В колокол, мирно дремавший, с налета тяжелая бомба
Грянула; с треском кругом от нее разлетелись осколки;
Он же вздрогнул, и к народу могучие медные звуки
Вдаль потекли, негодуя, гудя и на бой созывая.
Был бомбой дом как бы шутя расколот.
Убитых выносили до зари.
И ветер подымал убогий полог,
Случайно уцелевший на двери.
К начальным снам вернулись мебель, утварь.
Неузнаваемый, рождая страх,
При свете дня торжественно и смутно
Глядел на нас весь этот праздный прах.
Был мертвый человек, стекла осколки,
Зола, обломки бронзы, чугуна.
Вдруг мы увидели на узкой полке
Стакан и в нем еще глоток вина…
Не говори о крепости порфира,
Что уцелеет, если не трава,
Когда идут столетия на выруб
И падают, как ласточки, слова!
Если опять этот дом — бог,
если кастрюля — святоша:
снова и снова — о бомбах,
свернутых в форме ветошек, Скрученных в крендель и в сайку,
взвитых концертной сонатой;
нынче — их резвую стайку
видели над Канадой; Завтра они над Мадридом
кружат меж каменных кружев,
неуловимые видом
реют над руганью ружей; После — в Чикаго и в Чили,
в душах Россий и Германий…
Их наши сны научили
рваться у мира в кармане. Слушай, читатель, ты тоже
с бомбой, подпрыгнувшей рядом,
может быть, взорванно ожил
вместе с бесшумным разрядом?!
Война им кажется забавой,
Игрой, затеей шалуна.
А в небе бомбою кровавой
Летящая творит луна
Солдата липою корявой
И медью — злато галуна.
И Бельгию уж не луна ли
Хотела превратить в отэль,
Где б их не только не прогнали,
А приготовили постель
И накормили, как едва ли
Кормили злаки их земель.
А герцогство Аделаиды
С его заманчивым мостом
Какие открывало виды!
Но стал автомобиль крестом
На том мосту, — и панихиды
Звучат на их пути пустом.
И Льеж сражен, и близко Сена.
Над Notre-Dame аэроплан
Кощунствует и, в жажде тлена,
Бросает бомбы… Рухнул план:
Взрыв душ французских, пушек пена, —
И враг смятеньем обуян!
От сна восставшая Варшава!
Ты поступила, как Париж:
Когда тевтонская орава
Надеялась — ты смертно спишь, —
Вздохнула ты, вся — гнев и лава.
Смела ее, и снова тишь.
Что ж, забавляйтесь! Льет отраду
Во всей Вселенной уголки
Благая весть: круша преграду,
Идут, ловя врага в силки,
К Берлину, к Вене и к Царьграду
Благочестивые полки!
Над дикой и песчаной шириною,
Из влажных недр сырой и горькой мглы
Приходит ветер с песней грозовою
И голосят косматые валы.
И броненосной тяжестью огромной,
Гремя цепями якорей крутых,
Он вышел в мрак, соленый и бездомный,
В раскаты волн, в сиянье брызг ночных.
Воспитанные в бурях и просторах,
Матросской чести вытвердив урок,
Вы знаете и нежной зыби шорох,
И диких бурь крутящийся поток.
Вы были крепки волею суровой
И верой небывалою полны,
И вот дыханием свободы новой
Вы к жизни радостной возбуждены.
И, кровью искупая кровь родную,
Свободное приблизив торжество,
Вы заповедь воздвигли роковую:
«Один за всех и все за одного».
И вы, матросы, видели воочию,
Как черной кровью истекает враг,
Как флаг Андреевский разорван в клочья
И развевается кровавый флаг!
В сиянье бомб, и в грохоте, и в громе,
Сквозь пенье бомб и диких чаек крик
Все ближе, все прекрасней и знакомей
Чудесного освобожденья лик.
Пусть берега окрестные в тумане,
Пусть волны мечутся и голосят,
Пусть в зарослях пустынных Березами
Перед рассветом выстрелы гремят,
Пусть пышет порт клубящимся пожаром,
Мозолистой и грубою рукой
Вы стройте в остервененье яром
России новый броненосный строй.
И, позабыв мучительные годы,
Вы выплыли в широкие моря,
И над огромным Кораблем Свободы
Раскрыла крылья ясная заря!
Сила страстей — приходящее дело.
Силе другой потихоньку учись.
