Сон
Положив на лапки рыльце, сладко-сладко спит она,
Но с пискливым мышьим родом и во сне идет война.
Вот за мышкою хвостатой погналась… как наяву
И, догнавши, тотчас в горло ей впилась… как наяву.
Снится ей: сейчас на крыше кошки ловят воробьев
И мурлычут — видно, рады, что у них удачен лов…
Псы не портят настроенья, не видны и не слышны.
Спит она в покое полном, видя радужные сны.
Пробуждение
Встала кисонька, зевнула, широко раскрыла пасть,
Потянулась, облизнулась и опять зевнула всласть.
Вот усами шевельнула, лапкой ухо поскребла,
Спину выгнула дугою, взглядом стены обвела.
И опять глаза закрыла. Тишина стоит кругом.
Неохота разбираться ни в хорошем, ни в плохом.
Вновь потягиваться стала, сонную сгоняя лень, —
Это делают все кошки и все люди каждый день.
Умная задумчивость и удивление
Вот уселася красиво, принимая умный вид,
Призадумалась — и сразу весь огромный мир забыт.
Совершенно невозможно знать теченье дум ее:
То ль прогресс племен кошачьих занимает ум ее,
Или то, что в лапы кошкам мыши сами не идут,
Или то, что зря у птичек крылья быстрые растут,
Или то, что кур и уток трогать ей запрещено,
Молоко лакать из крынки ей в подвале не дано.
То ли думает о пище — той, что съедена вчера,
То ль о том, что пуст желудок, что поесть давно пора.
Только чу! Раздался где-то еле-еле слышный звук —
И развеялись мечтанья, оживилось сердце вдруг.
Что там? Может быть, за печкой мышка хитрая ползет?
Или, может, это крыса доску под полом грызет?
Протянул ли паутину тут поблизости паук?
И, к нему попавши в лапы, муха стонет там от мук?
Что случилось? Неизвестно, — знают кошки лишь одни.
Видно только, как блеснули у нее в глазах огни.
Тонкая наблюдательность
Встала, важное почуяв: не погас природный дар!
Уши тихо шевелятся, каждый глаз как желтый шар.
Тут поблизости для кошки несомненно что-то есть!
Что же, радость или горе? Вот опять забота есть.
Ждет. Огонь уже зажегся, разгоняя в доме мрак.
Перед зеркалом хозяйка поправляет свой калфак.
В этот вечер богачиха в дом один приглашена,
И в гостях, конечно, хочет покрасивей быть она.
Оттого она и кошку не кормила, может быть:
По такой причине важной кошку можно и забыть!
И глядит печально кошка: вновь голодное житье!
Всё готовы продырявить желтые глаза ее.
Надежда и разочарование
Посмотрите-ка! Улыбкой рыльце всё озарено,
Пусть весь мир перевернется, нашей кошке всё равно.
Знает острое словечко хитрый кисонькин язык.
Но до времени скрывает, зря болтать он не привык.
Но прошло одно мгновенье, вновь является она.
Что же с кошечкой случилось? Почему она грустна?
Обмануть людей хотела, улыбаясь без конца,
Всё надеялась — за это ей дадут поесть мясца.
Всё напрасно! Оттого-то у нее печальный вид,
И опять она горюет, вновь душа ее болит.
Страдание и неизвестность
Так никто и не дал пищи! Как ей хочется поесть!
Стонет, жалобно мяучит — этих мук не перенесть.
Сводит голодом желудок. Как приходится страдать!
На лице печаль, унынье: трудно хлеб свой добывать.
Вдруг какой-то звук раздался от нее невдалеке.
Мигом кисонька забыла о печали, о тоске.
Что за шорох? Что там — люди иль возня мышей и крыс?
Сделались глаза большими, уши кверху поднялись.
Неизвестно, неизвестно! Кто там — друг ее иль враг?
Что сулит ей этот шорох — много зла иль много благ?
Притворяется безразличной
Вот поставили ей чашку с теплым сладким молоком,
Но притворщица как будто и не думает о нем.
Хоть и очень кушать хочет, хоть и прыгает душа,
Как суфий к еде подходит, не волнуясь, не спеша.
Показать она желает, что совсем не голодна,
Что обжорством не страдает, что не жадная она.
Из-за жадности побои доставались ей не раз —
У нее от тех побоев сердце ноет и сейчас.
Подготовка к нападению и лень от сытости
Вот она прижала уши и на землю прилегла, —
Что бы ни зашевелилось, прыгнет вмиг из-за угла.
Приготовилась к охоте и с норы не сводит глаз:
Серой мышки тонкий хвостик показался там сейчас.
Или мальчики бумажку тащат, к нитке привязав?
Что-то есть. Не зря притихла — знаем мы кошачий нрав.
Но взгляните — та же кошка, но какой беспечный вид!
Разлеглась она лентяйкой: ведь ее желудок сыт.
Как блаженно отдыхает эта кошка-егоза.
Незаметно закрывает золотистые глаза.
Пусть теперь поспит. Вы кошку не тревожьте, шалуны.
