Антанта, белой банды щит,
вдруг обнаруживает робость,
зане сама сегодня мчит,
с разбега, в революций пропасть.
Рупь французом пану дан,
в руку всунут нож им:
«Мчись скорей к голодным, пан!
Мы, мол, им поможем!»
Пан мечтает: «Я их вот
взвыть заставлю матом!»
И, усы крутнувши, шлет
страшный ультиматум.
С той сторонки да с иной
разобравшись в этом,
повернув гонца спиной,
шлем гонца с ответом:
«Чем пугать собой детей,
пан ясновельможный,
не пори горячку. Эй!
Напороться можно!»
В вечерних ресторанах,
В парижских балаганах,
В дешевом электрическом раю,
Всю ночь ломаю руки
От ярости и муки
И людям что-то жалобно пою.
Звенят, гудят джаз-банды,
И злые обезьяны
Мне скалят искалеченные рты.
А я, кривой и пьяный,
Зову их в океаны
И сыплю им в шампанское цветы.
А когда наступит утро, я бреду бульваром сонным,
Где в испуге даже дети убегают от меня.
Я усталый, старый клоун, я машу мечом картонным,
И лучах моей короны умирает светоч дня.
Звенят, гудят джаз-банды,
Танцуют обезьяны
И бешено встречают Рождество.
А я, кривой и пьяный,
Заснул у фортепьяно
Под этот дикий гул и торжество.
На башне бьют куранты,
Уходят музыканты,
И елка догорела до конца.
Лакеи тушат свечи,
Давно замолкли речи,
И я уж не могу поднять лица.
И тогда с потухшей елки тихо спрыгнул желтый Ангел
И сказал: «Маэстро бедный, Вы устали, Вы больны.
Говорят, что Вы в притонах по ночам поете танго.
Даже в нашем добром небе были все удивлены».
И, закрыв лицо руками, я внимал жестокой речи,
Утирая фраком слезы, слезы боли и стыда.
А высоко в синем небе догорали божьи свечи
И печальный желтый Ангел тихо таял без следа.
Стихотворение это —
одинаково полезно и для редактора
и для поэтов.
Всем товарищам по ремеслу:
несколько идей
о «прожигании глаголами сердец
людей».
Что поэзия?!
Пустяк.
Шутка.
А мне от этих шуточек жутко.
Мысленным оком окидывая Федерацию —
готов от боли визжать и драться я.
Во всей округе —
тысяч двадцать поэтов изогнулися в дуги.
От жизни сидячей высохли в жгут.
Изголодались.
С локтями голыми.
Но денно и нощно
жгут и жгут
сердца неповинных людей «глаголами».
Написал.
Готово.
Спрашивается — прожёг?
Прожёг!
И сердце и даже бок.
Только поймут ли поэтические стада,
что сердца
сгорают —
исключительно со стыда.
Посудите:
сидит какой-нибудь верзила
(мало ли слов в России есть?!).
А он
вытягивает,
как булавку из ила,
пустяк,
который полегше зарифмоплесть.
А много ль в языке такой чуши,
чтоб сама
колокольчиком
лезла в уши?!
Выберет…
и опять отчесывает вычески,
чтоб образ был «классический»,
«поэтический».
Вычешут…
и опять кряхтят они:
любят ямбы редактора лающиеся.
А попробуй
в ямб
пойди и запихни
какое-нибудь слово,
например, «млекопитающееся».
Потеют как следует
над большим листом.
А только сбоку
на узеньком клочочке
коротенькие строчки растянулись глистом.
А остальное —
одни запятые да точки.
Хороший язык взял да и искрошил,
зря только на обучение тратились гроши.
В редакции
поэтов банда такая,
что у редактора хронический разлив жёлчи.
Банду локтями,
дверями толкают,
курьер орет: «Набилось сволочи!»
Не от мира сего —
стоят молча.
Поэту в редкость удачи лучи.
Разве что редактор заталмудится слишком,
и врасплох удастся ему всучить
какую-нибудь
позапрошлогоднюю
залежавшуюся «веснишку».
И, наконец,
выпускающий,
над чушью фыркая,
режет набранное мелким петитиком
и затыкает стихами дырку за дыркой,
на горе родителям и на радость критикам.
И лезут за прибавками наборщик и наборщица.
Оно понятно —
набирают и морщатся.
У меня решение одно отлежалось:
помочь людям.
А то жалость!
(Особенно предложение пригодилось к весне б,
когда стихом зачитывается весь нэп.)
Я не против такой поэзии.
Отнюдь.
Весною тянет на меланхолическую нудь.
Но долой рукоделие!
Что может быть старей
кустарей?!
