Война сурова и непроста.
Умри, не оставляя поста,
Если приказ таков.
За ночь морской пехоты отряд
Десять раз отшвырнул назад
Озверелых врагов.
Не жизнью —
Патронами дорожа,
Гибли защитники рубежа
От пуль, от осколков мин.
Смолкли винтовки…
И, наконец,
В бою остались: один боец
И пулемет один.
В атаку поднялся очередной
Рассвет. Сразился с ночною мглой.
И отступила мгла.
Тишина грозовая. Вдруг
Моряк услышал негромкий стук.
Недвижны тела.
Но застыла над грудою тел
Рука. Не пот на коже блестел —
Мерцали капли росы.
Мичмана — бравого моряка —
Мертвая скрюченная рука.
На ней живые часы.
Мичман часа четыре назад
На светящийся циферблат
Глянул в последний раз
И прохрипел, пересилив боль:
«Ребята, до девяти ноль-ноль
Держаться. Таков приказ».
Ребята молчат. Ребята лежат.
Они не оставили рубежа.
Напоминая срок
Последнему воину своему,
Мичман часы протянул ему:
— Не подведи, браток!
Дисков достаточно.
С ревом идет,
Блеск штыков выставляя вперед,
Атакующий вал.
Глянул моряк на часы: восьмой.
И пылающей щекой
К автомату припал.
Еще атаку моряк отбил.
Незаметно пробравшись в тыл,
Ползет фашистский солдат.
В щучьих глазах —
Злоба и страх.
Гранаты в руках, гранаты в зубах,
За поясом пара гранат.
И в автоматчика все пять штук
Он их швыряет подряд…. Но вдруг,
Словно самою землею рожден —
Вырос русский моряк большой
С окровавленной рукой.
Быстро зубами белыми он
С последней гранаты сорвал кольцо,
Дерзко крикнул врагу в лицо:
— А ну-ка, фриц! Взлетим мы, что ль,
За компанию до облаков?
От взрыва застыли стрелки часов
На девяти ноль-ноль.
Граф Бенкендорф, усилить не желая
Неловким словом государев гнев,
Под округленным взором Николая
Стоял, в молчании оцепенев.
Был царский лик от раздраженья серым,
Тряслась, как студень, полная щека:
«Нет, он не смеет зваться офицером
Лейб-гвардии гусарского полка».
Он вольнодумство прививал солдатам…
И государь добавил про себя:
«Как те, что бунтовали в двадцать пятом,
В конце второй недели декабря».
Царю вдруг показалось — в вечер мглистый
Вновь в Петербурге за Россию-мать
Бокалы подымают декабристы,
Чтоб утром сабли за нее поднять.
Царь обратился к графу:
«Ваша светлость,
Заслуживает Лермонтов того,
Чтоб Мы за вольнодумство и за дерзость
В Сибирь навечно выслали его…»
Граф осторожно подсказал решенье:
«А на Кавказ не лучше ль бунтаря?..»
И государь, поразмышляв мгновенье,
Надменно ухмыльнулся, говоря:
«Возможно, горцы этого корнета
Убьют иль в плен он сдастся, оплошав.
Что ж, значит, такова судьба поэта,
А мы судьбе мешать не будем, граф!..»
О высылке их автора условясь,
Стихи небрежно поднял Бенкендорф
И, иронически повысив голос,
Прочел царю последнюю из строф.
Тот слушал, милостиво улыбаясь,
Качая головою в такт, но вдруг
Нахмурился, смятенье скрыть стараясь,
А граф бумагу выпустил из рук.
Они себя почувствовали, словно
Им в лица, зная смертный свой удел,
Поэт, не разжимая губ бескровных,
С презрением и гневом посмотрел.
Как бы в ответ их гнусному условью,
Звучал конец, взволнован и суров:
«И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь…»
Два шага от стены к окну,
Немного больше в длину —
Ставшая привычной уже
Комнатка на втором этаже.
В нее ты совсем недавно вошел,
Поставил в угол костыль,
Походный мешок опустил на стол,
Смахнул с подоконника пыль
И присел, растворив окно.
Открылся тебе забытый давно
Мир:
Вверху — голубой простор,
Ниже — зеленый двор,
Поодаль, где огород,
Черемухи куст цветет…
И вспомнил ты вид из другого жилья:
Разбитые блиндажи,
Задымленные поля
Срезанной пулями ржи.