Игры — после, а покуда пусть досматривает сны.
Материнство
Милосердие какое! Умиляется душа!
На семью кошачью с лаской каждый смотрит не дыша.
Моет, лижет мать котенка, балует, дрожит над ним.
«Дитятко, — она мурлычет, — свет очей моих, джаным!»
Из проворной резвой кошки стала матерью она,
И заботы материнской наша кисонька полна!
От раздумья к удовольствию
Вот она вперилась в точку и с нее не сводит глаз.
Над каким она вопросом призадумалась сейчас?
В голове мелькают мысли — нам о них не знать вовек,
Но в глазах ее раздумье замечает человек.
Наконец она устала над вопросом размышлять,
Удовольствию, покою предалась она опять.
Страх — гнев и просто страх
Вот над кошкой и котенком палка злая поднята,
Как известно, бедных кошек не жалеет палка та.
Мать боится и котенок — нрав их трудно изменить,
Но со страхом материнским страх котенка не сравнить.
Кошка-мать готова лапкой палку бить, кусать сапог,
А котенок испугался — и со всех пустился ног.
Наслаждение и злость
Спинку ласково ей гладят, чешут острое ушко,
Ах, теперь-то наслажденье кошки этой велико!
Тихой радости и счастья наша кисонька полна,
Ротик свой полуоткрыла в умилении она.
Голова склонилась набок, слезы искрятся в глазах.
Ах, счастливое мгновенье! Где былая боль и страх!
Удивительно, чудесно жить на свете, говорят,
Так-то так, но в мире этом разве всё идет на лад?
Всё непрочно в этом мире! Так уж, видно, повелось:
Радость с горем под луною никогда не ходят врозь.
Гость какой-то неуклюжий хвост ей больно отдавил
Или зря по спинке тростью изо всех ударил сил.
От обиды этой тяжкой кошка злобою полна,
Каждый зуб и каждый коготь точит на врага она.
Дыбом шерсть на ней, и дышит злостью каждый волосок,
Мщенье страшное готовит гостю каждый волосок.
Всё кончилось!
Вот она, судьбы превратность! Мир наш — суета сует:
Нашей кисоньки веселой в этом мире больше нет!
Эта новость очень быстро разнеслась. И вот теперь
Там, в подполье, верно, праздник, пир горой идет теперь.
Скачут мыши, пляшут крысы: жизнь теперь пойдет на лад!
Угнетательница-кошка спит в могиле, говорят.
Некролог
В мир иной ушла ты, кошка, не познав земных отрад.
Знаю: в святости и вере ты прошла уже Сират.
Лютый враг мышей! Хоть было много зла в твоих делах,
Спи спокойно в лучшем мире! Добр и милостив аллах!
Весь свой век ты охраняла от мышей наш дом, наш хлеб,
И тебе зачтется это в книге праведной судеб.
Как тебя я вспомню, кошка, — жалость за сердце берет.
Даже черви осмелели, а не то что мыший род.
Ты не раз была мне, друг мой, утешеньем в грустный час.
Знал я радостей немало от смешных твоих проказ.
А когда мой дед, бывало, на печи лежал, храпя,
Рядышком и ты дремала, всё мурлыча про себя.
Ты по целым дням, бывало, занята была игрой,
Боли мне не причиняя, ты царапалась порой.
Бялиши крала на кухне, пищу вкусную любя,
И за это беспощадно били палкою тебя.
Я, от жалости рыдая, бегал к матушке своей,
Умолял ее: «Не надо, кошку бедную не бей!»
Жизнь прошла невозвратимо. Не жалеть о ней нельзя.
В этом мире непрестанно разлучаются друзья.
Пусть аллах наш милосердный вечный даст тебе покой!
А коль свидимся на небе, «мяу-мяу» мне пропой!
I
Есть аул вблизи Казани, по названию Кырлай.
Даже куры в том Кырлае петь умеют… Дивный край!
Хоть я родом не оттуда, но любовь к нему хранил,
На земле его работал — сеял, жал и боронил.
Он слывет большим аулом? Нет, напротив, невелик,
А река, народа гордость, — просто маленький родник.
Эта сторона лесная вечно в памяти жива.
Бархатистым одеялом расстилается трава.
Там ни холода, ни зноя никогда не знал народ:
В свой черед подует ветер, в свой черед и дождь пойдет.
От малины, земляники все в лесу пестрым-пестро,
Набираешь в миг единый ягод полное ведро.
Часто на траве лежал я и глядел на небеса.
Грозной ратью мне казались беспредельные леса.
Точно воины, стояли сосны, липы и дубы,
Под сосной — щавель и мята, под березою — грибы.
Сколько синих, желтых, красных там цветов переплелось,
И от них благоуханье в сладком воздухе лилось.
Улетали, прилетали и садились мотыльки,
Будто с ними в спор вступали и мирились лепестки.
Птичий щебет, звонкий лепет раздавались в тишине
И пронзительным весельем наполняли душу мне.
Здесь и музыка и танцы, и певцы и циркачи,
Здесь бульвары и театры, и борцы и скрипачи!
