После 9-го термидора, разрушившего могущество Робеспьера и его сообщников, когда все парижские тюрьмы были отворены, увидели на стенах их множество различных надписей, в коих несчастные жертвы властолюбивого тирана оплакивали жалкую свою участь. Одна из надписей особенностью своего содержания обратила всеобщее на себя внимание. В ней стоическая философия, под личиною французской веселости, научает нас терпеливо сносить самые ужасные положения жизни:
Как я сижу в тюрьме, уже тому два года.
За шалости мои наказан видно я.
О ты, преемник мой! какого б ни был рода,
В сем месте бедственном пускай судьба моя
Послужит для тебя уроком справедливым!
Узнай: и в сей тюрьме ты можешь быть счастливым;
Хотя в ней прелестей уму, ни сердцу нет;
И лучше б я желал, средь рощей на свободе
Рассматривать цветы, растущие в природе,
Чем стены черные, где чуть лишь брезжит свет.
Но если заперт кто, тот в выборе неволен,
А должен тем, что есть повсюду быть доволен.
Науки тайна сей нимало не трудна:
Сказать ли вам ее?—Веселость, вот она!
Веселость может все украсить нам предметы:
Она печальное приятным сотворит;
Лишение богатств, мирских сует расчеты,
Неволю самую забыть она велит.
Не огорчаюсь я оковами моими,
Цепями как дитя бренча, смеюсь над ними.
Не теми же ли я гремушками играл
И прежде в свете сем, где, скованный страстями,
Или раскаянье, иль чувств обман встречал?
Здесь боле не смятусь мирскими суетами.
Заботы, скуку я отсель изгнал навек,
Что стольких богачей терзают мрачный век.
В тюрьме моей ничто крушить меня не может.
Холодная стена, соломенна постель,
Убогий мой наряд, и мышь, котора в щель
Прокравшись к сонному, на мне колпак мой гложет,
Все то меня смешит.—Напрасно из друзей,
Собравшись несколько к окну моих дверей,
Стоят в унынии, нахмуряся совою,
И плакать заставлять хотят меня с собою;
Я утешаю их, смеяся, говорю:
«Друзья! за вашу скорбь я вас благодарю.
Но может ли она мою смягчить судьбину?
Отворит ли мне дверь и страшный сей замок,
Которого в стене я вижу половину?
Без пользы сетовать почти всегда порок.
Отколь уйти нельзя, там лучше оставаться.
Чулан мой непригож, я должен в том признаться;
В нем бронза, ни ковры не встретятся глазам;
Богатство здесь мое не ослепит собою,
Но к жизни нужное вы все найдете там.
Вот хлеба мой кусок, и кружка вот с водою:
Я с ними с голоду, ни с жажды не умру.
В стене отверстие, как будто поневоле,
Едва лишь воздуху дает для входа поле,
Но задохнуться тут никак я на могу.
Стол этот непригож, червями поизглодан;
Но может мой обед на нем всегда быть подан.
А стул сей, под собой три ножки лишь храня,
Хотя шатается, но держит он меня.
Когда тюремный страж, и грубый и докучный,
Приносит для меня претощий мой обед,
Которому один лишь голод вкус дает,
Когда ключей его я слышу звук прескучный,
Навстречу с радостным лицом к нему спешу,
Учтиво кланяюсь, и в миг его смешу.
От этого обед приносит он вкуснее
И Цербер для меня становится добрее.
Друзья любезные! в злой, доброй ли судьбе,
Украсьте жизнь свою веселости цветами.»
Теперь, преемник мой! скажу опять тебе:
Учись, подобно мне, смеяться над бедами;
И если некогда ты будешь у дверей,
Где смерть в судилище разит косой железной,
Заставь, коль можешь, там смеяться ты судей;
Тогда и приговор дадут тебе полезный,
С покоем здесь живи. Чулан оставя сей,
Охотно променюсь жилищем сим с тобою.
Оно в жары тепло и холодно зимою.
Но если ты когда захочешь как-нибудь
Сыскать на улицу отсюда тайный путь;
Поверь мне, весь твой труд останется напрасен:
Здесь пленник может быть навеки безопасен,
И стен незыблемых, в которых он живет
Алькида самого рука не потрясет,
Строитель злобный их, с искусством непонятным,
Везде пожертвовал полезному приятным.
Д. Б-в.
Державину ль искать в чужих стихах примера?
Тому ли подражать, кто сам примером стал?
Марон в отечестве не пеpевел Гомера;
C Вандиковых картин Коppеджий не писал.
Пусть славит Греция Элидcки колеcницы!
Кто дух Горация с Пиндаром седил,
К лирическим красам путь новый нам откpыл;
Кто подвиги гремел безcмеpтныя Фелицы;
Кто глаcом Аонид Геpоев Роccких пел —
Того помеpкнут ли в отечеcтве каpтины?
И еcтьли бы тепеpь pодилcя дpуг Коpины,
Не он ли бы тебя, Державин, перевел? —
(Присланы из Петербурга.)
Дм. Б.