Когда я пришел, призываясь, в казарму,
Товарищ на белой стене показал
Красное знамя — от командарма,
Которое бросилось бронзой в глаза.
Простреленный стяг из багрового шелка
Нам веет степными ветрами в лицо...
Мы им покрывали в тоске, замолкнув,
Упавших на острые камни бойцов...
Бывало, быть может, с древка он снимался,
И прятал боец у себя на груди
Горячий штандарт... Но опять он взвивался
Над шедшею цепью в штыки,
впереди!
И он, как костер, согревает рабочих,
Как было в повторности спасских атак...
О, дни штурмовые, студеные ночи,
Когда замерзает дыханье у рта!
И он зашумит!.. Зашумит — разовьется
Над самым последним из наших боев!
Он заревом над землей разольется,
Он — жизнь, и родная земля, и любовь!
Чтоб честным людям не терзаться.
Чтоб небо стало голубей
Над родиной твоей, — мерзавца
Настигни и убей!
Старушка плачет на пороге,
Вернется ль сын любимый к ней.
Кто встал у сына на дороге?
Фашист. И ты его убей!
Вдова в ночи бессонной тужит,
Ребенок на руках у ней.
Кто их лишил отца и мужа?
Фашист. И ты его убей!
Грустит под вишней нелюдимой
Подруга сердца твоего.
Кто разлучил тебя с любимой?
Фашист. И ты убей его!
За черный ужас сел сожженных,
За стаи мертвых голубей,
За то, что плачут наши жены,
Отцы и матери, — убей!
Убей, и станет чист и светел
Родимый край, родная мать.
Убей, чтоб веселились дети,
Чтоб никого уже на свете
Не надо было убивать.
Вставал рассвет балтийский
ясный,
когда воззвали рупора:
— Над нами грозная опасность.
Бери оружье, Ленинград! —
А у ворот была в дозоре
седая мать двоих бойцов,
и дрогнуло ее лицо,
и пробежал огонь во взоре.
Она сказала:
— Слышу, маршал.
Ты обращаешься ко мне.
Уже на фронте сын мой старший,
и средний тоже на войне.
А младший сын со мною рядом,
ему семнадцать лет всего,
но на защиту Ленинграда
я отдаю теперь его.
Иди, мой младший, мой любимый,
зови с собой своих друзей.
Да не падет на дом родимый
бесчестье плена и плетей!
Нет, мы не встанем на колени!
Не опозорить, не попрать
тот город, где Владимир Ленин
учил терпеть и побеждать.
Нет, осиянный ратной славой,
великий город победит,
мстя за Париж, и за Варшаву,
и за твою судьбу, Мадрид. …На бранный труд, на бой, на муки,
во имя права своего,
уходит сын, целуя руки,
благословившие его. И, хищникам пророча горе,
гранаты трогая кольцо, —
у городских ворот в дозоре
седая мать троих бойцов.
Ты зайдешь в любую хату,
Ты заглянешь в дом любой —
Всем, чем рады и богаты,
Мы поделимся с тобой.
Потому что в наше время,
В дни войны, в суровый год,
Дверь открыта перед всеми,
Кто воюет за народ.
Кто своей солдатской кровью
Орошает корни трав
У родного Приднепровья,
У донецких переправ.
Никакое расстоянье
Между нами в этот час
Оторвать не в состоянье,
Разлучить не в силах нас.
Ты готовил пушки к бою,
Ты закапывался в снег —
В Сталинграде был с тобою
Каждый русский человек.
Ты сражался под Ростовом,
И в лишеньях и в борьбе
Вся Россия добрым словом
Говорила о тебе.
Ты вступил на Украину,
Принимая грудью бой,
Шла, как мать идет за сыном,
Вся Россия за тобой.
Сколько варежек связали
В городах и на селе,
Сколько валенок сваляли, —
Только был бы ты в тепле.
Сколько скопленных годами
Трудовых своих рублей
Люди честные отдали, —
Только стал бы ты сильней.
Землю эту, нивы эти
Всей душой своей любя,
Как бы жили мы на свете,
Если б не было тебя?!
Как каторжник влачит оковы за собой,
Так всюду я влачу среди моих скитаний
Весь ад моей души, весь мрак пережитой,
И страх грядущего, и боль воспоминаний…
Бывают дни, когда я жалок сам себе:
Так я беспомощен, так робок я, страдая,
Так мало сил во мне в лицо моей судьбе
Взглянуть без ужаса, очей не опуская…
Не за себя скорблю под жизненной грозой:
Не я один погиб, не находя исхода;
Скорблю, что я не мог всей страстью, всей душой
Служить тебе, печаль родимого народа!
Скорблю, что слабых сил беречь я не умел,
Что, полон святостью заветного стремленья,
Я не раздумывал, я не жил, — а горел,
Богатствами души соря без сожаленья;
И в дни, когда моя родная сторона
Полна уныния, смятенья и испуга, -
Чтоб в песне вылиться, душа моя должна
Красть редкие часы у жадного недуга.
И больно мне, что жизнь бесцельно догорит,
Что посреди бойцов — я не боец суровый,
А только стонущий, усталый инвалид,
Смотрящий с завистью на их венец терновый…
Она погибла, как играла,
С улыбкой детской на лице.
И только ниточка кораллов
Напоминала о конце.
Подходит ночь. Я вижу немца,
Как молча он ее пытал.
Как он хозяйским полотенцем
Большие руки вытирал.
И вижу я в часы ночные,
Когда смолкают голоса,
Его холодные, пустые,
Его стеклянные глаза.
Как он пошел за нею следом,
Как он задвижку повернул,
Как он спокойно пообедал,
И как спокойно он уснул.
И ходит он, дома обходит,
Убьет, покурит и уснет,
Жене напишет о погоде,
Гостинцы дочери пошлет.
И равнодушные, сухие,
Его глаза еще глядят.
И до утра не спит Россия,
И до утра бойцы не спят,
И жадно вглядываясь в темень,
Они ведут свой счет обид,
И не один уж мертвый немец
В земле окаменелой спит.
Но говорят бойцы друг другу,
Что немец тот — еще живой,
С крестом тяжелым за заслугу,
С тяжелой тусклой головой,
В пустой избе, над ржавым тазом
Он руки вытянул свои
И равнодушно рыбьим глазом
Глядит на девушку в крови.
Глаза стеклянные, пустые
Не выражают ничего.
И кажется, что вся Россия
В ночном дозоре ждет его.
В избушке позднею порою
Славянка юная сидит.
Вдали багровой полосою
На небе зарево горит…
И, люльку детскую качая,
Поет славянка молодая…
"Не плачь, не плачь! иль сердцем чуешь,
Дитя, ты близкую беду!..
О, полно, рано ты тоскуешь:
Я от тебя не отойду.
Скорее мужа я утрачу.
Дитя, не плачь! и я заплачу!
Отец твой стал за честь и бога
В ряду бойцов против татар,
Кровавый след ему дорога,
Его булат блестит, как жар.
Взгляни, там зарево краснеет:
То битва семя смерти сеет.
Как рада я, что ты не в силах
Понять опасности своей,
Не плачут дети на могилах;
Им чужд и стыд и страх цепей;
Их жребий зависти достоин…"
Вдруг шум — и в двери входит воин.
Брада в крови, избиты латы.
"Свершилось! — восклицает он, -
Свершилось! торжествуй, проклятый!..
Наш милый край порабощен,
Татар мечи не удержали -
Орда взяла, и наши пали".
И он упал — и умирает
Кровавой смертию бойца.
Жена ребенка поднимает
Над бледной головой отца:
"Смотри, как умирают люди,
И мстить учись у женской груди!.."
С берез, неслышен, невесом,
Слетает желтый лист.
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист.
Вздыхают, жалуясь, басы,
И, словно в забытьи,
Сидят и слушают бойцы —
Товарищи мои.
Под этот вальс весенним днем
Ходили мы на круг,
Под этот вальс в краю родном
Любили мы подруг;
Под этот вальс ловили мы
Очей любимых свет,
Под этот вальс грустили мы,
Когда подруги нет.
И вот он снова прозвучал
В лесу прифронтовом,
И каждый слушал и молчал
О чем-то дорогом;
И каждый думал о своей,
Припомнив ту весну,
И каждый знал — дорога к ней
Ведет через войну…
Так что ж, друзья, коль наш черед, —
Да будет сталь крепка!
Пусть наше сердце не замрет,
Не задрожит рука;
Пусть свет и радость прежних встреч
Нам светят в трудный час,
А коль придется в землю лечь,
Так это ж только раз.
Но пусть и смерть — в огне, в дыму —
Бойца не устрашит,
И что положено кому —
Пусть каждый совершит.
Настал черед, пришла пора, —
Идем, друзья, идем!
За все, чем жили мы вчера,
За все что завтра ждем!
Лучшего коня под ним убили
В это утро горькое и злое.
Ярость битвы встала кучей пыли
Над холодной черствою землею.
Каменные ядра на поляну
Сыпались, как спелые орехи,
И от крови, вытекшей из раны,
У бойца заржавели доспехи.