Этот лес благоуханный шире море, выше туч,
Словно войско Чингисхана, многошумен и могуч.
И вставала предо мною слава дедовских имен,
И жестокость, и насилье, и усобица племен.
II
Летний лес изобразил я, — не воспел еще мой стих
Нашу осень, нашу зиму, и красавиц молодых,
И веселье наших празднеств, и весенний сабантуй…
О мой стих, воспоминаньем ты мне душу не волнуй!
Но постой, я замечтался… Вот бумага на столе…
Я ведь рассказать собрался о проделках шурале.
Я сейчас начну, читатель, на меня ты не пеняй:
Всякий разум я теряю, только вспомню я Кырлай.
III
Разумеется, что в этом удивительном лесу
Встретишь волка, и медведя, и коварную лису.
Здесь охотникам нередко видеть белок привелось,
То промчится серый заяц, то мелькнет рогатый лось.
Много здесь тропинок тайных и сокровищ, говорят.
Много здесь зверей ужасных и чудовищ, говорят.
Много сказок и поверий ходит по родной земле
И о джинах, и о пери, и о страшных шурале.
Правда ль это? Бесконечен, словно небо, древний лес,
И не меньше, чем на небе, может быть в лесу чудес.
IV
Об одном из них начну я повесть краткую свою,
И — таков уж мой обычай — я стихами запою.
Как-то в ночь, когда сияя, в облаках луна скользит,
Из аула за дровами в лес отправился джигит.
На арбе доехал быстро, сразу взялся за топор,
Тук да тук, деревья рубит, а кругом дремучий бор.
Как бывает часто летом, ночь была свежа, влажна.
Оттого, что птицы спали, нарастала тишина.
Дровосек работой занят, знай стучит себе, стучит.
На мгновение забылся очарованный джигит.
Чу! Какой-то крик ужасный раздается вдалеке,
И топор остановился в замахнувшейся руке.
И застыл от изумленья наш проворный дровосек.
Смотрит — и глазам не верит. Что же это? Человек?
Джин, разбойник или призрак — этот скрюченный урод?
До чего он безобразен, поневоле страх берет!
Нос изогнут наподобье рыболовного крючка,
Руки, ноги — точно сучья, устрашат и смельчака.
Злобно вспыхивая, очи в черных впадинах горят,
Даже днем, не то что ночью, испугает этот взгляд.
Он похож на человека, очень тонкий и нагой,
Узкий лоб украшен рогом в палец наш величиной.
У него же в пол-аршина пальцы на руках кривых, —
Десять пальцев безобразных, острых, длинных и прямых.
V
И в глаза уроду глядя, что зажглись как два огня,
Дровосек спросил отважно: «Что ты хочешь от меня?»
— Молодой джигит, не бойся, не влечет меня разбой.
Но хотя я не разбойник — я не праведник святой.
Почему, тебя завидев, я издал веселый крик?
Потому что я щекоткой убивать людей привык.
Каждый палец приспособлен, чтобы злее щекотать,
Убиваю человека, заставляя хохотать.
Ну-ка, пальцами своими, братец мой, пошевели,
Поиграй со мной в щекотку и меня развесели!
— Хорошо, я поиграю, — дровосек ему в ответ. —
Только при одном условье… Ты согласен или нет?
— Говори же, человечек, будь, пожалуйста, смелей,
Все условия приму я, но давать играть скорей!
— Если так — меня послушай, как решишь — мне все равно.
Видишь толстое, большое и тяжелое бревно?
Дух лесной! Давай сначала поработаем вдвоем,
На арбу с тобою вместе мы бревно перенесем.
Щель большую ты заметил на другом конце бревна?
Там держи бревно покрепче, сила вся твоя нужна!..
На указанное место покосился шурале
И, джигиту не переча, согласился шурале.
Пальцы длинные, прямые положил он в пасть бревна…
Мудрецы! Простая хитрость дровосека вам видна?
Клин, заранее заткнутый, выбивает топором,
Выбивая, выполняет ловкий замысел тайком.
Шурале не шелохнется, не пошевельнет рукой,
Он стоит, не понимая умной выдумки людской.
Вот и вылетел со свистом толстый клин, исчез во мгле…
Прищемились и остались в щели пальцы шурале.
Шурале обман увидел, шурале вопит, орет.
Он зовет на помощь братьев, он зовет лесной народ.
С покаянною мольбою он джигиту говорит:
— Сжалься, сжалься надо мною! Отпусти меня, джигит!
Ни тебя, джигит, ни сына не обижу я вовек.
Весь твой род не буду трогать никогда, о человек!
Никому не дам в обиду! Хочешь, клятву принесу?
Всем скажу: «Я — друг джигита. Пусть гуляет он в лесу!»
Пальцам больно! Дай мне волю! Дай пожить мне на земле!
Что тебе, джигит, за прибыль от мучений шурале?
Плачет, мечется бедняга, ноет, воет, сам не свой.
Дровосек его не слышит, собирается домой.
— Неужели крик страдальца эту душу не смягчит?
Кто ты, кто ты, бессердечный? Как зовут тебя, джигит?
