«Хочу быть Аделиной Патти!..»
— Хочу быть Аделиной Патти! —
В три года говорила ты.
О, милые твои мечты
О замечательности Патти!..
Прошло семнадцать лет. Чисты
Венки святых твоих объятий.
Что будешь выше всякой Патти,
В три года думала ли ты?
«Пройдя сквозь хлесткий строй мужчин…»
Пройдя сквозь хлесткий строй мужчин,
Осталась ты сама собою,
Я преклоняюсь пред тобою
И презираю «тех» мужчин!
А ведь никто, ведь ни один
Не посвятел твоей душою.
Пройдя сквозь ярый строй мужчин,
Осталась ты сама собою.
— Хочу быть Аделиной Патти! —
В три года говорила ты.
О, милые твои мечты
О замечательности Патти!..
Прошло семнадцать лет. Чисты
Венки святых твоих обятий.
Что будешь выше всякой Патти,
В три года думала ли ты?
Пройдя сквозь хлесткий строй мужчин,
Осталась ты сама собою,
Я преклоняюсь пред тобою
И презираю «тех» мужчин!
А ведь никто, ведь ни один
Не посвятел твоей душою.
Пройдя сквозь ярый строй мужчин,
Осталась ты сама собою.
Предвижу критиков ухмылки,
Их перекошенные рты.
Их презирает стих мой пылкий —
Явленье истой красоты!
Огонь святого вдохновенья
Растопит скептицизма лед,
И критиков в одно мгновенье
Закружит мой водоворот.
В нем эти лысые, косые,
Кривые, пошлые и все,
Кем разукрашена Россия,
Вдруг явятся во всей красе.
И взвоют «евнухи Парнаса»,
Кружась передо мной волчком:
«Позволь, о автор „Ананасов“,
Тебя ругнуть… чуть-чуть… бочком:
Ведь при такой дороговизне
Как нам прожить без руготни?»…
Нет, кроме шуток, эти «слизни»
Существовали в оны дни.
Почти что мной напропалую
Меня угодливо браня,
В глаза — чуть руки не целуя
И ремесло свое кляня…
Мгновенья высокой красы! —
Совсем незнакомый, чужой,
В одиннадцатом году,
Прислал мне «Ночные часы».
Я надпись его приведу:
«Поэту с открытой душой».
Десятый кончается год
С тех пор. Мы не сблизились с ним.
Встречаясь, друг к другу не шли:
Не стужа ль безгранных высот
Смущала поэта земли?..
Но дух его свято храним
Раздвоенным духом моим.
Теперь пережить мне дано
Кончину еще одного
Собрата-гиганта. О, Русь
Согбенная! горбь, еще горбь
Болящую спину. Кого
Теряешь ты ныне? Боюсь,
Не слишком ли многое? Но
Удел твой — победная скорбь.
Пусть варваром Запад зовет
Ему непосильный Восток!
Пусть смотрит с презреньем в лорнет
На русскую душу: глубок
Страданьем очищенный взлет,
Какого у Запада нет.
Вселенную, знайте, спасет
Наш варварский русский Восток!
Когда в поэты тщится Пастернак,
Разумничает Недоразуменье.
Мое о нем ему нелестно мненье:
Не отношусь к нему совсем никак.
Им восторгаются — плачевный знак.
Но я не прихожу в недоуменье:
Чем бестолковее стихотворенье,
Тем глубже смысл находит в нем простак.
Безглавых тщательноголовый пастырь
Усердно подновляет гниль и застарь
И бестолочь выделывает. Глядь,
Состряпанное потною бездарью
Пронзает в мозг Ивана или Марью,
За гения принявших заурядь.
Он в жизнь вбегал рязанским простаком,
Голубоглазым, кудреватым, русым,
С задорным носом и веселым вкусом,
К усладам жизни солнышком влеком.
Но вскоре бунт швырнул свой грязный ком
В сиянье глаз. Отравленный укусом
Змей мятежа, злословил над Иисусом,
Сдружиться постарался с кабаком…
В кругу разбойников и проституток,
Томясь от богохульных прибауток,
Он понял, что кабак ему поган…
И Богу вновь раскрыл, раскаясь, сени
Неистовой души своей Есенин,
Благочестивый русский хулиган…
Душистый дух бездушной духоты
Гнилой, фокстротной, пошлой, кокаинной.
