Тяжелый год — сломил меня недуг.
Беда застигла,— счастье изменило,—
И не щадит меня ни враг, ни друг,
И даже ты не пощадила!
Истерзана, озлоблена борьбой,
С своими кровными врагами,
Страдалица! стоишь ты предо мной
Прекрасным призраком с безумными глазами!
Упали волосы до плеч,
Уста горят, румянцем рдеют щеки,
И необузданная речь
Сливается в ужасные упреки,
Жестокие, неправые… Постой!
Не я обрек твои младые годы
На жизнь без счастья и свободы,
Я друг, я не губитель твой!
Но ты не слушаешь
У него прекрасные манеры,
Он не глуп, не беден и хорош,
Что гадать? ты влюблена без меры
И судьбы своей ты не уйдешь.
Я могу сказать и без гаданья:
Если сердце есть в его груди —
Ждут тебя, быть может, испытанья,
Но и счастье будет впереди…
Не из тех ли только он бездушных,
Что в столице много встретишь ты,
Одному лишь голосу послушных —
Голосу тщеславной суеты?
Что гордятся ровностью пробора,
Щегольски обутою ногой,
Потеряв сознание позора
Жизни дикой, праздной и пустой?
Если так — плоха порука счастью!
Как бы чудно ты не расцвела,
Ни умом, ни красотой, ни страстью
Не поправишь рокового зла.
Он твои пленительные взоры,
Нежность сердца, музыку речей —
Все отдаст за плоские рессоры
И за пару кровных лошадей!
И
Ах! что изгнанье, заточенье!
Захочет — выручит судьба!
Что враг! — возможно примиренье,
Возможна равная борьба;
Как гнев его ни беспределен,
Он промахнется в добрый час…
Но той руки удар смертелен,
Которая ласкала нас!..
Один, один!.. А ту, кем полны
Мои ревнивые мечты,
Умчали роковые волны
Пустой и милой суеты.
В ней сердце жаждет жизни новой,
Не сносит горестей оно
И доли трудной и суровой
Со мной не делит уж давно…
И тайна все: печаль и муку
Она сокрыла глубоко?
Или решилась на разлуку
Благоразумно и легко?
Кто скажет мне?.. Молчу, скрываю
Мою ревнивую печаль,
И столько счастья ей желаю
Чтоб было прошлого не жаль!
Что ж, если сбудется желанье?..
О, нет! живет в душе моей
Неотразимое сознанье,
Что без меня нет счастья ей!
Все, чем мы в жизни дорожили,
Что было лучшего у нас,—
Мы на один алтарь сложили —
И этот пламень не угас!
У берегов чужого моря,
Вблизи, вдали он ей блеснет
В минуту сиротства и горя,
И — верю я — она придет!
Придет… и, как всегда, стыдлива,
Нетерпелива и горда,
Потупит очи молчаливо.
Тогда… Что я скажу тогда?..
Безумец! для чего тревожишь
Ты сердце бедное свое?
Простить не можешь ты ее —
И не любить ее не можешь!..
ИИ
Бьется сердце беспокойное,
Отуманились глаза.
Дуновенье страсти знойное
Налетело, как гроза.
Вспоминаю очи ясные
Дальней странницы моей,
Повторяю стансы страстные,
Что сложил когда-то ей.
Я зову ее, желанную:
«Улетим с тобою вновь
В ту страну обетованную,
Где венчала нас любовь!
Розы там цветут душистые,
Там лазурней небеса,
Соловьи там голосистее,
Густолиственней леса…»
ИИИ
Разбиты все привязанности, разум
Давно вступил в суровые права,
Гляжу на жизнь неверующим глазом…
Все кончено! Седеет голова.
Вопрос решен: трудись, пока годишься,
И смерти жди! Она недалека…
Зачем же ты, о сердце! не миришься
С своей судьбой?.. О чем твоя тоска?..
Непрочно все, что нами здесь любимо,
Что день — сдаем могиле мертвеца,
Зачем же ты в душе неистребима,
Мечта любви, не знающей конца?..
Усни… умри!..
Говорят, что счастье наше скользко,-
Сам, увы! я то же испытал!
На границе Юрьевец-Повольска
В собственном селе я проживал.