Враг ворвался в дом к его невесте,
Надругался над своей добычей,
И боец не смог убить на месте
Хищника, как требует обычай.
Стал он ветра зимнего суровей,
Зубы сжал, чернея от бессилья,
Поднял руки, смоченные кровью,
Как орел пораненные крылья.
Промолчал, охваченный печалью, —
Воин этот никогда не плакал,
Уж скорей бы камни зарыдали
Иль запел бы бронзовый оракул.
Но когда пронзили сердце брата
Восемь стрел с багровым опереньем,
Он заплакал от такой утраты
И упал на стойбище оленьем.
Ни ветра, ни северные грозы
Не касались этих мест поныне,
Лишь печали мужественной слезы
Тронули бесплодную пустыню.
Разлилось по высохшему краю
Скорби разгоревшееся пламя,
И проснулась почва, прорастая
Жесткими лиловыми цветами.
И сказал боец дружине: «Верю,
Что цветет пустыня в знак расплаты!..»
И шуршал на поле битвы вереск,
Отливая кровью в час заката.
Враг метался, вытоптав посевы,
Подымал дикорастущий вереск
Грозный стяг возмездия и гнева.
Так, цветами горя пламенея,
Поле брани стало полем чести,
Потому что в мире нет страшнее
Слез бойца, взывающих о мести.
Будут и стихи, и математика,
Почести, долги, неравный бой…
Нынче ж оловянные солдатики
Здесь, на старой карте, встали в строй.Лучше бы уж он держал в казарме их,
Но — ведь на войне, как на войне —
Падают бойцы в обоих армиях
Поровну на каждой стороне.Может быть — пробелы в воспитании
И в образованье слабина,
Но не может выиграть кампании
Та или другая сторона.Совести проблемы окаянные —
Как перед собой не согрешить?
Тут и там солдаты оловянные —
Как решить, кто должен победить? И какая, к дьяволу, стратегия,
И какая тактика, к чертям!
Вот сдалась нейтральная Норвегия
Ордам оловянных египтян; Левою рукою Скандинавия
Лишена престижа своего,
Но рука решительная правая
Вмиг восстановила статус-кво! Где вы, легкомысленные гении, —
Или вам являться недосуг?
Где вы, проигравшие сражения
Просто, не испытывая мук? Или вы, несущие в венце зарю
Битв, побед, триумфов и могил?
Где вы, уподобленные Цезарю,
Что пришёл, увидел, победил?.. Сколько б ни предпринимали армии
Контратак, прорывов и бросков,
Всё равно на каждом полушарии
Поровну игрушечных бойцов.Мучается полководец маленький,
Непосильной ношей отягчён,
Вышедший в громадные начальники
Шестилетний мой Наполеон.Чтобы прекратить его мучения,
Ровно половину тех солдат
Я покрасил синим — шутка гения.
Утром вижу — синие лежат.Счастлив я успехами такими, но
Мысль одна с тех пор меня гнетёт:
Как решил он, что погибли именно
Синие, а не наоборот?
Уже остывает нагретый разрывами камень,
Уже затихает гремящий с утра ураган.
Последний бросок. Из последних окопов штыками
Бойцы выбивают и гонят с вершины врага.
Как мертвые змеи, опутали сопку траншеи,
Бетонные гнезда пологий усыпали скат,
И, вытянув к небу холодные длинные шеи,
Разбитые пушки угрюмо глядят на закат.
И встал командир на земле, отвоеванной нами,
Изрытой снарядами и опаленной огнем,
И крикнул ребятам: «Товарищи, нужно бы знамя!..»
Поднялся, шатаясь, с земли пулеметчик. На нем
Висели клочки гимнастерки, пропитанной потом,
Обрызганной кровью. Он вынул спокойно платок,
Прижал его к ране, прожженной свинцом пулемета,
И вспыхнул на сопке невиданно яркий цветок.
Мы крепко к штыку привязали багровое знамя,
Оно заиграло, забилось на сильном ветру.
Обвел пулеметчик друзей голубыми глазами
И тихо промолвил: «Я, может быть, нынче умру,
Но буду гордиться, уже ослабевший, усталый,
До вздоха последнего тем, что в бою не сробел,
Что кровь моя знаменем нашего мужества стала,
Что я умереть за отчизну достойно сумел…»
Над темной землей и над каменной цепью дозорной,
Над хилым кустарником, скошенным градом свинца,
Горело звездой между скал высоты Заозерной
Священное знамя, залитое кровью бойца.
О любви, о силе без печали,
О геройстве — пела мне не мать.
Что другие с молоком всосали,
Мне пришлось уже зубами брать.
Знаю наши улицы и верю!
В каждом доме можно написать
Кистью легкою над каждой дверью
Саблю, зубчатое колесо, тетрадь.
Мы показываемся над волнами!
Мы в полях видны! Мы на ветру!
Засыпая ввечеру бойцами,
Мы встаем бойцами поутру.
Рослые,
Зерном, плодами сада,
Флагом мы грозим своим врагам:
Карлики!
Им на деревья надо
Взлезть, чтоб видеть то, что видно нам!
Мне за стол с врагами не садиться;
Что мне хлеб у них? Что молоко?
Пусть я голоден!
Я ем как птица:
Только тут,
Где двигаться легко.
И на площади, и пред собраньем,
И в безлюдии степной травы, —
Может быть, я жив одним сознаньем,
Что вокруг меня живете вы.
Пусть нарежут хлеба мне не скупо,
Прораставшего в дожде, в пыли!
Пусть в тарелку мне добавят супа
С овощами милой мне земли!
Слышу трубы! На земле покатой —
Ветрено, светло! Не повернуть.
Как перед мечом, перед лопатой —
Песня славы и далекий путь.
И прошу, клянясь звездою в небе:
Если изменю тебе, мой край,
И приду к тебе, моля о хлебе,
То ты хлеба мне не подавай!
В дни как жил я жизнью горца, —
Покидая тайный грот,
Я с обветренных высот
Увидал Драконоборца.
Я шамана вопросил: —
«Как зовется этот храбрый?»
Тот сказал: «У рыбы жабры,
У людей же — звон кадил.
У небесных пташек — крылья,
У зверей свирепый лик.
Этот храбрый мой двойник,
Он сражает без усилья.
Мысль всегда, узнав конец,
Хочет внешнего, отметин.
Этот призрак беспредметен,
Если ж хочешь, то — Боец.»
Я ушел в свою пещеру,
Осудив его ответ.
Через двадцать сотен лет,
Как годам познал я меру,
Снова бросив тайный грот,
Глянул оком я дозорца,
И опять Драконоборца
Увидал с своих высот.
Тут я спрашивал сатира,
Как зовется он, — и сей
Мне ответствовал: «Персей,
Меткоруб во славу мира,
Убиватель он Горгон.»
Кто-то вдруг вскричал в восторге: —
«Лжет Сатир. Боец — Георгий.»
И пошел по миру звон.
Воздух горний, воздух дольний
Фимиамный принял чад,
Слышу, гномики бренчат,
Гул идет от колокольни.
В ульях бунт: украден воск.
Я ушел в свою пещеру,
Всяк свою да знает веру,
Из костей сосу я мозг.
А кухонные остатки
Я скопляю, как предмет
Изысканий дальних лет.
Знаю, игры мысли сладки.
Лет две тысячи пройдет,
И опять я оком горца
Поищу Драконоборца: —
Не означен масок счет.
Рассыпано много холмов полевых
Из длани природы обильной;
Холмы те люблю я; но более их
Мне холм полюбился могильный. В тоске не утешусь я светлым цветком,
Не им обновлю мою радость: Взгляну на могилу — огнистым клубком
По сердцу прокатится сладость. Любви ли сомнение в грудь залегло,
На сладостный холм посмотрю я —
И чище мне кажется девы чело,
И ярче огонь поцелуя. Устану ли в тягостной с роком борьбе,
Изранен, избит исполином,
Лишь взгляну в могилу — и в очи судьбе
Взираю с могуществом львиным. Я в мире боец; да, я биться хочу.
Смотрите: я бросил уж лиру;
Я меч захватил и открыто лечу
Навстречу нечистому миру. И бог да поможет мне зло поразить,
И в битве глубоко, глубоко,
Могучей рукою сталь правды вонзить
В шипучее сердце порока! Не бойтесь, друзья, не падет ваш певец!
Пусть грозно врагов ополченье!
Как лев я дерусь; как разумный боец,
Упрочил себе отступленье. Могила за мною, как гений, стоит
И в сердце вливает отвагу;
Когда же боренье меня истомит,
Туда — и под насыпью лягу. И пламенный дух из темницы своей
Торжественным крыльев размахом
К отцу возлетит, а ползучих гостей
Земля угостит моим прахом. Но с миром не кончен кровавый расчет!