Есть у людей приключения тела.
Есть приключения мыслей и чувств.
Тело само приключений искало,
А измочалилось вместе с душой.
Лишь не хватало, чтоб смерть приласкала,
Но показалось бы тоже чужой. Всё же меня пожалела природа,
Или как хочешь её назови.
Установилась во мне, как погода,
Ясная, тихая сила любви.
Раньше казалось мне сила огромной,
Громко стучащей в большой барабан…
Стала тобой. В нашей комнате тёмной
Палец строжайше прижала к губам. Младшенький наш неразборчиво гулит,
И разбудить его — это табу.
Старшенький каждый наш скрип караулит,
Новеньким зубом терзая губу.
Мне целоваться приказано тихо.
Плачь целоваться совсем не даёт.
Детских игрушек неразбериха
Стройный порядок вокруг создаёт. И подчиняюсь такому порядку,
Где, словно тоненький лучик, светла
Мне подшивающая подкладку
Быстрая, бережная игла.
В дом я ввалился ещё не отпутав
В кожу вонзившиеся глубоко
Нитки всех злобных дневных лилипутов, -
Ты их распутываешь легко. Так ли сильна вся глобальная злоба,
Вооружённая до зубов,
Как мы с тобой, безоружные оба,
И безоружная наша любовь?
Спит на гвозде моя мокрая кепка.
Спят на пороге тряпичные львы.
В доме всё крепко, и в жизни всё крепко,
Если лишь дети мешают любви. Я бы хотел, чтобы высшим начальством
Были бы дети — начало начал.
Боже, как был Маяковский несчастен
Тем, что он сына в руках не держал!
В дни затянувшейся эпопеи,
Может быть, счастьем я бомбы дразню?
Как мне счастливым прожить, не глупея,
Не превратившимся в размазню? Тёмные силы орут и грохочут –
Хочется им человечьих костей.
Ясная, тихая сила не хочет,
Чтобы напрасно будили детей.
Ангелом атомного столетья
Танки и бомбы останови
И объясни им, что спят наши дети,
Ясная, тихая сила любви.
Ей было двенадцать, тринадцать — ему.
Им бы дружить всегда.
Но люди понять не могли: почему
Такая у них вражда?!
Он звал ее Бомбою и весной
Обстреливал снегом талым.
Она в ответ его Сатаной,
Скелетом и Зубоскалом.
Когда он стекло мячом разбивал,
Она его уличала.
А он ей на косы жуков сажал,
Совал ей лягушек и хохотал,
Когда она верещала.
Ей было пятнадцать, шестнадцать — ему,
Но он не менялся никак.
И все уже знали давно, почему
Он ей не сосед, а враг.
Он Бомбой ее по-прежнему звал,
Вгонял насмешками в дрожь.
И только снегом уже не швырял
И диких не корчил рож.
Выйдет порой из подъезда она,
Привычно глянет на крышу,
Где свист, где турманов кружит волна,
И даже сморщится: — У, Сатана!
Как я тебя ненавижу!
А если праздник приходит в дом,
Она нет-нет и шепнет за столом:
— Ах, как это славно, право, что он
К нам в гости не приглашен!
И мама, ставя на стол пироги,
Скажет дочке своей:
— Конечно! Ведь мы приглашаем друзей,
Зачем нам твои враги?!
Ей девятнадцать. Двадцать — ему.
Они студенты уже.
Но тот же холод на их этаже,
Недругам мир ни к чему.
Теперь он Бомбой ее не звал,
Не корчил, как в детстве, рожи,
А тетей Химией величал,
И тетей Колбою тоже.
Она же, гневом своим полна,
Привычкам не изменяла:
И так же сердилась: — У, Сатана! —
И так же его презирала.
Был вечер, и пахло в садах весной.
Дрожала звезда, мигая…
Шел паренек с девчонкой одной,
Домой ее провожая.
Он не был с ней даже знаком почти,
Просто шумел карнавал,
Просто было им по пути,
Девчонка боялась домой идти,
И он ее провожал.
Потом, когда в полночь взошла луна,
Свистя, возвращался назад.
И вдруг возле дома: — Стой, Сатана!
Стой, тебе говорят!
Все ясно, все ясно! Так вот ты какой?
Значит, встречаешься с ней?!
С какой-то фитюлькой, пустой, дрянной!
Не смей! Ты слышишь? Не смей!