Недостаток внешнего движенья
Заменив работой головы,
Приминал я в лето, без сомненья,
Десятин до двадцати травы;
Я лежал с утра до поздней ночи
При волшебном плеске ручейка
И мечтал, поднявши к небу очи,
Созерцая гордо облака.
Вереницей чудной и беспечной
Предо мной толпился ряд идей,
И витал я в сфере бесконечной,
Презирая мелкий труд людей.
Я лежал, гнушаясь их тревогой,
Не нуждаясь, к счастию, ни в чем,
Но зато широкою дорогой
В сфере мысли шел богатырем;
Гордый дух мой рос и расширялся,
Много тайн я совмещал в груди
И поведать миру собирался;
Но любовь сказала: погоди!
Я давно в созданье идеала
Погружен был страстною душой:
Я желал, чтоб женщина предстала
В виде мудрой Клии предо мной,
Чтоб и свет, и танцы, и наряды,
И балы не нужны были ей;
Чтоб она на все бросала взгляды,
Добытые мыслию своей;
Чтоб она не плакала напрасно,
Не смеялась втуне никогда,
Говоря восторженно и страстно,
Вдохновенно действуя всегда;
Чтоб она не в рюмки и подносы,
Не в дела презренной суеты —
Чтоб она в великие вопросы
Погружала мысли и мечты…
И нашел, казалось, я такую.
Молода она еще была
И свою натуру молодую
Радостно развитью предала.
Я читал ей Гегеля, Жан-Поля,
Демосфена, Галича, Руссо,
Глинку, Ричардсона, Декандоля,
Волтера, Шекспира, Шамиссо,
Байрона, Мильтона, Соутэя,
Шеллинга, Клопштока, Дидеро…
В ком жила великая идея,
Кто любил науку и добро;
Всех она, казалось, понимала,
Слушала без скуки и тоски,
И сама уж на ночь начинала
Тацита читать, надев очки.
Правда, легче два десятка кегель
Разом сбить ей было, чем понять,
Как велик и плодотворен Гегель;
Но умел я вразумлять и ждать!
Видел я: не пропадет терпенье —
Даже мать красавицы моей,
Бросивши варенье и соленье,
Философских набралась идей.
Так мы шли в развитьи нашем дружно,
О высоком вечно говоря…
Но не то ей в жизни было нужно!
Раз, увы! в начале сентября
Прискакал я поутру к невесте.
Нет ее ни в зале, ни в саду.
Где ж она? «Они на кухне вместе
С маменькой» — и я туда иду.
Тут предстала страшная картина…
Разом столько горя и тоски!
Растерзав на клочья Ламартина,
На бумагу клала пирожки
И сажала в печь моя невеста!!
Я смотреть без ужаса не мог,
Как она рукой месила тесто,
Как потом отведала пирог.
Я не верил зрению и слуху,
Думал я, не перестать ли жить?
А у ней еще достало духу
Мне пирог проклятый предложить.
Вот они — великие идеи!
Вот они — развития плоды!
Где же вы, поэзии затеи?
Что из вас, усилья и труды?
Я рыдал. Сконфузилися обе,
Видимо, перепугались вдруг;
Я ушел в невыразимой злобе,
Обявив, что больше им не друг.
С той поры я верю: счастье скользко,
Я без слез не проживаю дня;
От Москвы до Юрьевец-Повольска
Нет лица несчастнее меня!
Я давно замечал этот серенький дом,
В нем живут две почтенные дамы,
Тишина в нем глубокая днем,
Сторы спущены, заперты рамы.
А вечерней порой иногда
Здесь движенье веселое слышно:
Приезжают сюда господа
И девицы, одетые пышно.
Вот и нынче карета стоит,
В ней какой-то мужчина сидит;
Свищет он, поджидая кого-то,
Да на окна глядит иногда.
Наконец, отворились ворота,
И, нарядна, мила, молода,
Вышла женщина…
«Здравствуй, Наташа!
Я уже думал — не будет конца!»
— Вот тебе деньги, папаша!—
Девушка села, цалует отца.
Дверцы захлопнулись, скрылась карета,
И постепенно затих ее шум.
«Вот тебе деньги!» Я думал: что ж это?
Дикая мысль поразила мой ум.
Мысль эта сердце мучительно сжала.
Прочь ненавистная, прочь!
Что же, однако, меня испугало?
