В волшебный, светлый месяц Май
Цветы благоухали,
И грезы нежные любви
В моей душе сияли.
В волшебный, светлый месяц Май
Весь мир шумел, смеялся,
Пел соловей, — и я тебе
В своей любви признался.
В чудеснейшем месяце мае
Все почки раскрылися вновь —
И тут в молодом моем сердце
Впервые проснулась любовь.
В чудеснейшем месяце мае
Все птицы запели в лесах —
И тут я ей сделал признанье
В желаньях моих и мечтах.
* * *
В волшебно-светлый месяц май
Все почки распускались,
И в нежном сердце у меня
Мечты любви рождались.
В волшебно-светлый месяц май,
Когда все птицы пели,
Я ей сказал, что я ее
Люблю на самом деле.
Речная лилея, головку
Поднявши на небо, глядит;
А месяц влюбленный лучами
Уныло ее серебрит…
И вот она снова поникла
Стыдливо, к лазурным водам;
Но месяц — все бледный и томный
Как призрак, — сияет и там…
Месяц взошел, обливает
Светом трепещущим волны;
Милую нежно я обнял.
Сладко сердца наши полны.
В милых обятьях лежу я
На берегу безмятежно.
— Что́ ты все слушаешь ветер,
С дрожью в руке белоснежной?
— Это не ветер, а пенье:
Девы поют водяныя.
Сестры мои, против воли
Скрытыя в волны морския.
Пред солнцем роскошным склонилась
Лилея, печали полна,
Головкою тихо поникла
И в грезах ждет ночи она.
И месяц — лилеи любовник,
Ее пробуждает лучом,
И смотрит она, улыбаясь,
На месяц цветущим лицом.
Цветет, и пылает, и блещет,
И на небо смотрит она;
Трепещет, и пахнет, и плачет,
Любовных томлений полна.
Над прибрежьем сумрак ночи
Опустился в тишине;
Выплыл месяц из-за тучи,
Говорит волна волне:
— Этот путник — он безумец,
Или, может быть, влюблен?
Он и весел, и печален
И грустит и счастлив он. —
С высоты смеется месяц,
Звонко молит он в ответ:
— Он — безумец и влюбленный,
Да и сверх того — поэт!
От солнца лилия пугливо
Головкой прячется своей,
Все ночи ждет, все ждет тоскливо —
Взошел бы месяц поскорей.
Ах, этот месяц тихим светом
Ее пробудит ото сна,
И — всем дыханьем, полным цветом
К нему запросится она…
Глядит, горит, томится, блещет,
И — все раскрывши лепестки,
Благоухает и трепещет
От упоенья и тоски.
Мне снилось, что месяц так грустно светил,
И звезды так грустно светили;
И был унесен я в тот град, где любил,
За многие тысячи милей.
И к дому любезной моей приведен,
Крыльца целовал я ступени,
Которых краями касался хитон,
Ее покрывавший колени.
И хлад того камня мне в душу проник,
И долго я видел, смущенный,
В открытом окне пред собой бледный лик,
Сияньем луны освещенный.
На уснувший берег моря
Ночь в сияньи звезд глядит,
В облаках блистает месяц,
И волна, смеясь, шумит:
«Кто стоит на берегу том?
Он безумец? Иль влюблен?
То смеется он, то плачет,
То все шепчет что-то он!»
За волной стремится месяц
И смеется ей вослед:
«И влюблен он, и безумец,
Да и сверх того поэт!»
Ночь сошла на берег моря,
Берег весь безмолвья полн.
Месяц выглянул из тучи,
Шепот слышится из волн:
«Человек — влюблен он что ли,
Потерял он что ли ум?
Он и мрачен, он и светел,
Вместе ясен и угрюм…»
Но смеется месяц в небе
И дает такой ответ:
«И влюблен он, и помешан,
Да к тому ж еще, поэт».
Не выносит лотос
Солнечных лучей,
И головкой никнет
Грустною своей.
Ждет в немом раздумьи,
С страстною мечтой,
Как наступит сумрак
Сладостный, ночной.
И влюбленный месяц,
Сквозь немую тьму,
Ласково направить
Бледный луч к нему.
Весь дрожа и млея,
Лотос, той порой,
К месяцу подемлет
Лик прелестный свой.
Раскрывает тихо
Нежные листки,
Плачет и вздыхает,
Полн любви тоски.
(Из Гейне)
Как порою светлый месяц
Выплывает из-за туч —
Так, один, в ночи былого
Светит мне отрадный луч.
Все на палубе сидели —
Вдоль по Ре́ину неслись,
Зеленеющие бреги
Перед нами раздались.
