Чайки, чайки! Где ваш дом?
Чайки, чайки, где ваш дом?
На земле?
На волне?
Или в синей вышине?
Ну, конечно, на земле!
На земле рождаемся.
Ну, конечно, на волне!
На волне качаемся.
Ну, конечно, в вышине!
В вышине летаем.
Вот где, вот где мы живём!
Вот где обитаем!
Ветер.
И чайки летящей крыло.
Ложь во спасение.
Правда во зло.
Странно шуршащие камыши.
Бездна желаний
над бездной души.
Длинный откат шелестящей волны.
Звон
оглушительной тишины.
Цепкость корней
и движение глыб.
Ржанье коней.
И молчание рыб.
Парус,
который свистит, накренясь…
Господи,
сколько намешано в нас!
Грезы быстрые, как чайки,
Мчатся в область тайных снов,
Но доносится с лужайки
Стук крокетных молотков.
О, как странно в эти сферы
Жизни звук перенести —
Рифмы, образы, размеры
Разбегаются с пути…
И еще в больном экстазе
Веют призраки вдали,
Но уже из мглы фантазии
Я смотрю на день земли.
Май 1895
Чайка смело
Пролетела
Над седой волной,
Окунулась
И вернулась,
Вьется надо мной.Ну-ка, чайка,
Отвечай-ка:
Друг ты или нет?
Ты возьми-ка,
Отнеси-ка
Милому привет.Милый в море,
На просторе,
В голубом краю.
Передай-ка,
Птица-чайка,
Весточку мою.Я страдаю,
Ожидаю
Друга своего.
Пусть он любит,
Не забудет —
Больше ничего.Знай, мой сокол:
Ты далеко,
Но любовь — со мной.
Будь спокоен,
Милый воин,
Мой моряк родной.Чайка взвилась,
Покружилась,
Унеслась стрелой…
Улетает,
В море тает
Мой конверт живой.
Вьётся чайка над Окой
На исходе дня.
Птицы не было такой
В детстве у меня.Здесь ловил я окуней
И кувшинки рвал.
Здесь я песенку о ней,
Помню, распевал.Чайка птица дальних вод,
Незнакомых стран!
Ты плыви мой пароход,
В море-океан.Мысли не было такой
В детстве у меня –
Встретить чайку над Окой
На исходе дня.Кабы в детстве надо мной
Чайка проплыла,
Может, в чём-нибудь иной
Жизнь моя была.
Бам! Солнце блещет.
Бам! Море плещет,
Лижет-лижет-лижет бережок.
Из песка морского,
Светло-золотого,
Я слепила толстый-толстый пирожокБожия коровка —
Черная головка,
Красный-красный-красненький наряд…
Ты постой, послушай,
Сядь-ка и покушай.
Улетела к мужу-мужу-мужу в сад! Сделала семь бабок.
Все свалились набок…
Чайка-чайка-чайка села вдруг на шест!
Клинг! Посмотрела.
Кланг! Улетела…
Может быть, ворона-рона-рона съест?
Створки раковин я вижу на песке.
В створках раковинок кто-то жил когда-то.
Чайка белая мелькнула вдалеке.
— Помнишь брата?
Чайка, помнишь? Чайка, помнишь? — Нет пути
Речь вести со всем кругом, что так люблю я.
Лишь одно могу — узоры слов сплести
Из стихов и поцелуя.
С каким любопытством чайка
Глядит, снижаясь к нам:
Зачем я ухом крепко
Прильнул к твоим губам?
Ей надо узнать, что́ в ухо
Уста твои мне льют:
Туда слова ли только
Иль поцелуи текут?
Я сам не понимаю
Журчанья в душе моей!
Слова и поцелуи
Смешались странно в ней.
Волны приходят и волны уходят,
Стелятся пеной на берег отлогий,
По́ морю тени туманные бродят,
Чайки летят и кричат как в тревоге.
Много столетий близ отмели дикой
Дремлют в развалинах римские стены,
Слушают чаек протяжные крики,
Смотрят на белое кружево пены.
Мы шли на Лидо в час рассвета
Под сетью тонкого дождя.
Ты отошла, не дав ответа,
А я уснул, к волнам сойдя.
Я чутко спал, раскинув руки,
И слышал мерный плеск волны.
Манили страстной дрожью звуки,
В колдунью-птицу влюблены.