Завтра, если я до встречи с нашей братьей доживу,
На вопрос: «Кто твой обидчик?» — чье я имя назову?
— Так и быть, скажу я братец. Это имя не забудь:
Прозван я «Вгодуминувшем»… А теперь — пора мне в путь.
Шурале кричит и воет, хочет силу показать,
Хочет вырваться из плена, дровосека наказать.
— Я умру! Лесные духи, помогите мне скорей,
Прищемил Вгодуминувшем, погубил меня злодей!
А наутро прибежали шурале со всех сторон.
— Что с тобою? Ты рехнулся? Чем ты, дурень, огорчен?
Успокойся! Помолчи-ка, нам от крика невтерпеж.
Прищемлен в году минувшем, что ж ты в нынешнем ревешь?
(Со слов деревенского мальчика)I
Летний день. Горячий воздух. В нашей речке сам не свой.
Волны трогаю руками и бодаю головой.
Так играл, нырял, смеялся, может, час иль полтора
И подумал, что не скоро разберет меня жара.
Вдруг чего-то забоялся — из воды скорей бегом.
Никого со мною рядом, тишина стоит кругом.
Уходить уже собрался и увидел в трех шагах:
Ведьма страшная присела молчаливо на мостках.
И на солнышке сверкает гребешок златой в руке —
Он, волос ее касаясь, отражается в реке.
Заплела колдунья косы, в речку прыгнула она,
И тотчас ее сокрыла набежавшая волна.
Тут тихонько я подкрался и увидел: на мостках —
Гребешок, забытый ведьмой, что блестел в ее руках.
Оглянулся: тихо, пусто, гребень рядышком лежал,
Я схватил его мгновенно и в деревню побежал.
Без оглядки мчусь, а тело всё трясется, всё дрожит.
Ах, беда какая! Вижу: Водяная вслед бежит.
И кричит мне: «Стой, воришка! Подожди, не убегай!
Стой! — кричит, не унимаясь, — Гребень, гребень мне отдай!»
Я бегу, она за мною, слышу, гонится за мной.
Мчусь. В глазах земли мельканье. Воздух полон тишиной.
Так достигли мы деревни. По деревне понеслись.
И тогда на Водяную все собаки поднялись.
«Гав» да «гав» за ней несется, и собачий громок лай,
Испугалась Водяная, убегать назад давай!
Страх прошел: и в самом деле миновала вдруг беда.
Эй, старуха злая, гребня ты лишилась навсегда!
Я пришел домой и маме этот гребень показал.
«Пить хочу, бежал я долго, утомился», — ей сказал.
Обо всем поведал сразу. И, гребенку теребя,
Мать стоит, дрожа, о чем-то размышляет про себя…
II
Солнце в небе закатилось. Тихо сделалось кругом.
Духовитою прохладой летний вечер входит в дом.
Я лежу под одеялом. Но не спится всё равно.
«Тук» да «тук» я различаю. Кто-то к нам стучит в окно.
Я лежу, не шелохнувшись, что-то боязно вставать.
Но во тьме, от стука вздрогнув, пробудилась сразу мать.
«Кто там? — спрашивает громко. — Что за важные дела?
Что б на месте провалилась! Чтоб нелегкая взяла!»
«Водяная я. Скажите, где златой мой гребешок?
Днем украл его на речке и умчался твой сынок».
Из-под одеяла глянул: лунный свет стоит в окне.
Сам дрожу от страха: «Боже, ну куда же деться мне?»
Мама гребень разыскала и в мгновение одно
Водяной его швырнула и захлопнула окно.
И, встревожась не на шутку, ведьму старую кляня,
Мать, шагнув к моей постели, принялась и за меня.
С той поры, как отругала мать меня за воровство,
Никогда не трогал, знайте, я чужого ничего.
Перевод В. Державина
Мне по нраву изгиб ваших тонких бровей,
Завитки непослушные темных кудрей.
Ваши тихие речи, что сердце влекут,
Ваши очи, прозрачные, как изумруд.
Ваши губы, что слаще, чем райский кавсар,
Чья улыбка — живущим как сладостный дар.
Я люблю вашу стройность, движений красу, —
Без корсета любая тонка в поясу.
А особенно груди — они так нежны,
Как два солнца весенних, две светлых луны.
Вас за белые шеи люблю обнимать,
В ваших юных объятьях люблю замирать.
О, как трогательны этот «джим», этот «мим»
В вашем лепете сладком: «дустым» и «джаным»!
В вас любезны не меньше мне, чем красота,
Целомудренность гордая и чистота.
И настолько мне мил ваш калфак парчевой,
Лишь взгляну на него — и хожу сам не свой.
Так что если ишан иль блаженный хазрет
Прямо в рай мне когда-либо выдаст билет,
Но коль, гурия, выйдя навстречу, как вы,
Не украсит калфаком своей головы
И не скажет мне: «Здравствуй, джаным!» — не войду
В этот рай, пусть я в адскую бездну паду!
Лишь невежество ваше не нравится мне,
Что вас держит в затворе, во тьме, в тишине.