Нет, — в бурные силы природы
Вражда моя в новой красе перейдет,
И в воздух, и в пламя, и в воды. На хладных людей я вулканом дохну,
Кипящею лавой нахлыну;
Средь водной равнины волною плесну —
Злодея ладью опрокину! Порою злым вихрем прорвусь на простор,
И вихрей — собратий накличу,
И прахом засыплю я хищника взор,
Коварно следящий добычу! Чрез горы преград путь свободный найду;
Сквозь камень стены беспредельной
К сатрапу в чертоги заразой войду
И язвою лягу смертельной!
Вблизи семи холмов, где так невыразимо
Воздушен на заре вечерний очерк Рима
И светел Апеннин белеющий туман,
У сонного Петра почиет Ватикан.
Там боги и цари толпою обнаженной,
Создания руки, резцом вооруженной,
Готовы на пиры, на негу иль на брань,
Из цезарских палат, из храмов и из бань
Стеклись безмолвные, торжественные лики,
На древние ступя, как прежде, мозаики,
В которых на конях Нептуновых Тритон
Чернеет, ликами Химеры окружен.
Там я в одной из зал, на мраморах, у входа,
Знакомые черты могучего народа
Приветствовал не раз. Нельзя их не узнать:
Всё та же на челе безмолвия печать,
И брови грозные, сокрытых сил примета,
И на устах вопрос, — и нет ему ответа.
То даки пленные; их странная судьба —
Одна безмолвная и грозная борьба.
Вперя на мрамор взор, исполненный вниманья,
Я в сердце повторял родимые названья
И мрамору шептал: «Суровый славянин,
Среди тебе чужих зачем ты здесь один?
Поверь, ни женщина, ни раб, ни император
Не пощадят того, кто пал как гладиатор.
По мненью суетных, безжалостных гуляк,
Бойцом потешным быть родится дикий дак,
И, чуждые для них поддерживая троны,
Славяне составлять лишь годны легионы.
Пускай в развалинах умолкнет Колизей,
Чрез длинный ряд веков, в глазах иных судей,
Куда бы в бой его ни бросила судьбина,
Безмолвно умирать — вот доля славянина.
Когда потомок твой, весь в ранах и в крови,
К тому, кого он спас, могучие свои
Протянет руки вновь, прося рукопожатья,
Опять со всех сторон подымутся проклятья
И с подлым хохотом гетера закричит:
„Кончай, кончай его!“ — он дышит, он хрипит;
Довольно сила рук, безмолвие страданий
Невольных вызвали у нас рукоплесканий!
(Как эти варвары умеют умирать!)
Пойдемте! Кончено! Придется долго ждать
Борьбы таких бойцов иль ярой львиной драки.
Пойдемте! Что смотреть, как цепенеют даки!»
Гаральд дремучим лесом едет
С дружиною верхом:
Окрестность месяц осыпает
Серебряным дождем.
И развеваются знамена,
Добытые в боях;
Бойцы поют, а эхо вторит,
Гремя в глухих лесах.
Но кто несется и мелькает
Там в глубине лесной,
То в тучах быстро исчезает,
То блещет над волной?
Кто их цветами осыпает,
И сладко так поет?
Чей между всадников кружится
Волшебный хоровод?
Кто их целует и ласкает,
Им заграждая путь,
И меч из рук их вырывает,
И не дает вздохнуть?
То эльфы: сила не поможет.
Мечи здесь не властны,
В одно мгновенье в край волшебный
Бойцы увлечены.
Один, один еще остался.
Закованный в броне.
То сам Гаральд, король могучий.
Один он на коне.
Дружины нет: в траве сверкает
Мечей и копий сталь:
Без всадников несутся кони
В неведомую даль.
И тяжело король вздыхает.
Печальный едет прочь;
А лес густой в сиянье дремлет,
Тиха, прозрачна ночь.
И видит он: ручей гремучий
Бежит с высоких скал,
Гаральд пред ним остановился
И шлем тяжелый снял;
Но не успел воды студеной
Напиться вдоволь он,
Ему уж силы изменяют,
Глаза смыкает сон.
И вот, на камень опустившись,
Поник он головой,
И дремлет, дремлет там столетья.
Гаральд, боец седой.
Когда же молния сверкает,
И лес кругом трещит,
Тогда хватает он тревожно
Сквозь сон, свой меч и щит.
Перед дружиной на коне
Гаральд, боец седой,
При свете полныя луны,
Везжает в лес густой.
Отбиты вражьи знамена
И веют и шумят,
И гулом песней боевых
Кругом холмы гудят.
Но что порхает по кустам?
Что зыблется в листах?
Что налетает с вышины
И плещется в волнах?
Что так ласкает, так манит?
Что нежною рукой
Снимает меч, с коня влечет
И тянет за собой?
То феи… в легкий хоровод
Слетелись при луне.
Спасенья нет; уж все бойцы
В волшебной стороне.
Лишь он, бесстрашный вождь Гаральд,
Один не побежден:
В нетленный с ног до головы
Булат закован он.
Пропали спутники его;
Там брошен меч, там щит,
Там ржет осиротелый конь
И дико в лес бежит.
И едет, сумрачно-уныл,
Гаральд, боец седой,
При свете полныя луны
Один сквозь лес густой.
Но вот шумит, журчит ручей —
Гаральд с коня спрыгнул,
И снял он шлем и влаги им
Студеной зачерпнул.
Но только жажду утолил,
Вдруг обессилел он;
На камень сел, поник главой
И погрузился в сон.
И веки на утесе том,
Главу склоня, он спит:
Седые кудри, борода;
У ног копье и щит.
Когда ж гроза, и молний блеск,
И лес ревет густой, —
Сквозь сон хватается за меч
Гаральд, боец седой.
1.
Спи, владыка, без боязни,
Нашей верностью храним!
Львы могучие, мы оба
Мирный сон твой сторожим.
2.
Я—Арслан—боец пустыни
И со мною царь зверей;
И никто сказать не смог бы,
Кто из нас двоих верней.
3.
Грозный твой, но справедливый
Острый меч—случилось раз—
От змеи в песках пустыни
Зверя царственного спас.
4.
Благодарный царь пустыни
Пред тобой покорно лег
И твои лизал он руки,
У твоих простершись ног.
5.
И слуга он твой доныне,
И усталой головой
На его волнистой гриве
Отдыхаешь ты порой…
6.
А меня—бойца Арслана—
Еще крепче, чем его.
Приковал ты цепью мощной,
Цепью сердца своего.
7.
Я к тебе был послан тайно,
Я убить тебя желал,
Но когда я взор твой встретил
Пал из рук моих кинжал…
8.
Я к ногам твоим повергся
И сознался в цели злой.
И погибнуть был бы должен,
Осужден на казнь тобой;
9.
Ты ж взглянул в глаза мне прямо
И сказал мне: «Будь моим!
Будь мой лев хранитель верный
Вместе с львом моим другим!..»
1
0.
Спи ж, владыка, без боязни,
Нашей верностью храним!
Львы могучие—мы оба
Мирный сон твой сторожим!
Столько было за спиною
Городов, местечек, сел,
Что в село свое родное
Не заметил, как вошел.Не один вошел — со взводом,
Не по улице прямой —
Под огнем, по огородам
Добирается домой… Кто подумал бы когда-то,
Что достанется бойцу
С заряженною гранатой
К своему ползти крыльцу? А мечтал он, может статься,
Подойти путем другим,
У окошка постучаться
Жданным гостем, дорогим.На крылечке том с усмешкой
Притаиться, замереть.
Вот жена впотьмах от спешки
Дверь не может отпереть.Видно знает, знает, знает,
Кто тут ждет за косяком…
«Что ж ты, милая, родная,
Выбегаешь босиком?..»И слова, и смех, и слезы —
Все в одно сольется тут.
И к губам, сухим с мороза,
Губы теплые прильнут.Дети кинутся, обнимут…
Младший здорово подрос…
Нет, не так тебе, родимый,
Заявиться довелось.Повернулись по-иному
Все надежды, все дела.
На войну ушел из дому,
А война и в дом пришла.Смерть свистит над головами,
Снег снарядами изрыт.
И жена в холодной яме
Где-нибудь с детьми сидит.И твоя родная хата,
Где ты жил не первый год,
Под огнем из автоматов
В борозденках держит взвод.— До какого ж это срока, -
Говорит боец друзьям, -
Поворачиваться боком
Да лежать, да мерзнуть нам? Это я здесь виноватый,
Хата все-таки моя.
А поэтому, ребята, -
Говорит он, — дайте я… И к своей избе хозяин,
По-хозяйски строг, суров,
За сугробом подползает
Вдоль плетня и клетки дров.И лежат, следят ребята:
Вот он снег отгреб рукой,
Вот привстал. В окно — граната,
И гремит разрыв глухой… И неспешно, деловито
Встал хозяин, вытер пот…
Сизый дым в окне разбитом,
И свободен путь вперед.Затянул ремень потуже,
Отряхнулся над стеной,
Заглянул в окно снаружи —
И к своим: — Давай за мной… А когда селенье взяли,
К командиру поскорей:
— Так и так. Теперь нельзя ли
Повидать жену, детей?.. Лейтенант, его ровесник,
Воду пьет из котелка.