И чайка — птица, чайка — дева
Всё опускалась и плыла
В волнах влюбленного напева,
Которым ты во мне жила.11 декабря 190
3.
С.-Петербург
Простоволосые ивы
бросили руки в ручьи.
Чайки кричали: «Чьи вы?»
Мы отвечали: «Ничьи!»Бьются Перун и Один,
в прасини захрипев.
мы ж не имеем родин
чайкам сложить припев.Так развивайся над прочими,
ветер, суровый утонченник,
ты, разрывающий клочьями
сотни любовей оконченных.Но не умрут глаза —
мир ими видели дважды мы, —
крикнуть сумеют «назад!»
смерти приспешнику каждому.Там, где увяли ивы,
где остывают ручьи,
чаек, кричащих «чьи вы?»,
мы обратим в ничьих.
Чайка летела над пасмурным морем,
Чайка смотрела на хмурые волны:
Трупы качались на них, словно челны,
Трупы стремившихся к утру и зорям.Коршун кричал над кровавой равниной,
Коршун смотрел на кровавые лужи;
Видел в крови замерзавших от стужи,
Трупы стремившихся к цели единой.Каркая, горя вещунья — ворона
Села на куполе сельского храма.
Теплые трупы погибших без срама —
Памятник «доблестных» дел эскадрона.
Тут и полдень безмолвен, и полночь глуха,
Густо спутаны прочные сучья.
Желтоглазые совы живут по верхам,
А внизу — муравьиные кучи.До замшелой земли достают не всегда
Золотые и тонкие спицы.
И неведомо как залетела сюда
Океанская вольная птица.И спешила спастись. Все металась, крича,
И угрюмые сосны скрипели.
И на черную воду лесного ручья
Тихо падали белые перья.Я простор тебе дам. Только ты не спеши
О тяжелые ветви разбиться,
Залетевшая в дебри таежной тиши
Легкокрылая милая птица.
Глыбы отдельныя скал, округленныя ласкою волн.
Влажность, на миг, голышей от волны, каждый миг набегающей.
Утлый, забытый, разбитый, но все не распавшийся челн.
Белыя чайки на гребне, над зыбью, тех чаек качающей.
Светлыя дали воды, уводящия в сказочность взор.
Волны, идущия к нам, но как будто бы нас уносящия.
Шелесты, шорох песков, кругозорный, безмерный простор.
Зовы, узывы, напевы, пьянящие, странно манящие.
Глыбы отдельные скал, округленные ласкою волн.
Влажность, на миг, голышей от волны, каждый миг набегающей.
Утлый, забытый, разбитый, но все не распавшийся челн.
Белые чайки на гребне, над зыбью, тех чаек качающей.
Светлые дали воды, уводящие в сказочность взор.
Волны, идущие к нам, но как будто бы нас уносящие.
Шелесты, шорох песков, кругозорный, безмерный простор.
Зовы, узывы, напевы, пьянящие, странно манящие.
Поднял корабль паруса;
В море спешит он, родной покидая залив,
Буря его догнала и швырнула на каменный риф.
Бьется он грудью об грудь
Скал, опрокинутых вечным прибоем морским,
И белогрудая чайка летает и стонет над ним.
С бурей обломки его
В даль унеслись; — чайка села на волны — и вот
Тихо волна, покачав ее, новой волне отдает.
Вон — отделились опять
Крылья от скачущей пены — и ветра быстрей
Мчится она, упадая в объятья вечерних теней.
Счастье мое, ты — корабль:
Море житейское бьет в тебя бурной волной; —
Если погибнешь ты, буду как чайка стонать над тобой;
Буря обломки твои
Пусть унесет! но — пока будет пена блестеть,
Дам я волнам покачать себя, прежде чем в ночь улететь.
Шумные плещут валы
В берег песчаный и звонкий.
Ветер проносится злой,
Дикие чайки кричат…
Что ж не подымешь ты вновь
Рыжие, страшные брови?
Что же не смотришь ты вновь
В серую, мглистую даль?..
Ром иль бристольское виски
Спать уложили тебя,
Иль пограничная пуля
В сердце влетела твое?..
Что ты раскинулся, Джонни,
Рыжие волосы плещут,
Серые стали глаза…
Вместо молитвы последней
Чайки кричат над тобой.