Жены мулл мне не нравятся тоже ничуть,
Вас так ловко умеющие обмануть.
Любят вас, если нянчите вы их детей,
Ну, а мойте полы — полюбят сильней.
У невежества все вы берете урок.
Жизнь во тьме — вот учения нашего прок!
Ваша школа — с телятами рядом, в углу.
Вы сидите, «иджек» бормоча, на полу.
От природы вы — золото, нет вам цены.
Но погрязнуть в невежестве обречены.
В слепоте вы проводите жизнь, и — увы! —
Ваши дочери так же несчастны, как вы.
Вы как будто продажный товар на земле,
Вы бредете, как стадо, покорны мулле,
Но ведь вы же не овцы! Поверьте, я прав,
Что достойны вы всех человеческих прав!
Не пора ль отрешиться от этих оков!
Не пора ли уйти вам из этих тисков!
И не верьте Сайдашу, он злобою пьян,
Он — невежда, над всеми невеждами хан.
перевод Р. Морана
В один прекрасный летний день, забившись в уголок,
Готовил мальчик поутру учителю урок.
Он книгу толстую читал не отрывая глаз,
И слово каждое ее твердил по многу раз.
Скользнуло солнышко лучом в закрытое окно:
«Дитя, на улицу иди, я жду тебя давно!
Ты был прилежным, но закрой учебник и тетрадь,
На воле чудно и светло, тебе пора играть!»
А мальчик солнышку в ответ: «Ты погоди, дружок!
Ведь если я пойду гулять, кто выучит урок?
И для игры мне хватит дня, оставим разговор.
Пока не кончу, ни за что не выбегу во двор!»
И, так ответив, замолчал, за книгу взялся он
И снова трудится над ней, ученьем увлечен.
Но в это время под окном защелкал соловей
И слово в слово повторил: «Я жду тебя скорей!
Ты был прилежным, но закрой учебник и тетрадь,
На воле чудно и светло, тебе пора играть!»
Но мальчик молвил: «Погоди, соловушка, дружок!
Ведь если выйду я во двор, кто выучит урок?
Когда закончу, не зови — сам выбегу туда.
Я песню милую твою послушаю тогда».
И, так ответив, замолчал, за книгу взялся он
И снова трудится над ней, ученьем увлечен.
Тут веткой яблоня стучит в закрытое окно:
«Дитя, на волю выходи, я жду тебя давно!
Должно быть, скучно всё сидеть за книгами с утра,
В саду под деревом густым тебе играть пора!»
Но мальчик ей сказал в ответ: «Ах, яблонька, дружок,
Ведь если я пойду гулять, кто выучит урок?
Еще немножко потерпи. Хоть славно на дворе,
Когда уроки за тобой, веселья нет в игре!»
Пришлось недолго ожидать — окончены дела,
Тетради, книжки и пенал исчезли со стола!
И мальчик быстро в сад бежит: «А ну, кто звал меня?
Давайте весело играть!» И началась возня.
Тут солнце красное ему с небес улыбку шлет,
Тут ветка яблони ему дарит румяный плод,
Там соловей запел ему о том, как счастлив он.
А все деревья, все цветы отвесили поклон!
Лошадей в упряжке пара, на Казань лежит мой путь,
И готов рукою крепкой кучер вожжи натянуть.
Свет вечерний тих и ласков, под луною всё блестит,
Ветерок прохладный веет и ветвями шевелит.
Тишина кругом, и только мысли что-то шепчут мне,
Дрема мне глаза смыкает, сны витают в тишине.
Вдруг, открыв глаза, я вижу незнакомые поля, —
Что разлукою зовется, то впервые вижу я.
Край родной, не будь в обиде, край любимый, о, прости,
Место, где я жил надеждой людям пользу принести!
О, прощай, родимый город, город детства моего!
Милый дом во мгле растаял — словно не было его.
Скучно мне, тоскует сердце, горько думать о своем.
Нет друзей моих со мною, я и дума — мы вдвоем.
Как на грех, еще и кучер призадумался, притих,
Ни красавиц он не славит, ни колечек золотых.
Мне недостает чего-то, иль я что-то потерял?
Всем богат я, нет лишь близких, сиротой я нынче стал.
Здесь чужие все: кто эти Мингали и Бикмулла,
Биктимир? Кому известны их поступки и дела?
Я с родными разлучился, жить несносно стало мне,
И по милым я скучаю, как по солнцу, по луне.
И от этих дум тяжелых головою я поник,
И невольно слезы льются — горя горького родник.
Вдруг ушей моих коснулся голос звонкий, молодой:
«Эй, шакирд, вставай скорее! Вот Казань перед тобой!»
Вздрогнул я, услышав это, и на сердце веселей.
«Ну, айда, быстрее, кучер! Погоняй своих коней!»
Слышу я: призыв к намазу будит утреннюю рань.
О, Казань, ты грусть и бодрость! Светозарная Казань!
Здесь деянья дедов наших, здесь священные места,
Здесь счастливца ожидают милой гурии уста.