Изобретя особый жанр кретинный,
Он смех низвел на степень смехоты.
От смеха надрывают животы
И слезы льют, смотря, как этот длинный
Делец и плут, певец любви перинной,
Жестикулирует из пустоты.
Все в мимике его красноречиво:
В ней глубина бездонного обрыва,
Куда летит Земля на всех парах.
Не знаю, как разнузданной Европе,
Рехнувшейся от крови и утопий,
Но этот клоун мне внушает страх.
1
Была у булочника Надя,
Законная его жена.
На эту Надю мельком глядя,
Вы полагали, кто она…
И, позабыв об идеале
(Ах, идеал не там, где грех!)
Вы моментально постигали,
Что эта женщина — для всех…
Так наряжалась тривиально
В домашнее свое тряпье,
Что постигали моментально
Вы всю испорченность ее…
И, эти свойства постигая,
Вы, если были ловелас,
Давали знак, и к Вам нагая
В указанный являлась час…
От Вашей инициативы
Зависел ход второй главы.
Вам в руки инструмент. Мотивы
Избрать должны, конечно, Вы…
2
В июльский полдень за прилавком
Она читает «La Garconne»,
И мухи ползают по графкам
Расходной книги. В лавке — сон.
Спят нераспроданные булки,
Спит слипшееся монпасье,
Спят ассигнации в шкатулке
И ромовые бабы все.
Спят все эклеры и бриоши,
Тянучки, торты, крендельки,
Спит изумруд поддельной броши,
В глазах — разврата угольки.
Спят крепко сладкие шеренги
Непрезентабельных сластей,
Спят прошлогодние меренги,
Назначенные для гостей…
И Коля за перегородкой
Храпит, как верящий супруг.
Шуршит во сне своей бородкой
О стенки, вздрагивая вдруг.
И кондитрисса спит за чтеньем:
Ей книга мало говорит.
Все в лавке спит, за исключеньем
Живых страничек Маргерит!
3
Вдруг к лавке подъезжает всадник.
Она проснулась и — с крыльца.
Пред нею господин урядник,
Струится пот с его лица:
«Ну и жарища. Дайте квасу…»
Она — за штопор и стакан.
И левый глаз его по мясу
Ее грудей, другой — за стан…
«Что продается в Вашей лавке?»
«Все, что хотите». — «Есть вино?
Я, знаете ли, на поправке…»
«Нам разрешенья не дано…»
«А жаль. Теперь бы выпить — знатно…»
«Еще кваску? Есть лимонад…» —
И улыбнулась так занятно,
Как будто выжала гранат…
«Но для меня, быть может, все же
Найдется рюмочка вина?»
«Не думается. Не похоже», —
Кокетничает с ним она.
«А можно выпить Ваши губки
Взамен вина?» — промолвил чин. —
«Назначу цену без уступки:
Ведь уступать мне нет причин…» —
И засмеялась, заломила,
Как говорят, в три дорога…
Но это было все так мило,
Что он попал к ней на рога…
И порешили в результате,
Что он затеет с нею флирт,
А булочница будет, кстати,
Держать — «сна всякий случай» — спирт…
4
За ним пришел какой-то дачник,
Так, абсолютное ничто.
В руках потрепанный задачник.
Внакидку рваное пальто:
«Две булки по пяти копеек
И на копейку карамель…»
Голодный взгляд противно-клеек,
В мозгу сплошная канитель.
«Извольте, господин ученый», —
Почтительно дает пакет.
Берет он за шнурок крученый:
«Вот это правильно, мой свет!
Но как же это Вы узнали,
Что я в отставке педагог?» —
«А Ваш задачник?..» — И в финале
У них сговор в короткий срок:
Учитель получает булки
И булочницу самое.
За это в смрадном переулке
Дает урок сестре ее.
5
Потом приходит старый доктор:
«Позвольте шоколадный торт». —
«Как поживает Типси?» — «Дог-то?
А чтоб его подрал сам черт!
Сожрал соседских всех индюшек —
Теперь плати огромный куш…
Хе-хе, не жаль за женщин-душек,
Но не за грех собачьих душ!
Вы что-то будто похудели?
Что с Вами, барынька? давно ль?» —
«Мне что-то плохо в самом деле,
И все под ложечкою боль…» —
«Что ж, полечиться не мешало б…»
«Все это так, да денег нет…» —
«Ну уж, пожалуйста, без жалоб:
Я, знаете ли, не аскет:
Не откажусь принять натурой…
Согласны, что ли?» — «Отчего ж…» —
И всей своей дала фигурой
Понять, что план его хорош.