Мать, продающая дочь,
Не ужасает нас… так почему же?..
Нет, не поверю я!.. изверг, злодей!
Хуже убийства, предательства хуже…
Хуже-то хуже, да легче, верней,
Да и понятней. В наш век утонченный
Изверги водятся только в лесах.
Это не изверг, а фат современный —
Фат устарелый, без места, в долгах.
Что ж ему делать? Другого закона,
Кроме дендизма, он в жизни не знал,
Жил человеком хорошего тона
И умереть им желал.
Поздно привык он ложиться,
Поздно привык он вставать,
Кушая кофе, помадиться, бриться,
Ногти точить и усы завивать;
Час или два перед тонким обедом
Невский проспект шлифовать.
Смолоду был он лихим сердцеедом:
Долго ли денег достать?
С шиком оделся, приставил лорнетку
К левому глазу, прищурил другой,
Мигом пленил пожилую кокетку,
И полилось ему счастье рекой.
Сладки трофеи нетрудной победы —
Кровные лошади, повар француз…
Боже! какие давал он обеды —
Роскошь, изящество, вкус!
Подлая сволочь глотала их жадно.
Подлая сволочь?.. о, нет!
Все, что богато, чиновно, парадно,
Кушало с чувством и с толком обед.
Мы за здоровье хозяина пили,
Мы цаловалися с ним,
Правда, что слухи до нас доходили…
Что нам до слухов — и верить ли им?
Старый газетчик, в порыве усердия,
Так отзывался о нем:
«Друг справедливости! жрец милосердия!»
То вдруг облаял потом,—
Верь, чему хочешь! Мы в нем не заметили
Подлости явной: в игре он платил.
Муза! воспой же его добродетели!
Вспомни, он набожен был;
Вспомни, он руку свою тороватую
Вечно раскрытой держал,
Даже Жуковскому что-то на статую
По доброте своей дал!
Счастье, однако, на свете непрочно —
Хуже да хуже с годами дела.
Сил ему много отпущено, точно,
Да красота изменять начала.
Он уж купил три таинственных банки:
Это — для губ, для лица и бровей,
Учетверил благородство осанки
И величавость походки своей;
Ходит по Невскому с палкой, с лорнетом
Сорокалетний герой.
Ходит зимою, весною и летом,
Ходит и думает: «Черт же с тобой,
Город проклятый! Я строен, как тополь,
Счастье найду по другим городам!»
И, рассердясь, покидает Петрополь…
Может быть, ведомо вам,
Что за границей местами есть воды,
Где собирается множество дам —
Милых поклонниц свободы,
Дам и отчасти девиц,
Ежели дам, то в замужстве несчастных;
Разного возраста лиц,
Но одинаково страстных,—
Словом, таких, у которых талант
Жалкою славой прославиться в свете
И за которых Жорж Санд
Перед мыслителем русским в ответе.
Что привлекает их в город такой,
Славный не столько водами,
Сколько азартной игрой
И… но вы знаете сами…
Трудно решить. Говорят,
Годы терпенья и плена,
Тяжких обид и досад
Вдруг выкупает измена;
Ежели так, то целительность вод
Не подлежит никакому сомненью.
Бурно их жизнь там идет,
Вся отдана наслажденью,
Оригинален наряд,—
Дома одеты, а в люди
Полураздеться спешат:
Голые спины и голые груди!
(Впрочем, не к каждой из дам
Эти идут укоризны:
Так, например, только лечатся там
Скромные дочери нашей отчизны…)
Наш благородный герой
Там свои сети раскинул,
Там он блистал еще годик-другой,
Но и оттудова сгинул.
Лет через восемь потом
Он воротился в Петрополь,
Все еще строен, как тополь,
Но уже несколько хром,
То есть не хром, а немножко
Стала шалить его левая ножка —
Вовсе не гнулась! Шагал
Ею он словно поленом,
То вдруг внезапно болтал
В воздухе правым коленом.
Белый платочек в руке,
Грусть на челе горделивом,
Волосы с бурым отливом —
И ни кровинки в щеке!
Плохо!..
А вкусы так пошлы и грубы —
Дай им красавчика, кровь с молоком…
Волк, у которого выпали зубы,
Бешено взвыл; огляделся кругом
Да и решился… Трудами питаться
Нет ни уменья, ни сил,
В бедности гнусной открыто признаться
Перед друзьями, которых кормил,
И удалиться с роскошного пира —
Нет! добровольно герой
Санктпетербургского модного мира
Не достигает развязки такой.
