Зейнаб, свежесть очей! Ты — арабский кувшин:
Чем душнее в палатках пустыни,
Чем стремительней дует палящий хамсин,
Тем вода холоднее в кувшине.
Зейнаб, свежесть очей! Ты строга и горда!
Чем безумнее любишь — тем строже.
Но сладка, о, сладка ледяная вода,
А для путника — жизни дороже!
Спокойно на погосте под луною…
Крестов обятья, камни и сирень…
Но вот наш склеп, — под мраморной стеною,
Как темный призрак, вытянулась тень.
И жутко мне. И мой двойник могильный
Как будто ждет чего-то при луне…
Но я иду — и тень, как раб бессильный,
Опять ползет, опять покорна мне!
Распали костер, сумей
Разозлить его блестящих,
Убегающих, свистящих
Золотых и синих змей!
Ночь из тьмы пустого сада
Дышит холодом прудов,
Прелых листьев и плодов —
Ароматом листопада.
Здесь же яркий зной и свет,
Тени пляшут по аллеям,
И бегущим жарким змеям,
Их затеям — счета нет!
Один встречаю я дни радостной недели, —
В глуши, на севере… А там у нас весна:
Растаял в поле снег, леса повеселели,
Даль заливных лугов лазурна и ясна;
Стыдливо белая береза зеленеет,
Проходят облака все выше и нежней,
А ветер сушит сад и мягко в окна веет
Теплом апрельских дней…
Для жизни жизнь! Вот пенные буруны
У сизых каменистых берегов.
Вон красный киль давно разбитой шхуны…
Но кто жалеет мертвых рыбаков?
В сыром песке на солнце сохнут кости…
Но радость неба, свет и бирюза,
Еще свежей при утреннем норд-осте —
И блеск костей лишь радует глаза.
Могол Тимур принес малютке-сыну
Огнем горящий уголь и рубин.
Он мудрый был: не к камню, не к рубину
В восторге детском кинулся Имин.
Могол сказал: «Кричи и знай, что пленка
Уже легла на меркнущий огонь».
Но Бог мудрей: Бог пожалел ребенка —
Он сам подул на детскую ладонь.
Свежа в апреле ранняя заря.
В тени у хат хрустит ледок стеклянный.
Причастницы к стенам монастыря
Несут детей — исполнить долг желанный.
Прими, Господь, счастливых матерей,
Отверзи храм с блистающим престолом —
И у святых Своих дверей
Покрой их звоном благостно-тяжелым.
Проснулся я внезапно, без причины.
Мне снилось что-то грустное — и вдруг
Проснулся я. Сквозь голые осины
В окно глядел туманный лунный круг.
Усадьба по-осеннему молчала.
Весь дом был мертв в полночной тишине,
И, как ребенок брошенный, кричала
Ушастая пустушка на гумне.
Открыты окна. В белой мастерской
Следы отезда: сор, клочки конверта.
В углу стоит прямой скелет мольберта.
Из окон тянет свежестью морской.
Дни все светлей, все тише, золотистей —
И ни полям, ни морю нет конца.
С корявой, старой груши у крыльца
Спадают розовые листья.
Мне вечор, младой, скучен терем был,
Темен свет-ночник, страшен Спасов Лик.
Вотчим-батюшка самоцвет укрыл
В кипарисовый дорогой тайник!
А любезный друг далеко, в торгу,
Похваляется для другой конем,
Шубу длинную волочит в снегу,
Светит ей огнем, золотым перстнем.
Был поздний час — и вдруг над темнотой,
Высоко над уснувшею землею,
Прорезав ночь оранжевой чертой,
Взвилась ракета бешеной змеею.
Стремительный порыв ее вознес.
Но миг один — и в темноту, в забвенье
Уже текут алмазы крупных слез,
И медленно их тихое паденье.
Туман прозрачный по полям
Идет навстречу мне,
Луны касаясь по краям,
Мелькая в вышине.
В полях не мало борозд, ям,
Невидных при луне.
Что там? Не речки ль полоса?
Нет, это зеленя.
Блестит холодная роса
На гриве у коня —
И дышат ладаном леса,
Раскрытые до пня.
Во имя Бога, вечно всеблагого!
Он, давший для писания тростник,
Сказал: блюди написанное слово
И делай то, что обещал язык.
Приняв закон, прими его вериги.
Иль оттолкни — иль всей душою чти:
Не будь ослом, который носит книги
Лишь потому, что их велят нести.
Мелькают дали, черные, слепые,
Мелькает океана мертвый лик:
Бог разверзает бездны голубые,
Но лишь на краткий миг.
«Да будет свет!» Но гаснет свет, и сонный,
Тяжелый гул растет вослед за ним:
Бог, в довременный хаос погруженный,
Мрак потрясает ропотом своим.
Глубокая гробница из порфира,
Клоки парчи и два крутых ребра.
В костях руки — железная секира,
На черепе — венец из серебра.
Надвинут он на черные глазницы,
Сквозит на лбу, блестящем и пустом.
И тонко, сладко пахнет из гробницы
Истлевшим кипарисовым крестом.
Ограда, крест, зеленая могила,
Роса, простор и тишина полей…
— Благоухай, звенящее кадило,
Дыханием рубиновых углей!
Сегодня год. Последние напевы,
Последний вздох, последний фимиам…
— Цветите, зрейте, новые посевы,
Для новых жатв! Придет черед и вам.
Сквозь редкий сад шумит в тумане море —
И тянет влажным холодом в окно.
Сирена на туманном косогоре
Мычит и мрачно и темно.
Лишь гимназистка с толстыми косами
Одна не спит, — одна живет иным,
Хватая жадно синими глазами
Страницу за страницей «Дым».
Корабли в багряном зареве заката
В океан выходят — и на небесах
Вырастают мачты стройного фрегата
В черных парусах.
Медленно плывет он в зареве далеком
И другой выводит в лоно темных вод…
Скажешь: это снялся в трауре глубоком
Погребальный флот.
— На Яйле зазеленели буки,
Покраснела стройная сосна:
Отчего на севере, в разлуке
Чувствует душа, что там весна?
«В дни, когда на лозах виноградных
Распуститься цвету суждено.
В погребах и темных и прохладных
Бродит золотистое вино».
Далеко на севере Капелла
Блещет семицветным огоньком,
И оттуда, с поля, тянет ровным,
Ласковым полуночным теплом.
За окном по лопухам чернеет
Тень от крыши; дальше, на кусты
И на жнивье, лунный свет ложится,
Как льняные белые холсты.