И у ног прелестной дамы
Я в раздумии сидел,
И на милом, бледном лике
Тихий вечер пламенел.
Дети пели, в бубны били,
Шуму не было конца —
И лазурней стало небо,
И просторнее сердца́.
Сновиденьем пролетали
Горы, замки на гора́х —
И светились, отражаясь,
В милых спутницы очах.
Как сны полунощные, зданья
Стоят в безконечном ряду.
Я мимо их, в плащ завернувшись,
По улице молча иду.
И слышу: на башне собора
Двенадцать ужь колокол бьет.
С каким же теперь нетерпеньем
Меня моя милая ждет!
Сопутник мой месяц: он светят
Приветно в дорогу мою.
И вот—я у двери знакомой
И месяцу так говорю:
«Спасибо, мой добрый товарищ,
Что ты посветил мне идти!
Теперь я тебя отпускаю:
Теперь ты другим посвети.
«И если увидишь скитальца
С немою сердечной тоской —
Утешь его так же, мой милый,
Как я был утешен тобой.»
Сквозит осенний месяц
Из тучи бледным лучом.
У кладбища одиноко
Стоит пасторский дом.
Мать библию читает,
Сын тупо на свечку глядит,
Зевается дочери старшей,
А младшая говорит:
«О боже, какая скука!
Не видишь здесь ничего.
Одно у нас развлечение —
Когда хоронят кого».
Читая, мать отвечает:
«Да что, лишь четвертый мертвец
К нам прибыл, с тех пор как в могилу
Зарыт у церкви отец».
Зевает старшая: «С вами
Я здесь голодать не хочу.
Я завтра же к графу отправлюсь,
К влюбленному богачу».
Хохочет сын во все горло:
«Охотники здесь у нас
Умеют золото делать,
Научат меня хоть сейчас».
В лицо изможденное сына
Швыряет библию мать:
«Так ты, нечестивец проклятый,
Разбойником хочешь стать?»
Послышался стук в окошко,
Рукою кто-то грозит:
В пасторской черной одежде
Покойник отец стоит.
Осеннего месяца облик
Сквозит в облаках серебром.
Стоит одинок на кладбище
Пасто́ра умершего дом.
Уткнулася в книгу старуха;
Сын тупо на свечку глядит;
Две дочки сидят сложа руки;
Зевнувши, одна говорит:
«Вот скука-то, Господи Боже!
В тюрьме веселее живут!
Здесь только и есть развлеченья,
Как гроб с мертвецом принесут!»
Старуха в ответ проронила:
«Всего четверых принесли
С тех пор, как отца схоронили…
Ох, дни-то как скоро прошли!»
Тут старшая дочка очнулась:
«Нет, полно! Невмочь голодать!
Отправлюсь-ка лучше я к графу!..
С терпеньем-то нечего взять!..»
И вторит ей брат, оживившись:
«И дело! а я так в шино́к,
У добрых людей научиться
Казной набивать кошелек!»
В лицо ему книгу швырнула
Старуха, не помня себя:
«Издохни ты лучше, проклятый!
Отец бы услышал тебя!»
Вдруг все на окно оглянулись:
Оттуда рука им грозит —
Умерший пасто́р перед ними
Во всем облаченьи стоит…
О, полно, блистающий месяц! В твоем величавом сиянии,
Широкое море сверкает, как золото в быстрых струях;
Весь берег облит как бы утренним светом,
Но с призрачно-сумрачным, тихим оттенком.
По светло-лазурному своду беззвездного неба
Проносятся белые тучи,
Как лики богов-исполинов
Из ярко блестящего мрамора…
Нет, нет, то не тучи!
То сами они, то могучие боги Эллады,
Те боги, что весело так заправляли когда-то вселенной,
А нынче забыты, без жизни,
Как сонм привидений громадных,
Проходят по не́бу в полуночный час.
Обят изумлением чудным, смотрю я
На этот воздушный, большой Пантеон,
На этих богов-исполинов,
Безмолвно и страшно свершающих по́ небу путь.
Вот он, вот Кронион, владыка небесного царства!
Узнал я его белоснежные кудри,
Те славные, некогда целый Олимп потрясавшие кудри…
В руке он потухшую молнию держит,
В лице громовержца — несчастье и скорбь,
Но старая гордость с него не исчезла доныне.
Да, славное время то было, о Зевс,
Когда ты себе на потеху
Брал отроков, нимф, гекатомбы
И ими небесно себя услаждал!..
Но царствовать вечно нельзя и бессмертным,
И новые старых сгоняют,
Так некогда сам ты седого отца своего
И дяде́й — титанов согнал,
Отцеубийца-Юпитер!...
