В час, когда к браздам Титана, вслед колесам золотым,
Дол, курильница тумана, благодарный стелет дым
И, покорствуя, приемлет синей ночи тихий дар,
А с востока даль обемлет сребропламенный пожар —
И, царя, луна восходит в блеске дивном из-за гор
И в ущелия низводит чародейственный дозор,
И в очах вскипают слезы, и, проснувшися с луной,
Реют видящие грезы над почившею страной, —
Если б сил стихийных крылья были смертному даны
И по воле, без усилья, уносили в те страны,
Где забвенье, где блаженство тайный голос нам сулит,
Где сияет совершенство, где желанье не долит, —
К дальним плыл бы я вершинам — тучкой в лунных перлах туч, —
Где, по девственным стремнинам, рдеет запоздалый луч,
К лону снежной багряницы золотой бы струйкой льнул,
Бег вечерней колесницы упредил и обманул…
Всю бы ночь, всезрящим духом, чужд алканий, чужд оков,
Я ловил бесплотным ухом содроганье ледников,
Водопадов дольний грохот, громы тяжкие лавин,
Горных эхо долгий хохот в звучном сумраке теснин;
В очарованной неволе все б глядел, как вечным сном
Спит царица на престоле в покрывале ледяном;
Как луна, зардев, садится за туманной пеленой;
Как венец алмазный льдится, о̀бнят звездной глубиной.
Я бы стлался змием дымным по извивам пропастей;
Я б смеялся диким скимном в зевы алчущих пастей;
На груди чудовищ белых грудь крепил и охлаждал;
От созвездий оробелых золотой бы вести ждал—
И когда в святыне зрящей дрогнет вспыхнувший эфир
И по лествице горящей вниз метнется трубный клир, —
Я б чело моей царицы дымкой облачной обвил,
Я бы первый луч денницы, упредив, благословил!
ГАНИМЕД
Пусти! меня
Ты держишь зачем
Охватом сильным?
Ты кто, незримый,
За мной шумящий
Бурей крыльев?
Пусти на волю!
А, ты — орел,
Сильный!
Растерзай эту грудь,
Прекрасный сильный,
Когтями острыми!
Но могучие лапы
Тесно нежат,
Подемлют,
Подемлют...
Орел, орел!
Как весело мне
Лететь над долом!
Куда ты взнесешь меня,
Сильный орел?
ХОР ДОЛИНЫ
О, Ганимед! в добычу
Птице Зевса, тайный наш цвет, был ты Весной взлелеян!
Небу первина Дола,
Цвет наш — плачьте, души дубрав! — сорван влюбленным небом!
ГАНИМЕД
Сильный орел, довольно
Игр высоких!
Долу мощь твою, страшный, ринь!
Дохнул холод...
Тосклив и тесен
Воздушный плен!
Пусти на волю,
В дол родимый!..
Темны снега,
Душно в небе...
Могилой дол
Уходит бездонный...
Орел! Орел!.. —
И я в могилу
Лечу, низринут!..
ХОР ВЫСОТ
О Гон и мед, лелеет
В жадных лапах клекчущий вор, милый, твой сон лилейный!
Облак весны глубокой,
Не лобзать нам, отрок, тебя, снежных полей Мэнадам!
ГАНИМЕД
Где я?.. где мы,
Солнцеокий,
Тихокрылый?
В золоте, золоте
Морей всеодержных
С тобой тону я,
Черный челн!
Из кубков избытка
Пену впиваю
Пламеней легких...
Тонким огнем
Пьянею...
Мне снился дол...
Долу заснул я,
Проснулся в небе —
И таю в неге
Жадного неба...
Где дол родимый,
Огневержец?
Златые руна
Застлали, заткали
Тропы забытые:
Нет возврата!
Дай мне взглянуть
На темную землю,
На тесную землю,
Мой орел!—
Взглянуть — и в лобзаньи
Неба, ревнивец,
Истаять!..
И в тень удолий, опечалены,
Нисходим от прозрачных нег...
Вдруг, южным просветом ужалены,
Измлели зимы, стаял снег...