Даже не спрашивай почему! —
Сердито шагнула ближе
И вдруг, заплакав, прижалась к нему:
— Мой! Не отдам, не отдам никому!
Как я тебя ненавижу!
Я волком бы
Я волком бы выгрыз
Я волком бы выгрыз бюрократизм.
К мандатам
К мандатам почтения нету.
К любым
К любым чертям с матерями
К любым чертям с матерями катись
любая бумажка.
любая бумажка. Но эту…
По длинному фронту
По длинному фронту купе
По длинному фронту купе и кают
чиновник
чиновник учтивый
чиновник учтивый движется.
Сдают паспорта,
Сдают паспорта, и я
Сдают паспорта, и я сдаю
мою
мою пурпурную книжицу.
К одним паспортам —
К одним паспортам — улыбка у рта.
К другим —
К другим — отношение плевое.
С почтеньем
С почтеньем берут, например,
С почтеньем берут, например, паспорта
с двухспальным
с двухспальным английским левою.
Глазами
Глазами доброго дядю выев,
не переставая
не переставая кланяться,
берут,
берут, как будто берут чаевые,
паспорт
паспорт американца.
На польский —
На польский — глядят,
На польский — глядят, как в афишу коза.
На польский —
На польский — выпяливают глаза
в тугой
в тугой полицейской слоновости —
откуда, мол,
откуда, мол, и что это за
географические новости?
И не повернув
И не повернув головы качан
и чувств
и чувств никаких
и чувств никаких не изведав,
берут,
берут, не моргнув,
берут, не моргнув, паспорта датчан
и разных
и разных прочих
и разных прочих шведов.
И вдруг,
И вдруг, как будто
И вдруг, как будто ожогом,
И вдруг, как будто ожогом, рот
скривило
скривило господину.
Это
Это господин чиновник
Это господин чиновник берет
мою
мою краснокожую паспортину.
Берет —
Берет — как бомбу,
Берет — как бомбу, берет —
Берет — как бомбу, берет — как ежа,
как бритву
как бритву обоюдоострую,
берет,
берет, как гремучую
берет, как гремучую в 20 жал
змею
змею двухметроворостую.
Моргнул
Моргнул многозначаще
Моргнул многозначаще глаз носильщика,
хоть вещи
хоть вещи снесет задаром вам.
Жандарм
Жандарм вопросительно
Жандарм вопросительно смотрит на сыщика,
сыщик
сыщик на жандарма.
С каким наслажденьем
С каким наслажденьем жандармской кастой
я был бы
я был бы исхлестан и распят
за то,
за то, что в руках у меня
за то, что в руках у меня молоткастый,
серпастый
серпастый советский паспорт.
Я волком бы
Я волком бы выгрыз
Я волком бы выгрыз бюрократизм.
К мандатам
К мандатам почтения нету.
К любым
К любым чертям с матерями
К любым чертям с матерями катись
любая бумажка.
любая бумажка. Но эту…
Я
Я достаю
Я достаю из широких штанин
дубликатом
дубликатом бесценного груза.
Читайте,
Читайте, завидуйте,
Читайте, завидуйте, я —
Читайте, завидуйте, я — гражданин
Советского Союза.
1929
Я
Я еще
Я еще не лыс
Я еще не лыс и не шамкаю,
все же
все же дядя
все же дядя рослый с виду я.
В первый раз
В первый раз за жизнь
В первый раз за жизнь малышам-ка я
барабанящим
барабанящим позавидую.
Наша
Наша жизнь —
Наша жизнь — в грядущее рваться,
оббивать
оббивать его порог,
вы ж
вы ж грядущее это
вы ж грядущее это в двадцать
расшагаете
расшагаете громом ног.
Нам
Нам сегодня
Нам сегодня карежит уши
громыханий
громыханий теплушечных
громыханий теплушечных ржа.
Вас,
Вас, забывших
Вас, забывших и имя теплушек,
разлетит
разлетит на рабфак
разлетит на рабфак дирижабль.
Мы,
Мы, пергаменты
Мы, пергаменты текстами саля,
подписываем
подписываем договора.
Вам
Вам забыть
Вам забыть и границы Версаля
на борту
на борту самолета-ковра.
Нам —
Нам — трамвай.
Нам — трамвай. Попробуйте,
Нам — трамвай. Попробуйте, влезьте!
Полон.
