Покоя нет и нигде не найти!
Час-другой — и увижусь я с нею,
С той, что прекраснее всех и нежнее;
Что ж ты колотишься, сердце, в груди?
Ох, уж часы, ленивый народ!
Тащатся еле-еле,
Тяжко зевая, к цели, —
Ну же, ленивый народ!
Гонка, и спешка, и жар в крови!
Видно, любовь ненавистна Орам:
Тайно глумясь, мечтают измором
Взять коварно твердыню любви.
В долине всадник, между гор;
Конь замедляет шаг.
«Ах, ждет ли меня любовь моя
Или тяжкий могильный мрак?»
Ответил голос так:
«Могильный мрак!»
И всадник едет вперед, вперед
И говорит с тоской:
«Мне рано судьба судила смерть,
Ну что же, в земле — покой».
И голос за горой:
«В земле — покой!»
Слеза бежит по его лицу,
И на сердце грусть, тоска:
«Что ж, если в земле лишь найду покой,
То, значит, земля легка».
В ответ издалека:
«Земля легка!»
Над долиной, по горе
Тихой рысью на коне
Едет рыцарь грустный.
«Путь куда меня ведет?
К сердцу-ль моей милой,
В темную-ль могилу?»
Эхо гор ему в ответ:
— В темную могилу.
Едет рыцарь дальше мой
И, поникнув головой.
Тяжко он вздыхает:
«Хоть в поре цветущих лет
Я готов покинуть свет,
Да покой в могиле ль?»
Эхо гор ему в ответ:
— Да, покой в могиле.
И холодная слеза
Отуманила глаза,
По щеке катится.
«Если мне в земле сырой
Суждено найти покой,
Так скорей в могилу!»
Голос грянул за горой:
— Так скорей в могилу!
Плетется долиною всадник меж гор,
Он едет унылой рысцой:
«В обятия к милой стремлюсь я теперь,
Иль прямо к могиле сырой?»
И голос ответил за дальней горой:
«К могиле сырой!»
И тащится дальше усталый ездок
И тяжко вздыхает с тоской:
«Так рано придется в могилу мне лечь…
Что́-ж делать! В могиле покой!»
И голос ему повторил за горой:
«В могиле покой!»
У всадника слезы сбегают с ланит,
Кручина в душе молодой:
«Но, если в могиле покой, то приют
Мой верный — в могиле одной…»
И голос раздался протяжный, глухой:
«В могиле одной!»
Пусть кровь из ран твоих течет
И жгучих слез поток струится:
В слезах для страждущей души
Бальзам живительный таится.
Когда не ранен ты врагом,
Так рань себя своей рукою,
И Бога ты благодари,
Что слезы катятся порою!
Шум дня затихнет, ночь придет —
Ты в ней ищи душе приюта.
В ней не нарушат твой покой
Ни речь глупца, ни хитрость плута.
Ты в ней убежище найдешь
От зла, коварства и обмана,
От шума Оперы Большой,
От скрипок, флейт и фортепьяно,
От виртуозов, от толпы
Клаке́ров яростных, от грома
Похвал, летящих за моря
Во славу гения Джьякомо.
О, гроб! ты рай для тех ушей,
Чей шума нежный слух боится.
Смерть хороша, но во сто раз
Еще бы лучше не родиться.
Моих страданий колыбель,
Покоя моего гробница,
Прекрасный город — вновь отсель
Мне уходить, с тобой проститься!
Прощай, святая почва та,
Где ходят ножки дорогия;
Прощайте, чудныя места,
Где встретил я ее впервые.
Ах, лучше-б не встречать тебя,
Души прекрасная царица!
Мне не пришлось бы так томиться,
Печальцо жизнь свою губя.
Я не сказал тебе признанье,
Я не хотел твоей души
Смущать; хотел лишь жить в тиши
Там, где царит твое дыханье.
Но ты — меня ты гонишь прочь
Словами горькаго упрека…
В моем мозгу безумья ночь,
А сердце ранено глубо̀ко.
Усталым странником пойду
Своей дорогою печальной,
Пока костям покой найду
В какой-нибудь могиле дальной.
Пусть кровь течет из раны, пусть
Из глаз струятся слезы чаще.
Есть тайная в печали страсть,
И нет бальзама плача слаще.
Не ранен ты чужой рукой,
Так должен сам себя ты ранить,
И богу воздавай хвалу,
Коль взор начнет слеза туманить.
Спадает шум дневной; идет
На землю ночь с протяжной дремой, —
В ее руках тебя ни плут
Не потревожит, ни знакомый.
Здесь ты от музыки спасен,
От пытки фортепьяно пьяных,
От блеска Оперы Большой
И страшных всплесков барабанных.
Здесь виртуозы не теснят
Тебя тщеславною оравой,
И с ними гений Джакомо
С его всемирной клакой славы.
О гроб, ты рай для тех ушей,
Которые толпы боятся.
Смерть хороша, — всего ж милей,
Когда б и вовсе не рождаться.