Плохую погоду — солнечный день,
Когда, бросая густую тень,
Хищный «юнкерс» кружил:
Черный крест на белом кресте,
Свастика на хвосте.
«Юнкерс» камнем стремился вниз
И выходил из пике.
Авиабомб пронзительный визг,
Грохот невдалеке;
Вспомнил ты ощутимый щекой
Холод земли сырой,
Соседа, закрывшего голой рукой
Голову в каске стальной,
Пота и пороха крепкий запах…
Вспомнил ты, как, небо закрыв,
Бесформенным зверем на огненных лапах
Вздыбился с ревом взрыв.
… Хорошо познав на войне,
Как срок разлуки тяжел,
Ты из госпиталя к жене
Все-таки не пришел.
И вот ожидаешь ты встречи с ней
В комнатке на этаже втором,
О судьбе и беде своей
Честно сказав письмом.
Ты так поступил, хоть уверен в том,
Что ваша любовь сильна, —
Что в комнатку на этаже втором
С улыбкой войдет жена,
И руки, наполненные теплом,
Протянет к тебе она.
Наташенька, родная,
Пишу с передовой,
Письма не прерывая,
Когда раздастся вой,
Пронзительный и резкий,—
Бьет миномет немецкий.
Над нами три наката —
Надежно в блиндаже.
Спокойно спят ребята.
А кто-то с час уже
Задорно счет ведет:
«Десятый перелет!»
Сейчас апрель, родная,
Наверное, сейчас
Ко встрече Первомая
Готовятся у вас.
И на передний край
Придет суровый май.
Под разговор орудий,
В дыму пороховом,
Его тут встретят люди,
И каждый вспомнит дом.
А я припомню, Ната
Небесный свод в огне
Весеннего заката,
Черемуху в окне
Той комнатки, в какой
Встречались мы с тобой.
Теперь одна, Наташа,
Ты встретишь эти дни.
Что ж, за окно, где наша
Черемуха, взгляни:
Привольно, как в тот раз,
Цветет она сейчас!
Чтоб вражеские силы
Огнем военных гроз
Не опалили милых
Черемух и берез,
У эшелона я
Тебе, любовь моя,
Дал слово добровольца
Сибирского полка:
Гранаты, вырвав кольца,
Метать наверняка;
Так брать врага в прицел,
Чтоб не остался цел!
Я слово выполняю,—
Забудь, Наташа, грусть.
Верь: к будущему маю
С победою вернусь.
Вновь будем мы вдвоем.
Мне вспомнится потом,
Как я писал, родная,
Тебе с передовой,
Письма не прерывая,
Коль раздавался вой,
Пронзительный и резкий,—
Бил миномет немецкий…
С завистью большой и затаенной
На отца смотрел я потому,
Что наган тяжелый, вороненый
Партия доверила ему.
Вечерами зимними, при лампе,
Он рассказывал, как их отряд
Атакующей кулацкой банде
Указал штыками путь назад;
Как в сугробы падали бандиты,
Черной кровью прожигая снег,
Как взвивался пулями пробитый
Красный флаг над сотней человек;
Как партийцы шли вперед бесстрашно
Сквозь свинец и ветер, а потом
Зло скрестили в схватке рукопашной
Взгляд со взглядом, штык с чужим штыком…
Наизусть я знал рассказ подробный.
Все же каждый вечер мне опять
Вдруг казались неправдоподобны
Стулья, шкаф, и лампа, и кровать.
Все они куда-то исчезали.
Завывала в комнате пурга,
И передо мною проплывали
Тучи дыма, флаги и снега…
Вспоминаю с гордостью теперь я
Про рассказы своего отца.
Самому мне Родина доверит
Славное оружие бойца.
Встану я, решительный и зоркий,
На родном советском рубеже
С кимовским значком на гимнастерке,
С легкою винтовкою в руке.
И откуда б враг ни появился —
С суши, с моря или с вышины,—
Будут счастья нашего границы
От него везде защищены.
Наши танки ринутся рядами,
Эскадрильи небо истемнят,
Грозными спокойными штыками
Мы врагу укажем путь назад.
Метров двести — совсем немного —
Отделяют от нас лесок.
Кажется, велика ль дорога?
Лишь один небольшой бросок.
Только знает наша охрана —
Дорога не так близка.
