не дурак:
Соперник Поплавский имеет три дома
И тоже питает надежду на брак… За дверью Фарфурник, уткнувшись в подушку,
Храпит баритоном, жена — дискантом.
Раскатисто сторож бубнит в колотушку,
И ночь неслышно обходит дом.