Взят из постельки на небо ты прямо,
тихо вокруг и светло,
встретил ты Ангела, думал, что мама.
Ангела взял за крыло!
Ангел смеется: «Здесь больше не будет
тихий органчик звенеть,
пушку с горохом здесь братец забудет,
станет за нами он петь!»
Ангел, как брату, тебе улыбнулся,
ласково обнял, и вот
елки нарядней вверху распахнулся
весь золотой небосвод.
Тихо спросил ты: «Что ж мама не плачет?
Плачут все мамы, грустя!»
Ангел светло улыбается: «Значит,
видит здесь мама дитя!»
Мать задремала в тени на скамейке,
вьется на камне блестящая нить,
видит малютка и тянется к змейке,
хочет блестящую змейку схватить.
Тихо и ясно. Не движутся тучки.
Нежится к кашке прильнув мотылек.
Ближе, все ближе веселые ручки,
вот уж остался последний вершок.
Ангел Хранитель, печальный и строгий,
белым крылом ограждает дитя,
вспомнила змейка – и в злобной тревоге
медленно прочь уползает свистя.
Я дремал, свеча чадила,
над поникшей головой
чья-то тень, грозя, ходила,
словно хмурый часовой.
Но лишь трижды, засыпая,
имя Милой произнес,
белый Ангел, Ангел рая
сердце в небо перенес.
Свет торжественный и яркий,
сердце дышит белизной,
и готические арки
проплывают надо мной.
И, величие величий,
на узорчатом окне
преклоняет Беатриче
взоры нежные ко мне!
Помнишь, вы песенку жалобно пели:
«Умер у нас мотылек!»
Был я тогда над тобою. Ужели
было тебе невдомек?
Помнишь, вы пели: «Душа Великана,
плача, летит к небесам!»
Горько я думал: «Ужели так рано
в путь ты отправишься сам?»
Долго я медлил, вдруг горестным хором
грешники взвыли, скорбя,
в сердце проникнул я пристальным взором,
радостно обнял тебя.
Ее безумный крик извилистый и гибкий
вдруг срезал серп смычка…
Мне ветерок донес издалека
твое дыханье, Ангел скрипки,
и расцвела в твоей улыбке
моя тоска.
Она, как женщина, со мной заговорила,
как Ангел, душу обняла
и мне на сердце положила
два грустные крыла,
заворожила
и вознесла.
«В последний раз, — она шепнула, —
я на твоей груди дрожу.
в последний раз к тебе прильнула
и отхожу, и отхожу.
В моем саду поющих лилий,
где мы бродили краткий час,
я зыблю взмахи белых крылий
в последний раз, в последний раз.
Я слишком трепетно запела,
и я ниспасть осуждена,
облечь свой дух в покровы тела,
я женщиною стать должна.
И потому тебя, оплакав,
я ослепляю на лету,
храни же тайну вечных знаков
и белых крылий теплоту».
Она ему с тоскою раз сказала:
«Зачем в твоих очах немой укор?
Зачем твой хладен смех и твой насмешлив взор?..
Ужель души твоей ничто не умиляло?»
Он ей сказал: «О, ты еще не знала
Сомненья муки, но, поверь, с тех пор,
Как в первый раз оно мне в грудь запало,
Мой смех звучит безжалостно остер!..»
Она сказала: «Разве сам Спаситель
И Ангелы, и сонмы душ в раю
Не исцелят, увы, печаль твою?..»
Он ей сказал: «Что мне сам Вседержитель!..
Ты — мне надежда, Ангел мой Хранитель!
Забудем мир, шепни „люблю!..“»
На тех холмах, где Годефруа, Танкред
предстали нам, как горняя дружина
во славу рыцарских и ангельских побед,
пылают желтые знамена Саладина.
Король в цепях, на площадях купцы
на рыцаря, смеясь, меняют мула,
от радостного, вражеского гула
вселенной содрогаются концы.