Как мастер этого дела
(ко мне не прицепитесь)
сообщу вам об универсальном рецепте-с.
(Новость та,
что моими мерами
поэты заменяются редакционными курьерами.)
Рецепт
(Правила простые совсем:
всего — семь.)
1.
Берутся классики,
свертываются в трубку
и пропускаются через мясорубку.
2.
Что получится, то
откидывают на решето.
3.
Откинутое выставляется на вольный дух.
(Смотри, чтоб на «образы» не насело мух!)
4.
Просушиваемое перетряхивается еле
(чтоб мягкие знаки чересчур не затвердели).
5.
Сушится (чтоб не успело перевечниться)
и сыпется в машину:
обыкновенная перечница.
6.
Затем
раскладывается под машиной
липкая бумага
(для ловли мушиной).
7.
Теперь просто:
верти ручку,
да смотри, чтоб рифмы не сбились в кучку!
(Чтоб «кровь» к «любовь»,
«тень» ко «дню»,
чтоб шли аккуратненько
одна через одну.)
Полученное вынь и…
готово к употреблению:
к чтению,
к декламированию,
к пению.
А чтоб поэтов от безработной меланхолии вылечить,
чтоб их не тянуло портить бумажки,
отобрать их от добрейшего Анатолия Васильича
и передать
товарищу Семашке.
У Петровой
у Надежды
не имеется одежды.
Чтоб купить
(пришли деньки!),
не имеется деньги́.
Ей
в расцвете юных лет
растекаться в слезной слизи ли?
Не упадочница,
нет!
Ждет,
чтоб цены снизили.
Стонет
улица
от рева.
В восхищеньи хижины.
— Выходи скорей, Петрова, —
в лавке
цены снижены.
Можешь
в платьицах носиться
хошь с цветком,
хошь с мушкою.
Снизили
с аршина ситца
ровно
грош с осьмушкою.
Радуйтесь!
Не жизнь —
малина.
Можете
блестеть, как лак.
На коробке
гуталина
цены
ниже на пятак.
Наконец!
Греми, рулада!
На тоску,
на горечь плюньте! —
В лавке
цены мармелада
вдвое снижены на фунте.
Словно ведьма
в лампах сцены,
веником
укрывши тело,
баба
грустно
смотрит в цены.
Как ей быть?
и что ей делать?
И взяла,
обдумав длинно,
тряпку ситца
(на образчик),
две коробки гуталина,
мармелада —
ящик.
Баба села.
Масса дела.
Баба мыслит,
травки тише,
как ей
скрыть от срама
тело…
Наконец
у бабы вышел
из клочка
с полсотней точек
на одну ноздрю платочек.
Работает,
не ленится,
сияет именинницей, —
до самого коленца
сидит
и гуталинится.
Гуталин не погиб.
Ярким светом о́жил.
На ногах
сапоги
собственной кожи.
Час за часом катится,
баба
красит платьице
в розаны
в разные,
гуталином вмазанные.
Ходит баба
в дождь
и в зной,
искрясь
горной голизной.
Но зато
у этой Нади
нос
и губы
в мармеладе.
Ходит гуталинный чад
улицей
и пахотцей.
Все коровы
мычат,
и быки
шарахаются.
И орет
детишек банда:
— Негритянка
из джаз-банда! —
И даже
ноту
Чемберлен
прислал
колючую от терний:
что мы-де
негров
взяли в плен
и
возбуждаем в Коминтерне.
В стихах
читатель
ждет морали.
Изволь:
чтоб бабы не марались,
таких купцов,
как в строчке этой,
из-за прилавка
надо вымести,
и снизить
цены
на предметы
огромнейшей необходимости.
Три богатыря.Илья.— Эй, други, проснитесь! Досель, в тишине
Был сон наш и крепок, и долог,
Но время пришло нам подняться, зане —
Недоброе что-то почудилось мне:
Ужо не крадется-ли ворог?!.
Добрыня.— Сдается и мне, что не даром галдят
И точат мечи басурманы!..
Ох, кровушки вдосталь напьется булат!..
И, чуя поживу, летят на Закат.
И каркают черные враны!..
Алеша.— Да, кто-же такой сей боец-удалец?!.
Иль в дьявола вышел он чином?
Иль с разума спятил заморский пришлец?
Иль… мало гулял этот меч-кладенец
По вражьим макушкам и спинам?!.
Илья.— Ну, что-же?! Как встарь, встретит ворога Русь:
И внуки, чай, дедов не плоше!
За Русь стародавнюю я не боюсь!
Но, все же, занятно: каков этот гусь?