За дебрью синь сквозит глубинная,
И смолью зноя пышет ель.
Сплетенья вязов паутинные
Небесный умиряют хмель.
Пары жемчужные, лилейные
Клубятся, сизы и белы...
Кружите, силы световейные!
Круглитесь, ясные стволы!
Вторжений солнечных над гранию.
На рубеже лучей и зим
Взыграем мы с весною раннею
И огнь небес отобразим!
Сплетем в венки плющи пурпурные:
Что по корням ползут, виясь!
Восславим пленности лазурные —
Глубокой Смерти ипостась!
С. А. Котляревскому
Предреченный утешитель,
Где ж он, где, Сивилла? — «Оглянись:
За тобой вершитель, разрешитель».
— Кто ты, чуждый? — «Дионис».
— Крест ли ты — иль тирс — возносишь?
— «Пышный тирс и крест — несут тебя».
— Ты чего от сердца властно просишь?
— «Что сердцам даю: себя».
— Отойди: нам жребий битвы
Выпал черный. — «Я вам бранный хмель».
— Нас сзывает благовест молитвы.
— «С ним поет моя свирель».
— Что твой знак? — «Прозренье глаза,
Дальность слуха, окрыленье ног;
Угль, воскресший радугой алмаза;
В чреве Я взыгравший бог».
Ἄμπελος δ’ἦν κατηφής, και σκυθρωπὸς οἶνος, και βότρυς ὥσπερ δακρύων.
Hиmеrиus
Виноградник свой обходит, свой первои́збранный, Диони́с;
Две жены в одеждах темных — два виноградаря — вслед за ним.
Говорит двум скорбным стражам — двум виноградарям — Диони́с:
«Вы берите, Скорбь и Мука, ваш, виноградари, острый нож;
Вы пожните. Скорбь и Мука, мой первоизбранный виноград!
Кровь сберите гроздий рдяных, слезы кистей моих золотых —
Жертву нег в точило скорби, пурпур страданий в точило нег;
Напоите влагой рьяной алых восторгов мой ярый Граль!»
Вчера во мгле неслись Титаны
На приступ молнийных бойниц,
И широко сшибались станы
Раскатом громких колесниц:
А ныне, сил избыток знойный
Пролив на тризне летних бурь,
Улыбкой Осени спокойной
Яснеет хладная лазурь.
Она пришла с своей кошницей,
Пора свершительных отрад,
И златотканой багряницей
Наш убирает виноград.
И долго Север снежной тучей
Благих небес не омрачит,
И пламень юности летучей
Земля, сокрыв, не расточит.
И дней незрелых цвет увядший
На пире пурпурном забвен;
И первый лист любезен падший,
И первый плод благословен.
И рече ему Господь Бог: не тако:
всяк убивый Каина, седмижды отмстится.
И положи Господь Бог знамение на Каине,
еже не убити его всякому обретающему его.
Вас Каин основал, общественные стены,
Где «не убий» блюдет убийца-судия!
Кровь Авеля размоет ваши плены,
О братстве к небу вопия.
Со Смертию в союз вступила ваша Власть,
Чтоб стать бессмертною. Глядите ж, люди-братья!
Вот на ее челе печать ее проклятья:
«Кто встал на Каина — убийцу, должен пасть».
Мой дар — алый! Алые кровью несу — розы Адона.
Сорвав ризы, — жены, оплачьте красу — розы Адона!
Я цвел, пастырь. Вепрь мою плоть прободал. Влагой измлел я.
Из той влаги, вспыхнув, зардели в лесу — розы Адона.
Как снег, белый — к мертвому лик наклонив, сладко струила
Любовь слезы. Рдяные, пили росу — розы Адона.
Адон, имя — пастырю; ей — Астарет. В небе мы вместе,
Когда серпный светоч сребрит полосу розы Адона.
Ваши на сводах небес бремена престольные, боги!
Твой, их превыше, висит трон своевластный. Судьба!
Все вы, что вне человека, одержите, вечные силы.
Дух же таинственно вы предали в чуждую власть.
В духе людском недвижно царит обитатель незримый,
Чьим послушный толчкам слепо бредет человек.