— Что ж, поскольку житель местный…-
И мигнул ему слегка.-Но гляди, справляйся срочно,
Тут походу не конец.-
И с улыбкой: — Это точно, -
Отвечал ему боец…
Друзья, вы говорили о героях,
Глядевших смерти и свинцу в глаза.
Я помню мост,
сраженье над рекою,
Бойцов, склонившихся над раненой сестрою.
Я вам хочу о ней сегодня рассказать.
Как описать ее?
Обычная такая.
Запомнилась лишь глаз голубизна.
Веселая, спокойная, простая,
Как ветер в жаркий день,
являлась к нам она.
Взглянули б на нее, сказали бы: девчонка!
Такой на фронт? Да что вы! Убежит.
И вот она в бою,
и мчатся пули звонко,
И от разрывов воздух дребезжит.
Усталая, в крови, в разорванной шинели,
Она ползет сквозь бой,
сквозь черный вой свинца.
Огонь и смерть проносятся над нею,
Страх за нее врывается в сердца,
В сердца бойцов, привыкших храбро биться.
Она идет сквозь смертную грозу,
И шепчет раненый:
— Сестра моя, сестрица,
Побереги себя. Я доползу. —
Но не боится девушка снарядов;
Уверенной и смелою рукой
Поддержит, вынесет бойца — и рада,
И отдохнет чуть-чуть — и снова в бой.
Откуда в маленькой, скажите, эта сила?
Откуда смелость в ней, ответьте мне, друзья?
Какая мать такую дочь взрастила?
Ее взрастила Родина моя!
Сейчас мы говорили о героях,
Глядевших смерти и свинцу в глаза.
Я помню мост,
сраженье над рекою,
Бойцов, склонившихся над раненой сестрою.
Как я смогу об этом рассказать!
На том мосту ее сразил осколок.
Чуть вздрогнула она, тихонько прилегла.
К ней подошли бойцы, она сказала: — Скоро…
И улыбнулась нам, и умерла.
Взглянули б на нее, сказали бы: девчонка!
Такой на фронт? Да что вы! Убежит.
И вот грохочет бой,
и мчатся пули звонко.
В земле, в родной земле теперь она лежит.
И имени ее узнать мы не успели,
Лишь взгляд запомнили,
светивший нам во мгле.
Усталая, в крови, в разорванной шинели,
Она лежит в украинской земле.
Мне горе давит грудь,
печаль моя несметна,
Но гордость за нее горит в душе моей.
Да, тот народ велик
и та страна бессмертна,
Которая таких рождает дочерей!
Так пусть по свету пролетает песня,
Летит во все моря,
гремит в любом краю,
Песнь о моей сестре,
о девушке безвестной,
Отдавшей жизнь за Родину свою.
Дуют ветры дождевые
Над речной осокой.
Щорса цепи боевые
Держат фронт широкий.
Над хатами тучи дыма
Смертельной отравы,
Меж бойцами молодыми
Побурели травы.
За спиною батальона
Белошицка хаты,
Где в заре огнистой тонут
Тополи крылаты.
Крайний тополь в зорях ярых
По грудь утопает...
Из-за дыма, из-за яра
Банда наступает.
Загустело небо хмурью,
Ветер всполошился...
Пулеметчики Петлюры
Строчат Белошицы.
За кустом, где листьев ворох,
Щорс приникнул к «цейсу»,
Больно руки жгут затворы
У красноармейцев.
Шевеля со злобой просо,
Пули ближе рылись...
Пулеметчик вражий косит,
Из окопа вылез.
Туч лохматая папаха,
Где лесок простерся...
Кровью вышита рубаха
Командира Щорса.
Дыма горькая отрава,
Ветер опаленный...
Щорс лежит на красных травах,
Будто на знаменах.
Поднята порывом мести
Штурмовая лава!
Имя Щорса звало песней
И в глазах пылало.
И пошли бойцы за песней,
Щорсовы герои,
Шли, смыкаясь строем тесным
В пулеметном вое,
По росистому болоту,
Сквозь огонь проклятый...
Захлебнулись пулеметы —
Петлюровцы смяты!
Поскакали сквозь туманы
До Польши бандиты...
На задымленной поляне
Щорс лежит убитый.
Грустный тополь наклонился
Со знаменем вместе,
Под которым Щорс рубился
За Родину-песню.
...Это имя в бой водило,
Этот зов не стерся —
Смелый голос командира
Николая Щорса!
В лесу, возле кухни походной,
Как будто забыв о войне,
Армейский сапожник холодный
Сидит за работой на пне.Сидит без ремня, без пилотки,
Орудует в поте лица.
В коленях — сапог на колодке,
Другой — на ноге у бойца.
И нянчит и лечит сапожник
Сапог, что заляпан такой
Немыслимой грязью дорожной,
Окопной, болотной, лесной, -
Не взять его, кажется, в руки,
А доктору все нипочем,
Катает согласно науке
Да двигает лихо плечом.Да щурится важно и хмуро,
Как знающий цену себе.
И с лихостью важной окурок
Висит у него на губе.Все точно, движенья по счету,
Удар — где такой, где сякой.
И смотрит боец за работой
С одною разутой ногой.Он хочет, чтоб было получше
Сработано, чтоб в аккурат.
И скоро сапог он получит,
И топай обратно, солдат.Кто знает, — казенной подковки,
Подбитой по форме под низ,
Достанет ему до Сычевки,
А может, до старых границ.И может быть, думою сходной
Он занят, а может — и нет.
И пахнет от кухни походной,
Как в мирное время, обед.И в сторону гулкой, недальней
Пальбы — перелет, недолет —
Неспешно и как бы похвально
Кивает сапожник:
— Дает?
— Дает, — отзывается здраво
Боец. И не смотрит. Война.
Налево война и направо,
Война поперек всей державы,
Давно не в новинку она.У Волги, у рек и речушек,
У горных приморских дорог,
У северных хвойных опушек
Теснится колесами пушек,
Мильонами грязных сапог.
Наломано столько железа,
Напорчено столько земли
И столько повалено леса,
Как будто столетья прошли.
А сколько разрушено крова,
Погублено жизни самой.
Иной — и живой и здоровый —
Куда он вернется домой,
Найдет ли окошко родное,
Куда постучаться в ночи?
Все — прахом, все — пеплом-золою,
Сынишка сидит сиротою
С немецкой гармошкой губною
На чьей-то холодной печи.
Поник журавель у колодца,
И некому воду носить.
И что еще встретить придется —
Само не пройдет, не сотрется, -
За все это надо спросить…
Привстали, серьезные оба.
— Кури.
— Ну давай, закурю.
— Великое дело, брат, обувь.
— Молчи, я и то говорю.
Беседа идет, не беседа,
Стоят они, курят вдвоем.
— Шагай, брат, теперь до победы.
Не хватит — еще подобьем.
— Спасибо.- И словно бы другу,
Который его провожал,
Товарищ товарищу руку
Внезапно и крепко пожал.
В час добрый. Что будет — то будет.
Бывало! Не стать привыкать!..
Родные великие люди,
Россия, родимая мать.
Не всяк боец, что брал Орел,
Иль Харьков, иль Полтаву,
В тот самый город и вошел
Через его заставу.Такой иному выйдет путь,
В согласии с приказом,
Что и на город тот взглянуть
Не доведется глазом… Вот так, верней, почти что так,
В рядах бригады энской
Сражался мой Иван Громак,
Боец, герой Смоленска.Соленый пот глаза слепил
Солдату молодому,
Что на войне мужчиной был,
Мальчишкой числясь дома.В бою не шутка — со свежа,
Однако дальше — больше,
От рубежа до рубежа
Воюет бронебойщик… И вот уже недалеки
За дымкой приднепровской
И берег тот Днепра-реки
И город — страж московский.Лежит пехота. Немец бьет.
Крест-накрест пишут пули.
Нельзя назад, нельзя вперед.
Что ж, гибнуть? Черта в стуле! И словно силится прочесть
В письме слепую строчку,
Глядит Громак и молвит: — Есть!
Заметил вражью точку.Берет тот кустик на прицел,
Припав к ружью, наводчик.
И дело сделано: отпел
Немецкий пулеметчик.Один отпел, второй поет,
С кустов ссекая ветки.
Громак прицелился — и тот
Подшиблен пулей меткой.Команда слышится:
— Вперед!
Вперед, скорее, братцы!..
Но тут немецкий миномет
Давай со зла плеваться.Иван Громак смекает: врешь,
Со страху ты сердитый.
Разрыв! Кусков не соберешь —
Ружье бойца разбито.Громак в пыли, Громак в дыму,
Налет жесток и долог.
Громак не чуял, как ему
Прожег плечо осколок.Минутам счет, секундам счет,
Налет притихнул рьяный.
А немцы — вот они — в обход
Позиции Ивана.Ползут, хотят забрать живьем.
Ползут, скажи на милость,
Отвага тоже: впятером
На одного решились.Вот — на бросок гранаты враг,
Громак его гранатой,
Вот рядом двое. Что ж Громак?