Полон. Как в арифметике —
Полон. Как в арифметике — цифр.
Вы ж
Вы ж в работу
Вы ж в работу будете
Вы ж в работу будете ездить,
самолет
самолет выводя
самолет выводя под уздцы.
Мы
Мы сегодня
Мы сегодня двугривенный потный
отчисляем
отчисляем от крох,
отчисляем от крох, от жалований,
чтоб флот
чтоб флот взлетел
чтоб флот взлетел заработанный,
вам
вам за юность одну
вам за юность одну пожалованный.
Мы
Мы живем
Мы живем как радиозайцы,
телефонные
телефонные трубки
телефонные трубки крадя,
чтоб музыкам
чтоб музыкам в вас
чтоб музыкам в вас врезаться,
от Урала
от Урала до Крыма грядя.
Мы живем
Мы живем только тем,
Мы живем только тем, что тощи,
чуть полней бы —
чуть полней бы — и в комнате
чуть полней бы — и в комнате душно.
Небо
Небо будет
Небо будет ваша жилплощадь —
не зажмет
не зажмет на шири
не зажмет на шири воздушной.
Мы
Мы от солнца,
Мы от солнца, от снега зависим.
Из-за дождика —
Из-за дождика — с богом
Из-за дождика — с богом судятся.
Вы ж
Вы ж дождем
Вы ж дождем раскропите выси,
как только
как только заблагорассудится.
Динамиты,
Динамиты, бомбы,
Динамиты, бомбы, газы —
самолетов
самолетов наших
самолетов наших фарш.
Вам
Вам смертями
Вам смертями не сыпать наземь,
разлетайтесь
разлетайтесь под звонкий марш.
К нам
К нам известье
К нам известье идет
К нам известье идет с почтовым,
проплывает
проплывает радость —
проплывает радость — год.
Это
Это глупое время
Это глупое время на что вам?
Телеграммой
Телеграммой проносится код.
Мы
Мы в камнях
Мы в камнях проживаем весны —
нет билета
нет билета и денег нет.
Вам
Вам не будет
Вам не будет пространств поверстных —
сам
сам себе
сам себе проездной билет.
Превратятся
Превратятся не скоро
Превратятся не скоро в ягодку
словоцветы
словоцветы О. Д. В. Ф.
Те,
Те, кому
Те, кому по три
Те, кому по три и по два годка,
вспомни
вспомни нас,
вспомни нас, эти ягоды сев.
Тяп да ляп —
Тяп да ляп — не выйдет корабль,
а воздушный —
а воздушный — и тому подавно.
Надо,
Надо, чтоб винт
Надо, чтоб винт да чтоб два крыла б,
чтоб плыл,
чтоб плыл, чтоб снижался плавно.
А главное —
А главное — сердце.
А главное — сердце. Сердце — мотор.
Чтоб гнал
Чтоб гнал ураганней ветра.
Чтоб
Чтоб без перебоев гудел,
Чтоб без перебоев гудел, а то —
пешком
пешком с трех тысяч
пешком с трех тысяч метров.
Воробьи,
Воробьи, и то
Воробьи, и то на моторах скользят.
Надо,
Надо, сердце чтоб
Надо, сердце чтоб в ребра охало.
А замолк
А замолк мотор,
А замолк мотор, и лететь нельзя.
И на землю
И на землю падает
И на землю падает дохлый.
Если
Если нужен
Если нужен мотор
Если нужен мотор и для воробья,
без него
без него обойдутся
без него обойдутся люди как?
Воробей
Воробей четверку весит,
Воробей четверку весит, а я —
вешу
вешу пять с половиной
вешу пять с половиной пудиков.
Это мало еще —
Это мало еще — человеческий вес.
А машина?
А машина? Сколько возьмет-то?!
Да еще
Да еще и без бомб
Да еще и без бомб на войну
Да еще и без бомб на войну не лезь,
и без мины,
и без мины, и без пулемета.
Чтоб небо
Чтоб небо летчик
Чтоб небо летчик исколесил,
оставляя
оставляя и ласточку сзади,
за границей
за границей моторы
за границей моторы в тысячи сил
строят
строят тыщами
строят тыщами изо дня на̀ день.
Вот
Вот и станут
Вот и станут наши
Вот и станут наши лететь в хвосте
на своих
на своих ходынских
на своих ходынских гробах они.