Перед нами — «ничья» поляна,
А враги — у того леска.
В нем таятся фашистские дзоты,
Жестким снегом их занесло.
Вороненые пулеметы
В нашу сторону смотрят зло.
Магазины свинцом набиты,
Часовой не смыкает глаз.
Страх тая, стерегут бандиты
Степь, захваченную у нас.
За врагами я, парень русский,
Наблюдаю, гневно дыша.
Палец твердо лежит на спуске
Безотказного ППШа.
Впереди — города пустые,
Нераспаханные поля.
Тяжко знать, что моя Россия
От того леска — не моя…
Посмотрю на друзей-гвардейцев:
Брови сдвинули, помрачнев, —
Как и мне, им сжимает сердце
Справедливый, священный гнев.
Поклялись мы, что встанем снова
На родимые рубежи!
И в минуты битвы суровой
Нас, гвардейцев, не устрашит
Ливень пуль, сносящий пилотки,
И оживший немецкий дзот…
Только бы прозвучал короткий,
Долгожданный приказ: «Вперед!»
У поэтов для грусти причины важные
Или трогательные, по крайней мере…
Грусть и меня охватила однажды,
Только причины назвать не смею.
А впрочем… решусь!
И судите сами —
Плохо это или хорошо.
Причина грусти моей — горшок
Погибший вместе со щами.
Если вы двести верст пешком
Шагали в колонне походной
И питались притом
Пищей только холодной,
Если вы в тесной теплушке
Едите шестые сутки
Сухарики давней сушки
И супу хотите жутко,
Но посудины нет у вас,
Хоть достали и мяса и соли,—
Тогда вы поймете сейчас
Мое огромное горе.
Под Муромом, в станционном сельпо,
Горшок у девушки бойкой
Я взял посмотреть и купил его
За последнюю тройку.
Ручки горшок тот имел по бокам
И носик, у чайника словно.
Верой и правдой служил он нам
Себя оправдывая безусловно.
В нем мы варили гороховый суп
И «эшелонную» кашу,
Состоящую из картофеля, круп
И огурцов даже…
Вот теперь понимаете сами,
Как это вышло нехорошо:
Разбил я — неловкий — мой верный
Горшок,
Наполненный свежими щами.
До артподготовки осталось немного
Тринадцать минут всего.
Комроты промолвил спокойно и строго,
Связного позвав своего:
— Сигнал для атаки запомни, ефрейтор,
Зеленой ракетой подам.
С инструкцией этой быстрее, чем ветер,
Лети у меня по взводам!
И сгинул ефрейтор, что ветер во поле
Комроты ж провел по усам:
— А ну, ординарец, расщедрился б, что ли,
Да выдал горючего нам!
Садись, замполит, нам с тобой не впервые
Готовить для боя ребят.
Недаром у нас на груди золотые
Нашивки ранений горят!..
Друзьями усталыми окруженный
(Ох, тяжкая эта война!),
Комроты садится на ящик патронный
И всем наливает вина.
И встав, головою касаясь наката,—
Известен сибирский наш рост! —
Он молвит негромко:
— Подымем, ребята,
За милую Родину тост!..
И сблизились, звякнув, помятые кружки,
Железные кружки, и вдруг
Взревели за лесом гневные пушки,
Земля задрожала вокруг…
Поезд легко идет на подем,
Сосны сбегают вниз,
Рельсы пылают белым огнем,
Дым улетает ввысь.
Вижу я из окна вагона
Синее небо да лес зеленый.
Словно льдины в морской синеве,
Движутся облака.
Вешний ветер доносит ко мне
Запах березняка.
Густая листва сверкает, дрожа…
Как земля моя хороша!
Вдруг, все заслоняя, загрохотав,
Врывается встречный товарный состав.
Мелькают платформы
Одинаковой формы.
По-хозяйски ровно
Уложены бревна.
Колеса в такт
Стучат: «Так-так…»
Последний вагон исчез,
И снова — небо да лес.
Березовый запах доносится снова…
Я еще сильнее взволнован —
Он мне напомнил, этот состав,
Бревна везущий к стройке,
О новаторских чудесах,
О будничной нашей героике.
Я думаю, глядя, как листья дрожат,
Как уплывают тучи,—
Да, страна моя хороша,
А будет еще лучше!
Ветер забирается в окошко,
Шелестит стихами на столе.
