Лев—могучий царь пустыни. Как прийдет ему охота
Обозреть свои владеньи,—он идет, и у болота,
В тростнике густом залегши, в даль вперяет жадный взор…
Над владыкою трепещут ветви робких сикомор.
Вот ужь вечер. Солнце скрылось за далекими горами;
Степь пустыни осветилась готтентотскими кострами;
Тьма ночная быстро сходит; все готовится ко сну —
Под кустом ложится серна, у потока дремлет гну.
В этот час, жираф, походкой величавою и стройной,
Направляется к болоту, истомленный жаждой знойной;
На коленях, протянувши шею длинную свою,
Он впивает с наслажденьем мутно-желтую струю.
Вдруг, тростник зашевелился… С ревом бешеным, в мгновенье,
Лев в жирафу сел на спину… Что за лошадь! Загляденье!
Что за кожа росписная! На конюшне у царей
Чепрака не сыщешь мягче, и роскошней, и пестрей!
Всадник-лев коня торопит: он впился зубами в шею.
Грива желтая, как знамя, развевается над нею;
Криком боли огласилась степь широкая,—и вот
Повелителя пустыни исполинский конь несет.
Быстро, быстро мчится жертва,—мчится, точно привиденье…
В тишине пустыни слышно сердца громкое биенье,
Губи в пене, очи дико выступают из орбит,
Нa песок рекою черной кровь горячая бежит.
И, вертясь, за ними следом, мчатся целыя колонны
Желтой пыли,—мчатся, точно исполинские тифоны
На песчаном океане… А меж тем, из логовищ,
Из лесов непроходимых, из заоблачных жилищ,
Собирается поспешно свита зверя-властелина…
Криком, ревом, завываньем оглашается равнина;
Под густыми облаками, по горячему песку,
Мчатся птицы, скачут звери вслед коню и седоку.
Разнородный, длинный поезд! Тут и коршун быстрокрылый,
И гиена—нечестивец, оскверняющий могилы,
И пантера—гнусный хищник, бич капландских пастухов…
Кровь и пот обозначают путь властителя лесов.
Смотрят все, дрожа от страха, как послушный дикой воле,
Их владыка возседает на живом своем престоле,
И покров его нарядный рвет когтями на куски,
И летит все дальше, дальше, в безконечные пески.
Нет пощады, нет спасенья! Но жираф изнемогает…
Весь в крови, лоту и пене, тише он переступает…
Вот с отчаянным усильем сделал он еще прыжок,
Захрипел—и труп бездушный повалялся на песок.
И тогда за сытный ужин всадник весело садится,
Между тем как на востоке загарается денница
О природа шепчет «здравствуй!» первым солнечным лучам…
Вот как лев свои владенья обезжает по ночам.
Германия—Гамлет. По ночам
Свобода мертвая встает,
И скорбно бродит по холмам,
И стражу верную зовет.
Тому, кто медлит на пути,
С мольбой протягивает руку:
«О, обнажи свой меч и мсти,
Отмсти за смерть мою и муку».
Он слышит в трепете призыв
И вдруг, поняв немую речь,
Бежит, клинок меча схватив,
Но обнажит ли он свой меч?
Он мыслит, грезит, и сквозь тьму
Сомнений путь свой намечает,
Но для отважных дел ему
Души отважной нехватает.
Недвижность вырастили в нем
Постель и книги, жизнь вне дел,
Густела кровь. Так, день за днем,
Он нажил астму, ожирел.
Он философствовать любил
О Канте, боге, о рапирах,
Сжигая юношеский пыл
В аудиториях, трактирах.
И в нем теперь решимость мрет
Лишь иногда, внушая страх.
Он речи пламенные льет
И воспевает гнев в стихах.
А если вдруг сверкнет порыв
Бороться,—он, в стремленьи яром,
Внезапно меч свой обнажив,
Разит невинного ударом.
Любовно он свой рок несет,
Смеется нал собой порой,
Сам в ссылку за море идет,
Чтоб возвратиться, как герой;
Он все язвит в своих речах.
Царей насмешкой едкой гложет,
А дело, дело… делом, ах,
Он ни одним блеснуть не может.
И, наконец, свой сонный круг
Прорвав, под’емлет грозно меч,
Чтобы в последнем акте вдруг
К ногам сраженных им же лечь.
И так он жалок в этот час,
И так постыдно их соседство,
Он мертв, и властно Фортинбрас
Идет, чтоб царство взять в наследство.
Мы далеки от той черты.
Прошел четвертый акт. Но вот,
Смотри, герой, чтоб в пятом ты
Не кончив так же, как и тот.
Мы уповаем каждый день:
Обрадуй нас великой вестью
И успокой свободы тень
Давно заслуженною местью.
Используй миг, оставь мечты.
Взмахни мечом на смерть врагам.
Пока рапирой галльской ты
Лаэртом не отравлен сам.
Покуда северная рать, —
Не скандинавская, конечно, —
Не подошла, чтоб отобрать
Твое наследие навечно.
Пора. Решайся, чтоб в бою
Быть до победного конца.
Ты клятву выполни свою,
И отомсти за смерть отца.
Не медли, нет путей назад…
Но мне ль браниться, о, создатель.
Не сам ли я—родной твой брат,
Медлитель вечный и мечтатель.