Здесь науки, здесь искусства, просвещения очаг,
Здесь живет моя подруга, райский свет в ее очах.
перевод: А.Ахматова
Я пою, хоть жилье мое тесно и старо,
Не боюсь, хоть любимый народ мой — татары,
Хоть сегодня он стрелы вонзает в меня,
Я недрогнувшей грудью встречаю удары.
Я иду, не склонясь к дорожному праху,
Я преграды пинком устраняю с размаху, -
Молодому поэту, коль взял он перо,
Поддаваться нельзя ни соблазнам, ни страху.
Не страшимся мы вражьего злобного воя, -
Как в Рустаме, живет в нас отвага героя.
У поэта бывают и горе и грусть,
Он как море, а море не знает покоя.
От добра я, как воск, размягчаюсь и таю,
И, хваля справедливость, я мед источаю.
Но увижу недоброе дело — бранюсь,
Ух, и злюсь я, как только я подлость встречаю!
Зло и гнусность доводят мой гнев до предела, -
Будто палкою тычут назойливо в тело.
«Что вы делаете?» — вынуждают кричать.
«Тьфу, глупцы!» — заставляют плевать то и дело.
Пусть в меня иногда и стреляют нежданно,
Не кричу: «Это выстрел из вражьего стана!»
«Ты ошибся, товарищ, стрелу убери», -
Говорю я, как друг, хоть в груди моей рана. Горьким вышел мой стих, горечь сердца вбирая.
Он испекся как будто, а мякоть сырая.
Соловья ощущаешь в груди, а на свет
Лезет кошка, мяуканием слух раздирая.
Сладкое-горькое блюдо нам кажется вкусным,
Хоть отважно смешал я веселое с грустным.
Хоть и сладость и горечь смешал я в стихах, -
Я свой труд завершу, если буду искусным.
Образцами мне Пушкин и Лермонтов служат.
Я помалу карабкаюсь, сердце не тужит.
До вершины добраться хочу и запеть,
Хоть посмотришь на кручу — и голову кружит.
Путь далек, но до цели меня он доставит.
Не горбат, я не жду, что могила исправит.
Где-то спящие страсти прорвутся на свет.
И небес благодать мои крылья расправит.
перевод: Р.Моран
Перевод Анны Ахматовой
О, перо! Пусть горе сгинет, светом радости свети!
Помоги, пойдем с тобою мы по верному пути!
Нас, в невежестве погрязших, нас, лентяев с давних пор,
Поведи к разумной цели, — тяжек долгий наш позор!
Ты возвысила Европу до небесной высоты,
От чего же нас, взлосчастных, опустила низко ты?
Неужели быть такими мы навек обречены
И впостылом униженьи жизнь свою влачить должны?
Призови народ к ученью, пусть лучи твои горят!
Объясни глупцам, как вреден беспросветья черный яд!
Сделай так, чтобы считали черным черное у нас!
Чтобы белое признали только белым — без прикрас!
Презирай обиды глупых, презирай проклятья их!
Думай о народном благе, думай о друзьях своих!
Слава наших дней грядущих, о перо, — подарок твой.
И, удвоив силу зренья, мы вперед пойдем с тобой.
Пусть не длятся наши годы в царстве косности и тьмы!
Пусть из мрака преисподней в царство света выйдем мы!
Всех краев магометане охают из года в год:
«О, за что судьбою черной был наказан наш народ?!»
О, перо, опорой нашей и величьем нашим будь!
Пусть исчезнет безвозвратно нищеты и горя путь!
Театр — и зрелище и школа для народа,
Будить сердца людей — вот в чем его природа!
На путь неправедный он не дает свернуть,
Он к свету нас ведет, открыв нам правый путь.
Волнуя и смеша, он заставляет снова
Обдумать прошлое и смысл пережитого.
На сцене увидав правдивый облик свой,
Смеяться будешь ты иль плакать над собой.
Узнаешь: жизнь твоя светла иль непроглядна,
Вот это верно в ней, а это в ней неладно.
Развить захочешь ты достойные черты —
Так новой мудростью обогатишься ты.
И если ты хорош — то только лучше станешь,
А если ты дикарь — из темноты воспрянешь.
В театре рангов нет, в нем так заведено:
Ты господин иль раб — театру все равно!
Он чист и величав, влечет он к светлым весям,
Свободен и широк, он свят и независим.
Он — благонравья храм, он — знания дворец.
Наставник для умов, целитель для сердец.
Но следует ему блюсти одно условье:
Родной народ учить с терпеньем и с любовью,
И с древа мудрости срывать тогда лишь плод,
Когда он красоту и зрелость обретет.
Перевод И.Сельвинского
Один человек в очень знойный час
«Жара, говорит, искупаюсь сейчас».
Вот снял он одежду,
Ведерко поднес,
Хотел оплеснуться,
Но… мимо пронес.
Капли не вылил, не то что до дна!
Боится бедняжка: вода холодна.
То ставит ведро, то поднимет ведро —
И так и сяк примеряет хитро,
Но дрожь по телу — аж зуб на зуб,
Пока не взъярился и в сторону — хлюп!