Луч от солнца светлую дорожку
Уронил на карточку в стекле.
Освещаются глаза живые,
Смуглое скуластое лицо.
Волосы волнистые, густые
Охватили лоб в полукольцо.
Пушкин смотрит долго и серьезно,
Будто бы обдумывая стих,
В небеса, прозрачные, как воздух,
На деревья в листьях молодых.
В небесах ведет пилот спокойный
Весело гудящий самолет.
У деревьев
С девушкою стройной
Парень загляделся на полет.
Дальше, за высокими домами,
Улица широкая идет,
Где со звоном красные трамваи,
Стеклами сверкая, мчат вперед.
И, совсем не поднимая пыли,
Вереницами — вперед-назад —
Быстроходные автомобили
По асфальту серому скользят.
Шагом сотрясая мостовую,
С песнею бойцы идут в строю.
Пушкин горд и рад за боевую,
За большую Родину свою…
Хоть становлюсь я угрюмым, упорным,
Меня иногда, как прежде,
Влекут в дымное небо кричащие горны,
Знамена, стреляющие на ветру.
Но это случается реже, реже.
И, видимо, скоро в последний раз
Почудится мне оружия скрежет
И блеск ненавидящих вражьих глаз
Каменных стен огромные брусья
Крепость в дыму, крепость в огне
И, возглавляя отряды, мчусь я
На безупречно белом коне.
Что там на башне — не флаг ли белый
Или порхнул от выстрелов дым?
Проломы в стене — не ловушка смелым,
Они — триумфальная арка им!
Мой скакун пролетает над бездной.
Рвы за спиною.
Вперед! Вперед!
Мечей обнажаемых шепот железный,
Ворота вдруг распахнулись!.. И вот —
Качнув головой, улыбаюсь устало:
Борис, Борис, довольно сражаться.
Ведь тебе ни много ни мало —
Уже почти девятнадцать.
Мелькнули молнии несколько раз.
Все настойчивей грома удары
Повторяют прохожим приказ:
«Освободить тротуары!»
Старушечка, опуская веки,
Походкой дрожащей
Через улицу спешит к аптеке.
Вошел гражданин в магазин ближайший.
И вот уж, побитый каплями первыми,
Красный флаг, что спокойно висел,
Вдруг, как что-то живое, с нервами,
Весь рванулся навстречу грозе.
С шумом на город, притихший, серый,
Дробясь об асфальт, уходя в песок,
Дождевые прозрачные стрелы
Густо льются наискосок.
В футболке, к телу прильнувшей компрессом,
В брюках блестящих, потяжелевших
Шагаю ливню наперерез я,
Почти спокоен, уверен, насмешлив.
Лучше так вот шагать всю жизнь,
Чем, грозу переждя,
Вслед за теми послушно плестись,
Кто прячется от дождя.
Мы едой утоляем голод
Заливаем жажду вином
Отдыхаем, когда устаем,
И мы еще поживем!Ирландская народная песня
Нынче — мой день рождения.
Исполнилось девятнадцать.
Вдруг я застыл в волнении —
Как не заволноваться!
Словно от залпа — вдребезги
Тишина раскололась.
Это приветствуют сверстники,
Грозен их юный голос:
— Вместе поем мы песни,
Воздухом дышим одним.
Вместе с тобой, ровесник,
Погибнем иль победим!
Многомиллионная банда в
Отчий вломилась дом,
Рушит сапог оккупанта
Созданное трудом.
Мы не отступим, нет!
До конца постоим.
Нам девятнадцать лет
И девятнадцать зим.
Наше двадцатое лето
Встретим криком: «Победа!»
Русский услышит шаг,
Алый увидит флаг
Фюрер в Берлине своем.
Он обречен — наш враг,
А мы еще поживем!
Мы вышли из заводов,
Пришли с полей колхозных
Новосибирской области родной.
Немало получили враги ударов грозных
От Сталинской дивизии стальной.
К Германии проклятой,
Пожарами обятой,
Несем мы беспощадные штыки,
Гвардейцы-добровольцы,
Упрямые ребята,
Отважные бойцы-сибиряки!
Припев
Все, гвардеец, в боях изведай:
Холод, голод, смертельный риск
И героем вернись с победой
В славный город Новосибирск.
Мы движемся на запад с победными боями,
Назад не отступая ни на шаг,
И славою овеян, колышется над нами
Сибирский боевой гвардейский стяг.