Давно не умолкают Mиsеrеrе
на улицах, во храмах, во дворцах,
мужи скудеют в ревности и вере,
лишь женщины да дети на стенах.
Безгрешные защитники Креста
ушли от нас бродить в долинах Рая,
и алтаря решетка золотая
на золото монет перелита.
Уж вороны над нами стаей черной
развернуты, как знамя Сатаны,
как дым от жертвы Каина тлетворный,
моленья наши пасть осуждены.
На улицах собаки воют жадно,
предчувствуя добычу каждый миг,
и месяц злой насмешливо, злорадно
над городом кривой возносит лик.
Свой кроткий лик от нас сокрыла Дева,
и снизошла кровавая роса
и оскверненный крест на небеса
возносит прочь, сверкая, Ангел гнева.
Я черных душ вожатый бледный,
я пастырь душ, лишенных крыл,
я, призрак смутный и бесследный,
лишь двери Рая им раскрыл.
Здесь душ блаженных вереница
течет, как звезды, предо мной,
и падших душ, укрывших лица,
стеня, влечется хмурый строй.
Моя стезя одна и та же
от дня творенья до Суда,
за веком век, за стражей стража,
но я бессменен навсегда.
Я — путь к блаженствам, но неведом
моим очам Господен Град,
и душ стада за мною следом
нисходят в мой незримый Ад.
Я никогда не поднимаю
всегда спокойного чела,
и с мглой Преддверия сливаю
два серые мои крыла.
Я тенью гор столетья мерю,
как тенью солнечных часов,
не вопрошая, внемлю зов,
все зная, ничему не верю!
Мне высь полета незнакома;
мне посох дан взамен меча,
я им стучу у двери дома,
и гаснет робкая свеча.
Здесь он бродил, рыдая о Христе,
здесь бродит он и ныне невидимкой;
вокруг холмы, увлажненные дымкой,
и деревянный крест на высоте.
Здесь повстречался первый с ним прохожий,
здесь с ним обнялся первый ученик.
здесь он внимал впервые голос Божий
и в небе крест пылающий возник.
Железный змей, безумием влекомый,
вдали бежал со свистом на закат,
и стало так все радостно-знакомо,
все сердцу говорило тайно: «Брат!»
Здесь даже тот, кому чужда земля,
кто отвергал обятия природы,
благословит и ласковые всходы
и склоны гор на мирные поля.
О Божий Град! То не ограда ль Рая
возносится на раменах холма?
Не дети ли и Ангелы, играя,
из кубиков сложили те дома?
И как же здесь не верить Доброй Вести
и не принять земную нищету?
О, только здесь не молкнет гимн Невесте
и Роза обручается Кресту.
Прими ж нас всех равно, Христова нива!
К тебе равно сошлися в должный срок
от стран полудня кроткая олива
и от земель славянских василек!
Вот голуби и дети у фонтана
вновь ангельскою тешатся игрой,
вот дрогнул звон от Santa Damиana,
ладов знакомых позабытый строй!
Все строже, все торжественней удары,
песнь Ангелов по-прежнему тиха,
— Придите все упасть пред гробом Клары,
пред розою, не ведавшей греха!
И верится, вот этою дорогой,
неся Любви святую мудрость в дар,
придут, смиреньем славословя Бога,
Каспар и Мельхиор и Балтазар!
И возвратятся, завтра ж возвратятся
забытые, святые времена,
концы вселенной радостно вместятся
в тот городок, где Рая тишина!
Лишь здесь поймет погибший человек,
что из греха и для греха он зачат,
и Сатана вдруг вспомнит первый век,
пред Бедняком смирится и заплачет.
— Pиеta, Sиgnorе! — … дрогнули сердца…
Какой упрек! Весь мир святей и тише,
и ближе до Небесного Отца,
чем до звезды, до черепичной крыши!
О мертвецах, почивших во гробу,
о всех врагах, мне сердце изязвивших,
о братьях всех любимых и любивших
я возношу покорную мольбу.