Вот такова и моя любовь:
Сердце к любимой всё тянется вновь,
Грежу красавицей наяву,
В сновидениях стоном зову,
Жить без нее, друзья, не могу,
Но только увижу, как заяц бегу.
Встречусь случайно, зажмурю глаза,
Словно меня опалила гроза;
Стихи напишу о лучах этих бус,
А подписать этот стих боюсь…
Слышал я, дорогие друзья,
Отбыла будто царица моя.
Где уж там быть от нее письму!
Не знает меня, я рад и тому.
«Не знает» сказал. А может — как знать? —
Виду не хочет лишь показать?
Сам я об этом и знать не хочу!
Стих ей под ножки стелю, как парчу.
Райским блаженством я истеку,
Если пройдет она по стиху.
Я теперь цвета предметов по-иному видеть стал.
Где ты, жизни половина? Юности цветок увял.
Если я теперь на небо жизни горестной смотрю,
Я уж месяца не вижу, светит полная луна.
И с каким бы я порывом ни водил пером теперь,
Искры страсти не сверкают и душа не зажжена.
Саз мой нежный и печальный, слишком мало ты звучал.
Гасну я, и ты стареешь… Как расстаться мне с тобой?
В клетке мира было тесно птице сердца моего;
Создал бог ее веселой, но мирской тщете чужой.
Сколько я ни тосковал бы в рощах родины моей,
Все деревья там увяли, жизни в них нельзя вдохнуть.
И ее, мою подругу, холод смерти погубил,
Ту, которая улыбкой освещала жизни путь.
Мать моя лежит в могиле. О страдалица моя,
Миру чуждому зачем ты человека родила?
С той поры, как мы расстались, стража грозная любви
Сына твоего от двери каждой яростно гнала.
Всех сердец теплей и мягче надмогильный камень твой.
Самой сладостной и горькой омочу его слезой.
перевод: А.Ахматова
Меня наставник школьный с детских лет
Учил старинный соблюдать обет:
Благодарить аллаха мы должны,
Заметив в небе лунный силуэт. С тех пор, когда на темный небосвод
Луна, тонка или кругла, взойдет,
Благоговейно на нее смотрю:
«Хвала творцу!» — и сердце обомрет.Не к божеству ведет моя стезя.
Но забывать обычай? Нет, нельзя.
Ведь иногда те самые слова
От всей души твержу, мои друзья! Когда в толпе внезапно узнаю
Мою любовь, красавицу мою, -
Язык немеет. Где найти слова?
Ведь перед ней как вкопанный стою. Как новолунье — брови. Как луна,
Лицо сияет. Как она стройна!
«Хвала творцу, — шепчу, — субхан-алла!» —
О боже, как пленительна она. Но, девушку заметив, Котбуддин,
Или другой невежа, Шамсуддин,
Не скажут никогда высоких слов,
Хоть доживут, профаны, до седин. «Субхан-алла», — твержу я, не дыша,
Когда идет красавица-душа.
А что сказал при этом Котбуддин?
«Гляди! Во девка! Шибко хороша!»
перевод: В.Ганиев
Дети! Вам, наверно, скучно в школе?
Может быть, томитесь вы в неволе?
Сам, ребенком, я скучал, бывало,
Мысль моя свободу призывала.
Вырос я. Мечты сбылись: гляди-ка,
Вот я взрослый, сам себе владыка!
Выйду в путь я — без конца, без края
Легкой жизнью весело играя.
Буду я шутить, шалить, смеяться:
Я — большой, мне некого бояться!
Так решив, я в жизнь вступил с надеждой.
Оказался я, увы, невеждой.
Нет свободы на моей дороге,
Счастья нет, ходить устали ноги.
Долго брел я в поисках веселья,
Лишь теперь увидел жизни цель я.
Жизни цель — упорный труд высокий.
Лень, безделье — худшие пороки.
Пред народом долг свой исполняя,
Сей добро — вот жизни цель святая!
Если вдруг я чувствую усталость,
Видя — много мне пройти осталось,
Я в мечтаньях возвращаюсь к школе,
Я тоскую по своей «неволе»;
Говорю: «Зачем я взрослый ныне
И от школьной отошел святыни?
Почему никем я не ласкаем?
Не зовусь Апушем, а Тукаем?»
Перевод А. Ахматовой
Хоть юнцом с тобой расстался, преданный иной судьбе,
Заказанье, видишь, снова возвратился я к тебе.
Эти земли луговые, чувства издали маня,
Память мучая, вернули на родной простор меня.
Пусть несчастным сиротою в этом я возрос краю,
Пусть томили униженья юность горькую мою, —
Времена те миновали, птицей улетели прочь,
Дни былые вспоминаю, как с дурными снами ночь.
Хоть твои хлестали волны — не пошел мой челн на дно,
Хоть твое палило пламя — не сожгло меня оно,
И поэтому я понял, край мой, истину одну,
Что душа равно приемлет и огонь твой, и волну.