Тот же
Тот же мчит
Тот же мчит во весь
Тот же мчит во весь тыщесильный темп —
только
только в морду
только в морду ядром бабахнет.
И гудят
И гудят во французском небе
И гудят во французском небе «Рено»,
а в английском
а в английском «Рольс-Ройсы».
Не догонишь
Не догонишь их,
Не догонишь их, оседлав бревно.
Пролетарий,
Пролетарий, моторами стройся!
Если
Если враз
Если враз не сберешь —
Если враз не сберешь — не сдавайся, брат,
потрудись
потрудись не неделю одну ты.
Ведь на первом
Ведь на первом моторе
Ведь на первом моторе и братья Райт
пролетали
пролетали не больше минуты.
А теперь
А теперь скользнут.
А теперь скользнут. Лети, догоняй!
Только
Только тучи
Только тучи кидает от ветра.
Шпарят,
Шпарят, даже
Шпарят, даже не сев
Шпарят, даже не сев в течение дня,
по четыреста
по четыреста — в час! —
по четыреста — в час! — километров.
Что̀ мотор —
Что̀ мотор — изобрел
Что̀ мотор — изобрел буржуйский ум?
Сами
Сами сделали
Сами сделали и полетали?
Нет,
Нет, и это чудо
Нет, и это чудо ему
по заводам
по заводам растил
по заводам растил пролетарий.
Эй,
Эй, рабочий русский,
Эй, рабочий русский, в чем затор?
Власть
Власть в своих руках
Власть в своих руках держа, вы
втрое лучший
втрое лучший должны
втрое лучший должны создать мотор
для защиты
для защиты рабочей державы.
Вот
Вот уже
Вот уже наступает пора та —
над полями,
над полями, винтом тараторя,
оплываем
оплываем Рязань
оплываем Рязань да Саратов
на своем,
на своем, на советском
на своем, на советском моторе.
Русский
Русский часто
Русский часто любит
Русский часто любит «жить на авось»,
дескать,
дескать, вывезет кривая.
Ты
Ты в моторном деле
Ты в моторном деле «авоськи» брось,
заграницы
заграницы трудом
заграницы трудом покрывая.
По-иному
По-иному поставь
По-иному поставь работу.
Сам
Сам к станку
Сам к станку приставься ра̀ненько.
Каждый час
Каждый час проверь
Каждый час проверь по НОТу.
Взрасти
Взрасти слесарей
Взрасти слесарей и механиков...
Чтоб скорее
Чтоб скорее в счастьи
Чтоб скорее в счастьи настали века,
коммунисты
коммунисты идут к которым,
ежедневно
ежедневно потей
ежедневно потей и корпи, «Икар»,
над родным
над родным советским
над родным советским мотором.
Пролетарии,
Пролетарии, помните
Пролетарии, помните это лишь вы:
землю
землю взмыли,
землю взмыли, чтоб с птицей сравняться ей.
Так дружней
Так дружней за мотор
Так дружней за мотор возьмись, «Большевик», —
это
это сердце
это сердце всей авиации.
Надо —
Надо — сердце.
Надо — сердце. Сердце — мотор,
чтоб гнал
чтоб гнал ураганней ветра,
чтоб
чтоб без перебоев гудел,
чтоб без перебоев гудел, а то —
пешком
пешком с трех тысяч
пешком с трех тысяч метров.
Надо,
Надо, чтоб винт
Надо, чтоб винт да чтоб два крыла б,
чтоб плыл,
чтоб плыл, чтоб снижался плавно.
Тяп да ляп —
Тяп да ляп — не выйдет корабль,
а воздушный —
а воздушный — и тому подавно.
Только
Только нога
Только нога вступила в Кавказ,
я вспомнил,
я вспомнил, что я —
я вспомнил, что я — грузин.
Эльбрус,
Эльбрус, Казбек.
Эльбрус, Казбек. И еще —
Эльбрус, Казбек. И еще — как вас?!
На гору
На гору горы грузи!
Уже
Уже на мне
Уже на мне никаких рубах.
Бродягой, —
Бродягой, — один архалух.
Уже
Уже подо мной
Уже подо мной такой карабах,
что Ройльсу —
что Ройльсу — и то б в похвалу.
Было:
Было: с ордой,
Было: с ордой, загорел и носат,
старее
старее всего старья,
я влез,
я влез, веков девятнадцать назад,
вот в этот самый
вот в этот самый в Дарьял.