Вместо полотнища волны
Лижут и нежат тебя…
Более славной кончины
Пусть не узнает пират!
Заря чуть алеет. Как будто спросонка
Все вздрогнули ивы над светлой водой.
Душистое утро, как сердце ребенка,
Невинно и чисто омыто росой.
А озеро будто, сияя, проснулось
И струйками будит кувшинки цветы.
Кувшинка, проснувшись, лучам улыбнулась,
Расправила венчик, раскрыла листы...
Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды.
Над озером быстрая чайка летит:
Ей много простора, ей много свободы,
Луч солнца у чайки крыло серебрит...
Но что это? Выстрел... Нет чайки прелестной:
Она, трепеща, умерла в камышах.
Шутя ее ранил охотник безвестный,
Не глядя на жертву, он скрылся в горах.
...И девушка чудная чайкой прелестной
Над озером светлым спокойно жила.
Но в душу вошел к ней чужой, неизвестный, -
Ему она сердце и жизнь отдала.
Как чайке охотник, шутя и играя,
Он юное, чистое сердце разбил.
Навеки убита вся жизнь молодая:
Нет веры, нет счастья, нет сил!
Из ГейнеМоре дремлет… Солнце стрелы
С высоты свергает в воду.
И корабль в дрожащих искрах
Гонит хвост зеленых борозд.У руля на брюхе боцман
Спит и всхрапывает тихо.
Весь в смоле, у мачты юнга,
Скорчась, чинит старый парус.Сквозь запачканные щеки
Краска вспыхнула, гримаса
Рот свела, и полон скорби
Взгляд очей — больших и нежных.Капитан над ним склонился,
Рвет и мечет, и бушует:
«Вор и жулик! Из бочонка
Ты, злодей, стянул селедку!»Море дремлет… Из пучины
Рыбка-умница всплывает,
Греет голову на солнце
И хвостом игриво плещет.Но из воздуха, как камень,
Чайка падает на рыбку —
И с добычей легкой в клюве
Вновь в лазурь взмывает чайка.
Ты безмолвно, затихшее море,
Ты безбрежен, привольный простор.
Как от шумного, тесного света
Здесь и слух отдыхает, и взор!
Но надолго ли это затишье,
И всегда ли ясна эта даль?
Как и в сердце, живут, чередуясь,
В мире радость и злая печаль.
Миг — и море взревет, даль померкнет,
Волны яростно ринутся в бой,
И под черною тучей белея
Крылья чайки заспорят с грозой.
Ты не та же ли чайка, о, сердце?
Долго ль тишью пленяться тебе?
Грянет гром, разбушуется буря —
Будь готово к отважной борьбе.
Завечерело озеро, легла благая тишь.
Закрыла чашу лилия, поник, уснул камыш.
Примолкли утки дикие; над стынущей водой
Лишь чайка, с криком носится, сверкая белизной.
И лодка чуть колышется, одна средь темных вод,
И белый столб от месяца по зыби к нам идет.
Ты замолчала, милая, и я давно молчу:
Мы преданы вечерней мгле и лунному лучу.
Туманней дали берега, туманней дальний лес;
Под небом, чуть звездящимся, мир отошел, исчез…
Я знаю, знаю, милая, — в священной тишине
Ты снова, снова думаешь печально — обо мне!
Я знаю, что за горестной ты предана мечте…
И чайка, с криком жалобным, пропала в темноте.
Растет, растет безмолвие, ночь властвует кругом…
Ты тайно плачешь, милая, клонясь к воде лицом.
Я проснулся от крика чаек в Дублине.
На рассвете их голоса звучали
как души, которые так загублены,
что не испытывают печали.
Облака шли над морем в четыре яруса,
точно театр навстречу драме,
набирая брайлем постскриптум ярости
и беспомощности в остекленевшей раме.
В мертвом парке маячили изваяния.
И я вздрогнул: я — дума, вернее — возле.
Жизнь на три четверти — узнавание
себя в нечленораздельном вопле
или — в полной окаменелости.
Я был в городе, где, не сумев родиться,
я еще мог бы, набравшись смелости,
умереть, но не заблудиться.
Крики дублинских чаек! конец грамматики,
примечание звука к попыткам справиться
с воздухом, с примесью чувств праматери,
обнаруживающей измену праотца —
раздирали клювами слух, как занавес,
требуя опустить длинноты,
буквы вообще, и начать монолог свой заново
с чистой бесчеловечной ноты.