Я постиг, что всё священно: и овин твой, и ручей,
И гумно твое, и степи, и дороги средь полей,
И весна твоя, и осень, лето знойное, зима,
Белые чулки, да лапти, да онучи, да сума.
И овчарки, и бараны — вся родная сторона.
Любо мне и то, что плохо, даже то, чем ты бедна.
Не бывать цветам и травам, если дождик не пойдет.
Что ж поэту делать, если вдохновенье не придет?
Всем известно, что, знакомы с этой истиной простой,
Байрон, Лермонтов и Пушкин вдохновлялись красотой.
От зубов твоих слепящих я стихи свои зажег.
Разве жемчугу морскому уступает жемчуг строк?
Ведь пока не искромсает сердца нам любви клинок,
Что такое наше сердце? — Просто мускулов комок.
Всех сородичей-поэтов я оставлю позади.
Бич любви, свисти нещадно и вперед меня веди!
Я б от царства отказался. Что мне толку в царстве том?
Чем над миром быть владыкой, лучше стать любви рабом.
О, как сладки муки эти, муки тайного огня!
Есть ли кто-нибудь на свете понимающий меня?
Нет! Со мной из всех влюбленных не сравнится ни один.
Я люблю стократ сильнее, чем Фархад любил Ширин.
Стоит моя деревня на горке некрутой.
Родник с водой студеной от нас подать рукой.
Мне всё вокруг отрадно, мне вкус воды знаком,
Люблю душой и телом я всё в краю моем.
Здесь бог вдохнул мне душу, я свет увидел здесь,
Молитву из Корана впервые смог прочесть,
Впервые здесь услышал слова пророка я,
Судьбу его узнал я и путь тяжелый весь.
Запомнились навеки событья детских лет,
Нет времени счастливей, забав беспечней нет.
Я помню, как, бывало, по черной борозде
Шагал со старшим братом я за сохою вслед.
Я многое увижу — ведь жизнь еще длинна.
И ждет меня, наверно, дорога не одна;
Но только где б я ни был и что б ни делал я —
Ты в памяти и сердце, родная сторона!
Перевод М. Петровых
Когда душа измучится в борьбе,
Когда я ненавистен сам себе,
Когда я места в мире не найду
И, утомясь, проклятье шлю судьбе;
Когда за горем — горе у дверей
И ясный день ненастной тьмы темней;
Когда сквозь слезы белый свет не мил,
Когда не станет сил в душе моей, —
Тогда я в книгу устремляю взгляд,
Нетленные страницы шелестят.
Я исцелен, я счастлив, я живу.
Я пью тебя, отрада из отрад.
И слово, мной прочтенное, тогда
Встает как путеводная звезда,
Бесстрашно сердце, радостна душа,
И суета вседневная чужда.
И, вновь рожденный чистою мечтой,
«Спасибо» говорю я книге той.
И, распрямленный верою в себя,
Я вдаль гляжу с надеждою святой.
Вчера я слышал — песню кто-то пел,
Ту, что народом нашим сложена.
И я подумал: сколько грусти в ней,
Как беспредельно жалобна она.
Она тревожит сердце. В ней живет
Татар многострадальная душа.
В протяжных звуках — трехсотлетний гнет.
Горька она и всё же хороша.
Да, много тягот испытали мы,
Не сосчитать пролитых нами слез.
Но пламенную верную любовь
Напев свободный сквозь века пронес.
Я изумленно слушал, отойдя
От повседневной суеты земной,
И возникал передо мной Булгар,
И Ак-Идель текла передо мной.
Не вытерпел я, подошел к певцу,
Спросил, коснувшись бережно руки:
«Послушай, брат, что ты за песню пел?»
Татарин мне ответил: «Аллюки».
Однажды мы в пятом году проснулись,
встречая рассвет, И кто-то призвал нас:
трудись, святой исполняя завет!
Увидев, как низко горит на утреннем небе звезда,
Мы поняли: кончилась ночь, настала дневная страда.
Душою мы были чисты, была наша вера светла,
Но слепы мы были еще, с лица еще грязь не сошла.
Поэтому мы отличить друзей от врагов не могли,
Нам часто казался шайтан
достойнейшим сыном земли.
Без умысла каждый из нас иной раз дурное творил,
Пусть к своду восьмому небес откроет нам путь
Джабраил. Друзья, как бы ни было там — навеки развеялась
тьма. За дело! Нам ясность нужна: глаз ясность и ясность ума.
Пускай состарюсь я, беспомощен и сед,
И стан согнется мой под грузом трудных лет,
Душе состариться не дам я никогда,
Она останется сильна и молода.
Пока огонь стиха живет в груди моей,
Я годен для борьбы, я старости сильней.
Ясна душа певца, весна в душе навек,
Она не знает зим, ей неизвестен снег.
Пускай состарюсь я — не стану стариком,
Что богу молится да мелет языком.
На печку не взберусь, вздыхая тяжело, -
Возьму я от стихов мне нужное тепло.
А смерть придет ко мне — я громко запою,
И даже Азраил услышит песнь мою.
Пусть в землю я сойду, — спою в последний раз:
«Я ухожу, друзья! Я оставляю вас…»