Лезгинщик
Лезгинщик и гитарист душой,
в многовековом поту,
я землю
я землю прошел
я землю прошел и возделал мушо́й
отсюда
отсюда по самый Батум.
От этих дел
От этих дел на вспомнят ни зги.
История —
История — врун даровитый,
бубнит лишь,
бубнит лишь, что были
бубнит лишь, что были царьки да князьки:
Ираклии,
Ираклии, Нины,
Ираклии, Нины, Давиды.
Стена —
Стена — и то
Стена — и то знакомая что-то.
В тахтах
В тахтах вот этой вот башни —
я помню:
я помню: я вел
я помню: я вел Руставели Шо́той
с царицей
с царицей с Тамарою
с царицей с Тамарою шашни.
А после
А после катился,
А после катился, костями хрустя,
чтоб в пену
чтоб в пену Тереку врыться.
Да это что!
Да это что! Любовный пустяк!
И лучше
И лучше резвилась царица.
А дальше
А дальше я видел —
А дальше я видел — в пробоину скал
вот с этих
вот с этих тропиночек узких
на сакли,
на сакли, звеня,
на сакли, звеня, опускались войска
золотопогонников русских.
Лениво
Лениво от жизни
Лениво от жизни взбираясь ввысь,
гитарой
гитарой душу отверз —
«Мхолот шен эртс
«Мхолот шен эртс рац, ром чемтвис
Моуция
Моуция маглидган гмертс...»
И утро свободы
И утро свободы в кровавой росе
сегодня
сегодня встает поодаль.
И вот
И вот я мечу,
И вот я мечу, я, мститель Арсен,
бомбы
бомбы 5-го года.
Живились
Живились в пажах
Живились в пажах князевы сынки,
а я
а я ежедневно
а я ежедневно и наново
опять вспоминаю
опять вспоминаю все синяки
от плеток
от плеток всех Алихановых.
И дальше
И дальше история наша
И дальше история наша хмура́.
Я вижу
Я вижу правящих кучку.
Какие-то люди,
Какие-то люди, мутней, чем Кура́,
французов чмокают в ручку.
Двадцать,
Двадцать, а может,
Двадцать, а может, больше веков
волок
волок угнетателей узы я,
чтоб только
чтоб только под знаменем большевиков
воскресла
воскресла свободная Грузия.
Да,
Да, я грузин,
Да, я грузин, но не старенькой нации,
забитой
забитой в ущелье в это.
Я —
Я — равный товарищ
Я — равный товарищ одной Федерации
грядущего мира Советов.
Еще
Еще омрачается
Еще омрачается день иной
ужасом
ужасом крови и яри.
Мы бродим,
Мы бродим, мы
Мы бродим, мы еще
Мы бродим, мы еще не вино,
ведь мы еще
ведь мы еще только мадчари.
Я знаю:
Я знаю: глупость — эдемы и рай!
Но если
Но если пелось про это,
должно быть,
должно быть, Грузию,
должно быть, Грузию, радостный край,
подразумевали поэты.
Я жду,
Я жду, чтоб аэро
Я жду, чтоб аэро в горы взвились.
Как женщина,
Как женщина, мною
Как женщина, мною лелеема
надежда,
надежда, что в хвост
надежда, что в хвост со словом «Тифлис»
вобьем
вобьем фабричные клейма.
Грузин я,
Грузин я, но не кинто озорной,
острящий
острящий и пьющий после.
Я жду,
Я жду, чтоб гудки
Я жду, чтоб гудки взревели зурной,
где шли
где шли лишь кинто
где шли лишь кинто да ослик.
Я чту
Я чту поэтов грузинских дар,
но ближе
но ближе всех песен в мире
мне ближе
мне ближе всех
мне ближе всех и зурн
мне ближе всех и зурн и гитар
лебедок
лебедок и кранов шаири.
Строй
Строй во всю трудовую прыть,
для стройки
для стройки не жаль ломаний!
Если
Если даже
Если даже Казбек помешает —
Если даже Казбек помешает — срыть!
Все равно
Все равно не видать
Все равно не видать в тумане.