К лучшему знает он путь, и путь он знает в погибель;
Но не противься ему: он седмерицею мстит.
С маской трагической мы заедино мыслить привыкли
Бурю страстных речей, кровь на железе мечей.
Древний фиас Мельпомены, ступень у фимелы пришельцам
Дай! Герои встают; проникновенно глядят;
Красноречивые губы, безмолвно — страдальные, сжаты;
Тайный свершается рок в запечатленных сердцах.
Бремя груди тесной — тяжелую силу — Титаны
Вылили в ярой борьбе: внуки выносят в себе.
Мудрость нудит выбор: «Сытость — иль свобода».
Жизнь ей прекословит: «Сытость — иль неволя».
Упреждает Чудо пламенная Воля;
Но из темной жизни слабым нет исхода.
Мудрость возвещает, что Любовь — Алканье.
Жизнь смеется: «Голод — ненависть и злоба».
И маячит Слова нищее сверканье
Меж даяньем хлеба и зияньем гроба.
Повечерела даль. Луг зыблется, росея.
Как меч изогнутый воздушного Персея,
Вонзился лунный серп, уроненный на дно,
В могильный ил болот, где жутко и темно.
Меж сосен полымя потускнувшее тлеет.
Потухшей ли зари последний след алеет?
Иль сякнущая кровь, что с тверди не стекла,
Сочится в омуты померкшего стекла?
Ал. Н. Чеботаревской
Повилики белые в тростниках высоких, —
Лики помертвелые жизней бледнооких, —
Жадные пристрастия мертвенной любви,
Без улыбки счастия и без солнц в крови...
А зарей задетые тростники живые
Грезят недопетые сны вечеровые,
Шелестами темными с дремой говорят,
Розами заемными в сумраке горят.
Какой прозрачный блеск! Печаль и тишина...
Как будто над землей незримая жена,
Весы хрустальные склоняя с поднебесья,
Лелеет хрупкое мгновенье равновесья;
Но каждый желтый лист, слетающий с древес,
На чашу золота слагая легкий вес,
Грозит перекачнуть к могиле хладной света
Дары прощальные исполненного лета.
«Дети Красоты невинной!
В снежной Скифии, у нас,
Только вьюги ночи длинной
Долго, долго рушат вас.
Здесь на вас, — бегите Галлов! —
В бунте новом опьянев,
Чернь рушителей-вандалов
Изливает буйный гнев.»
— «Славны, странник, эти раны:
На живых то гнев живых!
Ах! мы вечно бездыханны
В саркофагах снеговых!»
О. А. Ш.
Плоской чашей, розовой по краю,
Лотос белый зыблется над Нилом,
И чертят фламинго в синем небе
Дуги света розовей Авроры.
Этих красок юность помнят взоры.
Мать-Земля себя подобной Гебе
Видит в них, как в зеркале застылом,
Обрученной суженому Раю.
Посостарилось злато червонное,
Посмуглело на гла́вах старых!
Сердце сладко горит, полоненное,
В колыбельных негаснущих чарах.
Сердце кротко, счастливое, молится,
Словно встарь, в золотой божнице...
Вольное ль вновь приневолится —
К родимой темнице?
Вся горит — и безмолвствует роза,
И не знает, что пел соловей.
Благовонной душою своей
Только в душу нам дышит: «я — роза».
Только в душу нам дышит: «цвету».
Только в очи глядит: «пламенею»...
Полюби соприродную с нею,
Сердце солнце, свою немоту.
Дева, в томных розах стыда и неги!
Матери Желаний прекрасный список!
Ждет святое ложе; звезду торопит
Юный владыка.
Ты в немой чертог приведи невесту,
Веспер, к играм сладким с желанным сердцу:
Да почтит жена сребротронной Геры
Милые узы!
Как осенью ненастной тлеет
Святая озимь, — тайно дух
Над черною могилой реет,
И только душ легчайших слух
Незадрожавший трепет ловит
Меж косных глыб, — так Русь моя
Немотной смерти прекословит
Глухим зачатьем бытия...