Остров черный, остров дикий!
Здесь для взора нет услад.
Но удел его великий
Охранять заветный клад.
Над пустынною могилой
Я стою… А там, вдали,
Вижу, чайкой быстрокрылой
Пробегают корабли.
Шум прибоя, еле слышен,
Сторожит священный прах,
И торжественен и пышен,
Гаснет пурпур в небесах.
Бледный труп в гробу сосновом
Здесь зарыли палачи.
О, готовьтесь к битвам новым!
Куйте острые мечи!
Было много сил разбитых.
Пусть сильнее рок разит!
В этих камнях, в этих плитах
Пламень вольности сокрыт.
Этот пламень мы отроем
За волной придет волна,
И завеют над героем
Алым шелком знамена.
Но над славною могилой
Тихо все… А там, вдали,
Вижу, чайкой белокрылой
Убегают корабли.
Треть пути за кормой,
и борта поседели от пены.
Словно море, бескрайна
густого настоя вода.
В ноябре уходил,
как Парис в старину за Еленой,
через год я нашел,
чтоб теперь потерять навсегда…
Ты стоишь побледневшая,
моя золотая Елена,
через несколько лет
ты, как чайка, растаешь вдали…
я,
твой атом ничтожный,
тебя принимаю, вселенная,
от последней звезды
до условностей грешной Земли.
Ничего, что потеряно (я находил,
значит, стоит
уставать и грести
и опять уставать и грести)…
За любовь настоящую,
за тоску голубого настоя,
если хочешь еще,
если можешь еще,
то прости!..
Подымай паруса!
Берега затянуло печалью…
Отлегает заря,
замирая, как голоса.
Подымай паруса!
Тишина пролетает, как чайка…
Светит имя твое
на разодранных парусах!
Вдыхая морской освежительный воздух,
Качаясь на сине-зеленых волнах,
В виду берегов Скандинавии,
Я думал, мой друг, о тебе, —
О тебе,
Чей образ со мной неразлучен,
Точно так же, как час возвращающий дню
Приближение ночи
Неразлучен с красавицей неба, Вечерней Звездой, —
Как морская волна неразлучна с пугливою чайкой.
Много ярких светил в безграничном пространстве Лазури, —
Лучезарный Арктур, Береники блестящие кудри,
Орион, и созвездие Леды,
Большая Медведица,
Но среди миллионов светил
Нет светила прекрасней Вечерней Звезды
Много птиц, много гостий крылатых, летит через Море,
Бросив берег его, направляясь к другому,
Что вдали где-то там затерялся среди синевы и туманов, —
Но только одну белокрылую чайку
С любовью баюкает, точно в родной колыбели,
Морская волна.
Чайка взлетает к нависнувшим тучам,
Чайка умчится в далекие страны, —
Куда и зачем, вряд ли знает сама, —
Но снова, как странник,
Уставший бродить в бесприютных краях,
Прилетит она к синей родимой волне,
Прильнет к ней своей белоснежною грудью, —
И Солнце смеется, взирая на них,
И шлет им лучистые ласки
Так и я, разлучившись с тобой,
О, мой друг бесконечно любимый,
Был сердцем с тобой неразлучен,
Я баюкал твой ласковый образ в своей трепетавшей груди,
Вдыхая морской освежительный воздух,
Качаясь на сине-зеленых волнах,
Ввиду берегов Скандинавии.
Дюны Дюнкерка… Дюны Дюнкерка…
Сдунул тяжелые волны отлив,
Утром сырая равнина померкла,
Давнишней драмы следы обнажив —
Ржавая каска, худая манерка.
Дюны Дюнкерка. Дюны Дюнкерка.Молча брожу я по зыбкому полю
Боя иль бойни второй мировой.
Чайки, кричащие будто от боли,
Вьются, кружат над моей головой.
Каждый отлив — как упрек в поверка —
В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.Если б они побережье Ламанша
Не уступили так быстро врагу
И не отхлынули, строй поломавши,
Бросив оружие на бегу, —
Фронта второго была бы примерка
В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.В сороковом роковом это было,
Переменить ничего не дано.
Стала Атлантика братской могилой,
Баржа, как гроб, погружалась на дно.
Мертвых сиреной звала канонерка
В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка.Видно, нормандских лиловых ракушек
Не соберу я на мертвом песке.