Узнал и тебя я, надменная Зевса супруга!
Ревнивой тоскою наполнено сердце твое,
И очи большие твои потускнели,
И нет уже силы в лилейных руках,
Узнал и тебя я, Паллада-Афина!
Ни щит твой, ни мудрость, как видно, спасти не умели
От гибели гордых богов!
Узнал и тебя, Афродита,
Тебя, что была золотой и серебряной стала…
Хоть пояс волшебный ты носишь еще и теперь,
Но с ужасом тайным гляжу на твою красоту я,
И если бы телом своим осчастливить меня
Ты вдруг пожелала, как древних героев, —
Я умер бы верно от страха!..
Богинею трупов ты кажешься мне,
Венера-Любитина!
Не с прежней любовью глядит тебе в очи,
Бесстрашный и гордый Арей.
И юноша Феб-Аполлон омрачился печалью:
Молчит его лира, та лира,
Что весело так на пирах олимпийских звучала.
Еще молчаливо-грустнее Эфест. Да и как же
Не быть ему грустным? Ведь он, хромоногий,
Не будет уж Гебу cменять на пирах
И в кубки вливать торопливо
Спасителый нектар. — Давно уж умолкнул
Когда-то немолкнувший хохот богов…
Я вас никогда не любил, олимпийские боги!
Затем, что мне греки противны давно
И римляне мие ненавистны!
Но все ж состраданье святое и горькая жалость
Сжимают мне сердце,
Когда я гляжу в вышину
На вас, позабытые боги,
Вас, мертвые, ночью бродящие тени,
Непрочные, словно туман разгоняемый ветром.
Такие слова говорил я, и видимо глазу
Краснели воздушные образы в небе,
Взглянули в глаза мне они умирающим взглядом
И вдруг с небосклона исчезли.
Сокрылся и месяц за черною, новою тучей,
Запенилось бурное море,
И в небе зажглись победительно вечные звезды.
Полный месяц! в твоем сиянье,
Словно текучее золото,
Блещет море.
Кажется, будто волшебным слияньем
Дня с полуночною мглою одета
Равнина песчаного берега.
А по ясно-лазурному,
Беззвездному небу
Белой грядою плывут облака,
Словно богов колоссальные лики
Из блестящего мрамора.
Не облака это! нет!
Это сами они —
Боги Эллады,
Некогда радостно миром владевшие,
А ныне в изгнанье и в смертном томленье,
Как призраки, грустно бродящие
По небу полночному.
Благоговейно, как будто обятый
Странными чарами, я созерцаю
Средь пантеона небесного
Безмолвно-торжественный,
Тихий ход исполинов воздушных.
Вот Кронион, надзвездный владыка!
Белы как снег его кудри —
Олимп потрясавшие, чудные кудри;
В деснице он держит погасший перун;
Скорбь и невзгода
Видны в лице у него;
Но не исчезла и старая гордость.
Лучше было то время, о Зевс!
Когда небесно тебя услаждали
Нимфы и гекатомбы!
Но не вечно и боги царят:
Старых теснят молодые и гонят,
Как некогда сам ты гнал и теснил
Седого отца и титанов,
Дядей своих, Юпитер-Паррицида!
Узнаю и тебя,
Гордая Гера!
Не спаслась ты ревнивой тревогой,
И скипетр достался другой,
И ты не царица уж в небе;
И неподвижны твои
Большие очи,
И немощны руки лилейные,
И месть бессильна твоя
К богооплодотворенной деве
И к чудотворцу божию сыну.
Узнаю и тебя, Паллада Афина!
Эгидой своей и премудростью
Спасти не могла ты
Богов от погибели.
И тебя, и тебя узнаю, Афродита!
Древле златая! ныне серебряная!
Правда, все так же твой пояс
Прелестью дивной тебя облекает;
Но втайне страшусь я твоей красоты,
И если б меня осчастливить ты вздумала
Лаской своей благодатной,
Как прежде счастливила
Иных героев, — я б умер от страха!
Богинею мертвых мне кажешься ты,
Венера-Либитина!
Не смотрит уж с прежней любовью
Грозный Арей на тебя.
Печально глядит
Юноша Феб-Аполлон.
Молчит его лира,
Весельем звеневшая
За ясной трапезой богов.
Еще печальнее смотрит
Гефест хромоногий!
И точно, уж век не сменять ему Гебы,
Не разливать хлопотливо
Сладостный нектар в собранье небесном.
Давно умолк
Немолчный смех олимпийский.