6
Но этих всех Надюше мало,
Всех этих, взятых «в переплет»:
Вот из бульварного журнала
Косноязычный виршеплет.
Костюм последней моды в Пинске
И в волосах фиксатуар,
Эпилептизм, а la Вертинский,
И романтизм аla Нуар!..
«Божественная продавщица,
Мне ромовых десяток баб;
Pardon, не баба, а девица:
Девиц десяток с ромом!» — Цап
Своей рукой и в рот поспешно
Одну из девок ромовых.
Надюша ежится усмешно
И говорит: «Черкните стих
И обо мне: мне будет лестно
Прочесть в журналах о себе».
И виршеплет вопит: «Прелестно!
Но вот условия тебе:
За каждую строку по бабе,
Pardon, по девке ромовой!»
Смеется Наденька: «Ограбит
Пиит с дороги столбовой!
За каждое стихотворенье,
Что ты напишешь обо мне,
Зову тебя на чай с вареньем…»
«Наедине?» — «Наедине».
7
При посещеньи покупальцев
В кондитерской нарушен сон
От опытных хозяйских пальцев
До покупательских кальсон…
Вмиг просыпаются ватрушки,
Гато, и кухен, и пти-шу,
И, вторя разбитной вострушке,
Твердят: «Попробуйте, прошу…»
Всех пламенно влечет к Мамоне,
И, покупальцев теребя,
Жена и хлеб на кордомоне —
Все просят пробовать себя…
Когда ж приходит в лавку Коля,
Ее почтительный супруг,
Она, его усердно школя
(Хотя он к колкостям упруг!),
Дает понять ему, что свято
Она ведет торговый дом…
И рожа мужа глупо смята
Непостижимым торжеством!..
Над нами гнет незыблемой судьбы…Мирра Лохвицкая
Ирэн жила в пейзажах Крыма,
На уличке Бахчисарая —
Вы помните Бахчисарай? —
Где целый день мелькают мимо
Красоты сказочного края,
Где каждый красочен сарай.
О, что за благодатный край
С цветами — блюдцами магнолий,
Со звездочными кизилями
И с гиацинтными полями,
Средь абрикосовых фриволей, —
Изрозопудренных Маркиз, —
Душистых, как сама Балькис!
А эти белые мечети
И стрельчатые минареты,
Воспетый Пушкиным фонтан?
Забыть ли мне виденья эти?
Теперь в лета — анахореты
Я ими плавно обуян.
И ты, Гирей, ты, неуч-хан,
Мне представляешься отныне
Культурным, тонким человеком,
Так я разочарован веком,
Разбившим вечные святыни,
Проклявшим грезу и сирень,
Картуз надевшим набекрень…
Живя в Крыму и Крыму рада,
Ирэн забыла все былое, —
Своих знакомых и родных.
В стране прекрасной винограда
Позабывается все злое…
Она в мечтах своих цветных
Ждала восторгов лишь земных,
Но поэтических. Эксцессно
Настроенная, миловидна,
Со средствами. Такой обидно
Не жить «вовсю». «В морали тесно» —
Излюбленный в наш век рефрен —
Был лозунгом моей Ирэн.
Вакх Александрович был статный
И далеко еще не старый
Блистательный кавалергард.
И каждый август аккуратно
Его влекли к себе татары,
И в августе был некий март:
Тревога, зовы и азарт.
Свою жену отправив в Ниццу
(Она не выносила Крыма),
Он ехал в Ялту в блеске грима.
Предпочитая «заграницу»
Красотам Таврии, жена
Была ему полуверна.
Произошло знакомство просто:
Ирэн на палевой кобыле
Неслась стремительно в Мисхор,
Как вдруг у маленького моста,
Где поворот, — автомобили,
И прямо на нее мотор.
Лошадка на дыбы. Звяк шпор.
Гудок. Испуг. Успокоенья
Слова. И бархат баритона…
Глаза сафирового тона…
И бесконечны извиненья…
И томен ласковый грасир:
Война на миг, и тотчас — мир.
Он ей понравился. Она же
Ему казалась очень спецной.
Затем отправились они —
Барон в моторном экипаже,
Она — верхом, и пело сердце.
И в Ялте теплились огни.