Молод — так дело женитьбой поправит,
Стар — так игорный притон заведет,
Вексель фальшивый составит,
В легкую службу пойдет,
Славная служба! Наш старый красавец
Чуть не пошел было этой тропой,
Да не годился… Вот этот мерзавец!
Под руку с дочерью! Весь завитой,
Кольца, лорнетка, цепочка вдоль груди…
Плюньте в лицо ему, честные люди!
Или уйдите хоть прочь!
Легче простить за поджог, за покражу —
Это отец, развращающий дочь
И выводящий ее на продажу!..
«Знаем мы, знаем — да дела нам нет,
Очень горяч ты, любезный поэт!»
Музыка вроде шарманки
Однообразно гудит,
Сонно поют испитые цыганки,
Глупый цыган каблуками стучит.
Около русой Наташи
Пять молодых усачей
Пьют за здоровье папаши.
Кажется, весело ей:
Смотрит спокойно, наивно смеется.
Пусть же смеется всегда!
Пусть никогда не проснется!
Если ж проснется, что будет тогда?
Нож ли ухватит, застонет ли тяжко
И упадет без дыханья, бедняжка,
Сломлена ужасом, горем, стыдом?
Кто ее знает? Не дай только боже
Быть никому в ее коже,—
Звать обнищалого фата отцом!
В наш век прогрессивный поэты—не те мы;
Элегий, баллад и любовь не поем мы,
А ищем в народе, на родине, темы
И в роде таком сочиняем поэмы:
Взошла заря румяная
Над городом над Питером
И смотрится как в зеркало
В широкую Неву.
Блистает шпиц на крепости,
На нем пробили с музыкой
Часы три с половиною,
Но город тихо спит.
Лишь изредка послышится
Пролетки дребезжание,
И временем от фабрики
Какой-то слышен гул.
Стоит погода тихая,
На небе нет ни облачка,
Лишь ночь туманом дымчатым,
Скрывается в дали.
Вот-осветились здания,
Вот и Нева широкая
От солнца восходящаго
Покрылась серебром:
На ней мелькают ялики,
Плывут с дровами барочки,
Спускаясь по течению,
Без мачты и руля.
Из Ладожскаго озера,
На барке с разным деревом,
Плывут Невой широкою
Все наши мужики.
Чего не насмотрелися
Они путем-дорогою!
Такия все диковинки,
Что трудно и сказать;
Стоят на барке дурнями.
Глаза бычачьи сделали
И весла даже бросили,
Взглянувши на дворцы.
Кричит хозяин: «Лешие!
Чего вы рты разинули?
Иль потонуть желаете?
Вишь на мост нас несет!
Скорее, братья Губины,
Пихай шестами с носа-то;
А Пров греби веслом!»
Вдруг точно всех толкнуло чем,
Пошли трещать плашкоуты,
Что под мостом поставлены…
Прошибло в барке нос.
Хозяин взвыл по волчьему…
С моста опять ругается,
Не то чтоб очень вежливо,
Какой-то кавалер.—
«Спасите православные!»
Кричали братья Губины
«Умрем без покаяния!»
А Пров кричит: «Тону!»
Гудело эхо по мосту,
И по Неве от Клиники
До Горнаго до Корпуса
Был слышен общий крик…
"Ну видели вы, лешие,
Житье мое хозяйское?
Чуть с вами с косолапыми
Я сам не потонул.
Ступайте вы к чиновничкам,
Ищите там счастливаго,
У нас их всех здесь в Питере
Вам век не перечесть!
Вот мужики дорожкою,
Деревьями обсаженной,
Пришли в большую улицу,
Конца которой нет;
Стоит тут важно будочник,
Порядок соблюдающий,
И смотрит подозрительно
На наших мужиков.
«Чего вы целой шайкою,
По городу таскаетесь?
Что? верно делать нечего?
Остались без работ?
В деревне лучше жили-бы,
Поля свои пахали-бы,
Чтоб в комитет презрения
К нам после не попасть…
Куда на Невский лезете?
Сюда пускать не велено,
Здесь скоро много публики
Пойдете у нас гулять.»