Громак — давай лопатой.Сошлись, сплелись, пошла возня.
Громак живучий малый.
— Ты думал что? Убил меня?
Смотри, убьешь, пожалуй! —Схватил он немца, затая
И боль свою и муки: —
Что? Думал — раненый? А я
Еще имею руки.Сдавил его одной рукой,
У немца прыть увяла.
А тут еще — один, другой
На помощь. Куча мала.Лежачий раненый Громак
Под ними землю пашет.
Конец, Громак? И было б так,
Да подоспели наши… Такая тут взялась жара,
Что передать не в силах.
И впереди уже «ура»
Слыхал Громак с носилок.Враг отступил в огне, в дыму
Пожаров деревенских…
Но не пришлося самому
Ивану быть в Смоленске.И как гласит о том молва,
Он не в большой обиде.
Смоленск — Смоленском. А Москва?
Он и Москвы не видел.Не приходилось, — потому…
Опять же горя мало:
Москвы не видел, но ему
Москва салютовала.
Откуда чудный шум, неистовые клики?
Кого, куда зовут и бубны и тимпан?
Что значат радостные лики
И песни поселян?
В их круге светлая свобода
Прияла праздничный венок.
Но двинулись толпы народа…
Он приближается… Вот он, вот сильный бог!
Вот Бахус мирный, вечно юный!
Вот он, вот Индии герой!
О радость! Полные тобой
Дрожат, готовы грянуть струны
Нелицемерною хвалой!..
Эван, эвое! Дайте чаши!
Несите свежие венцы!
Невольники, где тирсы наши?
Бежим на мирный бой, отважные бойцы!
Вот он! вот Вакх! О час отрадный!
Державный тирс в его руках;
Венец желтеет виноградный
В чернокудрявых волосах…
Течет. Его младые тигры
С покорной яростью влекут;
Кругом летят эроты, игры —
И гимны в честь ему поют.
За ним теснится козлоногий
И фавнов и сатиров рой,
Плющом опутаны их роги;
Бегут смятенною толпой
Вослед за быстрой колесницей,
Кто с тростниковою цевницей,
Кто с верной кружкою своей;
Тот, оступившись, упадает
И бархатный ковер полей
Вином багровым обливает
При диком хохоте друзей.
Там дале вижу дивный ход!
Звучат веселые тимпаны;
Младые нимфы и сильваны,
Составя шумный хоровод,
Несут недвижного Силена…
Вино струится, брызжет пена,
И розы сыплются кругом;
Несут за спящим стариком
И тирс, символ победы мирной,
И кубок тяжко-золотой,
Венчанный крышкою сапфирной, —
Подарок Вакха дорогой.
Но воет берег отдаленный.
Власы раскинув по плечам,
Венчанны гроздьем, обнаженны,
Бегут вакханки по горам.
Тимпаны звонкие, кружась меж их перстами,
Гремят — и вторят их ужасным голосам.
Промчалися, летят, свиваются руками,
Волшебной пляской топчут луг,
И младость пылкая толпами
Стекается вокруг.
Поют неистовые девы;
Их сладострастные напевы
В сердца вливают жар любви;
Их перси дышат вожделеньем;
Их очи, полные безумством и томленьем,
Сказали: счастие лови!
Их вдохновенные движенья
Сперва изображают нам
Стыдливость милого смятенья,
Желанье робкое — а там
Восторг и дерзость наслажденья.
Но вот рассыпались — по холмам и полям;
Махая тирсами, несутся;
Уж издали их вопли раздаются,
И гул им вторит по лесам:
Эван, эвое! Дайте чаши!
Несите свежие венцы!
Невольники, где тирсы наши?
Бежим на мирный бой, отважные бойцы!
Друзья, в сей день благословенный
Забвенью бросим суеты!
Теки, вино, струею пенной
В честь Вакха, муз и красоты!
Эван, эвое! Дайте чаши!
Несите свежие венцы!
Невольники, где тирсы наши?
Бежим на мирный бой, отважные бойцы!
Потерял боец кисет,
Заискался, — нет и нет.
Говорит боец:
— Досадно.
Столько вдруг свалилось бед:
Потерял семью. Ну, ладно.
Нет, так на тебе — кисет!
Запропастился куда-то,
Хвать-похвать, пропал и след.
Потерял и двор и хату.
Хорошо. И вот — кисет.
Кабы годы молодые,
А не целых сорок лет…
Потерял края родные,
Все на свете и кисет.
Посмотрел с тоской вокруг:
— Без кисета, как без рук.
В неприютном школьном доме
Мужики, не детвора.
Не за партой — на соломе,
Перетертой, как костра.
Спят бойцы, кому досуг.
Бородач горюет вслух:
— Без кисета у махорки
Вкус не тот уже. Слаба!
Вот судьба, товарищ Теркин.—
Теркин:
— Что там за судьба!
Так случиться может с каждым,
Возразил бородачу, —
Не такой со мной однажды
Случай был. И то молчу,
И молчит, сопит сурово.
Кое-где привстал народ.
Из мешка из вещевого
Теркин шапку достает.
Просто шапку меховую,
Той подругу боевую,
Что сидит на голове.
Есть одна. Откуда две?
— Привезли меня на танке, —
Начал Теркин, — сдали с рук.
Только нет моей ушанки,
Непорядок чую вдруг.
И не то чтоб очень зябкий, —
Просто гордость у меня.
Потому, боец без шапки —
Не боец. Как без ремня.
А девчонка перевязку
Нежно делает, с опаской,
И, видать, сама она
В этом деле зелена.
— Шапку, шапку мне, иначе
Не поеду! — Вот дела.
Так кричу, почти что плачу,
Рана трудная была.
А она, девчонка эта,
Словно «баюшки-баю»:
— Шапки вашей, — молвит, — нету,
Я вам шапку дам свою.
Наклонилась и надела.
— Не волнуйтесь, — говорит
И своей ручонкой белой
Обкололась: был небрит.
Сколько в жизни всяких шапок
Я носил уже — не счесть,
Но у этой даже запах
Не такой какой-то есть…
— Ишь ты, выдумал примету.
— Слышал звон издалека.
— А зачем ты шапку эту
Сохраняешь?
— Дорога.
Дорога бойцу, как память.
А еще сказать могу
По секрету, между нами, —
Шапку с целью берегу.
И в один прекрасный вечер
Вдруг случится разговор:
«Разрешите вам при встрече
Головной вручить убор.».;
Сам привстал Василий с места
И под смех бойцов густой,
Как на сцене, с важным жестом
Обратился будто к той,
Что пять слов ему сказала,
Что таких ребят, как он,
За войну перевязала,
Может, целый батальон.
— Ишь, какие знает речи,
Из каких политбесед:
«Разрешите вам при встрече.».;
Вон тут что. А ты — кисет.
— Что ж, понятно, холостому
Много лучше на войне:
Нет тоски такой по дому,
По детишкам, по жене.
— Холостому? Это точно.
Это ты как угадал.
Но поверь, что я нарочно
Не женился. Я, брат, знал!
— Что ты знал! Кому другому
Знать бы лучше наперед,
Что уйдет солдат из дому,
А война домой придет.
Что пройдет она потопом
По лицу земли живой
И заставит рыть окопы
Перед самою Москвой.
Что ты знал!..
— А ты постой-ка,
Не гляди, что с виду мал,
Я не столько,
Не полстолько, —
Четверть столько! —
Только знал.
— Ничего, что я в колхозе,
Не в столице курс прошел.
Жаль, гармонь моя в обозе,
Я бы лекцию прочел.
Разреши одно отметить,
Мой товарищ и сосед:
Сколько лет живем на свете?
Двадцать пять! А ты — кисет.
Бородач под смех и гомон
Роет вновь труху-солому,
Перещупал все вокруг:
— Без кисета, как без рук…
— Без кисета, несомненно,
Ты боец уже не тот.
Раз кисет — предмет военный,
На-ко мой, не подойдет?
Принимай, я — добрый парень.
Мне не жаль. Не пропаду.
Мне еще пять штук подарят
В наступающем году.
Тот берет кисет потертый.
Как дитя, обновке рад…
И тогда Василий Теркин
Словно вспомнил:
— Слушай, брат.
Потерять семью не стыдно —
Не твоя была вина.
Потерять башку — обидно,
Только что ж, на то война.
Потерять кисет с махоркой,
Если некому пошить, —
Я не спорю, — тоже горько,
Тяжело, но можно жить,
Пережить беду-проруху,
В кулаке держать табак,
Но Россию, мать-старуху,
Нам терять нельзя никак.
Наши деды, наши дети,
Наши внуки не велят.
Сколько лет живем на свете?
Тыщу?.. Больше! То-то, брат!
Сколько жить еще на свете, —
Год, иль два, иль тыщи лет, —
Мы с тобой за все в ответе.
То-то, брат! А ты — кисет…
Лишь губами одними,
бессвязно, все снова и снова
Я хотел бы твердить,
как ты мне дорога…
Но по правому флангу,
по славным бойцам Кузнецова,
Ураганный огонь
открывают орудья врага.