1924
Распорядителем земных судеб
Мне не дано играть на сцене света
Ваятеля зависимую роль:
Перо — плохой резец; а между тем
Есть образы, которые, волнуя
Воображенье, тяжелы как мрамор,
Как медь литая, — холодны как проза,
Как аллегория…
Гляди, — мне говорит,
Как бы сквозь сон, тревожная моя
Фантазия: — идет или стоит
Та женщина?.. Гляди… не молода…
Но красота, и страсти роковые,
И мысль, и скорбь, а, может быть, и пытка
Оставили на ней свои следы…
Ее лицо, и взгляд, и поступь — все внушает
Любовь, и ненависть, и сожаленье,
И затаенный ужас…
Задыхаясь, Она идет и поражает странной
Необычайностью своей одежды…
На голове ее сияет диадема
Из драгоценных камней и терновый
Венок с Голгофы, перевитый хмелем
И вековыми лаврами; богатства
Всех стран подлунных отягчают
Ей грудь и плечи; — перлы и алмазы,
Мелькают в роскоши ее волос,
И белую опутывают шею,
И прячутся под нитями узора
Пожелкнувших венецианских кружев.
На ней повисла мантия с гербами
Монархий и республик; бархат смят
Порывом пролетевшей бури; — ниже —
Простой ременный пояс, — ниже — складки
Рабочего передника, затем — заплаты,
Лохмотья, — наконец, — босые ноги
В пыли и язвах…
Женщина согнулась
Под страшной ношей: на ее спине,
Как на спине носильщика, железо
И золото, — и брони из булата
(Судов и башен хрупкие щиты),
И ружья, и с патронами мешки, И на лафетах пушки, и кули,
Готовые прорваться, из которых
Чиненые выглядывают бомбы.
Все это ей по росту (колоссальный,
Могучий рост!!)… Но сгорбилась она
Под этой страшной ношей, — осторожно
Ступает, — опирается на меч, —
Им щупает дорогу; — улыбаясь,
С надменным недоверием она
Усталыми глазами, исподлобья,
Глядит вперед, не замечая,
Как на ее широком пьедестале
Несметный рой пигмеев, копошась
И суетясь, ей под ноги бросает
Свои мишурные изделья: — кипы
Нот, никому неведомых, романы,
Забытые стихи, картины, моды,
Фальшивые цветы и статуэтки,
И миллион пудов листов печатных,
Прочитанных сегодня, завтра — рваных…
Они кричат ей: «Дай нам славу!
Дай золота!!» Они грозят ей
И проклинают, или умиленно
Глядят наверх, на блеск ее венцов;
Они над лаврами смеются в венчают Ложь и разврат, кощунствуя, — хохочут,
Или косятся с ужасом на меч,
В дни мира извлеченный из ножен,
Отточенный, как накануне боя,
Косятся и на бомбы, от которых
Кули трещат и рвутся на спине
Босой владычицы, — рабы и королевы.
Она идет, обдуманно скрывая
Загаданную цель; — ей нипочем
Провозглашать любовь, права, свободу
И сокрушать, давить своей пятой
Великодушные надежды и мечты…
Ей и самой мучительно под грузом
Железа, поедающего хлеб,
И золота, питающего роскошь
Иль суету страстей; а между тем
Она гордится ношей, как последним
Плодом ее усилий, как залогом
Грядущей славы. — Ей, согбенной
И устарелой, снится, что у ней
В деснице Божий гром, и что она
Несет грозу на всех, кто смеет
Ей помешать идти, влиять и — грабить.
Ей тяжело… Ни головы поднять
Она не может, ни нагнуться ниже: Она уже не видит неба и
Предчувствует, что все, что соскользнет
С наклона головы ее, она
Поднять не будет в силах, не рискуя
Нарушить равновесие свое
Или упасть… Не дай ей Бог, ступая
По слякоти, споткнуться на своих же
Пигмеев, — быть раздавленной своим же
В железный век железной волей
Сколоченным добром!..
Какой тяжелый,
Не всем понятный образ! Для чего ты
Возник и отпечатался в очах
Души моей!? Зачем мое перо,
Как бы на зло мне, изваяло
Такую статую? Как будто в ней —
Наш идеал! Как будто все должны мы
Брести, согнувшись под ярмом железа
И золота?! И кто из благодушных
Ее поклонников не отвернется
От пораженного своим виденьем
Мечтателя, и кто из них не скажет
С негодованьем: Нет, не такова
Европа, на пути к двадцатому столетью?