Дула уснувших без выстрела пушек,
Ребра шпангоутов и чайки в тоске.
Ржавая каска, худая манерка.
Дюны Дюнкерка, дюны Дюнкерка.
День как колокол: в его утробе
Грохот волн и отдаленный гром…
Банка пороху, пригоршня дроби,
Старая берданка за плечом…
Скумбрия проходит косяками,
Мартыны летят за скумбрией…
Вбит патрон. Под всеми парусами
Вылетает ялик смоляной…
Правь рулем, поглядывай на шкоты!
Ветер сбоку, — сзади плес и гул!
Можно крыть! Готовься к повороту —
Хлещет парус, ялик повернул…
Скумбрия проходит полосою,
Выбегает вверх из глубины,
И за ней над самою водою,
Грузно потянулись мартыны…
Мы недаром вышли спозаранку,
Паруса подняли сгоряча, —
Птицей поднимается берданка,
Поднялась и стала у плеча.
Скумбрия проходит косяками,
К солнцу вылетает из волны.
И за рыбой низко над волнами
Тихо проплывают мартыны…
Глаз прищурь и дробью крой с налета, —
Крылья набок и последний крик!
На борт руль! Готовься к повороту —
Подлетаем к птицам напрямик.
Вот они, пробитые навылет,
Выстрелом пронизанные в прах;
Пена их прохладным мылом мылит,
Море их шатает на волнах…
Свежий ветер, песня путевая,
Сизый дым над розовым песком…
Ялик мой! Страда моя морская,
Старая берданка за плечом!
Дождь и холод! А ты все сидишь на скале,
Посмотри на себя — ты босая!
Что на море глядишь? В этой пасмурной мгле
Не видать, словно ночью, родная!
Шла домой бы, ей-богу!
«О! я знаю, зачем я сижу на скале;
Что за нужда, что сыро и скверно,—
А его различить я сумею во мгле,
Он сегодня вернется, наверно.
В бурю ловля чудесна!
Он когда уезжал, ветер страшно свистал,
Чайка серая с криком летала;
Он мне руку пожал и, смеяся, сказал:
«Ты не бойся знакомого шквала,
В бурю ловля чудесна!»
Отвязал он и лодку и парус поднял,
Чайка серая с криком летала;
Издалека еще он платком мне махал,
Буря лодку свирепо качала…
В бурю ловля чудесна!
Ветер парус его на клочки изорвал,
Чайка серая с криком летала;
И поднялся такой нескончаемый вал,
Что я лодку за ним не видала.
В бурю ловля чудесна!
Я поутру, и днем, и в полночь на скале;
Что за нужда, что сыро и скверно,—
А его различить я сумею во мгле,
Он сегодня вернется, наверно.
В бурю ловля чудесна!»
Каждый день одно и то же:
Влезешь в море, фыркнешь вбок…
Дно, как шелковое ложе,
За утесом — островок.
Милый берег вьется с краю,
Чайки мчатся к кораблю…
Никому я не мешаю,
Никого я не топлю.Как поджаренная пышка,
Я качаюсь на спине…
Но из дюн летит мальчишка, —
Бомбой в воду — и ко мне…
Обдает меня каскадом
Голубых хрустальных брызг.
Водопад за водопадом!
Хохот, грохот, писк и визг… А потом меня с фасада
Принимается топить.
Но ведь я же не наяда,
Чтоб морскую воду пить,
И с писателями в море
Обращаться так грешно!
Разве мы с тобою в ссоре?
Не хочу идти на дно! А на пляже дети рады:
«Мальчик дядю утопил!»
Покраснел я от досады,
Изо всех рванулся сил…
Правый глаз набряк-закрылся,
И вода течет из губ…
Отскочил я, изловчился
И схватил врага за чуб.Молчаливо и злорадно
Придавил его ногой:
Под водою так прохладно, —
Ты попробуй, дорогой!
Быстро выудил мальчишку
И по трусикам слегка
Охладила шалунишку
Полновесная рука… Чайки в небе закружились,
Дети взвизгнули вдали, —
А потом мы помирились,
Даже дружбу завели.
Подплывет и спросит кротко:
«Можно на плечи вам влезть?»
И в ответ мальчишке четко,
Как матрос, кричу я: «Есть!»