Но враги просчитались: не наши —
фашистские кости
Под косыми дождями
сгниют на ветру без следа,
И леса зашумят
на обугленном черном погосте,
И на пепле развалин
поднимутся в рост города.
Мы четвертые сутки в бою,
нам грозит окруженье:
Танки в тыл просочились,
и фланг у реки оголен…
Но тебе я признаюсь,
что принято мною решенье,
И назад не попятится
вверенный мне батальон!
…Ты прости, что письмо,
торопясь, отрываясь, небрежно
Я пишу, как мальчишка — дневник
и как штурман — журнал…
Вот опять начинается…
Слышишь, во мраке кромешном
С третьей скоростью мчится
огнем начиненный металл?
Но со связкой гранат,
с подожженной бутылкой бензина
Из окопов бойцы
выползают навстречу ему.
Это смерть пробегает
по корпусу пламенем синим,
Как чудовища, рушатся
танки в огне и дыму.
Пятый раз в этот день
начинают они наступление,
Пятый раз в этот день
поднимаю бойцов я в штыки,
Пятый раз в этот день
лишь порывом одним вдохновения
Мы бросаем врага
на исходный рубеж у реки!
В беспрестанных сраженьях
ребята мои повзрослели,
Стали строже и суше
скуластые лица бойцов…
…Вот сейчас предо мной
на помятой кровавой шинели
Непривычно спокойный
лежит лейтенант Кузнецов.
Он останется в памяти
юным, веселым, бесстрашным,
Что любил по старинке
врага принимать на картечь.
Нам сейчас не до слез —
над товарищем нашим
Начинают орудья
надгробную гневную речь.
Но вот смолкло одно,
и второе уже замолчало,
С тылом прервана связь,
а снаряды приходят к концу.
Но мы зря не погибнем!
Сполна мы сочтемся сначала.
Мы откроем дорогу
гранате, штыку и свинцу!..
Что за огненный шквал!
Все сметает…
Я ранен вторично…
Сколько времени прожито:
сутки, минута ли, час?
Но и левой рукой
я умею стрелять на «отлично»…
Но по-прежнему зорок
мой кровью залившийся глаз…
Снова лезут! Как черти,
но им не пройти, не пробиться.
Это вместе с живыми
стучатся убитых сердца,
Это значит, что детям
вовек не придется стыдиться,
Не придется вовек им
украдкой краснеть за отца!..
Я теряю сознанье…
Прощай! Все кончается просто…
Но ты слышишь, родная,
как дрогнула разом гора!
Это голос орудий
и танков железная поступь,
Это наша победа
кричит громовое «ура».
РОДРИГ.
Но наконец сонм звезд, который заблистал,
Нам тридцать парусов с приливом показал.
Под ними волны вверх вздымалися и выли —
И вскоре океан и мавры в порт вступили.
Идут—вкруг ни души, повсюду тишина:
Высокий берег и уст, безжизненна стена.
Молчанье наше их приводит в заблужденье:
Что их не ждали—в том не может быть сомненья!
Но вот они уже у пристани стоят
И в руки наших войск предать себя спешат.
Тогда мы все с земли встаем в мгновенье ока
И к небесам наш клик возносится высоко.
Ответив на сигнал врагов с их кораблей,
Встаем пред ними мы на ужас их очей.
В сраженье не вступив, они уже трепещут,
И—с мыслию спастись—на море взоры мещут.
Алкая грабежа, они нашли войну!
Мы их тесним к волнам, чтоб всех пустить ко дну —
И прежде чем они в ряды стать успевают,
Удары наши их сражать ужь начинают;
Но скоро вкруг себя сбирают их вожди —
И мужество опять у каждаго в груди.
Стыд—пасть, не обнажив оружья, прекращает
Волненье в их рядах и дух их укрепляет.
Двуострые мечи "новь блещут в их руках,
Но скоро и они склоняются во прах
И превращают порт, свой флот и берег моря
В июля кровавых битв, страдания я горя.
О, сколько славных дел погибло в мраке том.
В котором каждый был единственным бойцом,
Видавшим мощь своих ударов, но не знавшим
Считать ли свой отряд сразившим или павшим.
Я сам, стремясь в своих зажечь душевный пыл,
Причем взывал к одним, другими жь—предводил.
Не ведал ничего об этом до разсвета.
Который нам блеснул улыбкою привета
И сделал ясным наш для мавров перевес.
Увидели—и ныл мгновенно в них исчез;
X увидав затем, что шло к нам подкрепленье,
Победы жажду вмиг сменил в них стыд паденья.
Они спешат к судам, отрезывают вмиг
Канаты и, послав нам изступленный крик.
Бегут, забыв о том подумать меж своими,
Могли ли их цари спастися вместе с ними.
Так страх забыть свой долг неверных побудил:
Прилив принес их к лам, отлив их уносил.
Межь-тем цари их. здесь забытые средь нас,
С остатками бойцов своих соединясь,
Стоят как гребни скал и продолжают биться.
Напрасно я им сам советую смириться:
С мечом в руках они не слушают меня;
Но видя, наконец, что воины, стеня.
Все пали возле них недвижны и безгласны
И что усилья их спасти себя напрасны,
Они хотят узнать об имени вождя.
Я называю им, взывающим, себя.
Услышавши, они немедленно сдаются —
И оба мною вам теперь передаются.
Так был перед зарей окончен нами бой
За неименьем лишь бойцов перед собой.
Я ехал в Ашхабад. Проснулся на рассвете.
Тишь. Маленькая станция. Дома.
Пески. Безоблачное небо. Ветер.
Сосед взглянул в окно: — Ахча-Куйла.
Я выбежал, не в силах скрыть волненье.
Мне ветер руки теплые простер.
И тенью горя, самой грустной тенью
Подернулся безоблачный простор.
Вот здесь вы шли, детишек вспоминали,
Вот здесь страдали вы, не проливая слез.
Вот здесь вас интервенты расстреляли,
Вот здесь бессмертие ваше началось!
Ахча-Куйма, пески Туркменистана.
Наш поезд две минуты простоял.
Я никогда не видел Шаумяна,
Я Джапаридзе рук не пожимал.
Мне незнаком был Ваня Фиолетов
И Азизбеков, презиравший страх,
И все, погибшие за власть Советов
В ахча-куйминских пламенных песках.
Я в жизнь входил, их сыновьям ровесник.
Нас, школьников, их образ волновал.
Живыми, близкими в сказаньях, в песнях
Я имена их в детстве услыхал.
В глуши лесов и возле океанов
О них народы древние поют.
На улице Степана Шаумяна
Танкисты и подводники живут.
И мужество бессмертных вспоминают
Бойцы на трудном воинском пути.
И дети, их не знавшие, играют
В тенистом парке Двадцати Шести.
Встань, Родина, в почетном карауле!
Взгляни: уходит вдаль гряда холмов.
Каких убийц, каких разведок пули
Не целили в сердца твоих сынов!
...Да, двадцать шесть — живут!
Над ними знамя вьется,
Шумят ветра, идет за годом год.
Все меньше знавших их на свете остается
Все больше их народ наш узнает.
О них певцы сказания слагают,
И молодые, жизнью их горды,
К их мужеству и силе припадают,
Как жаждущий к источнику воды.
Они средь нас. Не смеют смерть и время
Стереть их жизни небывалый след.
Так закаляет молодое племя
История борьбы, история побед.
В глуши лесов и возле океанов
Их образы могучие живут.
На улице Степана Шаумяна
Танкисты о Чапаеве поют.
И мужество бессмертных вспоминают
Бойцы на трудном воинском пути.
И дети, их не знавшие, играют
В тенистом парке Двадцати Шести.
Большое лето фронтовое
Текло по сторонам шоссе
Густой, дремучею травою,
Уставшей думать о косе.И у шлагбаумов контрольных
Курились мирные дымки,
На грядках силу брал свекольник,
Солдатской слушаясь руки… Но каждый холмик придорожный
И лес, недвижный в стороне,
Безлюдьем, скрытностью тревожной
Напоминали о войне… И тишина была до срока.
А грянул срок — и началось!
И по шоссе пошли потоком
На запад тысячи колес.Пошли — и это означало,
Что впереди, на фронте, вновь
Земля уже дрожмя дрожала
И пылью присыпала кровь… В страду вступило третье лето,
И та смертельная страда,
Своим огнем обняв полсвета,
Грозилась вырваться сюда.Грозилась прянуть вглубь России,
Заполонив ее поля…
И силой встать навстречу силе
Спешили небо и земля.Кустами, лесом, как попало,
К дороге, ходок и тяжел,
Пошел греметь металл стоялый,
Огнем огонь давить пошел.Бензина, масел жаркий запах
Повеял густо в глушь полей.