Распорядителем земных судеб
Мне не дано играть на сцене света
Ваятеля зависимую роль:
Перо — плохой резец; а между тем
Есть образы, которые, волнуя
Воображенье, тяжелы как мрамор,
Как медь литая, — холодны как проза,
Как аллегория…
Гляди, — мне говорит,
Как бы сквозь сон, тревожная моя
Фантазия: — идет или стоит
Та женщина?.. Гляди… не молода…
Но красота, и страсти роковые,
И мысль, и скорбь, а, может быть, и пытка
Оставили на ней свои следы…
Ее лицо, и взгляд, и поступь — все внушает
Любовь, и ненависть, и сожаленье,
И затаенный ужас…
Задыхаясь,
Она идет и поражает странной
Необычайностью своей одежды…
На голове ее сияет диадема
Из драгоценных камней и терновый
Венок с Голгофы, перевитый хмелем
И вековыми лаврами; богатства
Всех стран подлунных отягчают
Ей грудь и плечи; — перлы и алмазы,
Мелькают в роскоши ее волос,
И белую опутывают шею,
И прячутся под нитями узора
Пожелкнувших венецианских кружев.
На ней повисла мантия с гербами
Монархий и республик; бархат смят
Порывом пролетевшей бури; — ниже —
Простой ременный пояс, — ниже — складки
Рабочего передника, затем — заплаты,
Лохмотья, — наконец, — босые ноги
В пыли и язвах…
Женщина согнулась
Под страшной ношей: на ее спине,
Как на спине носильщика, железо
И золото, — и брони из булата
(Судов и башен хрупкие щиты),
И ружья, и с патронами мешки,
И на лафетах пушки, и кули,
Готовые прорваться, из которых
Чиненые выглядывают бомбы.
Все это ей по росту (колоссальный,
Могучий рост!!)… Но сгорбилась она
Под этой страшной ношей, — осторожно
Ступает, — опирается на меч, —
Им щупает дорогу; — улыбаясь,
С надменным недоверием она
Усталыми глазами, исподлобья,
Глядит вперед, не замечая,
Как на ее широком пьедестале
Несметный рой пигмеев, копошась
И суетясь, ей под ноги бросает
Свои мишурные изделья: — кипы
Нот, никому неведомых, романы,
Забытые стихи, картины, моды,
Фальшивые цветы и статуэтки,
И миллион пудов листов печатных,
Прочитанных сегодня, завтра — рваных…
Они кричат ей: «Дай нам славу!
Дай золота!!» Они грозят ей
И проклинают, или умиленно
Глядят наверх, на блеск ее венцов;
Они над лаврами смеются в венчают
Ложь и разврат, кощунствуя, — хохочут,
Или косятся с ужасом на меч,
В дни мира извлеченный из ножен,
Отточенный, как накануне боя,
Косятся и на бомбы, от которых
Кули трещат и рвутся на спине
Босой владычицы, — рабы и королевы.
Она идет, обдуманно скрывая
Загаданную цель; — ей нипочем
Провозглашать любовь, права, свободу
И сокрушать, давить своей пятой
Великодушные надежды и мечты…
Ей и самой мучительно под грузом
Железа, поедающего хлеб,
И золота, питающего роскошь
Иль суету страстей; а между тем
Она гордится ношей, как последним
Плодом ее усилий, как залогом
Грядущей славы. — Ей, согбенной
И устарелой, снится, что у ней
В деснице Божий гром, и что она
Несет грозу на всех, кто смеет
Ей помешать идти, влиять и — грабить.
Ей тяжело… Ни головы поднять
Она не может, ни нагнуться ниже:
Она уже не видит неба и
Предчувствует, что все, что соскользнет
С наклона головы ее, она
Поднять не будет в силах, не рискуя
Нарушить равновесие свое
Или упасть… Не дай ей Бог, ступая
По слякоти, споткнуться на своих же
Пигмеев, — быть раздавленной своим же
В железный век железной волей
Сколоченным добром!..
Какой тяжелый,
Не всем понятный образ! Для чего ты
Возник и отпечатался в очах
Души моей!? Зачем мое перо,
Как бы на зло мне, изваяло
Такую статую? Как будто в ней —
Наш идеал! Как будто все должны мы
Брести, согнувшись под ярмом железа
И золота?! И кто из благодушных
Ее поклонников не отвернется
От пораженного своим виденьем
Мечтателя, и кто из них не скажет
С негодованьем: Нет, не такова
Европа, на пути к двадцатому столетью?