"Мы так и так… чиновника
Нам очень бы желательно
Здесь посмотреть счастливова, "
Ответил дядя Пров.—
«Таких едва-ль найдете вы,
Им отвечает будочник, —
Все нынче очень заняты,
Для счастья время нет.
Вот разве что писатели,
Из отставных чиновников,
Те мало занимаются
И счастливо живут.—
Такого покажу я вам,
Чиновник невзаправочный…
Стихами пробавляется.—
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Давайте четвертак.
„Нашли кому завидовать!“
Чиновник отвечает им: —
Я через день обедаю,
И то другой раз в долг.
Ступайте вы к редактору;
Вот тот счастлив действительно,
Во всяком удовольствии
И в славе он живет» …
Шли долго-ли коротко-ли…
Есть на Руси пословица:
До самаго до Киева
Язык нас доведет.
Пришли к подезду знатному;
В подезде там с медалями,
На всей груди нашитыми,
Гуляет инвалид.
Вот в спину Прова дюжаго
Толкнули братья Губины,
Чтоб он с почтенным ундером
Один поговорил.
Пров, шапку сняв, раскланялся,
Потом два раза кашлянул —
И почесавши за ухом,
Повел такую речь:
«Мы мужики такие-то
Пришли сюда таперича
То есть примерно будучи
Насчет такой статьи»…
— Насчет статьи вы в Середу
Иль в Пятницу пожалуйте
От десяти до пятаго;
А пишете о чем?
«Мы то есть все неграмотны,
А только нам желательно
На вашего на барина
Счастливаго взглянуть.»
— Наш барин по редакции
Поэмы пишет разныя,
Первейшим сочинителем
В России он слывет.
Да вам его-ли надобно?
Он больше с генералами
Да с важными боярами
Дела свои ведет….
— Его! его и надо нам!
Кричали братья Губины: —
Ему-то всех вольготнее
Живется на Руси!"
— «Теперь мой барин кофеем
Должно быть занимается;
Пождите здесь с полчасика,
О вас я доложу.
Да вот он сам по лестнице
На улицу спускается;
Коль вам весьма желательно,
То можете смотреть.»
Действительно, на улицу
Выходит барин с тросточкой,
Бородка клином с проседью
И очень важный вид.
Тут вся комканья бросилась,
Чтоб быть поближе к выходу;
А Пров, о тумбу стукнувшись,
Колено разсадил.
И разом закричали все:
— «Ты, Ваше Благородие,
Нам жизнь свою счастливую
Поведай, разскажи.»
— «Напрасно, православные,
Ко мне вы обращаетесь!
Житье мое несчастное,
Особенно теперь.
Был счастлив я действительно
На скользком нашем поприще
Поэта-обличителя—
И славу приобрел.
Следя за духом времени,
За модою капризною,
Народныя страдания
Я пел на разный ладь;
Своим воображением
Украсив тэмы скорбныя,
Большое впечатление
На всех производил.
В то время не осмелился-б
Ни кто в ехидной критике
Моей коснуться личности,
А также и статей.
Теперь не то: и Вестники,
И мелочь вся газетная,
В статьях своих критических,
Пошли меня чернить.
Далась им всем и каждому
Корова холмогорская!
Об ней я, на несчастие,
В поэме говорил.
Прощайте, православные….
Ищите вы счастливаго,
А я теперь несчастнейший
На свете человек:
Богатство, слава, почести
Меня теперь не радуют;
Корова холмогорская
Все счастье унесла.»
Тут друг на друга многие
Смотрели вопросительно,
Потом в раздумьи начали
Затылки все чесать.
Вдруг Пров вскричал: «Ребятушки,
Да мы ведь не обедали!
Ей скатерть самобранная
Попотчуй мужиков!»
Вот две руки явилися
И на панель поставили
Штоф, водки, мясо, хлеб.
Вдруг прибегает будочник,
Хватает руки с водкою
И тащит прямо в часть.
При этом вся компания
В великом удивлении
Рты до ушей разинула….
А тот уже исчез.
Завыли братья Губины,
А Пров кричит: «Ограбили!
Лишились мы кормилицы,
Пропали мы совсем!
Ох дурни мы заморские,
Искали все счастливаго,
А сами с нашей скатертью
Счастливей были всех.»
И. Г.