Мисхор проехали. Одни
Их окружали кипарисы,
Не удивляясь быстрой связи,
На юге частой. Ночь, в экстазе,
Вдыхала трепетно ирисы.
Бродили тени от маслин,
И плакал стрекот мандолин.
Любовь по существу банальна.
Оригинальное в оттенках.
Сюрпризы любят ткать сюжет.
Всегда судьба любви печальна.
О парижанках иль о венках
Рассказывает вам поэт.
Давно любви бессмертной нет.
Лишь ряд коротеньких «любовей» —
Иллюзия невоплотимой
Любви к Исканной и Любимой.
Пусть мы пребудем в вечном зове
Недосягаемой жены, —
Мы в промежутках жить должны.
Одну мы любим за характер,
Другую за ее таланты,
А третью — только за глаза.
Порой мечтаем мы о яхте,
Порою нас влекут куранты,
Порою — цирк, порой — «Заза».
И если неба бирюза
Порой затучена, то чувства
Подвластны измененьям чаще.
Итак, рассказ мой настоящий —
В канонах строгого искусства —
Вам повествует о любви,
Которой нет, как ни зови!
Не правда ль, элегантна Ялта,
Столица бархата и шелка,
Изыскно-женского цветник?
Он на коленях (генерал-то!)
Молил Ирэн не мучить колко,
А показать ему дневник, —
Загадочнейшую из книг, —
Где свойственным ей резким слогом
Она размашисто писала,
Где девственность, цинизм и «сало»
В чередованьи были строгом,
Где предрассудкам злой укор,
Где все всему наперекор.
Тон их знакомства был фриволен,
Непринужден и слишком легок,
А в дневнике — ее душа.
Но от отказа чуть не болен
Барон настаивал, так робок,
Так нежно-мил, что, не спеша,
Она, игриво распуша
Его за дерзость приставанья,
Раз в Ореанде в синий вечер,
Дней через двадцать после встречи,
Решила дать дневник, вниманье —
Не любопытство! — усмотрев
В мольбах. Читал он, побледнев:
— Люблю любовь, в нее не веря,
Ищу его, его не зная.
И нет его, и он — во всех.
Уйдет любовник — не потеря:
Уже идет любовь иная.
За смехом грусть. За скорбью — смех.
Грешна лишь фальшь. Безгрешен грех.
Условность — это для ослицы
Хомут. А воль всегда напевна.
«Княгиня Марья Алексевна» —
Весьма бескрыла в роли птицы,
Скорей напоминая тлю.
Я мнений света не терплю.
Пусть я со всяким похотлива,
Но в этом я не виновата:
Страсть? Лишь единственному страсть
Пример в природе: даже слива
Душисто-сизо-синевата
Цветет, чтобы, созрев, упасть, —
Ах, все равно в какую пасть,
Раз рта с красивым очертаньем
Не будет к мигу созреванья…
Так: есть предел для нагреванья
И чувств людских. Обречь скитаньям
Бесцельным за своей мечтой
Себя — считаю я тщетой.
«Одна непереносна дума:
Он, цельный, для меня раздроблен:
Мужчина плюс, мужчина плюс —
До бесконечности… Вся сумма —
Единственный, что уподоблен
Несбыточному. Этот груз
Несу я юности. Медуз
Ко дну дредноута присоска —
Вот в чем мое предназначенье,
Вот символ моего мученья», —
Ирэн размашисто и броско
В своем писала дневнике,
И Вакх, читая, стыл в тоске.
Раздался гулкий взрыв контраста:
Ее изящная веселость,
Ее общительность — и вдруг… —
Да, то встречается не часто! —
Вдруг эта мрачная тяжелость
И этот неизбывный круг —
Так непредвиденно, мой друг! —
Душа заключена в котором,
Но и не в этом главный ужас,
А в том, что с детства Вакх к тому же
С тоской пришел. Кричащим взором
Веранду генерал обвел
И голову склонил на стол…
Ирэн со странною улыбкой
Смотрела на его кончину
И что-то силилась понять.
Вдруг Ореанда стала зыбкой:
Постигла женщина причину,
Попробовала с места встать,
Присела, поднялась опять,
Но пол стал скользок, — и поплыли
И сад, и горы, и веранда;
И озарилась Ореанда
Предсмертным криком, на полмили
Сверкающим из темноты:
— Единственный! ведь это ты!