Нас месть ведет в атаку,
И наш порыв неистов
Он все преграды обращает в пыль,
Чем дальше мы на Запад,
Идем, громя фашистов,
Тем ближе к нам родимая Сибирь.
После рек сибирских здесь впервые
Снова предо мною голубые
Слившиеся небеса и воды!
Окунув лицо свое в волну,
Вновь смотрю я, как в былые годы,
На родную сердцу ширину…
Тут когда-то пели бурлаки
Песню, что и ныне все поют:
Как в обятья матушки-реки
Атаман швырнул княжну свою.
Величаво этих вод теченье.
К чистой влаге приближая лица,
Ясно мы, до птичек на петлицах,
Различали наши отраженья.
Мне казалось — солнце с восхищеньем
За своим следило отраженьем.
Вдаль летя, за волжские просторы,
Ветер трогал волосы мои.
Там, на берегу другом, не горы,
Не частушечные Жигули.
Нет, за серой отмелью песчаной —
Редкие прозрачные леса,
Пропускающие небеса,
Ласковые, как глаза желанной…
На заре, встречая день пригожий,
Я без шапки вышел на крыльцо.
Вешний ветер волосы взерошил,
Холодком повеяло в лицо.
Показалось — вижу я впервые
Серенькие стайки воробьев,
Деревянные дома простые,
На веревках пестрое белье,
Землю, что милее стала втрое,
Скинув пышные меха снегов,
Небо подмосковное, большое,
Лужицы с кусочками его…
За спиною — настежь двери в сени,
Только я войду не скоро в них.
Он мне близок, этот мир весенний,
Как слагающийся в сердце стих.
Не могу я им налюбоваться
И в волненьи радостном стою
Оттого, что лет мне восемнадцать,
Оттого, что май во всем краю…
Сегодня тысячи кораблей
Грохот своих орудий сольют.
От северных до восточных морей
Прокатится гулкий грозный салют.
Флаги на мачтах ветер взметнет,
Небо звездами покрывая,
Взлетят эскадрильи. Красный флот
И авиация морская
Встречают везде праздник свой —
На воде,
Под водой,
Над водой.
Охраняют эскадры наши
Не колонии, не господ,—
Наши заводы и наши пашни
Защищает Советский флот.
Если недруг голосом пушек
С нами спорить посмеет,—
В ответ Красный флот
На него обрушит
Ливень бомб, снарядов, торпед.
Враг везде
Получит с лихвой —
На воде,
Под водой,
Над водой.
Семья счастлива
Потому, что вот
Уходит Стива
Именно во флот.
Сначала рослым
Он будет матросом,
Потом боевым
Рулевым.
В шторм, в туман
Кораблем правь.
И вот — капитан
Чинков Ростислав.
Во флоте равных ему нет
Не только в смысле побед,
Но очень просто —
В смысле роста.
Стивин могучий крейсер —
Советских границ страж.
И отважен, и весел
Его боевой экипаж.
Расти, слава Ростислава,
чтоб в «Правде» с волнением я прочитал
шесть замечательных слов:
«Флотом командует адмирал
Ростислав Николаевич Чинков»!
Называл бы, право, я вас
Не БрОня, а бронЯ:
Неприступная такая, что не
Победить вас, знаю.
…Через два часа
Тихо стало над снегами неоглядными,
По-первобытному безмолвны леса,
Изрытые воронками снарядными.
Залив — как шахматная доска,
На ясном льду — черные группы.
Это — потери полка:
Раненые и трупы.
Над городом древним,
Над крепостью павшей,
Над снегами,
Укрепленное на башне,
Развевается Красное знамя.
Утром
С веселым шумом
Газеты народ расхватил:
«Выборг взят штурмом.
Мир!»
Густые толпы дружного народа,
Серьезный вид родителей моих
И лица застывающих у входа
Безмолвных и суровых часовых.
Мы подходили тихими шагами,
Ступая в такт смолкающим сердцам.
Какими мне стихами и словами
То описать,
что я увидел там?
Закрыв глаза полоской светлых век,
Лежал,
на грудь
как будто подняв руку,
Недвижный,
бледный человек.
Казалось,
он
прислушивался к звуку,
К шагам людей, идущих чередой.
И слышал,
точно клятву,
как поруку:
«За дело Ленина
мы все готовы в бой!»