Войска, войска пошли на запад,
На дальний говор батарей… И тот, кто два горячих лета
У фронтовых видал дорог,
Он новым, нынешним приметам
Душой порадоваться мог.Не тот был строй калужских, брянских,
Сибирских воинов. Не тот
Грузовиков заокеанских
И русских танков добрый ход.Не тот в пути порядок чинный,
И даже выправка не та
У часового, что картинно
Войска приветствовал с поста.И фронта вестница живая,
Вмещая год в короткий час,
Не тот дорога фронтовая
Сегодня в тыл несла рассказ.Оттуда, с рубежей атаки,
Где солнце застил смертный дым,
Куда порой боец не всякий
До места доползал живым; Откуда пыль и гарь на каске
Провез парнишка впереди,
Что руку в толстой перевязке
Держал, как ляльку, на груди.Оттуда лица были строже,
Но день иной и год иной,
И возглас: «Немцы!» — не встревожил
Большой дороги фронтовой.Они прошли неровной, сборной,
Какой-то встрепанной толпой,
Прошли с поспешностью покорной,
Кто как, шагая вразнобой.Гуртом сбиваясь к середине,
Они оттуда шли, с войны.
Колени, локти были в глине
И лица грязные бледны.И было все обыкновенно
На той дороге фронтовой,
И охранял колонну пленных
Немногочисленный конвой.А кто-то воду пил из фляги
И отдувался, молодец.
А кто-то ждал, когда бумаги
Проверит девушка-боец.А там танкист в открытом люке
Стоял, могучее дитя,
И вытирал тряпицей руки,
Зубами белыми блестя.А кто-то, стоя на подножке
Грузовика, что воду брал,
Насчет того, как от бомбежки
Он уцелел, для смеху врал… И третье лето фронтовое
Текло по сторонам шоссе
Глухою, пыльною травою,
Забывшей думать о косе.
Не лес завывает, не волны кипят
Под сильным крылом непогоды;
То люди выходят из киевских врат:
Князь Игорь, его воеводы,
Дружина, свои и чужие народы
На берег днепровский, в долину спешат:
Могильным общественным пиром
Отправить Олегу почетный обряд,
Великому бранью и миром.Пришли — и широко бойцов и граждан
Толпы обступили густыя
То место, где черный восстанет курган,
Да Вещего помнит Россия;
Где князь бездыханный, в доспехах златых,
Лежал средь зеленого луга;
И бурный товарищ трудов боевых —
Конь белый — стоял изукрашен и тих
У ног своего господина и друга.Все, малый и старый, отрадой своей.
Отцом опочившего звали;
Горючие слезы текли из очей.
Носилися вопли печали;
И долго и долго вопил и стенал
Народ, покрывавший долину:
Но вот на средине булат засверкал.
И бранному в честь властелину
Конь белый, булатом сраженный, упал
Без жизни к ногам своему господину.
Все стихло… руками бойцов и граждан
Подвигнулись глыбы земныя…
И вон на долине огромный курган,
Да Вещего помнит Россия! Волнуясь, могилу народ окружал,
Как волны морские, несметный;
Там праздник надгробный сам князь начинал:
В стакан золотой и заветный
Он мед наливал искрометный,
Он в память Олегу его выпивал;
И вновь наполняемый медом,
Из рук молодого владыки славян,
С конца до конца, меж народом
Ходил золотой и заветный стакан.Тогда торопливо, по данному знаку,
Откинув доспех боевой,
Свершить на могиле потешную драку
Воители строятся в строй;
Могучи, отваги исполнены жаром,
От разных выходят сторон.
Сошлися — и бьются… Удар за ударом,
Ударом удар отражен!
Сверкают их очи; десницы высокой
И ловок и меток размах!
Увертливы станом и грудью широкой,
И тверды бойцы на ногах!
Расходятся, сходятся… сшибка другая —
И пала одна сторона!
И громко народ зашумел, повторяя
Счастливых бойцов имена.Тут с поприща боя, их речью приветной
Князь Игорь к себе подзывал;
В стакан золотой и заветный
Он мед наливал искрометный,
Он сам его бодрым борцам подавал;
И вновь наполняемый медом,
Из рук молодого владыки славян,
С конца до конца, меж народом
Ходил золотой и заветный стакан.Вдруг, — словно мятеж усмиряется шумный
И чинно дорогу дает,
Когда поседелый в добре и разумный
Боярин на вече идет —
Толпы расступились — и стал среди схода
С гуслями в руках славянин.
Кто он? Он не князь и не княжеский сын,
Не старец, советник народа,
Не славный дружин воевода,
Не славный соратник дружин;
Но все его знают, он людям знаком
Красой вдохновенного гласа…
Он стал среди схода — молчанье кругом,
И звучная песнь раздалася! Он пел, как премудр и как мужествен был
Правитель полночной державы;
Как первый он громом войны огласил
Древлян вековые дубравы;
Как дружно сбирались в далекий поход
Народы по слову Олега;
Как шли чрез пороги под грохотом вод
По высям днепровского брега;
Как по морю бурному ветер носил
Проворные русские челны;
Летела, шумела станица ветрил
И прыгали челны чрез волны;
Как после, водима любимым вождем,
Сражалась, гуляла дружина
По градам и селам, с мечом и с огнем
До града царя Константина;
Как там победитель к воротам прибил
Свой щит, знаменитый во брани,
И как он дружину свою оделил
Богатствами греческой дани.Умолк он — и радостным криком похвал
Народ отзывался несметный,
И братски баяна сам князь обнимал;
В стакан золотой и заветный
Он мед наливал искрометный,
И с ласковым словом ему подавал;
И вновь наполняемый медом,
Из рук молодого владыки славян,
С конца до конца, меж народом
Ходил золотой и заветный стакан.
Июль. За Уралом пора сенокоса
Уже отзвенела давно.
В полях яровых наливается просо,
Пшеничное крепнет зерно.
Кузнечик в гречихе трещит неумолчно,
Высоко взлетают стрижи.
А здесь, на Посьете, в тумане молочном
Холодная полночь лежит.
И тянутся белые дымные косы
По ветру на скаты высот.
Горбатая сопка, гранитная осыпь,
В окопе, под осыпью, — взвод.
Поодаль немного болотные кочки,
В густом тростнике берега.
На сопке вверху пулеметные точки,
Бетонные гнезда врага.
Прошел уже час, как уполз осторожно
Разведчик на сопку, и вот
Его ожидает в окопе тревожно
Дозорный недремлющий взвод.
Безмолвны горы обнаженные скаты,
Все тихо пока, все молчит.
Но вдруг загремели ручные гранаты
На сопке в туманной ночи.
Еще и еще, за разрывом разрывы,
Протявкал и смолк пулемет.
Вот кто-то по осыпи рядом с обрывом
Нетвердой походкой идет.
Упал. Тяжелы, видно, горные тропы,
Лежит он в крови и пыли.
Уже санитары бегут из окопа,
Бойца поднимают с земли.
«Скажите комвзводу — врага пораженье
В бою неминуемо ждет.
Готов для атаки проход в загражденьи,
Гранатой разбит пулемет…»
Все тихо, так тихо здесь в сумраке мглистом,
Что слышно биенье сердец.
На кровью залитой земле каменистой
Забылся и бредит боец.
И видится парню знакомое небо,
Просторы поемных лугов,
Шумящие полосы проса и хлеба
И серые шлемы стогов.
Под ветром сухие проселки пылятся,
Бегут ручейки под бугром,
И машет ветряк, и не может подняться,
Как птица с подбитым крылом…
Очнулся, глаза приоткрыл и устало,
Чуть слышно, промолвил: «Друзья,
В Тамбовском районе, в колхозе осталась
Моя небольшая семья.
Так матери вы не пишите, пожалуй,
Я сам напишу ей… потом…
А брату родному… На возрасте малый…
Пусть едет сюда…»
И с трудом
Разведчик на локте поднялся. Но скоро
Упал и забылся опять.
Сползал, осыпая росинки на горы,
Туман в приозерную падь.
Взлетало широкое пламя рассвета
Над гладью воды голубой.
За землю Тамбова, Ташкента, Посьета
Шли дети республики в бой.
В избушке маленькой, в ночи глухой, угрюмой,
Сидели мы вкруг старого стола.
Беседа прервалась, и каждый думал
О чем-то о своем, и ночь тревожно шла.
В углу при тусклом, беспокойном свете
Боец читал под орудийный гул.
Я подошел к нему, он не заметил.
Из-за плеча я в книгу заглянул.
То Горький был.
Читал водитель танка
О том, как люди к солнцу шли вперед,
Как путь в лесах отыскивал им Данко,
И как он сердце отдал за народ,
Как факелом оно в ночи пылало
И освещало путь, звало уставших в бой.
И в этот миг слепой кусок металла,
Стеная и урча, промчался над избой.
Но к вою мин, к свинцовой грозной песне
Привык боец в походах и в борьбе.
Он все читал о юноше чудесном,
Читал о Данко, словно о себе.
В ту ночь мы ни о чем не говорили.
К чему слова, когда сердца близки!
Бойцы шинели на пол постелили.
Во тьме мерцали трубок огоньки.
Я рано встал.
Но где ж водитель танка?
Он затемно еще ушел в снега, в мороз,
Уехал он на фронт и книжечку о Данко,
Легенду Горького, в сражение повез.