А, ну, погляди-ка, Алеша!.. Алеша.— Да будто… шевелится что-то вдали —
Под куцым чужим небосводом…
И видится мне: из немецкой земли
Идут с бандой ратною их короли,
На Русь направляясь походом!
Добрыня.— А, глянь-ка, Алешенька (ты позорчей!),
Что в нашем-то деется стане?
Алеша.— От века не видел я столько мечей!
Должно наготовили тут калачей
Гостям чужеземным — заране!
И… хлынули вороги!.. Братцы, держись!
Ишь, сколько чертей навалило!..
Как два океана, — две рати сошлись!
Гей, внуки, стеной, навались! навались!
Гей, ломится вражия сила!
Илья.— Эге, их вожатый пополз окарачь!
Должно, угощенье не сладко!
Добрыня.— Видать, не по вкусу им русский калач!
Пошли наутек, горемычные, вскач!
Алеша.Круши их! круши без остатка!
Добрыня.— Теперь, дальше пекла они не уйдут…
Илья.— Тьфу, что за нечистая сила?
Вновь, смрадом знакомым повеяло тут!
Ей-ей, не иначе, как турки идут:
Уж больно в носу засвербило!
Алеша.— И верно!.. Знать, дело немецкое — дрянь! —
Коль кличут друзей на подмогу!.. Еще не отдав нам последнюю дань,
Вновь, сослепу лезет турецкая рвань,
Как свора в медвежью берлогу…
Эх, если бы нам, да присвистнуть втроем
И, как в стародавнее время,
На ворога грудью пойдя, напролом,
Крестить, да крестить бы, во всю топором
На выверт поганое племя!
Илья.— Ишь, ширится как?! Что твой пенистый квас!
Заткнись-ка, покуда, Алеша!
Еще не пришел подыматься нам час!
А им по загривку дадут и без нас:
И внуки, чай, дедов не плоше!
Илья.— Эй, други, проснитесь! Досель, в тишине
Был сон наш и крепок, и долог,
Но время пришло нам подняться, зане —
Недоброе что-то почудилось мне:
Ужо не крадется-ли ворог?!.
Добрыня.— Сдается и мне, что не даром галдят
И точат мечи басурманы!..
Ох, кровушки вдосталь напьется булат!..
И, чуя поживу, летят на Закат.
И каркают черные враны!..
Алеша.— Да, кто-же такой сей боец-удалец?!.
Иль в дьявола вышел он чином?
Иль с разума спятил заморский пришлец?
Иль… мало гулял этот меч-кладенец
По вражьим макушкам и спинам?!.
Илья.— Ну, что-же?! Как встарь, встретит ворога Русь:
И внуки, чай, дедов не плоше!
За Русь стародавнюю я не боюсь!
Но, все же, занятно: каков этот гусь?
А, ну, погляди-ка, Алеша!..
Алеша.— Да будто… шевелится что-то вдали —
Под куцым чужим небосводом…
И видится мне: из немецкой земли
Идут с бандой ратною их короли,
На Русь направляясь походом!
Добрыня.— А, глянь-ка, Алешенька (ты позорчей!),
Что в нашем-то деется стане?
Алеша.— От века не видел я столько мечей!
Должно наготовили тут калачей
Гостям чужеземным — заране!
И… хлынули вороги!.. Братцы, держись!
Ишь, сколько чертей навалило!..
Как два океана, — две рати сошлись!
Гей, внуки, стеной, навались! навались!
Гей, ломится вражия сила!
Илья.— Эге, их вожатый пополз окарачь!
Должно, угощенье не сладко!
Добрыня.— Видать, не по вкусу им русский калач!
Пошли наутек, горемычные, вскач!
Алеша.Круши их! круши без остатка!
Добрыня.— Теперь, дальше пекла они не уйдут…
Илья.— Тьфу, что за нечистая сила?
Вновь, смрадом знакомым повеяло тут!
Ей-ей, не иначе, как турки идут:
Уж больно в носу засвербило!
Алеша.— И верно!.. Знать, дело немецкое — дрянь! —
Коль кличут друзей на подмогу!..
Еще не отдав нам последнюю дань,
Вновь, сослепу лезет турецкая рвань,
Как свора в медвежью берлогу…
Эх, если бы нам, да присвистнуть втроем
И, как в стародавнее время,
На ворога грудью пойдя, напролом,
Крестить, да крестить бы, во всю топором
На выверт поганое племя!
Илья.— Ишь, ширится как?! Что твой пенистый квас!
Заткнись-ка, покуда, Алеша!
Еще не пришел подыматься нам час!
А им по загривку дадут и без нас:
И внуки, чай, дедов не плоше!