Окоп в степи дремучей,
Огонь блестит сквозь мрак,
Сверкают ружья кучей, —
Французский там бивак.
То Клебера бригада;
Ждут гренадеры дня;
Сидит близ их отряда
Начальник у огня.
Раскинута ландкарта,
Сидит в раздумьи он;
И клонит Бонапарта
В тиши невольный сон.
Кругом дремота та же
Нашла на весь отряд;
К ружью склонился даже
Сторожевой солдат.
Усните, удалые!
Вам завтра новый труд!
Здесь сторожа чужие
Бивак ваш стерегут.
Пусть скачут Мурат-Бея
Лихие ездоки!
Хранят, в дали светлея,
Вас странные полки:
Ждет грозного здесь пира
Товарищ древних чад,
Который с сыном Кира
Из Фивских вышел врат;
К вам македонец смелый
Подходит, сын побед,
Мир облетевший целый
За Александром вслед;
В своей бывалой силе
Идет, угрюм и нем,
Седой боец на Ниле,
Вождь кесарских трирем.
Воители в пустыне,
Цари веков былых,
Владыке мира ныне
Шлют мертвецов своих.
К живым идут толпою
Живущие в гробах,
И с лат, готовы к бою,
Стряхают тлен и прах;
Сверкает меч их ржавый,
Во мгле сияет щит,
Блестит в красе кровавой
Ряд веющих хламид.
Пред бурной головою
Несется дивный строй,
Сердитою рукою
Схватил свой меч герой,
Вошел на злато трона
Во сне Наполеон,
Предстал, как сын Аммона,
Земле тревожной он, —
И каждого уж края
Судьба в его руке.
А пламя, догорая,
Дымится на песке.
Люби, пока любить ты можешь.
Иль час ударит роковой,
И станешь с поздним сожаленьем,
Ты над могилой дорогой.
О сторожи, чтоб сердце свято
Любовь хранило, берегло, —
Пока его другое любит
И неизменно и тепло.
Тем, чья душа тебе открыта,
О дай им больше, больше дай!
Чтоб каждый миг дарил им счастье —
Ни одного не отравляй!
И сторожи, чтоб слов обидных —
Порой язык не произнес;
О Боже! он сказал без злобы —
А друга взор ужь полон слез!
Люби — пока любить ты можешь —
Иль час ударит роковой,
И станешь с поздним сожаленьем,
Ты над могилой дорогой!
Вот ты стоишь над ней уныло;
На грудь поникла голова.
Все что любил — навек сокрыла,
Густая, влажная трава.
Ты говоришь, хоть на мгновенье
Взгляни: изныла грудь моя!
Прости язвительное слово,
Его сказал без злобы я!
Но друг не видит и не слышит,
В твои обятья не спешит. —
С улыбкой кроткою, как прежде,
„Прощаю все“ не говорит!
Да! ты прощен… но много, много
Твоя язвительная речь —
Мгновений другу отравила,
Пока успел он в землю лечь.
Люби — пока любить ты можешь,
Иль час ударит роковой,
И станешь с поздним сожаленьем
Ты над могилой дорогой!
«Прискорбное дело ведется к концу;
На этой постеле лежать мертвецу!»
— «Эх, брат, а тебе что? Твоя ли беда?
Дешевая, знать, твои слезы вода».
— «Нет! право берет поневоле озноб:
Приводится первый ведь делать мне гроб!»
— «Последний ли, первый ли,—равны они;
На, выпей-ка чарку да песнь затяни.
Да доски сюда принеси ты в сарай,
Пилой распили их, рубанком строгай;
Прилаживай доску к доске ты живей, .
Да черным суконцем, как должно, обей.
Да стружки потом подбери ты с земли,
Да ими сосновое дно устели,
Чтоб в гробе—такое поверье у нас —
На стружках отжившая плоть улеглась.
Внесешь гроб ты завтра к покойнику в дом;
Положат, накроют—и дело с концом».
— «Готовлю я доски, и мерю я их,
Но дум не могу пересилить своих;
Строгает рубанок, и ходит пила,
Но мутны глаза, и рука тяжела.
Смотрю, чтоб к доске приходилась доска,
Но в сердце томление, в сердце тоска.
Прискорбное дело ведется к концу,
На этой постеле лежать мертвецу!»
Горькое дело! страшное дело!
Ляжет в досках этих мертвое тело!
«Вот еще выдумал горе какое!
Нам что за дело? Не наше — чужое!»
«Полно бранить! разве я виноват?
Первый ведь гроб я работаю, брат».
«Первый, последний ли — что за забота?
Пой: веселее под песни работа.
Доски распилишь — отмерь же, смотри!
Выстругай глаже, и стружки сбери!
Доску к доске пригони поплотнее:
Тесно лежать, так чтоб было теплее.
Выкрасить — дно и бока уложить
Стружками надо, а сверху обить.
Стружки приличней, чем пух или перья;
Это старинное наше поверье.
Гроб ты снесешь; а как мертвый уж в нем,
Крышку захлопнул — и дело с концом!»
«Все это знаю я! Доски исправно
Я распилил, и их выстругал славно…
Только все дрожь не проходит в руках,
Только все слезы стоят на глазах.
Струг ли, пилу ли рука моя водит,
Сердце все мрет, словно кровью исходит.
Горькое дело! страшное дело!
Ляжет в досках этих мертвое тело».