Фашисты рвут, сжигают книги эти.
Забудь о вольных песнях, человек!
К чему читать о солнце и о свете
Тем, кто рабами должен стать навек.
Мечты запрещены. Глупы, жестоки,
Враги сжигают все, не ведая о том,
Что строки пушкинские,
горьковские строки
Мы сквозь огонь сражений пронесем,
Что мы покончим с вражеским застенком,
Что наш народ на бой суровый встал
За землю, о которой пел Шевченко
И о которой Горький тосковал.
За то, что он любил:
за русские равнины,
За песню волжскую, за Ильмень голубой,
За тихий Дон, за степи Украины,
Ведем мы бой, жестокий, смертный бой.
Безумство храбрых в битвах вспоминаем,
Когда идут разведчики во тьму.
Любовь к России мы соединяем
С любовью к человечеству всему.
О, слава Горького, ты стала нашей славой!
Как радостно нам знать:
он между нами жил,
По нашим селам шел,
по нашим рекам плавал
И с Лениным и Сталиным дружил.
Грохочет бой.
Где ты, водитель танка?
Куда тебя закинула война?
Быть может, ты убит и книжечка о Данко
Твоею кровью, друг, обагрена?
Нет, верю я:
ты мчишься, брови хмуря,
Сквозь талые весенние снега,
Ты мчишься в бой,
как вестник нашей бури,
Сметающей кровавого врага.
П. С. Эйбушитцу.
Все пышет полуденным зноем
Горячего майского дня,
Все дышит ленивым покоем,
Все клонить к безделью меня.
Лежу я в тени, у обрыва
На мягкой траве луговой,
Лежу и мечтаю лениво,
Лежу и любуюсь рекой;
Под солнечным блеском сверкая,
Усталая дремлет она;
Равнина ее голубая
В весенний наряд убрана.
Не слышно ни плеска, ни шума;
Притихшие волны молчат;
Над ними, чернея угрюмо,
Столетние сосны стоят,
И тихо ветвями качают.
И думают думы свои
И, может быть, вновь вспоминают
Давно позабытые дни….
Им снятся картины иные:
Бывало, по этим волнам
Носились ладьи боевые,
Навстречу отважным купцам.
За ценные юга товары,
За груды мехов и парчи
Здесь сыпались градом удары,
Стучали мечи о мечи.
Здесь были трущобы глухие,
Здесь бились Степан и Ермак,
Гуляли здесь шайки лихие
Веселых и грозных гуляк….
Но канули в вечность разбои
На этих седых берегах;
Давно уж погибли герои
На плахах, в боях и в волнах.
И нынче все тихо. Порою
Лишь крики несутся с реки,
Да волны бегут чередою,
Да с песней плывут рыбаки,
Да носится ветер пустынный,
Свободно гуляя в глуши,
Да слышится свист соловьиный.
Да тихо шумят камыши!
Но ночью в часы непогоды,
Когда разразится гроза,
Трясутся небесные своды,
Бушуют и пенятся воды,
И гнутся и стонут леса,
Когда громовые раскаты
Сливаются с гулом валов,
Выходят на берег покатый
Отряды погибших бойцов.
Кипя беззаветной отвагой,
Беспечно, как в прошлые дни,
Веселой и грозной ватагой
Пируют иль бьются они….
А буря гремит над рекою,
И злится и стонет река,
И гонит волну за волною,
И плещет и бьет в берега
И борется с бурей капризной,
И бешеный грохот валов
Звучит погребальною тризной
Над влажной могилой бойцов!
Все крепче сплетаются руки,
И бьются, и бьются сердца!
А месяц так ярко сияет,
А сонная гладь отражает
Так ясно серебряный диск,
И пенится влага, речная
И падает с весел сверкая
Каскадом брильянтовых брызг!
П. С. Эйбушитцу.
Все пышет полуденным зноем
Горячаго майскаго дня,
Все дышит ленивым покоем,
Все клонить к безделью меня.
Лежу я в тени, у обрыва
На мягкой траве луговой,
Лежу и мечтаю лениво,
Лежу и любуюсь рекой;
Под солнечным блеском сверкая,
Усталая дремлет она;
Равнина ея голубая
В весенний наряд убрана.
Не слышно ни плеска ни шума;
Притихшия волны молчат;
Над ними, чернея угрюмо,
Столетния сосны стоят,
И тихо ветвями качают.
И думают думы свои
И, может быть, вновь вспоминают
Давно позабытые дни….
Им снятся картины иныя:
Бывало, по этим волнам
Носились ладьи боевыя,
Навстречу отважным купцам.
За ценные юга товары,
За груды мехов и парчи
Здесь сыпались градом удары,
Стучали мечи о мечи.
Здесь были трущобы глухия,
Здесь бились Степан и Ермак,
Гуляли здесь шайки лихия
Веселых и грозных гуляк….
Но канули в вечность разбои
На этих седых берегах;
Давно уж погибли герои
На плахах, в боях и в волнах.
И нынче все тихо. Порою
Лишь крики несутся с реки,
Да волны бегут чередою,
Да с песней плывут рыбаки,
Да носится ветер пустынный,
Свободно гуляя в глуши,
Да слышится свист соловьиный.
Да тихо шумят камыши!
Но ночью в часы непогоды,
Когда разразится гроза,
Трясутся небесные своды,
Бушуют и пенятся воды,
И гнутся и стонут леса,
Когда громовые раскаты
Сливаются с гулом валов,
Выходят на берег покатый
Отряды погибших бойцов.
Кипя беззаветной отвагой,
Безпечно, как в прошлые дни,
Веселой и грозной ватагой
Пируют иль бьются они….
А буря гремит над рекою,
И злится и стонет река,
И гонит волну за волною,
И плещет и бьет в берега
И борется с бурей капризной,
И бешеный грохот валов
Звучит погребальною тризной
Над влажной могилой бойцов!
Все крепче сплетаются руки,
И бьются, и бьются сердца!
А месяц так ярко сияет,
А сонная гладь отражает
Так ясно серебряный диск,
И пенится влага, речная
И падает с весел сверкая
Каскадом брильянтовых брызг!
Когда б я уголь взял для высшей похвалы —
Для радости рисунка непреложной, —
Я б воздух расчертил на хитрые углы
И осторожно и тревожно.
Чтоб настоящее в чертах отозвалось,
В искусстве с дерзостью гранича,
Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,
Ста сорока народов чтя обычай.
Я б поднял брови малый уголок
И поднял вновь и разрешил иначе:
Знать, Прометей раздул свой уголек, —
Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!
Я б несколько гремучих линий взял,
Все моложавое его тысячелетье,
И мужество улыбкою связал
И развязал в ненапряженном свете,
И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца,
Какого не скажу, то выраженье, близясь
К которому, к нему, — вдруг узнаешь отца
И задыхаешься, почуяв мира близость.
И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его — не Сталин, — Джугашвили!
Художник, береги и охраняй бойца:
В рост окружи его сырым и синим бором
Вниманья влажного. Не огорчить отца
Недобрым образом иль мыслей недобором,
Художник, помоги тому, кто весь с тобой,
Кто мыслит, чувствует и строит.
Не я и не другой — ему народ родной —
Народ-Гомер хвалу утроит.
Художник, береги и охраняй бойца:
Лес человечества за ним поет, густея,
Само грядущее — дружина мудреца
И слушает его все чаще, все смелее.
Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов. Должник сильнее иска,
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко,
И я хотел бы стрелкой указать
На твердость рта — отца речей упрямых,
Лепное, сложное, крутое веко — знать,
Работает из миллиона рамок.
Весь — откровенность, весь — признанья медь,
И зоркий слух, не терпящий сурдинки,
На всех готовых жить и умереть
Бегут, играя, хмурые морщинки.
Сжимая уголек, в котором все сошлось,
Рукою жадною одно лишь сходство клича,
Рукою хищною — ловить лишь сходства ось —
Я уголь искрошу, ища его обличья.
Я у него учусь, не для себя учась.
Я у него учусь — к себе не знать пощады,
Несчастья скроют ли большого плана часть,
Я разыщу его в случайностях их чада…
Пусть недостоин я еще иметь друзей,
Пусть не насыщен я и желчью и слезами,
Он все мне чудится в шинели, в картузе,
На чудной площади с счастливыми глазами.
Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера —
До солнца борозды от плуга-исполина.
Он улыбается улыбкою жнеца
Рукопожатий в разговоре,
Который начался и длится без конца
На шестиклятвенном просторе.
И каждое гумно и каждая копна
Сильна, убориста, умна — добро живое —
Чудо народное! Да будет жизнь крупна.
Ворочается счастье стержневое.
И шестикратно я в сознаньи берегу,
Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,
Его огромный путь — через тайгу
И ленинский октябрь — до выполненной клятвы.
Уходят вдаль людских голов бугры:
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят,
Но в книгах ласковых и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца:
Для чести и любви, для доблести и стали
Есть имя славное для сжатых губ чтеца —
Его мы слышали и мы его застали.