Жанна-Мария, ваши руки,
Они черны, они—гранит,
Они бледны, бледны от муки. —
Это не руки Хуанит.
Они ль со ржавых лужиц неги
Снимали пенки суеты?
Или на озере элегий
Купались в лунах чистоты?
Впивали древние загары?
Покоились у очага?
Крутили рыжие сигары
Иль продавали жемчуга?
Затмили все цветы агоний
Они у жгучих ног мадонн?
И расцветали их ладони,
Чернея кровью белладонн?
Под заревой голубизною
Ловили золотых цикад,
Спеша к нектариям весною?
Цедили драгоценный яд?
О, среди всех однообразий
Какой их одурманил сон?
Виденье небывалых Азий?
Сам Ханджавар или Сион?
— Нет, эти руки не смуглели
У ног причудливых богов,
И не качали колыбели,
И не искали жемчугов.
Они врагам сгибали спины,
Всегда величие храня,
Неотвратимее машины,
Сильнее юного коня!
Дыша, как жаркое железо,
Упорно сдерживая стон,
В них запевает Марсельеза
И никогда не Элейсон!1
Печать судьбы простонародной
На них смуглеет, как и встарь,
Но эти руки благородны:
К ним гордый приникал Бунтарь.
Они бледней, волшебней, ближе
В сиянии больших небес,
Среди восставшего Парижа,
На грозной бронзе митральез!
Теперь, о, Руки, о, святыни,
Живя в восторженных сердцах,
Неутоленных и доныне,
Вы тщетно бьетесь в кандалах!
И содрогаешься от муки,
Когда насильник вновь и вновь,
Сводя загары с вас, о, руки,
По капле исторгает кровь.
Как черные пятна под вьюгой,
Руками сжимая друг друга
И спины в кружок,
Собрались к окошку мальчишки
Смотреть, как из теста коврижки
Печет хлебопек.
Им видно, как месит он тесто,
Как булки сажает на место
В горячую печь —
Шипит закипевшее масло,
А пекарь спешит, где погасло,
Лучины разжечь.
Все, скорчась, они наблюдают,
Как хлеб иногда вынимают
Из красной печи —
И нет! — не трепещут их тени,
Когда для ночных разговений
Несут куличи.
Когда же в минуту уборки
Поют подожженные корки,
А с ними сверчки,
Мальчишки мечтают невольно,
Их душам светло и привольно,
Сердца их легки.
Как будто к морозу привыкли,
Их рожицы тесно приникли
Поближе к окну;
С ресницами в снежной опушке
Лепечут все эти зверушки
Молитву одну.
И руки вздымают так страстно,
В молитве смущенно неясной
Покинув дыру,
Что рвут у штанишек все пряжки,
Что жалко трепещут рубашки
На зимнем ветру.
На лобик розовый и влажный от мучений
Сзывая белый рой несознанных влечений,
К ребенку нежная ведет сестру сестра,
Их ногти — жемчуга с отливом серебра.
И, посадив дитя пред рамою открытой,
Где в синем воздухе купаются цветы,
Они в тяжелый лен, прохладою омытый,
Впускают грозные и нежные персты.
Над ним мелодией дыханья слух балуя,
Незримо розовый их губы точит мед;
Когда же вздох порой его себе возьмет,
Он на губах журчит желаньем поцелуя.
Но черным веером ресниц их усыплен
И ароматами, и властью пальцев нежных,
Послушно отдает ребенок сестрам лен,
И жемчуга щитов уносят прах мятежных.
Тогда истомы в нем подемлется вино,
Как мех гармонии, когда она вздыхает…
И в ритме ласки их волшебной заодно
Все время жажда слез, рождаясь, умирает.
А — черно, бело — Е, У — зелено, О — сине,
И — красно… Я хочу открыть рождение гласных.
А — траурный корсет под стаей мух ужасных,
Роящихся вокруг как в падали иль в тине,
Мир мрака; Е — покой тумана над пустыней,
Дрожание цветов, взлет ледников опасных.
И — пурпур, сгустком кровь, улыбка губ прекрасных
В их ярости иль в их безумье пред святыней.
У — дивные круги морей зеленоватых,
Луг, пестрый от зверья, покой морщин, измятых
Алхимией на лбах задумчивых людей.
О — звона медного глухое окончанье,
Кометой, ангелом пронзенное молчанье,
Омега, луч Ее сиреневых очей.