Издали наше море казалось таким спокойным,
Нежным, серо-зеленым, ласковым и туманным.
Иней лежал на асфальте широкой приморской аллеи,
На куполе обсерватории и на длинных стручках катальпы.И опять знакомой дорогой мы отправились в гости к морю.
Но оказалось море вовсе не так спокойно.
Шум далекого шторма встретил нас у знакомой арки.
Огромный и музыкальный, он стоял до самого неба.А небо висело мрачно, почерневшее от норд-оста,
И в лицо нам несло крупою из Дофиновки еле видной.
И в лицо нам дышала буря незабываемым с детства
Йодистым запахом тины, серы и синих мидий.И море, покрытое пеной, все в угловатых волнах,
Лежало, как взорванный город, покрытый обломками зданий.
Чудовищные волны, как мины, взрывались на скалах,
И сотни кочующих чаек качались в зеленых провалах.А издали наше море казалось таким спокойным,
Нежным, серо-зеленым, как твои глаза, дорогая.
Как твои глаза за оградой, за живою оградой парка,
За сухими ресницами черных, плакучих стручков катальпы.И впервые тогда я понял, заглянувши в глаза твои близко,
Что они как взорванный город, покрытый обломками зданий.
Как хочу я опять увидеть, как хочу я опять услышать
Этот взорванный город и этих кричащих чаек!
Белые ночи — сплошное «быть может»…
Светится что-то и странно тревожит —
может быть, солнце, а может, луна.
Может быть, с грустью, а может, с весельем,
может, Архангельском, может, Марселем
бродят новехонькие штурмана.С ними в обнику официантки,
а под бровями, как лодки-ледянки,
ходят, покачиваясь, глаза.
Разве подскажут шалонника гулы,
надо ли им отстранять свои губы?
Может быть, надо, а может, нельзя.Чайки над мачтами с криками вьются —
может быть, плачут, а может, смеются.
И у причала, прощаясь, моряк
женщину в губы целует протяжно:
«Как твое имя?» — «Это не важно…»
Может, и так, а быть может, не так.Вот он восходит по трапу на шхуну:
«Я привезу тебе нерпичью шкуру!»
Ну, а забыл, что не знает — куда.
Женщина молча стоять остается.
Кто его знает — быть может, вернется,
может быть, нет, ну, а может быть, да.Чудится мне у причала невольно:
чайки — не чайки, волны — не волны,
он и она — не он и она:
все это — белых ночей переливы,
все это — только наплывы, наплывы,
может, бессоницы, может быть, сна.Шхуна гудит напряженно, прощально.
Он уже больше не смотрит печально.
Вот он, отдельный, далекий, плывет,
смачно спуская соленые шутки
в может быть море, на может быть шхуне,
может быть, тот, а быть может, не тот.И безымянно стоит у причала —
может, конец, а быть может, начало —
женщина в легоньком сером пальто,
медленно тая комочком тумана, —
может быть, Вера, а может, Тамара,
может быть, Зоя, а может, никто…
Дикою, грозною ласкою полны,
Бьют в наш корабль средиземные волны.
Вот над кормою стал капитан:
Визгнул свисток его. Братствуя с паром,
Ветру наш парус раздался недаром:
Пенясь, глубоко вздохнул океан!
Мчимся. Колеса могучей машины
Роют волнистое лоно пучины.
Парус надулся. Берег исчез.
Наедине мы с морскими волнами;
Только-что чайка вьется за нами
Белая, рея меж вод и небес.
Только, вдали, океана жилица,
Чайке подобно вод его птица,
Парус развив, как большое крыло,
С бурной стихией в томительном споре,
Лодка рыбачья качается в море:
С брегом набрежное скрылось, ушло!
Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол;
Много мятежных решил я вопросов,
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!
С детства влекла меня сердца тревога
В область свободную влажного бога;
Жадные длани я к ней простирал.
Темную страсть мою днесь награждая,
Кротко щадит меня немочь морская:
Пеною здравья брызжет мне вал!
Нужды нет, близко ль, далеко ль до брега!
В сердце к нему приготовлена нега.
Вижу Фетиду: мне жребий благой
Емлет она из лазоревой урны:
Завтра увижу я башни Ливурны,
Завтра увижу Элизий земной!
Вспыхнуло утро в туманах блуждающих,
Трепетно, робко сказалось едва...