Я никогда не любил вас, боги!
Противны мне греки,
И даже римляне мне ненавистны.
Но состраданье святое и горькая жалость
В сердце ко мне проникают,
Когда вас в небе я вижу,
Забытые боги,
Мертвые, ночью бродящие тени,
Туманные, ветром гонимые, —
И только помыслю, как дрянны
Боги, вас победившие,
Новые, властные, скучные боги,
То берет меня мрачная злоба…
Старые боги! всегда вы, бывало,
В битвах людских принимали,
Сторону тех, кто одержит победу.
Великодушнее вас человек,
И в битвах богов я беру
Сторону вашу,
Побежденные боги!
Так говорил я,
И покраснели заметно
Бледные облачные лики,
И на меня посмотрели
Умирающим взором,
Преображенные скорбью,
И вдруг исчезли.
Месяц скрылся
За темной, темною тучей;
Задвигалось море,
И просияли победно на небе
Вечные звезды.
Меркнет вечернее море,
И одинок, со своей одинокой душой,
Сидит человек на пустом берегу
И смотрит холодным,
Мертвенным взором
Ввысь, на далекое,
Холодное, мертвое небо
И на широкое море,
Волнами шумящее.
И по широкому,
Волнами шумящему морю
Вдаль, как пловцы воздушные,
Несутся вздохи его —
И к нему возвращаются, грустны;
Закрытым нашли они сердце,
Куда пристать хотели…
И громко он стонет, так громко,
Что белые чайки
С песчаных гнезд подымаются
И носятся с криком над ним…
И он говорит им, смеясь:
«Черноногие птицы!
На белых крыльях над морем вы носитесь,
Кривым своим клювом
Пьете воду морскую;
Жрете ворвань и мясо тюленье…
Горька ваша жизнь, как и пища!
А я, счастливец, вкушаю лишь сласти:
Питаюсь сладостным запахом розы,
Соловьиной невесты,
Вскормленной месячным светом;
Питаюсь еще сладчайшими
Пирожками с битыми сливками;
Вкушаю и то, что слаще всего, —
Сладкое счастье любви
И сладкое счастье взаимности!
Она любит меня! Она любит меня!
Прекрасная дева!
Теперь она дома, в светлице своей, у окна,
И смотрит на вечерний сумрак —
Вдаль, на большую дорогу,
И ждет, и тоскует по мне — ей-богу!
Но тщетно и ждет, и вздыхает…
Вздыхая, идет она в сад,
Гуляет по́ саду
Среди ароматов, в сиянье луны,
С цветами ведет разговор
И им говорит про меня:
Как я — ее милый — хорош,
Как мил и любезен, — ей-богу!
Потом и в постели, во сне, перед нею,
Даря ее счастьем, мелькает
Мой милый образ;
И даже утром, за кофе, она
На бутерброде блестящем
Видит мой лик дорогой
И страстно седает его — ей-богу!»
Так он хвастает долго,
И порой раздается над ним,
Словно насмешливый хохот,
Крик порхающих чаек.
Вот наплывают ночные туманы;
Месяц, желтый, как осенний лист,
Грустно сквозь сизое облако смотрит…
Волны морские встают и шумят…
И из пучины шумящего моря
Грустно, как ветра осеннего стон,
Слышится пенье:
Океаниды поют,
Милосердные, чудные девы морские…
И слышнее других голосов
Ласковый голос
Среброногой супруги Пелея…
Океаниды уныло поют:
«Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Скорбью истерзанный!
Убиты надежды твои,
Игривые дети души,
И сердце твое — словно сердце Ниобы —
Окаменело от горя.
Сгущается мрак у тебя в голове,
И вьются средь этого мрака,
Как молнии, мысли безумные!
И хвастаешь ты от страданья!
Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Упрям ты, как древний твой предок,
Высокий титан, что похитил
Небесный огонь у богов
И людям принес его,
И, коршуном мучимый,
К утесу прикованный,
Олимпу грозил, и стонал, и ругался
Так, что мы слышали голос его
В лоне глубокого моря
И с утешительной песнью
Вышли из моря к нему.
Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Ты ведь бессильней его,
И было б умней для тебя
Влачить терпеливо
Тяжелое бремя скорбей —
Влачить его долго, так долго,
Пока и Атлас не утратит терпенья
И тяжкого мира не сбросит с плеча
В ночь без рассвета!»
Долго так пели в пучине
Милосердые, чудные девы морские.
Но зашумели грознее валы,
Пение их заглушая;
В тучах спрятался месяц; раскрыла
Черную пасть свою ночь…
Долго сидел я во мраке и плакал.