Точно как сеткою блесток играющих,
Мало-помалу покрылась Нева!
Кой-где блеснут! В полутень облаченные,
Высятся зданья над сонной водой,
Словно на лики свои оброненные
Молча глядятся, любуясь собой.
Света все больше... За тенью лиловою
Солнце чеканит струей огневой
Мачты судов над водой бирюзовою,
Выше их, ярче их — шпиль крепостной;
Давняя мачта! Огней прибавляется!
Блеск так велик, что где чайка крылом
Тронет волну — блеск волны разрывается,
Гребень струи проступает пятном.
Вон, пробираясь, как будто с усильями,
В этом великом свету, кое-где
Ялики веслами машут, как крыльями,
Светлые капли роняя к воде...
Что-то как будто восточное, южное
Видится всюду! Какой-то налет,
Пыль перламутра, сиянье жемчужное —
Вдоль широко разгоревшихся вод...
Вот... Вот и говор пошел, и несмелое
Всюду движенье; заметен народ...
Гибнет картина, как чудное целое
Сгинет совсем, по частям пропадет...
Ну, и тогда, если где над пучиною
Чайка заденет плывучую глыбь,
Там не пятно промелькнет над картиною—
Блестками, искрами скажется зыбь!
Восточные ветры, дожди и шквал
И громкий поход валов
Несутся на звонкое стадо скал,
На желтый простор песков…
По гладкому камню с размаху влезть
Спешит водяной занос, —
Вытягивай лодки, в ком сила есть,
Повыше на откос!..
И ветер с востока, сырой и злой,
Начальником волн идет,
Он выпрямит крылья, —
Летит прибой, —
И пена стеной встает…
И чайкам не надо махать крылом:
Их ветер возьмет с собой, —
Туда, где прибой летит напролом
И плещет наперебой.
Но нам, рыбакам,
Не глядеть туда,
Где пена встает, как щит…
Над нами туман,
Под нами вода,
И парус трещит, трещит…
Ведь мы родились на сыром песке,
И ветер баюкал нас,
Недаром напружен канат в руке,
И в звезды летит баркас…
Я сам не припомню, какие дни
Нас нежили тишиной…
Туман по утрам,
По ночам — огни
Да ветер береговой.
Рыбак, ты не должен смотреть назад!
Смотри на восток — вперед!
Там вехи над самой водой стоят
И колокол поет.
Там ходит белуга над зыбким дном,
Осетра не слышен ход,
Туда осторожно крючок за крючком
Забрасывай перемет…
Свечою из камня стоит маяк,
Волна о подножье бьет…
Дожди умывают тебя, рыбак,
И досуха ветер трет.
Так целую жизнь — и в дождь, и в шквал —
Гляди на разбег валов,
На чаек, на звонкое стадо скал,
На желтый простор песков.
Рыбы, чайки, флаги и фрегаты,
Женщины, драконы, якоря.
Красками восхода и заката
Сложные орнаменты горят.
Я смотрю на боцмана Петрова,
Притая насмешку и восторг.
Кем, в каких портах татуирован
Он от головы да самых ног?
Боцман, выражений не жалея,
Говорит мне, ус седой грызя:
— От Чифу до Рио-де-Жанейро
Оставляли память мне друзья.
В Сингапуре с другом старым, коком,
Встретился, и камбузный пират
Выколол мне за бутылку рома
С парусами вздутыми фрегат.
Вот Нептун морской змеей опутан
И окрашен кровью вскрытых жил:
Гнилозубый шкипер из Портсмута
Здесь игриво руку приложил.
Вот дракон хвостатый, шестиглавый,
В пакости своей неповторим.
Шоколадный уроженец Явы
Мне его в Сабанго подарил.
Всех рисунков смысл мне был рассказан.
— Тоже след приятельской руки?
Указав на темный шрам под глазом,
Я спросил. А боцман: «Пустяки!
Погляди-ка, вот работы тонкой
Возле сердца колотый портрет
Озорной смеющейся девчонки.
Тот она оставила мне след!»
…Он ушел. А я стоял у трюма,
Вслушиваясь в ветра тихий свист.
И с насмешкой и с восторгом думал,
Как наш боцман ярок и цветист.
Рыбы, чайки, флаги и фрегаты,
Женщины, драконы, якоря…
Стенд ли это выставки богатой
Или просто роспись дикаря?!